Книга: Ликуя и скорбя
Назад: Глава шестая
Дальше: Часть третья Мамаево побоище

Глава седьмая

«Месяца июля в 14 день, прииде Некомат сурожанин из Мамаевы Орды с послом Ачи-хожею во Тверь ко князю Михаилу Александровичу тверского с ярлыки на великое княжение Володимирское. Князь же Михайло Александрович тверский того же дни посла на Москву к великому князю Дмитрею Ивановичю, крестное целование сложи; а наместники своя посла в Торжек, а на Угличе Поле посла рать. Того же месяца в 29 день в неделю рано солнце погибло».

 

1

 

Михаил прискакал в Тверь и затворил город. Удивлялся, почему Дмитрий не повел свое войско из-под Любутска сразу на Тверь, город не успел бы сесть в осаду. Он, Михаил, на месте Дмитрия использовал бы уход Ольгерда и изловил бы соперника. Не понимал он Дмитрия, не верил в его миролюбие, ибо сам не был миролюбив.
Московские войска прошлись по тверской земле за Бежецким верхом. Сел не жгли, а сводили тверичан со всем их скарбом, со всей животиной на московскую землю. Опустели тверские волости и села на границе с Угличским полем. А что стоила земля без людишек? И людишки-то с охотой шли под руку московского князя. То было тревожным, гибельным признаком. Михаил начал спешно возводить новые стены вокруг Твери. С тревогой поглядывал на Москву и Мамай. Как будто бы то равновесие, за которым пристально следили из Орды, сохранено. Замерли, как перед смертельным прыжком тигра, Ольгерд, Дмитрий и Михаил. Мамай верил в их взаимную ненависть, не верил в миролюбие Дмитрия, полагая, что, если бы он имел бы перевес в силе, не отпустил бы Ольгерда из-под Любутска. Эмиры и темники не умели тонко рассчитывать, они рвались в поход на Москву. И Мамай где-то в глубине души был согласен с ними, что давно назрело время сходить на Русь карательной ратью. Прежние ханы стригли Русь вовремя, не давали набрать силы.
Идти на Русь! Пограбить города, привезти несметную добычу — вот когда воспрянет величие Золотой Орды. Поход на Русь... Походу на Русь должно предшествовать избрание джихангира. Вот тогда войско и посадит на войлок Мамая мимо всех оставшихся, еще не зарезанных его рукой чингизидов.
Мамай тяжело и мрачно раздумывал. Не один год, а десятилетиями длилось его восхождение к власти в Орде. Еще никто не слыхивал о князе Дмитрии, княжил его тихий отец, когда Мамай получил под начало тумен в Тевризском походе. С той поры пролито немало ордынской крови, час полной власти близок, но одним неосторожным, торопливым шагом можно все потерять, оказаться отброшенным в небытие. Нет, не Москвы, не Дмитрия боялся Мамай, хотя и видел, что поход на Русь на этот раз не будет бескровным. Ранее, как рассказывают старики, после похода хана Вату, Русь цепенела, когда двигалась ордынская рать. Князь Андрей, брат Александра Ярославича, попытался встретить царевича Неврюя на поле битвы, но был повержен, и после ни одна рать не встречала сопротивления. Дмитрий без боя не сложит оружия, поход затянется, а за спиной Амурат-хан, а за Волгой, за Яиком рвется к власти в Ак-Орде царевич Тохтамыш, прямой потомок Чингисхана. Его поддерживает могучий хорезмийский владыка Тимур. Тохтамыш рвется воссоединить улус Джучи, взять власть в Ак-Орде и в Большой Орде. Неспокойно будет за спиной, если уйти на Русь. Время не пришло.
Однако эмиры, темники и воины рвутся в поход. Эмир Ачи-хожа клялся на совете эмиров, темников и нойонов, что с одним туменом поставит на колени Москву. Мамай не верил его хвастливым речам, но знал закон власти: если кто-то очень рвется в поход, пусть идет. Если победит — вся слава государю, если побьют — он и виновен, государь не посылал. Мамай дал согласие на поход Ачи-хожи.
Еще гремели по логам и балкам вешние воды, реки охватывали луга разливом, а в Троице отец Сергий получил весточку от отца Сильвестра: идет походом на Русь темник Ачи-хожа и с ним десять тысяч всадников.

 

Свозили к Коломне на Оку по рекам на стругах, на лодиях, на ушкуях стрелков со всех дальних земель. По сухой земле, лишь спали разливы рек, двинулась к Оке пешая рать, городовые полки великого владимирского княжения.
Привел устюжский полк Дмитрий Мопастырев, пришли владимирский, суздальский и переяславский полки, пришли московские стрелки и московский полк. Войско собиралось на Оке. Привел свою конную дружину Владимир Андреевич, князь Боровский.
Боброк пересчитал воинов — московское войско превысило числом тумен Ачи-хожи.
Андрей Иванович Кобыла пошел с письмом от князя Дмитрия к Олегу рязанскому. Звал Дмитрий князей пронского и рязанского с дружинами на Оку. В который уже раз вставало перед Олегом раздумье: или враг пожжет города и истребит дружину, или оставить врагу жечь города, а дружину спасти. Бояре говорят: к чему рязанцам оборонять Москву, нас Москва не оборонит. Мамай гневен на князя Дмитрия, к Рязани ласков, так пусть идет Ачи-хожа, а мы в стороне постоим. Не пойдем к московскому князю. Ох и дорого дается наука, думал про себя Олег. Прежде чем Ачи-хожа дойдет до Оки, он сожжет рязанские города. Но поперек воли бояр дружину не поведешь.
Ачи-хожа с воронежских кочевий в конце мая, когда нагуляли ордынские кони силу, двинулся на Старую Рязань. Ночное зарево над Пронском возвестило рязанцам в Переяславле на Трубеже, что тумен Ачи-хожи в одном переходе от стольного города. Сигнальные дымы выгнали рязанских жителей из сел, деревень и погостов, пронское зарево стронуло с места переяславцев, побежали за Оку в болотистые дебри, где река Пра опоясала леса непроходимыми топями.
Олег спросил бояр и дружину, готовы ли они оборонять Переяславль? Раздались голоса, что надо уходить за Оку к Дмитрию. Епифапий Коряев отрезал:
— За Оку не пойдем! Ежели Дмитрий расшибет Ачи-хожу, то и мы попадем в виноватые. Придет Мамай и истопчет рязанскую землю, а нам уйти придется без возврата.
Олег берег еще одну возможность. Если Дмитрий погонит Ачи-хожу, ударить во фланг ордынскому ту-мену.
Десять тысяч всадников не могут двигаться неприметно. Десять тысяч всадников — это пятьдесят тысяч лошадей, это стада баранов, это в несколько поприщ длины вереницы повозок, загруженных оружием. К Оке бежали звери, переплывали Оку лоси и медведи, рыскали по камышам кабаны, летела птица.
Обозначили движение Ачи-хожи и сигнальные дымы костров. Определилось — идет к Лопасне. Замысел понятен: перевезтись через Оку выше Коломны и мчаться изгоном к Москве.
Дмитрий послал к Лопасне три тысячи всадников конного полка, с ними тысячу стрелков на конях. С такими силами битву не затевать, не остановить с такими силами десять тысяч ордынцев. Задача — потревожить на перевозе через Оку, тут же отступить и провожать Ачи-хожу. На его правый фланг давить конными стрелками, а в спину выводить пешие полки.
Владимир Андреевич вел конный полк к Лопасне, не таясь. Пусть ордынские разъезды видят это движение, и Ачи-хожа пусть думает: перевозиться ли через Оку?
Ачи-хожа простоял у Лопасни два дня и повернул тумен вниз по течению по правому берегу Оки. Так же вниз по течению по левому берегу Оки повел конных Владимир Андреевич. Ачи-хожа остановился супротив Коломны, раскинул юрты, будто бы пришел на спокойное кочевье. Весь берег, покуда хватал глаз, покрыт юртами, вьются дымки бесчисленных костров, свиваются в мрачное серое облако, оно сваливает за темные зубцы леса и где-то далеко к Лопасне сходится с дымом от пожарищ.
Ордынцы спускались к воде, кричали озорные слова, скидывали порты на глазах коломенцев.
Коломна затворилась, на берегу ни души. На лугу перед городом в боевом порядке выстроено московское войско. Стоят ровные прямоугольники пешей рати, задние ряды скрыты высоким частоколом копий. Левой рукой пешая рать примыкает к крепостной стене, о правую руку стоит неоглядно в глубину конное войско.
Тумен Ачи-хожа стоял, будто чего выжидая. Сторожа перехватила гонцов Ачи-хожи к Михаилу тверскому, принесли князю Дмитрию письмо: «Ударь князю Дмитрию в спину, я ударю в лицо».
Сакмагоны на том, на ордынском, берегу перехватили гонца к Мамаю. Мамая Ачи-хожа сообщал, что навстречу его тумену вышла вся Русь, просил прислать еще всадников.
К Дмитрию приходили известия, что Ольгерд занят немцами, а князь Михаил укрепляет Тверь. Тверичане копают ров, возводят земляной вал, новят стены.
Боброк меж тем не терял времени. Впервые в одном поле были сведены три полка пешей рати, вооруженной длинными копьями. Надо учить пешие полки действовать заодно со стрелками, надо учить конницу оборонять фланги пеших воинов.
Полк копейщиков строился с таким расчетом, чтобы между двумя воинами мог пройти стрелок, уходя от удара врага под защиту копий. Пропустив стрелков, копейщики должны были отойти на десяток шагов и во время отхода сомкнуть строй, чтобы на каждого всадника приходилось по три копья первого ряда, а на каждого пешего врага — по одному копью первого ряда. Пеших врагов следовало встречать залпами самострелов из ряда копейщиков. Если противник преодолел бы заслон из железных стрел, стрелкам надо уйти сквозь строй копейщиков, сомкнуть ряды для встречного удара.
Конная дружина князя Дмитрия будто бы наступала развернутыми сотнями на пеший строй стрелков и копейщиков. Боброк рассчитывал, сколько времени требуется на перезарядку самострелов. Затем стрелки входили в плотный строй копейщиков. Копейщики склоняли копья. Стрелки выходили из строя копейщиков, копейщики смыкали ряды. Надо было повторить эти действия не единожды, а десятки раз, пока воины привыкнут по сигналам труб и сигналам, подающимся бубнами, перестраиваться, пока каждый понял бы, куда он должен ступить, что сделать.
Слух о войске князя Дмитрия далеко разошелся от Коломны. Нашлись людишки, пересказали виденное тверскому князю Михаилу. Дрогнул и Михаил. Коли Дмитрий решился встать на пути ордынского тумена и остановил десять тысяч ордынских всадников, разве ему Тверь супротивница? Михаил послал бояр замириться с Дмитрием, да чтобы затем поглядели па московское войско. Не привирают ли доводчики? Тверские послы привезли в Коломну известие, что князь Михаил свел своих наместников из всех городов великого княжения владимирского, вместо меча воздвиг к брату своему Дмитрию крест, привезли откуп за пограбленное и разрушенное и десять тысяч рублей долга Ивана, тверского княжича.
Дмитрий принял послов с лаской, Ивана отпустил, сказал, что готов составить грамоту с тверским братом, чтобы установился промеж Москвы и Твери вечный мир. Олень в воде омочил копыто, похолодали зори, побежали рыжие огоньки по березам и кленам, курился седой туман от обильной росы на лугах. Сакмагоны стерегли каждое движение всадников Ачи-хожи. Пал густой туман с вечера, закрыл непроглядной пеленой огни костров ордынского стана. Стерегли и не устерегли. Доносился шум из ордынского стана, ржали кони: на рассвете, когда туман начал рассеиваться, увидели, что Ачи-хожа снял ночью юрты и ушел.
Вслед помчались сакмагоны, догнали тумен Ачи-хожи и обозначили сигнальными дымами его путь. Ачи-хожа уходил на Зарайск, а оттуда к реке Дону, к переправам возле устья Непрядвы через Куликово поле, на Комариный брод...
Ушли...
— Будут, будут, князь, битвы,— утешал Боброк,— будут, князь, тебе победы, но такой полной, такой совершенной победы не случится. Ни один твой воин не убит, не пролилось капли крови, а рать ордынская бежала. То, князь, великая победа!

 

2

 

Князь Владимир спешил ставить град Серпухов. Он дал купцам и черным людям льготы, освободил от десятины, от черного бора, от ордынской выдачи. Росли не по дням, а по часам дубовые стены.
Князь поехал в Троицу и просил Сергия поставить в Серпухове монастырь, дабы был бы город и духовной крепостью.
— Мы все время шли на север,— ответил Сергий.— То будет первый шаг на ордынскую окраину! С богом, князь!
Сергий позвал иеромонаха Афанасия:
— Настал и твой час, брат! Зовет князь Владимир ставить монастырь в Серпухове на Оке! Потрудись во имя господне!
Афанасий отдал свое летописание иеромонаху Савве и тронулся с Сергием на Оку. Они соглядели место для церкви на высоком берегу, при впадении реки Нары в Оку, и заложили церковь. Первые камни Сергий положил своими руками во имя пречистой богородицы в девятый день декабря. Сначала Коломна, а теперь Серпухов выставился крепостными стенами над рекой Окой угрозой Орде.
И у Ольгерда, и в Твери, и в Рязани, и в Москве, и в Орде предчувствовали, что должны свершиться великие события, великие перемены, что равновесие на Руси разрушается. Москва становится неодолимой силой, и это нетерпимо для Орды.
Везде готовились к грядущим битвам. Мамаевы тумены рубились с туменами Амурат-хана. Мамай рвался к единодержавной власти, спешил опередить Дмитрия, дабы Москва не успела утишить своих соперников и взять под свою руку всю Северную Русь. Дмитрий ковал оружие, его воеводы во всех городах готовили горожан к ратному делу, готовили пешие полки, обряжали их в доспехи, учили действовать длинными копьями, кузнецы ковали железные стрелы для самострелов со стальным луком. Ольгерд тешил Михаила обещаниями помощи. Мамай вел тайное дело с Некоматом, чтобы поднять на Дмитрия еще раз тверского князя.
В Москве затевалось темное дело.
Давно недомогал боярин Василий Васильевич Вельяминов. Не пошел он с князем Дмитрием на Ольгерда, не побывал в дни противостояния на Оке под Коломной. Ударили морозы, московский тысяцкий позвал проститься князя Дмитрия к себе в усадьбу на Воронцовом поле. Вельяминов сидел в глубоком кресле. Куда девалась его тучность. Меньше чем за год осел он, как оседает пышное тесто, когда вдруг охватит его холод. Под глазами нависли мешки, погасли глаза, полуприкрытые веками, бессильно струилась по груди борода.
Князь остановился перед боярином.
— Ты звал меня, Василий?
— Звал! — тяжко уронил Вельяминов.— Пришел мой час. Служил деду твоему, дяде твоему, отцу твоему, тебе... Все вы разные, всяк на свое лицо, а я один. Держал я град Москву тысяцким, когда невелик был городок, и тысячи-то жителей в нем не насчитывали. Ныне не тысяцким меня назвать, а по-ордынски — темником. Долгая жизнь, я гляжу — всего лишь вчера вошел в ворота, и вот он, и выход... В один день все вы, великие князья, вместились. Помню твои восторженные глазенки, когда шел ты на Суздальца во главе московских дружин! Какой бог послал тогда тебе Волынца?
Боярин попытался привстать на кресле, но не хватило силы, смущенно махнул рукой.
— Болело сердце, точила черная зависть на пришельца! Ревновал! Однако Волынец богом тебе послан! Охраняла его от пас, от московских бояр, судьба! Лютовали на него иные, а знали, без него не подняться Москве на Орду! Слышал я о коломенском чуде! Ушел Ачи-хожа, не переведя тумен через Оку. Такого не бывало! Хвалят твое войско, князь! В том и моя доля! Не отводи от себя Вельяминовых! Но и мы разные. Люби Микулу, твоего свояка, на сестрах вы венчаны, скреплен церковью ваш кровный союз! Верь Тимофею, моему брату молодшему! Сложат за Русь и за тебя, князь, головы! Нужен сильному боярину могучий государь!
— Не оттого ли Вельяминовы от отца моего отъехали в Рязань?
— Понять твоего отца простым умишком тяжко! Зовут Ивана милостивым, тихим князем... А я вот, у последнего порога, иначе его вижу! Многомудр был твой отец! Его тихость — перед великой грозой. Замечал, князь, как бывает тихо перед грозой? Туча собралась, заслонила солнце, давит, а веточка не шевельнется... Потом, потом грянут и ветер, и ливень, и молния, и гром! Обидел он нас, предпочтя боярство горожанину. Не обижай бояр ради черных людей! Бояре — твоя опора!
— Ты же сам, Василий, сказал о чуде под Коломной! Не гридни на конях, не боярские витязи остановили Ачи-хожу! Ты же, боярин, обучал меня, юнца, хитрой и мудрой игре на шестидесяти четырех клетках. Самая малая фигура — пеший воин на том поле. Идет битва витязей, конных, рыцарей, закованных в железо, мчится с края на край богатырь ферязь, а короля-то заслоняют пешие! Ладно! Сразились витязи в поединках, падают в бою, а пешие идут и идут тихим шагом к последней линии. И только дойдет, все витязи перед ним бессильны! А кто он, пеший? Смерд или горожанин!
Вельяминов усмехнулся:
— А дошел до последней линии — тот же витязь и боярин! Одни роды сменяют другие, и все стояли и стоять будут на том, что одному ратная слава, одному править, другому кормить того, кто правит! Сказано в родословце: пришел к великому князю Ярославу из немецкой земли муж честен Африкан, нашего рода праотец. Это немец-то, это латинян-то, Африкан? А вот сказано! А если правду сказать: был тот Африкан из черных людей, смердом, да в каком-то бою приглянулся князю Ярославу... Опирайся, князь, на бояр, а смердов оставь...
— Благодарствую за совет, Василий! Боярство меня не обидело, и я его обидеть не желаю и не могу! Но и смердов в обиду не дам, без черных людей мне не исполнить дедовского завета. Боярин всегда уговорится с Ордой, смерд никогда!
У боярина судорожно дернулись губы.
— На исповеди не скажу! Тебе скажу, князь! В Коломне на свадьбе твоей... Переменил я золотой пояс, коим одарил тебя твой тесть Суздалец! У сына Миколы взял его пояс, подложил тебе, а сыну — твой пояс. Отберешь?
— Не отберу! Мне тогда ж стало ведомо!
— И я знал, что тебе ведомо! Потому и затаил к тебе добро, а не зло! Верь Миколе, виноватый он перед тобой, а не предаст! Не верь Ивану!
Василия Вельяминова похоронили пышно. Долго над Москвой висел погребальный звон. На тризне Иван Вельяминов подошел к князю Дмитрию.
— Принято во франкских королевствах... Умирает король, кричат «да здравствует король», и королем становится наследник! Не слыхал я, князь, твоего слова! По отцу — мне место тысяцкого!
Дмитрий нахмурился. Тело отца еще не остыло в могиле, а этот рвется к власти.
— Тысяцкий не король, а ты, Иван, не королевич! — ответил Дмитрий,— Ныне не Владимир, а Москва стольный град! В Москве князь — и двум князьям не бывать!
Иван почернел, задохнулся, не нашел что ответить. Ночью побежал на торговое подворье к Некомату.
У Некомата свои думы. Сумел летом пробраться в Коломну. Взглянул на войско Дмитрия. Видел он генуэзскую пехоту, знал, какие бои сотрясают север Европы, как дрожит земля под поступью брабантских арбалетчиков, оценил нынешнюю силу Москвы. Надо и ему, Некомату, выбирать, с кем быть: с Ордой или с московским князем, как бы не оказаться между молотом и наковальней. Орда держала торговые пути. Больших поборов стоило перекидывать товары из ганзейских торгов в Персидское море и в море Италийское. Потери в Орде Некомат возвращал на высоких ценах при перепродаже товара. Путь, однако, был чист, разбойников Орда держала в страхе. Ху-фу, золотая дощечка с головами дерущихся тигров, была надежной защитой. Пошатнулась Орда, разодрала Орду усобица — в торге застой. Нет надежного пути ни на лодиях, ни по суху. Растет сила Москвы, сила Орды тает.
Кто для Некомата лучше: сильная Москва или сильная Орда? Ордынцы любят брать то, что не требует труда. Купцы ордынские не соперники. Москва берет трудом, купцы московские нетерпимы к чужакам. При сильной Москве чужак Некомат не нужен на Руси.
Ко времени явился Иван Вельяминов, повязанный кровью тысяцкого Алексея Петровича. На сказ Ивана, что князь отстранил его от тысяцких, молвил:
— То ни тебе, ни мне не новость! Отец Дмитрия прогнал Вельяминовых, сын их к концу приведет! Научат Сергий из Троицы и митрополит, что власть московского князя должна стать властью царской. Царь под корень изведет боярские роды. Стерегись, Иван! Сегодня не поздно, а завтра голова с плеч! Князь Дмитрий рвется стать государем всея Руси. Ты гляди, как он свел князей из уделов, ты гляди, как он наложил руку на Олега рязанского, близок час и Михаила тверского.
— Я его убью!
— Фролку Козла не научишь! За одно слово против князя Дмитрия холоп тебя убьет! То холопский князь! Холопов вооружил! В ряд с боярами поставил!
— У меня свои руки есть!
— Прежде чем ты их протянешь, тебе их отсекут. Отбери у него силу, тогда и сам падет! Мамай не простит ему Ачи-хожи! Проси у Мамая ярлык на великое княжение Михаилу, при великом князе быть тебе тогда большим боярином!
— А ты, Некомат, чего же не попросишь?
— И я пойду!
Никто не следил за Некоматом и Иваном Вельяминовым. Исчезли в один день из Москвы. Митрополит получил весть, что Иван Вельяминов вкупе с гостем, сурожанином Некоматом, прибежали в Тверь к князю Михаилу «со многоею лжею и льстивыми словесы».
А льстивые словесы были такими: дескать, князь Дмитрий по младости вознесся и загордился, решил идти ратью на Орду, тем Русь погубить. Тебе, князь Михаил, должно взять первенство на Руси и жить с Ордой в мире, Мамаю помочь против Дмитрия. Михаил дал согласие принять ярлык на великое владимирское княжение, просил принести ярлык, а сам побежал к Ольгерду звать его с войском на Русь.
Митрополит дал знать Дмитрию о сговоре в Твери. Дмитрий созвал подручных князей в Переяславль на Клещинском озере на крестины сына Юрия. Объявил князьям:
— Иван Вельяминов изменил Москве, отошел к тверскому князю. С ним Некомат сурожанин, гость торговый чужого племени. К нему без упрека, крест он нам не целовал, ему богом велено служить, где выгода. Иван Вельяминов нарушил крестное целование, уронил честь рода, будет с ним поступлено как с изменником. Иван Вельяминов ушел в Орду киличеем тверского князя просить у Мамая ярлык на великое княжение владимирское князю Михаилу! К ярлыку не пойду, отроком не ходил! Есть у нас ныне сила, а чтобы была наша сила неодолима для Михайловых заступников, нужно собраться всем князьям, кому дорога Русь, и стать, как стояли летом на Оке! Тогда и Орда не в страх, и Ольгерд не стронется с места.
Готовились к тяжкому лету в Москве, во Владимире, в Суздали, в Новгороде Нижнем, в Переяславле, в Бело-озере, в Устюге, в Угличе, на озере Кубенском, в Городце на Волге, в Ростове Великом, в Смоленске, в Ярославле, в Кашине, в Мологе, в Стародубске, в Тарусах, в Боровске, в Серпухове, в Коломне. Ждали рать из Орды, стереглись Ольгерда, ополчились на Тверь. Поехал в Новгород князь Владимир Андреевич поднимать новгородцев на Михаила.
Из Орды пришло известие. Пришел великий мор в Орду на скотину: на лошадей, на овец, на быков. Обезножела Орда в лето, ей не будет коней идти на Русь, пеши Орда не ходит.
Месяца июля в 14-й день пришел в Тверь из Орды Некомат сурожанин с Мамаевым послом Ачи-хожей. Князь Михаил погнал гонцов в Москву с требованием, чтобы Дмитрий явился к ярлыку. Тверских гонцов Дмитрий принял в седле подле стремени.
— Люди вы невольные! — сказал он.— Прощаю дерзость! Послами не чту!
Отбыл князь Дмитрий в Волок, туда же потянулись и все подручные. Объявил подручным:
— Пора сказать всем: довольно Русь на клочки рвать, наступило время единения Руси перед лицом врага немилостивого. Время, когда ханы одаривали ярлыками русских князей, миновало.
Слушали Дмитрия и приговорили:
«Колико Михаил приводил ратью зятя своего великого князя литовского Ольгерда и много зла христианам сотворил, а ныне сложился с Мамаем, и с ханом его, и со всею Ордою. А Мамай яростью дышит на всех нас, и аще сему попустим сложится с ними, имат победити всех нас».
Войско двинулось на Тверь. Но имел этот сбор и еще одну цель. Говорил Боброк у Коломны Дмитрию: пешая рать готова, а вот конницы мало, надо со всей земли скликать конных воинов. Созвали посмотреть, а сколь велика, сколь искусна в бою конница на Руси и годится ли она для великой битвы.
И еще одна заветная мысль: поднявшись воедино на тверского князя, русские князья тем самым поднялись и на Орду, ослушались ханского ярлыка, ныне они связали себя союзом с Москвой супротив Орды.

 

3

 

С Волока Дмитрий отправил пешие полки на Микулино, в отчину князя Михаила. Три полка — переяславский, белоозерский и владимирский — шли спина в спину. Сторожевым полком впереди пешей рати пустил стрелков. Конная дружина московского князя оберегала левый фланг пешей рати. Левый фланг пешей рати и всего войска — опасный фланг, отсюда надо ждать Ольгерда. Дорогой через Старицу Владимир Андреевич вел боровскую и новгородскую дружины.
За всадниками Владимира Андреевича по лесным дорогам Дмитрий пустил соединенное конное войско подручных князей, шли они через Погорелое Городище на Ивашково. Суздальская дружина оберегала пешую рать со спины.
Впервые под стягом великого князя владимирского и московского собралось такое войско.
Дал Боброк расчеты, кому и как идти, сколько делать привалов. Точно в назначенные сроки прошла пешая рать, не опоздал Владимир Андреевич, хотя шел кружным путем. Растянулись на всю дорогу пять тысяч всадников подручных князей, хотя и вел их князь Дмитрий. Растянулась и потеряла хвост пешей рати дружина Суздальца. Дмитрий в ярости говорил Боброку:
— Они останавливаются, когда хотят. Кони боятся слепней, воины ждут холодка, один князь норовит заступить другого князя, на дорогах путаница, на переправах один другому мешает. Ольгерд разве так водит конное войско?
Михаил получил известие, что с Волока двинулась на него московская рать, коей не было под стенами Твери со времен Ивана Даниловича Калиты. Подумал бежать за Ольгердом, да тверичане стерегли.
— Нет, князь! Умел назвать на нас гнев Москвы, умей и ответ держать!
С городской стены увидели разъезды московского войска. Ударили в набат. Ачи-хожа подхватился, сел на струги и погнал прочь из города. С ним ушел Некомат. Обещал князю привести Мамая со всей Ордой. Утром город проснулся в осаде. Куда ни кинь глазом, везде палатки, шатры воевод, табуны коней. На холме над Волгой черный стяг Дмитрия. Конные и пешие войска плотно облегали город, курились пылью дороги. Строились быстро, хотя и не видно было спешки. Из ничего, казалось бы из земли, вдруг поднялись прямоугольники удивительно правильных линий, ощетинились копьями. Длинными копьями в три, а то и в четыре роста воина. Густой, плотный лес копий с конскими хвостами под наконечниками. Плотность строя не обманула Михаила. Там, у Любутска, этих пеших копейщиков было в три раза меньше. Пробовал прикинуть число пеших. Стало страшно. Получалось далеко за десять тысяч пеших. Да столько же улавливал глаз и конных. Ждал Михаил, что князь Дмитрий пришлет послов, послов не видно. Но и на приступ Дмитрий не шел. Будто надумал обучать свое войско городской осаде. На лугу Боброк проводил учения сводных полков пешей рати и конных полков.
Михаил каждое утро взбирался на стену, поднимался к верхним стрельницам угловой башни и с тоской глядел на луг. С горечью вспоминал беседу с юным Дмитрием в охотничьей избе под Коломной. Оскорбительным показалось ему предложение юноши сложиться воедино. Дмитрию тогда едва исполнилось шестнадцать. Михаил полагал себя опытным воителем, что мог значить меж ним и Олегом московский княженок? Десять лет минуло с той встречи под Коломной. Да разве не должен признать он, Михаил, что стоит перед ним войско, коего он но видывал? Из летописей, писавшихся руками монахов, в ратном деле не смыслящих, смутно представлялось войско киевского Святослава или Всеволода Большое Гнездо. То были князья из старинных сказов, а этот князь откуда? Откуда у него, у двадцатипятилетнего государя, опыт мужа, осеребренного сединой? Где, когда он собрал свое войско, свою пешую рать, от которой попятился Ольгерд? Тверь подготовилась к сидению в осаде. Надолго достанет еды, заготовлено много стрел, на стенах стоят большие пороки, варится горячая смола, но и Дмитрий не собирается брать город с наскока. Однако и приступа Михаил боялся, как и долгой осады.
На лугу, на виду тверичан конные полки правой и левой руки переходили в наступление на рысях на невидимого противника или вдруг рассыпались широкой лавой, смыкались перед пешим строем, размыкались, мчались назад, а пеший строй начинал медленное движение вперед. Пеший строй то двигался сомкнутой стеной во всю длину трех полков, то раскидывался па сотни, и поле покрывалось маленькими прямоугольниками, колючими, как ежи. В образовавшиеся интервалы вливались конные стрелки, выскакивали вперед, падали с коней, коноводы выводили коней с поля.
И так изо дня в день.
Михаил трапезовал в тереме. Ударили в набат, в трапезную ворвался гридня.
— Идут! — крикнул он с порога.
Михаил отодвинул миску со щами, отер бороду и бегом к выходу.
Строилось и перестраивалось, как всегда, как все дни, московское войско, но на этот раз неумолимо приближаясь к стене. Трубили трубы, били бубны, в городе гудели набатом колокола.
Медленно, выбросив впереди ряд щитоносцев с огромными щитами в рост воина, приопустив копья, двигались к стене пешие сотни московских полков, на ходу сбивая промежутки между сотнями, выравниваясь в сплошную и непроницаемую стену. Шли медленно, тяжелая поступь десяти тысяч пар ног сотрясала землю. Каждый в кольчуге с зерцалом, в шишаках с опущенными прилбицами, у каждого в руке копье, а на сгибе левой руки круглый небольшой щит. У каждого за поясом боевой топор и меч.
Ближе, ближе. Вот уже те, у кого сердце погорячей, начали пускать стрелы со стены. На таком расстоянии стрела не имеет убойной силы, если и долетит, иные исхитрялись так пустить стрелу с разрывчатого лука, что и долетала, но гасла в стальной защите строя. Михаил решил, что длинные копья выставлены вперед, чтобы скрыть лестницы и мешки для заброса рва. Не нужны длинные копья в приступе на стены. Неведомо тверскому князю, что Боброк испытывал прочность строя пешей рати под осыпью стрел. Иного и не затевал. Дождь стрел падал со стены на пешую рать. Михаил увидел, что такое длинные копья с лошадиными хвостами под наконечниками. Пешие воины шевелили копьями. Стрелы попадали в колыхающееся море конских хвостов, теряли силу полета и падали наземь под ноги воинов. Стрелы, летящие в лицо, принимали высокие щиты щитоносцев, по ним стрелы скользили, отскакивали, не причиняя вреда.
Пешие полки подошли ко рву и встали на краю. Ни одной стрелы в ответ из пешего строя. С городской стены — дождь стрел. И ни одна стрела не может пробиться сквозь конские хвосты, сквозь ряд щитоносцев. Пустили стрелы из больших пороков. И те отбиты копьями. Пешие полки попятились, раскололись на сотни, в промежутках между сотнями открылись большие пороки на колесах.
Не сразу на стене поняли, какие стрелы летят на Тверь. Вспыхнули огненные хвосты, пал на городские стены огонь. Те, кто знал оружейные тайны, выронили слово: «шереширы». Так называли огненные стрелы Всеволода Большое Гнездо. За сотню с лишним лет ордынского ига многие о них забыли.
В слове о гибели Игорева полка в половецких степях певец упрекает князя Всеволода, что не пришел он на подмогу русским, не пустил на супостатов огненных стрел. Московские оружейники вспомнили Всеволодово оружие, тайно готовили огненные стрелы для того чтобы пускать их с больших пороков.
Давний летописец рассказывал о поражении князя Игоря во время его похода на Царьград.
«И пущати начали трубами огнъ на лодье Руския, и бысть видети страшно чудо. Русь же видящи пламень, вметахуся въ воду морьскую, хотяще убрести, и тако прочий възъвратившася въсвояси. Темже пришедшимъ въ землю свою, и поведаху кождо свооимъ о бывшемъ и о лядьнем огни: «якоже молонья, рече, иже на небесехъ. Грьци имуть у собе, и се пущающе жежагаху нас, сего ради не однолехомъ имъ».
Святой Феофан из Царьграда, его современник Павел Дьякон, тож хронист, греческий монах Кедренн и Зонан, греческий хронист, современник Нестора-летописца, утверждали что некий Калинник, архитектор из Гелиополя Сирийского, доставил грекам огонь во время осады Царьграда (Константинополя) аравитянами в пятый год царствования Константина III. Благодаря этому открытию, утверждали эти хронисты, флот аравитян был сожжен и уничтожен в Цизике. Одни из древних авторов, перечисленных выше, называли этот огонь «морским», другие «жидким», «фейерверочным», «греческим», иные «мидийским, или мягким огнем».
Греческий император Константин Порфирородный объявил состав этого огня государственной тайной особой важности. В «Рассуждении о государственном управлении», адресованном сыну и наследнику, он записал: «Ты должен более всего обращать внимание и заботиться о жидком огне, бросаемом посредством труб, и если кто осмелится просить его у тебя, как просили часто у нас самих, то отвергай эти просьбы и отвечай, что этот огонь открыт был Ангелом Великому и Святому Константину, первому Императору христианскому. По достоверному свидетельству наших предков, тем же Ангелом повелено было приготовлять этот огонь только для одних христиан и нигде, кроме императорского города; не передавать его и не научать никакую другую нацию».
Константин Порфирородный приказал вырезать в храме на престоле проклятие тому, кто осмелится передать это открытие чужеземцам. Он повелел считать изменника недостойным имени христианина, недостойным никакой должности, никакого звания и разжаловать его из любого звания. Изменник предавался анафеме из века в век и объявлялся бесчестным всякий — даже император, разгласивший тайны, патриарх и всякий князь. Константин Порфирородный повелел поступать с изменником как со всеобщим врагом: осуждать его и предавать ужасным истязаниям. Рассказывают, что вельможа империи, прельщенный несметным подкупом, решился выдать чужеземцам тайну греческого огня. Однажды, когда он вошел в храм, его постигла необыкновенная казнь. С соборного нефа сошло пламя и сожгло изменника.
Тайное не может вечно оставаться тайным. От греков при князе Игоре русы узнали тайну греческого огня, Всеволод Большое Гнездо вооружился шереширами, отец Дмитрия вспомнил о них, Дмитрий пришел с ними под Тверь.
Из десяти больших пороков поднялись десять стрел. Стрелы превратились в огненные полосы. Они забирали выше и выше. Вот они уже над стенами города. Еще вспышка, и огненные клинья пали на город.
Откатились большие пороки Москвы, отошла, пятясь, фаланга, пророкотали бубны, и вся пешая рать, повернувшись на месте, пошла от стен. Город загорелся. Тверичане гасили пожары, московские ратники замкнули острог. Ни пешему, ни конному, ни ползком, ни темной ночью не пробраться.
День и ночь не смыкали глаз тверские сторожа на башнях, выглядывали, когда же появится Ольгердово войско. Ждал с не меньшим нетерпением Ольгерда и Дмитрий, ждали подручные князья, желая получить славу победителей над великим литовским воеводой. Воинское искусство и воинская мудрость на то и даны, чтобы избежать поражения. Ольгерд, узнав, какую собрал силу Дмитрий, повернул от Твери, не дойдя до города одного перехода.
— Пора брать город! — сказал Боброк, получив весть, что Ольгерд бежит на рысях в Литву.
— Пора! — согласился Дмитрий.
Первым делом отвели воду из рва. Два дня метали в город камни, землю, бревна. В нескольких местах засыпали ров доверху. На четвертый день ударили шереширами. Огненные хвосты опоясали небо. Загорелись стены, башни, поползли пожары в разных концах города. Поднялись к верхней стрельнице башни тверские бояре, торговые гости и владыка тверской Ефимий.
— Шли послов, князь! Город не удержать!
Михаил спросил владыку:
— Что хочет Дмитрий?
Владыка ответил:
— То неведомо!
— Поди и узнай! — молвил князь.
— Нет, князь! — твердо ответил Ефимий.— Принимал ярлык на великое княжение владимирское, не спросил меня! И не мне спрашивать, чего от тебя хочет Дмитрий! Иди сам!
Михаил взглянул на бояр. С ними хаживал разорять московские волости, их обрадовал Некомат ярлыком от Мамая. Ныне безрадостны, молчаливы, хмуры, обступили полкругом, теснятся в башне. Так-то вот и кучковичи обступили однажды Андрея Боголюбского.
Михаил осторожно спросил:
— Кто пойдет к Дмитрию?
— Тебе, князь, одному идти! — раздался голос боярина. Не разглядеть в темноте говорившего.
— Голову мою отдаете?
— Твоя голова,— ответил за бояр владыка,— не Тверь! Многие князья княжили в Твери, князей тех нет, а Тверь стоит. Дед твой потому и причислен к лику святых, что прозакладывал голову за Тверь.
— Я не хочу быть святым! Не святой я, а воитель!
— Нет у тебя силы бороться с Москвой! Покорись! — настаивал владыка.
Бояре сдвигались полукругом.
На башне над Тмахскими воротами затрубили трубы, взошел владыка на край башни и водрузил крест. Его фигура то пропадала в черной мгле, то вновь возникала, когда ветер рассеивал дым. Трубам с башни ответили трубы в московском стане. В городе ударили колокола. Над острогом против Тмахских ворот воздвиг крест митрополит Алексей. Из Тмахских ворот вышел князь Михаил. Один. Ратники пропустили князя к кресту. Михаил опустился на колено, митрополит осенил его крестным знамением.
— Еще раз отдаюсь, отче, под твою руку! — молвил Михаил.— Обиду забываю, не обидь вдругорядь!
— Не тебе, князь, обиды поминать! С чего начато, к тому приведено! А крови и слез пролито?
Михаил не отвечал. Побит. Голова поникла. Что на силу ответишь, когда нет своей силы.
— Готов ли к смирению, сын мой? — спросил митрополит.— По твоему слову все решится! Без тебя город по моему слову откроет ворота.
— Откроет! — согласился Михаил.
— В смирении оставаться тебе удельным князем, не в смирении — приговорено дать тебе путь чист изгоем!
— Дмитрий требует моей головы? — спросил Михаил.
— То ложь, князь! То льстивые речи переметчика Ивана Вельяминова. Руси нужна твоя голова! Но покорная велению божьему и государеву.
Михаил не вытерпел.
— Кто ж государь?
— Государь тот, кто могуч среди равных. То установлено от века, и не тебе оспорить, князь! Быть тебе братом молодшим Дмитрию Ивановичу, великому князю всея Руси.
— Жестоки твои слова, отче!
— Не по словам дела сделаны, а слова по делам произнесены! Готов ли?
— Сердцем не готов, разумом деваться некуда!
— Разум не помутился бы! Идем!
Новгородцы столпились у холма возле Дмитрия Ивановича. Памятливы на обиды. Кричали Дмитрию:
— Босым! Пусть босым стоит перед тобой и перед нами, как стояли наши тысяцкие перед князем Симеоном.
Дмитрий однажды ожегся, ведал, что сам ожесточил Михаила. Не надо было хватать его в Москве и сажать на Гавшин двор. Михаил тож Всеволодово племя. Босым заставить, так лучше убить, а убивать зачем же, не для того собрана сила всей Руси, а чтобы и он, поверженный, встал в один ряд перед супостатом, более сильным и страшным.
Босым не заставил, но с коня навстречу не сошел. Пришлось великому князю тверскому подойти к стремени князя московского. Означал сей знак, что признает себя великий князь тверской молодшим братом великого князя московского. Суздаль, потом Рязань, ныне и Тверь. Простерла Москва руки на их плечи.
— Ты пришел, Дмитрий, на Тверь, скажи, чего желаешь? — выдавил из себя Михаил.
— Скажи ты, тверской князь, перед съездом Всех князей, чего ты желаешь? — возвысил голос Дмитрий.
— Признаю себя братом молодшим, отдаюсь по всей твоей воле!
Бояре Андрей Кобыла да сын его Федор Андреевич Кошка, да дьяк посольский, юный боярин Тютчев, распахнули княжеский шатер, зазывая Михаила к сколоченному из дубовых досок столу. Первым в шатер вошел Михаил, за ним Дмитрий. После них митрополит. На столе свиток грамоты, составленной думными боярами Андреем Кобылой, Федором Кошкой и дьяком Тютчевым.
— Читай, князь, и подписывай! — молвил Дмитрий.
— Читайте! — бросил Михаил боярам.
Тютчев взял грамоту и звонким голосом начал:
— «Грамота великого князя Дмитрия Ивановича великому князю Михаилу Александровичу».
Отметил для себя Михаил, что поставил Дмитрий себя вровень, не понудил признать его государем всея Руси, как того требовал митрополит.
Тютчев читал:
— «По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, на сем, брат молодший, князь великий Михаил Александрович, целует ко мне крест, к брату старейшему, князю великому Дмитрию Ивановичу, и к моему брату, князю Владимиру Андреевичу, и к нашей вотчине к Великому Новгороду, и за своих детей, и за своих братчанинов. Иметь тебе меня себе братом старейшим, а князя Владимира, брата моего, братом».
Тютчев остановился. То являлось главным в грамоте, отсюда все и иное.
Дмитрий смотрел на Михаила. Михаил стоял, опустив глаза. Гораздо меньшего просил Дмитрий в охотничьей избе под Коломной. Как же, как, задавал Михаил вновь себе проклятый вопрос, как дошло, докатилось до этакого? Поднял глаза на Дмитрия. Тверд, спокоен взгляд черных глаз. Не хмуро чело. Научился владеть собой! Вернуть бы ту коломенскую избу, ныне стояли бы равными, не держать бы ему, Михаилу, стремена старейшего.
— Читай дальше! — молвил Михаил.
Падали слова тяжкие, как раскаленное железо. Да что теперь иные слова! Главное сказано. Следил Михаил, чтобы не до конца растащили Тверь.
— «А добра тебе нам хотеть во всем, везде, без хитрости. А князи великие христианские и православные с нами, один человек, их тебе не обидеть. А обидишь, нам вместе борониться от тебя единого. А тебя обидят, борониться нам с тобой от них с одиного».
Хоть в одном облегчение, чья-то твердая рука оберегала его интересы. Неужели князь Дмитрий? После ярлыка от Мамая? Или, быть может, то рука митрополита?
— «А начнут нас сваживать татарове,— продолжал Тютчев,— и будут давать тебе нашу вотчину, великое княжение, тебе сего не брать до живота. А почнут давать нам твою вотчину, Тверь, и нам сего тако же не брать до живота».
Вот уже и один ответ на вопрос отпадает. Не Мамай стоит за этой грамотой. Против Мамая сия грамота, не Орды то голос!
— «Ежели с татары нам мир, то по думе, а ежели нам дать выходы, по думе же, а не дать, по думе же. А пойдут на нас татарове или на тебя, биться нам и тебе воедино, нам против них».
Жесткая рука писала грамоту, то не боярского ума дело, сила за ней огромная, падали слова теперь уже не в унижение Твери, холодок пробежал по спине у Михаила от слов:
— «Или мы пойдем на Орду, тебе с нами воедино идти на них!»
То слово не молвленное, кое не поймаешь, это слово записанное, стало быть, не боится Дмитрий, что сию грамоту прочтет и Мамай.
Михаил поднял руку, давая знать, что есть у него о чем спросить.
— Дед мой Михаил принял мученическую смерть в Орде. Андрей Ярославич, брат святого Александра Невского, навлек на Русь Неврюеву рать! Есть ли у нас сила остановить гнев ордынский?
— Есть! — твердо сказал Дмитрий.— Ты этой силе помеха!
Дьяк продолжал:
— «А к Ольгерду тебе, и к его братьям, и к его детям, целование сложить. А пойдут на нас литовцы, или на смоленского на князя на великого, или на кого из наших братьев на князей, нам себя от них боронить, а тебе с нами заодно. Или пойдут на тебя, и нам тако же тебе помогать и борониться заедино».
А вот еще одно напоминание о встрече в избе под Коломной:
— «А о чем судьи наши общие сопрутся, ехать на третейский суд, на суд князя великого на Олега...»
Тютчев заканчивал:
— «А на сем на всем, брат молодший, князь великий Михаил Александрович, целует ко мне крест, к брату старейшему, князю великому к Дмитрию Ивановичу, к моему брату, князю Владимиру Андреевичу, и к нашей вотчине к великому Новгороду, и за своих детей, и за своих братчанов, по любви, в правду, безо всякой хитрости...»
Тютчев замолк, свернул свиток, взглянул на князя Дмитрия. Дмитрий сделал знак рукой, чтобы Тютчев положил свиток на стол. По знаку же Дмитрия дьяк Тютчев, бояре Кобылины вышли из шатра. Остались Михаил, Дмитрий и митрополит.
— Сейчас я позову князей, воевод, мужей новгородских,— начал Дмитрий.— При всей нашей братии ты подпишешь грамоту. Хочу перед тем тебе сказать заветное слово. И наш отче то ж скажет. Со стены ты видел московскую рать. Видел мужей новгородских, когда рвались в город и выбили ворота. Горит город, в два дня могу весь сжечь. Новгородцы войдут первыми. Не хочу лить русскую кровь! Пролито ее достаточно. К тебе прибежали два льстивых и лживых переметчика! От тебя тоже прибежали переметчики. Сказали: князь Михаил держит ворота на запоре, мы убьем Михаила, а ворота откроем. Тебя я не жалел, ибо сильный не жалости достоин, а уважения. Не велено было переметчикам убивать тебя, велено было выслать из города бить челом. Так ли я говорю, брат Михаил?
Вспомнил Михаил хмурые лица бояр в стрельнице на угловой башне, вспомнил, как обступили полукругом, слышал их тяжелое дыхание, будто и не гнев, а испуг, а от испуга человек скорее на убийство готов, чем от гнева. Дмитрий говорил:
— Ждал ты, брат, заступников. В Орде мор на коней, обезножела Орда. Ольгерд пришел и, не дойдя до нас, убежал. Так скоро бежал, что наши разъезды не могли его проводить до литовской межи. Отстали... Помню твое непокорство в Коломне. Все иначе было бы! Но и не Коломна, не память, что ты на свадьбе у меня был, тебе защита. Знаю, думаешь ныне, почему же Дмитрий мог взять Тверь, да не взял, может уничтожить меня, не уничтожает? Думаешь?
— Думаю! — мрачно выдавил из себя Михаил.
— И надумал?
— Нет, не надумал!
— И не отче наш митрополит Алексей тебе заступник! Замахнулся ты в Царьграде у патриарха низложить отца нашей церкви и поставить Ольгерду и тебе нужного человека. Было?
— Было! — признал Михаил.
— Так кто же заступник? Отвечу! Все мы племя Ярослава Мудрого! Помни, что он говорил, созвав сыновей к порогу в последний путь! Любите друг друга, потому что вы братья родные, от одного отца, от одной матери. Велик твой дед святой Михаил, велик и мой Иван Данилович. Славен род Олега Ивановича, князь рязанский Юрий Ингваревич первым изо всех русских князей вышел в поле супротив Батыя. Быть нам братьями, и восстанет величие наше, красота наша, не служить нам более соседям нашим в поношение и смех! Олегу первому принимать удар, и нет твердости и опоры его земле. Мне выходить на Орду, мне и брату моему молодшему Владимиру. А если мы падем? Кто останется? Ты останешься, Михаил! Ярослав Мудрый тебе передо мной заступник! Твоя твердость, грозное твое княжение — вот еще заступник! Не из страху перед тобой оставляю тебя братом молодшим на Твери, если угаснет светильник в моих руках, если угаснет в руках Владимира, если пеплом и дымом умоется Москва, Твери заново все начинать!
Митрополит подошел к Михаилу.
— По любви ли, в правду ли, без хитрости ли какой ставишь подпись?
— Дозволь, отче, выйти и взглянуть на Тверь,— попросил Михаил.
— Иди! — молвил Дмитрий, и этим еще раз показал, кто здесь истинный владыка.
Михаил вышел из шатра. Под холмом толпятся на конях князья и воеводы, чернеют железные шишаки мужей новгородских, на лугу четкими прямоугольниками стоит пешая рать, далее острог, дымится Тверь, почернели от дыма ее купола. Молчат колокола. Молчит, замер город в ожидании приговора. Щемит сердце, давит тоска. Тяжки руки Москвы на плечах древнего града, тяжко пророчество святого Петра, а принять его еще тяжелее. Выходил из Твери великий князь, равный среди великих, в город вернется молодший брат Дмитрия. Любил отчину Михаил, ее голубые воды, зеленые леса, радел, чтобы Тверь возвысилась над Москвой. Опоздано при дедах, внукам не повернуть вспять. Шагнул Михаил в шатер, поцеловал крест у митрополита:
— В правду, отец, без хитрости подписуюсь. По любви? Нет! Горестно мне Тверь под Москву ставить своей рукой! Ставлю! Крестного целования не порушу. Русь превыше Москвы, и Твери, и Рязани!

 

4

 

Москва, Владимир, Коломна, Суздаль, Белоозеро, Устюг, Кострома, Угличское поле, Ярославль, Переяславль на Клещином озере, Галич, Ростов, Новгород и Заволочье, города и погосты встретили известие о победе над Михаилом тверским, о том, что дал он докончание по всей воле Дмитрия Ивановича, колокольным звоном, подовыми пирогами и хмельным медом ради светлого праздника. Почувствовали в городах и в волостях и большие и черные люди за собой силу. Ныне Тверь не помеха, а допомога. Настанет конец ордынскому засилью, скоро, скоро будет дан окорот Орде. В пешие городовые полки просились люди со всех городов: и ремесленники, и торговые люди, и огородники, и бортники, и пахари. Выходили из густых дебрей, из дальних сел, просились монахи дальних монастырей. Дмитрий послал Пересвета и Ослябю уряжать монастырские полки и полки дальних сел, что забрели за Устюг, в далекое Заволочье. Тянулись переселенцы на московскую землю с земель рязанской, курской, черниговской, шли не только с окраин, уходили с земли тверской, смоленской, шли из Полоцка, из Брянска, из Стародуба, тянулись с земель киевской и владимиро-волынской.
Московские воеводы уряжали пришельцев по городам: в Переяславле на Клещином озере обучал пеших бою в тесном строю с длинными копьями воевода Андрей Серкизович, во Владимире — тысяцкий Николай Вельяминов, в Коломне — Тимофей Васильевич Вельяминов, в Костроме — воевода Иван Родионович Квашня, в Белоозере — князь Федор Белоозерский. В Устюг еще ранее того был направлен воеводой старшина московской оружейной братчины Дмитрий Монастырев. То ли действительно установили по родословцам, что он попал послушником в монастырь из захиревшего в изгойстве княжеского рода, то ли Дмитрий Иванович за его заслуги в вооружении московского войска придумал эту сказку, но в Устюжне Дмитрий Монастырев звался князем и воеводой, и весь дальний край к Заволочью лежал под его рукой, все рудознатцы и дальние лесные кузницы.
Поход на Тверь указал и на большие нелепости. Кормление конных дружин лежало обязанностью на боярах. Городовые полки кормили ремесленные братчины и торговые сотни. Десятки и сотни кормленцев вносили разлад и путаницу в доставку войску продовольствия, не обошлось и без воровства. Воровали бояре, воровали торговые люди. Чтобы кормить всю силу, собравшуюся под Тверью, пришлось обидеть тверичан. Ныне стало все еще труднее. К весне готовились перевести городовые полки и конные полки подручных князей на берег Оки. Теперь, после тверской осады, можно было ожидать Орду в любое время. Нужно было к тому же держать сторожевые полки и поблизости от литовской границы, Ольгерд мог прийти внезапно. В кормлении войска при передвижении полков, при их стоянии на Оке нужно было навести порядок. Кто-то должен кормить все войско, следить за тем, чтобы никто не воровал, а отдавал воинам все, что им было положено. Дмитрий долго раздумывал, кого поставить кормленцем. Поход на Тверь показал, что боярин охотно поспособствует боярам, дабы не тяжко было кормить дружину, около братчин и торговых сотен кружили воры. Дмитрий перебирал ближних своих людей. Были среди них люди честные, но невелик труд торговцу обмануть боярина на привесе скота, на замокшей под дождем крупе, на обмолоте хлеба. Взять кого-то из торговых гостей, так у каждого свое дело, не оторвется от главного, не главному не отдаст всего сердца. Вспомнил в часы раздумья рязанского огородника Игната и его бойкую женку Матрену, что гадала Боброку, а ему, князю, сулила победу над Ордой. Читал в их глазах восторг и преданность, верил, что, придя на московскую землю, они действительно воскресли. Клялся Игнат отслужить за добро, что увидел в Москве, пусть ныне отслужит.
Дмитрий понимал, что и бояре, и торговые гости примут за великую обиду такое назначение Игната, человека безродного, кормленцем всего войска. А боярские-то роды из какой такой глубины явились? Нет в Москве выше боярского рода Вельяминовых. А и старший из них сам признал, что был прародитель рода Африкан не из немцев, а простым смердом Александра Ярославича. Стерпят бояре, как стерпели тысяцкого Алексея Петровича, как стерпели Африкана из смердов. В родословце нет труда записать: «явился на службу московскому князю муж честен из Рязани Игнат...»
Огородника, бортника, пахаря Игната, что сам привык прятаться от княжеского тиуна и от ордынцев, никто не обманет, а служить будет честно и грозно, ибо честь оказана превеликая.
Поначалу Игнат даже и не понял, что от него хочет князь, не мог сразу взглядом окинуть, что от него требуется. А когда Дмитрий растолковал, то испугался и поспешил назвать боярина Родиона Несторовича. Боярина в хозяйстве и в кормлении никто не обманет.
— Боярин против боярина поопасается пойти, а мне нужен человек, который бы не дал обмануть меня ни боярину, ни купцу! Тебя смогут обмануть?
Игнат покачал головой:
— Ни купец, ни боярин!
— Испугаешься?
— Бояре — большая сила, князь!
— За мной войско! Войско и за тобой!
— Грамоте я не обучен, князь!
— Дам тебе грамотея, монаха, писцом у тебя будет. Наряжу стражу, чтобы мог ты схватить вора, кем бы тот вор ни был!
Игнат поклонился.
— Сказал, за тобой, князь, и на тот свет, а на этом свете моя жизнь — твоя жизнь!
Не дано было Игнату побыть на неожиданной должности без дела ни дня, ни часа. Не успел съездить за Матреной и детьми, о своем хозяйстве даже и вспомнить было некогда. Сразу же в тот же день князь послал его готовить кормление войску сначала во Владимире на полный пеший полк, на три тысячи с лишним ртов. Во Владимир шел белоозерский пеший полк. Из Владимира Игнат поскакал со стрелками в Коломну принимать скот у московского торгового гостя Тимофея Весякова. Отвел скот во Владимир, поскакал в Боровск. В Боровск ушел стоять московский пеший городовой полк. Велено князем брать кормление с боярских дворов, а бояре прижимисты и упрямы.
Дмитрий передвигал полки не по капризу. Сакмагоны зажгли дымы в Засурье. Оповестили, что на Нижний Новгород идет ордынский эмир Ачи-хожа, ведет тумен. Суздалец затворил город в осаду. Дмитрий послал гонцов к Ачи-хоже спросить «почто пришел?».
Ачи-хожа ответил:
— Почто ходили ратью на Михаила тверского?
Ачи-хожа пограбил нижегородские волости, город приступом брать не стал и быстро ушел, не ожидая, когда на помощь нижегородцам придут московские полки из Владимира и Суздали. Не улеглись дымы сакмагонов над Засурьем, встали дымы из-за Смоленска, стояли тревогой от Смоленска до Можайска и Боровска. Из Звенигорода гудели колокола, упреждая, что на Русь идет Ольгерд.
Князь Владимир Андреевич послал гонцов из Боровска спросить Ольгерда, что он затеял. Ольгерд ответил:
— Почто ходили воевать Михаила тверского?
Ольгерд осадил Смоленск, пограбил волости, пожег погосты и ушел восвояси, не ожидая московского войска.
Победный колокольный звон на Северной Руси вызвал ярость в Орде и у Ольгерда. Из Орды приходили известия, что готовится нашествие на Русь, что Мамай спешит одолеть своих противников и уже недалек час, когда вся Орда ляжет под его рукой. Опасаясь Тохтамыша и Тимура, он может и поспешить, ибо удачный поход па Русь может его укрепить и возвысить над грозными соперниками.

 

5

 

Еще раз сошлись под Коломной полки: четыре пеших городовых полка, две тысячи стрелков, московская кованая рать. Полторы тысячи всадников привел великий князь суздальский Дмитрий Константинович, пришли дружины подручных князей.
Игнат окинул взглядом силу, в глазах зарябило: каково прокормить такую громаду людей? Всю зиму до ледохода возили зерно, гречу, капусту в бочках, брагу, меды, сгоняли скот, а съедят в одночасье.
Боброк не терял времени. Московская кованая рать и суздальская дружина обучались сложному действию: ударить на врага, а потом по трубному сигналу повернуть вспять и убегать, заворачивая за спину пешего строя.
Четыре пеших полка Боброк выстроил так. Три полка в линию. Четвертый полк под прямым углом к полку левой руки.
У крепости, смыкаясь с пешим полком левой руки, в несколько рядов вглубь становилась конница. Конница выносилась но сигналу трубы вперед, делала большой круг и устремлялась в пространство между крепостью и пешей ратью. Проскакивала мимо полка, что стоял лицом к ее флангу, и заворачивала за спину пешей рати.
Если бы ордынцы преследовали конных, оказались бы они между пешим полком и крепостью. В крепость Боброк заводил засадный конный полк. Распахивались ворота, и засадный полк вылетал в поле. То молот. Наковальня — пеший полк с длинными копьями, а конница, что ушла за спину пеших полков, перестроившись, поворачивала к бою.
Дмитрий призвал Игната и наказал:
— Войску все лето на Оке стоять, нести береговую службу. А тебе собирать кормление на войско: с бояр, с гостей торговых, с тягловых и черных людей. Брать черный бор, как на большой ордынский выход!
Бояре убегали из усадеб, когда Игнат подъезжал со своими стрелками и приказчиками. Убегать убегали, но кладовые с собой не унесешь. От ордынца умели прятаться, от тиуна княжеского кто не прятался, от Игната некуда прятаться, сам всю жизнь прятался, известны все захоронки.
Лето ломалось к осени. Ударили косы на лугах. Игнат вез в Коломну свежие кочаны капусты, хрустящую морковь, из рязанских краев пахучие кисловатые яблоки. Из Москвы прискакали гонцы. Андрей Кобыла и митрополит сообщали, будто бы идет с Литвы на Русь новый митрополит по имени Киприан. Царьградский патриарх по проискам Ольгерда и Михаила рукоположил его на Владимирскую и Киевскую митрополию, а про митрополита Алексея нет от патриарха ни слова. Пришло письмо и от Киприана, писанное в Литве. Сообщил, что вышел он от Ольгерда и идет в Москву на митрополичий стол. Случилось бы ранее, поскакал бы Дмитрий к Сергию за советом, ныне и сам разобрался в этой нехитрой игре. Патриарх присылал в Москву монахов выпрашивать подарки на содержание патриаршего двора, потому не дерзнул низложить Алексея. Но патриарха одаривали Ольгерд и Михаил тверской, просили прислать митрополита греческого, дабы ослабить Москву и усилить Литву. Дары немалые, патриарх не пожелал отказаться, а кто будет на Руси митрополитом, то ему безразлично.
Дмитрий отрядил бояр встретить Киприана и поворотить его назад, а по всем дорогам из Литвы поставить заставы, чтобы не прошел незаметно и в Москве не появился бы. Повелел спросить от своего имени: «Есть у нас митрополит Алексей, а ты почто ставишься на живого митрополита?»
Киприана встретили у Любутска, схватили, содрали с него митрополичье облачение, отобрали митрополичьи знаки, повернули возок и с поруганием прогнали прочь. Киприан отъехал в Киев под Ольгердову руку.
Загустели росы, ударил мороз, воеводы рассуждали, куда отводить войска.
— Принялся Михаил тверской за старое,— говорили иные.— Грека на митрополичий стол зазвал! Вышибить его из Твери!
— Тверской князь нам не угроза! — сказал Боброк.— Стояли мы здесь, а у меня сердце ныло: а ежели бы Мамай двинул тумены через Засурье? Путь протоптанный! Оберечь пора Засурье.
— Что предлагаешь? — спросил Дмитрий.
— Дозволь, князь, на Казань ударить. Тамошних Мамаевых князей надо под твою руку подводить! Опасно нам казанское подбрюшье!
Переяславский, белоозерский и устюжский полки двинулись по Оке на Новгород Нижний сухим путем. Кормленцу Игнату было велено из Коломны спустить по Оке в Новгород Нижний на лодиях и стругах корма.
Боброк под Новгородом Нижним разбил войсковой стан. И здесь не давал отдыха пешим и конным, обучая переменам строя так, чтобы ратник и во сне знал, куда и как ступить, как отходить в бою, как одному полку зайти за другой, как развернуть пеший строй в беге и медленном шаге.
В десятый день марта стали станом под городом Казанью. Когда-то булгарской была земля, булгарским город. Батый вырезал булгар, ныне Казань ордынская, сидит в ней Мамаев князь Махмет-Салтан.
Орда осаждала русские города, Русь никогда не осаждала ордынских городов.
Махмет-Салтан выслал послов к Боброку.
— Чего хочешь? Зачем пришел? Скажи и уйди с миром, позовем Мамая, Русь пожжем.
— Откройте ворота! — ответил Боброк.
Послы ушли. Боброк выстроил пешие полки, конную дружину Суздальца поставил по флангам. Знал, что не утерпят ордынские князья и ударят на русов в поле.
Пасмурным утром стены города окутались дымом, прогремел гром. Будь то не март и не мороз, гром тот за грозу можно было бы принять. Нет, то не гроза, то гром про извели со стен. Сквозь дым проглянуло при втором ударе грома и пламя. Из дыма раздалось громко «кху-кху», переходящее в визг. Вынырнули из дыма всадники на верблюдах. Верблюды кричали, всполошая коней. Перед пешими полками стояли стрелки. Две тысячи стрелков с самострелами.
В поле разворачивались в лавы ордынские сотни, шли глубоким строем, на ходу убыстряя бег лошадей и верблюдов.
Не так-то звонко под низкими и влажными облаками протрубили русские трубы. Тысяча железных стрел первого залпа ударила по казанским всадникам. Падали кони, бились раненые верблюды, ломая вторую линию лавы. Ордынцы перескочили через первую гряду убитых и раненых. Второй залп тысячи железных стрел сбил и опрокинул вторую линию лавы. Всадники замешкались, третий залп вырубил еще одну линию.
Одиноко прозвучал глас медной трубы. Первая линия стрелков попятилась к линии копейщиков. Ордынцев встретил четвертый залп железных стрел.
И стрелки второй линии начали отход к пешим копейщикам. Всадники Суздальца на правом и левом крыльях отступили и открыли для боя большие пороки. Встречь верблюдам взвились шереширы и опалили их огнем. Верблюды заметались, в страхе и ярости разбивая конный строй своих же воинов. Пятый залп проредил еще раз конную лаву. Стрелки вошли в пеший строй, конная лава сближалась с пешим строем.
Звук трубы наклонил длинные копья, на пути всадников встала сверкающая железом дуга. Лава остановилась перед смертоносной и непроницаемой дугой.
Через равные промежутки, пока успевал воин сосчитать до трех, следовали залпы железных стрел из рядов копейщиков. Ордынцы повернули и помчались к городским воротам. Конница Суздальца преследовала ордынцев, вбила их в ворота. Со стен сверкнула молния и грянул гром. Ворота затворились. Подъемные мосты поднялись и прилегли к стенам.
Громом убиты только двое, но раны получили многие. Странные раны. В тело впились мелкие камешки. Боброк приказал набрать камешков. В поле среди раненых ордынцев по его ж приказу отыскали двух ордынских сотников. Привели в шатер.
Боброк выложил на стол камешки и спросил, что это за оружие, почему гром мечет камни?
Ордынцы молчали.
Сотников вывели из шатра, им тут же отрубили головы. Ввели еще двоих ордынцев. Повалили на колени.
— Говорите! — негромко молвил Боброк.
И рассказали...
На стенах поставлены тюфенги. Привезли их из Самарканда от хромца Тимура. Тимур вывез секрет этого оружия из страны Хань.
Ханьские трубы лились из меди, их широкие жерла испускали огонь и гром, камни и куски железа вылетали недалеко, падали тут же и могли поразить воина только в упор. Арабские кузнецы вместо меди употребили железо. Медная труба была тонкостенной, с огромным жерлом. Железный тюфенг имел толстые стены и узкое жерло. Зелие взрывом выбрасывало заколоченный в жерло пыж, пыж толкал дробленые камни и куски железа. Если воин лез на стену, то ударом такого заряда его сшибало и рвало на куски.
— Я не уйду отсюда,— сказал Боброк,— пока не возьму несколько тюфяков.
Так слово «тюфенг» получило русское звучание из уст Боброка.
Весь город, как Тверь, острогом не стали обводить. Обвели острогом волжские ворота, подвели к ним возграды, большие пороки, мечущие шереширы, баллисты и катапульты. Супротив ворот подняли туры. В утро 14 марта начали метать шереширы, баллисты кидали бочки с горящей нефтью, пороки метали тридцатипудовые камни в ворота. Ворота выпали из петель. В городе занялся пожар. К ночи над городом встало дымное зарево, у стен таял снег.
Утром 15 марта вышел из ворот Махмет-Салтан и пришел к княжескому шатру. Приняли его Суздалец и Боброк.
— Почто пришли? — спросил Махмет-Салтан.— Даю откуп!
Приступ стоил бы многих русских жизней, а город ничего не стоил для Боброка, удержать город было некем, не оставлять же здесь пеший полк или стрелков.
Боброк потребовал 1000 рублей для конной дружины и 1000 рублей на пешую рать, и все тюфенги, что стояли на стенах.
Город пылал, в город летели шереширы. Махмет-Салтан дал откуп, и отдал тюфенги, и поклялся не воевать русскую землю.

 

6

 

Митрополит Марко с Синайской горы из Иерусалима и архимандрит монастыря святого Михаила в Иерусалиме отец Нифонт прибыли за милостыней в Москву. Митрополит Алексей спросил их, как они мыслят спасти греческую веру от натиска папистов и ислама.
Царьград, сиречь Константинополь, теснили латинские рыцари. Ныне же тюрки-османы отняли все земли византийских владык к югу от проливов и перешли на греческую землю, сужая кольцо захватов вокруг патриаршего престола, вокруг храма Софии, родоначальницы православной веры на Руси. На Русь ислам наступает из Орды, на Царьград ислам идет через проливы. Кто тот государь, который мог бы спасти истинную веру?
— А какая вера истинная? — вопрошал митрополит Марко.
Принимали посланцев митрополит Алексей и игумен Троицкого монастыря Сергий.
Сергий ответствовал митрополиту Марко:
— Не сей сомнений, брат! Ислам — вера кочевых народов, христианство — вера народов оседлых. Кочевые народы — разорители, народы христианские — созидатели.
Марко черен, горбонос, возраст его не угадаешь, речь книжника, черные глаза полны тоски.
— На нашей земле памятны крестовые походы латинцев. Как жгли, как резали, как насиловали и грабили... Они христиане?
— Ты не можешь того же сказать о русской церкви и о русских воинах. Велика и могуча была Русь князя Ярослава Мудрого, в иные страны грабить и жечь воинов своих он не водил!
Нифонт из греков. Молод, оповестил митрополита Алексея, что по весне ему минуло тридцать лет, что учен сызмальства грамоте, начитан в книгах древних писателей и скорбит об упадке патриаршего двора и власти патриарха в Константинополе, ибо второй Рим погряз в пороке, мздоимстве и душевной лености.
— Я отвечу отцу Алексию! — вызвался он.— Ныне второй Рим, первопрестольный град нашей веры, поставлен под удары молота. Наковальня — паписты, молот — ислам. Ничто великое не проходит бесследно. Когда монгольский воитель Чингисхан поразил правителя Хорезма Махмуда и развеял его войско, сын его Джелал-ад-дин вырвался из монгольских когтей и явился к султану Рума. Румский султанат разделился на десять эмиратов, охвативших все восточные владения империи. Они закрыли доступ монголам к Константинополю. Самым мудрым вождем из эмиров оказался вождь огузов — Эртогрул. Он учился у Джелал-ад-дина. Осман, сын Эртогрула, назвался султаном и сделал своей столицей город Бурсу. Орхан, сын Османа, отобрал все владения империи на востоке и перешел через проливы. Ныне Махмуд, сын Орхана, завоевал Адрианополь, Фракию и Филиппополь, долину реки Марицы. Они идут на Константинополь, и быть скорому концу патриархии.
— Рассуждая о том, как поразить врага, о чем мы прежде всего думаем? В чем мы видим силу врага? — спросил Сергий.
Нифонт развел руками.
— Я монах и книгочей, воинского дела не разумею.
— Монах, если он книгочей, должен разуметь и воинское дело. Враг страшен, когда он един. Если нет силы воинской, есть сила разъединения. Я давно веду дружбу с христианами из арабских купцов. Мне до них далеко, а дороги ныне малопроходимы. Что сейчас происходит в странах за Персидским морем?
— Султан Махмуд велик и несокрушим для владык тех стран, что лежат южнее Каспийского моря.
Сергий покачал головой.
— У нас иные известия. Властитель Самарканда, мы называем его Тимур, собирает под своей властью эмираты между реками Сырдарья и Амударья. Когда он соберет их под своей рукой, ближний ему враг — султан Махмуд. Он ударит Махмуду в спину и отведет его руку от Царь-града. Мы просили христиан тех стран и земель помогать Тимуру в его спасительном для нашей веры деле, хотя он и мусульманин.
Марко рассуждал более мрачно, чем Нифонт.
— Тимур известен и нам, и мы следим за его движениями. Называем его Тимур самаркандский. Возвысившись, он станет противовесом Махмуду, но нет силы в империи, которая воспользовалась бы их битвой и поразила бы обоих, когда они сцепятся меж собой, как тигры перед добычей.
— Рассуждая, как поразить врага, не должны ли мы знать все о нем? — поставил еще вопрос Сергий и сам ответил: — Должны! Так слушайте. Ныне Большая Орда нам не страшна, но соединенный улус Джучи страшен. Мы дали знать заяицкому хану Урусу, что Большая Орда ныне слаба, что моровая язва побила ее коней, и Урус-хан собрал курултай. На курултае он объявил, что идет на ханов Большой Орды, ибо нет среди этих ханов достойного. Так мы ослабим обе Орды. Нашелся, однако, среди эмиров Той-хожа, правитель Мангышлака, и выступил против похода на Большую Орду. Урус-хан отрубил ему голову. Сын Той-хожи, царевич Тохтамыш, бежал в Самарканд к Тимуру. Нам донесли христиане из Самарканда, что Тимур с почетом и любовно принял Тохтамыша. Почему?
— Мы не знаем кипчакской земли, нам неизвестны имена этих диких правителей! — ответил Марко.
— Суть не в именах,— возразил Сергий.— Суть в характерах и интересах властителей. Давайте рассудим: Тимур решил собрать все земли владений хорезмского шаха Мухаммеда, отца Джелал-ад-дина. Откуда грозит ему помеха? От султана Махмуда и из Заяицкой Орды. Кто сильнее? Махмуд сильнее. Но Тимур не может, низвергая Махмуда, оставить за спиной Урус-хана. Вот почему он принял любовно беглого царевича. Что будет, если Тимур пошлет свое войско против Урус-хана?
Нифонт подхватил рассуждения Сергия:
— Урус-хан ослабит Большую Орду, а Урус-хана обескровит Тимур.
Митрополит Алексей перекрестился, Сергий улыбнулся Нифонту.
— В Самарканде и богатых городах за Каспийским морем много христиан. Они веруют втайне, ибо владыки этих земель терзают их. От нас они далеко, с вами рядом. Им нужен пастырь. Сильный пастырь, чтобы сделать едиными их действия. Готовы ли вы, иерархи, слить христиан Востока воедино?
— Для этого мало нашего желания! — ответил Нифонт.
— Христианские купцы в Самарканде имеют доступ к Тимуру. Они знают, как увлечь воителя в поход, чем прельстить государя и толкнуть его на шаг, нужный нам. Им требуется пастырь, чье повеление они исполняли бы, не убоясь смерти.
— У нас есть митрополит! — сказал Нифонт.
— Им нужен патриарх! — ответил Сергий.— По слову патриарха они направят Тимура на Урус-хана и отведут его руку, готовую воссоединить обе Орды и весь улус Джучи. Поразив Урус-хана, куда двинется Тимур? Он двинется на Махмуда и остановит мусульман у врат Царьграда. Кто ж из вас возьмет патриарший посох в руки: митрополит или ты, Нифонт?
— Нифонт моложе! — сказал Марко.
— Нифонт грек, греческой церкви, быть и патриарху греку! — отрезал Сергий.— Вы пришли за милостыней на митрополию и монастырь, мы дадим вам на утверждение патриаршего престола!

 

7

 

Боброк переводил войско по льду через Волгу на возвратном пути из-под Казани, перевозили на санях тюфенги о два пуда каждый. В это время в долинах Амударьи и Сырдарьи распускались плодовые деревья, цвели сады и оделись разноцветьем луговые долины больших и малых рек. Тохтамыш перевозил войско через Сырдарью на лодках, на плотах. Переплывали воины и, держась за хвост коня, на бурдюках. Тохтамыш красовался на золотистой масти жеребце. Тимур не поскупился отпустить с царевичем из Ак-Орды полный кошун всадников. Тохтамыш умел оценить, каких ему воинов дал Тимур. Несравненна их выучка, несравненно и вооружение. Блистают на солнце железные шишаки, каждый в кольчуге, а отборные «барсы» еще и в панцирях. Тяжелы их копья, остры изогнутые мечи и туги луки. Стрела, пущенная из лука, сделанного хорезмийцами, летит вдвое дальше, чем из ак-ордынского лука, она тяжелее и легко пронзает насквозь кожаный доспех.
Тохтамыш имел известия от верных людей, что он не одинок в ненависти к Урус-хану, есть ему сторонники в Сыгнаке. Царевич Арапша ждет знака, чтобы ударить в спину Урус-хана. Арапша послал гонцов к Мамаю в Большую Орду, чтобы и тот шел на Урус-хана, не бегал бы по степям, как заяц от гончих, а сам гнал бы дичь на охотника Тохтамыша.
Тохтамыш вел войско на Сыгнак. Тимур сидел в Самарканде и мысленно бродил по далеким степям, где шел его кошун в три тумена с Тохтамышем, где выбивали его воины упрямых эмиров из городов, где властвовал всесильный Махмуд. Тимур забирался в своих мечтах на высокие хребты гор, что высились над Дербентом, над воротами в кипчакскую землю. Писцы собирали все известия о соседних землях и составляли чертежи для владыки. Тимур выверял их чертежи по рассказам купцов, что видели реки и горы, долины и города своими глазами и никогда не болтали чепухи, что есть где-то конец света, за которым уже ничего нет. Если бы не родился эмиром, стал бы Тимур купцом, не было для него ничего любезнее, чем думать о далеких землях, бродить по ним в мыслях, а потом идти топтать копытами своего коня.
В безмолвном почтении застыли писцы и рисовальщики земель. Сидели купцы, им почет и уважение. Тимур лежал на ковре, ползал по большому чертежу, нанесенному на огромный пергамент.
Посреди пергаментного полотна, будто вздыбленный конь, закинуло высоко копыта Каспийское море. Две могучие реки из северных земель гонят в него свои воды — Волга и Яик. То струи жизни для правого крыла некогда необъятного улуса Джучи.
Ох и запутана Волга! Кто только не прикоснулся к ее водам! Летописцы рассказывали Тимуру, что история народов, живших на берегах этой обильной реки, уходит в столь далекую древность, что им не дано рассмотреть истоки. Ныне Урус-хан вцепился в берег этой реки.
Купцы из далеких арабских эмиратов говорят, что если бы Волга, Яик, долины Сырдарьи и Амударьи оказались под рукой одного могучего владыки, то такое государство стало бы могущественнее, богаче, чем государство Чингисхана, дало бы благоденствие подданным государя, а имя государя воссияло бы на века как несравненного ни с прошлым, ни с тем, что будет потом. Под единой рукой могучего владыки стали бы безопасны длинные караванные пути, товары поплыли бы по Волге из заманчивых варяжских стран, а из Каспийского моря потекли бы ковры и сладкие плоды на торжища великой Ганзы, торгового союза богатых городов. С севера некому грозить такому государству, ибо в лесах живет мирное племя русов. Воевать их нет смысла, кому радостны густые леса, топкие болота, и лето всего лишь с четверть годового оборота солнца? Три четверти своей жизни русы хоронятся в темных избах, каждый день топят печи и глотают дым. Из избы можно выйти только в меховых шубах, а мороз так крепок, что реки одеваются непробиваемой толщей льдов. Опершись спиной о Джучиев улус, Тимур может устремить своих всадников, свои неисчислимые кошуны в богатую и благословенную Индию тем же путем, коим прошел тысячу лет тому назад великий Александр Двурогий, греческий царь и несравненный воитель.
Палец Тимура оползал Каспийское море, полз вдоль Терека и выходил будто сам собой к Черному морю с богатыми городами Сурож, Судак и Кафа. Купцы осторожны. Они видели, каким жадным пламенем разгораются желтые тигровые глаза Тимура. Арабские купцы с радостью выгнали бы оружием Тимура генуэзцев из Сурожа, Кафы и Судака, паписты и без того разбогатели. Однако, проникнув к Черному морю с севера, не двинет ли Тимур свои кошуны старым путем всех конников с востока через Дунай на Империю и святой град патриархов греческой церкви? Наводя его жадный взор на Махмуда, не открывают ли они ему путь мимо Махмуда на Константинополь? Все восточные владыки рвались к богатствам святого града, не устоит и этот. Потому и остерегали Тимура. Если он двинет свои кошуны этим дальним путем, коим и Ксеркс не решился идти в Грецию, то Махмуду будут отданы на разграбление отчие города в долине Моверенахра. При упоминании Махмуда Тимур хмурился так же, как и при упоминании Урус-хана.
Оставаясь без рисовальщиков и купцов, без эмиров, один на один с пергаментом, Тимур брал сосуд с китайской тушью и тонкой кисточкой, как острие стрелы, наносил на чертеже черные линии стреловидной формы. Эти линии обозначали пути, которыми он поведет свои кошуны на покорение земель вокруг Каспийского моря. Тимуру невдомек, что купцы могли прочертить на его чертеже такие же стреловидные линии будущих его походов, согласовывая свои догадки с его расспросами о городах, о реках и долинах, о направлении караванных путей.

 

...Тохтамыш не дошел до Сыгнака. Его встретил на пути сын Урус-хана, царевич Кутлуг-буки, во главе полного тумена. Кутлуг-буки и его нукеры шли защищать свой город и свои кочевья. Войско Тимура, отданное под водительство никем не знаемого царевича, шло жечь и грабить. Кутлуг-буки знал это. Он послал вызов Тохтамышу сразиться в смертном поединке перед войсками, дабы не лить кровь воинов, а решить спор один на один. Тохтамыш не мог не принять вызов, взяв под начало чужое войско.
Затрубили трубы, ударили бубны. Тохтамыш и Кутлуг-буки устремились друг на друга.
Удар копья в копье никогда не даст ручательства в победе. Они съехались, нацеленные копья должны были ударить о щиты. Тохтамыш ловким броском ушел под брюхо лошади, и копье Кутлуг-буки пронзило пустоту.
Тохтамыш вздыбил коня, повернул его на задних копытах и кинулся со спины на Кутлуг-буки. Тот едва успел остановить коня, но защитить себя от удара меча не успел. Меч обрушился на шелом, скользнул, ударил в правое плечо и осушил правую руку. Кутлуг-буки уронил копье, преодолевая бессилие в мышцах, потянулся к мечу, левой рукой дернул коня за узду, чтобы уйти от Тохта-мыша. Второй удар падал на беззащитного воина, ибо щитом от меча не заслониться. Меч описал дугу, обошел в ударе щит и пробил кольчугу там, где она смыкается своим высоким воротом с шеломом. Из рваной раны хлынула кровь. Третьим ударом Тохтамыш отсек голову Кутлуг-буки.
Крик в тысячу голосов огласил долину. Без знака и сигнала ринулись ак-ордынцы на пришельцев, обнажив клинки, осыпая врага стрелами. Тохтамыш едва успел скрыться в рядах своих воинов.
Войско Тимура дрогнуло, смущенное яростью противника, Тохтамыш не Тимур — не страшен, а воины Ак-Орды страшны своим безумием. Воины Тимура умели собираться в строй, но были обучены и рассыпаться, как - песчинки бархана от сильного ветра.

 

...Мамай, спасаясь от мечей Урус-хана, достиг берега Черного моря. Город Кафа стоял на земле Большой Орды. Однако генуэзские купцы выкупили город еще у Узбек-хана, с той поры считали его своей факторией. Мамай пришел в Кафу не случайно. Слыхивал он, что Дмитрий вооружает пешую рать, так на пеших надо иметь пеших. Во франкских странах славилась генуэзская пехота. Вооружены пехотинцы длинными копьями и арбалетами, охотно нанимаются к правителям и королям. Мамай интересовался, сколько можно было бы нанять пехотинцев. Арабские купцы пугали Мамая правителем Самарканда Тимуром и сулили поддержку султана Махмуда, если Мамай двинется через Дербент на Тевриз дорогой Джанибек-хана, в обход Тимуровых владений. А Урус-хану арабские купцы в Сарае рассказывали, как в Кафе нанимал Мамай генуэзских пехотинцев, чтобы бить Ак-Орду.

 

Новопоставленный патриарх в Иерусалиме неугомонно сеял вражду между мусульманскими владыками.

 

...Тохтамыш шел к Тимуру с повинной, страшась Тимурова гнева.

 

— Урус-хана давит Мамай! Плывут к нему корабли с генуэзской пехотой! — так шептали арабские и греческие купцы Тимуру.
Тимур ласково встретил Тохтамыша и дал ему войско для нового похода на Сыгнак.
Сеча произошла на берегу Сырдарьи. И опять побили Тохтамыша.
Царевич Арапша опоздал на этот раз всего лишь на несколько часов. Сын Урус-хана, царевич Ток-таки, встретил тумен Арапши в степи. На каждого воина Арапши приходилось по три воина Ток-таки. Неравная битва, и погибнуть бы Арапше и его воинам, но зело хитер и искусен был Арапша в ратном деле.
Правое и левое крылья войска Ток-таки раскинулись полумесяцем, чтобы охватить в клешни всадников Арапши. Показать спину и бежать — это значило подставить себя под сабли и никогда не собрать рассеянный тумен.
Арапша сжал в кулак свои сотни, выстроил их в глубину до двадцати линий, а вширь в две сотни и кинул в горловину мешка. Крылья Ток-таки разомкнулись в надежде завязать горловину за спиной Арапши, но сомкнулись они в пустоте. Воины Арапши в тесном строю, стремя к стремени, ударили по главным силам Ток-таки, подрубили знамя царевича и умчались в степь. Ток-таки случайно остался жив. Под ним убили коня, конь закрыл его своим телом от копыт всадников Арапши.

 

...Сергий в Троицком монастыре получил известие, что Тимур, нацеливаясь пройти через Ак-Орду в обход Каспийскому морю и оттуда через Дербент во владения Махмуда, собирает войско для похода на Урус-хана. С другого конца кипчакских степей пришло известие, что Мамай нанял генуэзских пеших воинов.
Еще кипели схватки между разбросанными по степным просторам туменами Урус-хана и Мамая, а Дмитрий, настороженный известием Сергия, повелел собирать городовые полки в Переяславле и сводить туда дружины подручных князей.
Изгнав Урус-хана, не двинется ли Мамай на Русь?
Игнат Огородник тянул обозы с кормлением в Переяславль. Пешие полки сходились между Владимиром и Переяславлем. Князь Дмитрий поскакал в Коломну, дав наперед знать Олегу, чтобы был в Щуровской крепости. Из Москвы в Коломну выехал митрополит Алексей. В охотничьей избе под Коломной, в той самой, где в день свадьбы Дмитрия беседовали три великих князя, встречались тайно Олег и Дмитрий, а с ними и митрополит.
— Приспел час, брат! — молвил Дмитрий.
— Приспел! — согласился Олег и покосился на митрополита.
— Думал и я о том! — ответил Дмитрий на безмолвный вопрос Олега.— И ты, и я, мы смертны! То, что ведомо нам, должен знать и третий! Третьим быть митрополиту всея Руси! Убьют меня, кто оправдает тебя, брат, перед твоими детьми? Вот тебе судья!
Олег опустил глаза. Думал.
— Шли киличеев к Мамаю! Проси, чтобы не тронул твою землю!
У Олега в глазах сомнение.
— Меч поднимают, когда верят в победу! — продолжал Дмитрий и опустился на колено перед митрополитом. Митрополит протянул крест.
— Целую крест, что ни в деле, ни в мыслях не нанесу обиды моему брату, великому князю рязанскому Олегу, не потопчу земли его, не обижу ни его, ни его детей! Малую дочь свою, названную в честь святой Софии, когда возрастет, отдам за сына Олега княжича Федора. На том крест целую!
Дмитрий встал. Олег опустился на колено.
— В мыслях не имею зла брату моему Дмитрию, не трону его отчины, устою перед лестию его врагов, его враги — то и мои враги. Ныне беру на себя манить Орду на московские копья! Сыну моему накажу держаться крепко Москвы! В том и крест целую!

 

...Тимур сам повел войско на Урус-хана. Разбить Урус-хана — то ближняя цель, дальняя цель — обойти Каспийское море и выгнать Мамая из Сарая.
Куда быстрее примчалась на конских копытах весть к Мамаю, что Тимур вышел со всей своей силой против Урус-хана. Радоваться Мамаю, что его враг будет повержен чужими руками? Радоваться бы! Да вот вопрос, куда повернет правитель Самарканда после того, как низвергнет Урус-хана и сровняет с землей город Сыгнак?
Греческие купцы уверяли Мамая, что Тимур искусен в ратном деле, что он не выступил бы против Урус-хана, если бы не имел далекой цели. А цель его идти на Дербент северным берегом Каспийского моря, иначе не расспрашивал бы купцов о дорогах в степи от Сарая до Тевриза.
Некомат сурожанин и Иван Вельяминов в Сарае на свое повертывали: Урус-хан и Тимур схватятся насмерть, у Мамая руки развязаны идти на Русь. Овладев Русью, ее городами и сокровищами, Мамай оттуда, с северных пределов улуса Джучи, воцарится над Ак-Ордой и Самаркандом. К тому, кто одерживает победы, стекаются воины со всей земли. Орда давно не одерживала побед, коими славен был Бату-хан.
Мамай знал завет Чингисхана, что войско идет за вождем и одерживает победы, когда оно хочет идти туда же, куда ведет вождь. Не бросят воины свои кочевья и стойбища под угрозой прихода Тимура, поднятые в поход против своего желания, не вырвут победы своими мечами.
— Рано! — ответствовал Некомату и Ивану Вельяминову Мамай, призвал Арапшу и спросил:
— Кто победит: Урус-хан или Тимур?
— Урус-хан будет разбит! — ответил Арапша.
— Нет! — возразил Мамай.— Победим мы! Они оба к нам спиной, а мы к ним лицом! Но у нас есть спина — Русь! Отрази Русь мне со спины, а я соберу в поле оружие, которое уронят Урус-хан и Тимур!
— Сколько ты даешь мне нукеров? — загорелся Арапша.
— Выбирай! Идти тебе на Русь с громом, упреждая о своем ходе, или, крадучись, ворваться и жечь ее города?
— Крадучись! — ответил Арапша.

 

Во Владимир прискакал гонец от Олега рязанского. Олег сообщал, что через Засурье на Новгород Нижний накапливается Орда, Мамаевы послы советуют Олегу ударить на Москву через Коломну, а Михаилу тверскому — на Переяславль. Дмитрий, получив это известие, передвинул войска на реку Пьяну к большому Перевозу, к бродам, которыми приходила Орда из Засурья. Суздалец выдвинул свою дружину на окраинный городок Курмыш при впадении Суры в Волгу. Обычно ордынцы шли по речке Юла на реку Воронеж, с Воронежа на Дон, с Дона поднимались по Хопру и Медведице в Засурье и оттуда шли на Перевоз.
Передовые посты сакмагонов стояли на лесных горках над Юлой. Там сторожа за рязанцами, по на этот раз Дмитрий выбросил к Юле и свои разъезды. По реке Воронеж следили за степными дорогами рязанцы. По Волге пошли в Орду купеческие лодии, дабы вовремя повернуть и сообщить, не движется ли Орда вдоль великой реки.
Последние известия о движении Мамая приходили из заяицких степей. Мамай, вытеснив Урус-хана из Сарая-Берке, проводил его до Яика.
Отец Сильвестр и ордынские христиане сидели в Сарае, в войске Мамая то ж были люди отца Сильвестра, но они молчали, никто из них не сообщал о намерениях Мамая.
О том, как и куда идти царевичу Арапше, Мамай на военном совете не обсуждал.
Арапша взял семь тысяч отборных всадников, о трех конях каждого, и умчался в степь. Мамай двинул свои тумены обратно в Сарай. Арапша двинулся исхоженными дорогами на булгарскую землю. Не доходя до Казани, резко повернул к Волге, в одну ночь перевезся, и его семь тысяч всадников утонули в бездонных мордовских лесах. Мордовские князья сообщили Арапше, что вся русская рать стоит на Перевозе через Пьяну, стан велик и сила большая. Арапша затаился в лесу. Лицом к лицу встречаться с Русью он не собирался, искал лазейки, где проскользнуть мимо главных сил Дмитрия. К Перевозу на Пьяне выслал разъезды, мордовские князья послали своих лазутчиков.
Епифаний метался в нетерпении в Переяславле рязанском. И он потерял следы нашествия на Москву. Было уговорено, что придут гонцы от Орды и скажут, когда выступать рязанцам на Коломну, но Мамай молчал, а Олег хитрил. Выступать он не собирался, но дружину собрал в кулак, ибо смотрел за ним Епифаний во все глаза.
Между тем Мамай пришел в Сарай. Тут же в Троицу к Сергию пошло известие от отца Сильвестра, а вслед тайными тропами к постам сакмагонов поскакали гонцы сообщить, что Мамай к походу не готов и на Русь идти не собирается.
Дмитрий на Пьяне собрал совет воевод и князей. Стоять ли пешей рати на Пьяне? Кормить войско здесь трудно, выйти на Оку, если Мамай двинется через рязанскую землю, долго.
Вопросы поставлены, потекли рассуждения,  но все князья сходились на одном: московскую рать можно отводить, а на Перевозе останутся конные дружины.
Дмитрий слушал и молчал. Долго еще ломать княжью и боярскую спесь, не по делу говорят, им желательно отвести Боброка, тяжко подручным единовластие. Если победа, то вот она, без великого князя; ежели никто не придет, то свободнее будет меды пить без княжьего огляда.
Приговорили!
Дмитрий увел пешие полки и стрелков. За старшего меж князьями на Пьяне остался князь суздальский Дмитрий Константинович.
Дмитрий ускакал в Москву, Боброк из Переяславля поскакал на Устюжну поглядеть, как кузнецы готовят оружие к великой битве и что слыхать о тюфенгах, что отданы для образца устюжским кузнецам.
И то правда, утомились князья, бояре и вольные гридни, княжьи дружинники, от тяжкой длани московского князя и от строгого догляда Боброка. И чаши меда не выпить.
Игнат Огородник доставлял хмельные меды в малых объемах, только губы осушить. И без Игната нашлись люди оборотистые. Везли торговые людишки бочками мед на Перевоз из Курмыша, из Новгорода Нижнего, разве дождешься такого сбыта и такой цены? Воинов мучила жажда.
В стане гульба, медовые чаши ходят по кругу, бочки осушаются сотнями, с подвозом нижегородцы не поспевают. А из леса, что на мордовской стороне, глядят на гульбище невидимые глаза. Арапша завел своих всадников в лесные края, ждет. Мордовского князя послал в русский стан сказать, что нет здесь Орды, что Орда уходит на Волчьи Воды к Дону.
И стронулись конные дружины. Пьяному море по колено, а броды на Перевозе разве препятствие?
Перешли конные дружины через Пьяну и потекли грабить мордовскую землю. Везде мед, везде пиво, гуляй вволю! Двигалось войско степью, выйдя из мордовских лесов, развернулось левым своим боком к лесным мордовским чащам. Куда шли — не знали, против кого — не ведали. Арапша закинул две тысячи всадников наперед русскому войску, три тысячи выстроил для удара во фланг, тысячу всадников послал к Перевозу в засаду, тысячу оставил при себе.
Русское войско растянулось по жаркой степной дороге. Ратники перемешались с обозом, в обозе — мед, пиво. Изнывали от жары, иные и рубахи поснимали. Станом стали у небольшой речки, толком никто не знал, как она и зовется. Мордовин, что пас на ее луговине овец, назвал Шипарой. Расседлали коней, выставили дозорных, да пьяного дозорного разве не сморит жара? Дремали...
На всхолмье выскочили всадники, что были посланы зайти наперерез русскому войску. Завидев ордынцев, русские заметались. Через мгновение все, кто успел повскакать на коней, мчались прочь. Арапша ударил в правый бок убегающим. Секли стрелами, обезноживали коней, разили незащищенное тело, били, топили русских воинов в Пьяне.
Арапша трубил победу на костях на Перевозе, наутро двинулся к Новгороду Нижнему. Дмитрий Константинович, не умея собрать рассеянные дружины, помчался в Суздаль.
Арапша ворвался в пустой город, ограбил, зажег и исчез в Засурье. Сергий слал князю благословение ударить на зело свирепого царевича, писал, что Владимир и Суздаль под угрозой. Московские воеводы шумели: надобно, дескать, двинуть стрельцов и пешую рать из Переяславля под Новгород Нижний.
— Дважды волк в одно место за дичью не ходит! — приговорил Дмитрий.— Пешую рать вести к Коломне, а стрелкам идти рысью.
В Переяславле рязанском метался в гневе Епифаний Коряев, торопил Олега походом на Коломну.
— Где послы ордынские? — отвечал Олег.— Без них не тронусь!
Лесными звериными тропами, не спеша, бесшумно крались всадники Арапши. Искали нехоженые броды на реках, лишь бы не встретить на пути ни одного руса. Переправились через Мокшу, через Цну, через Пару, обошли лесом пронские земли и нагрянули на Переяславль негаданно, ни один сигнальный дым не очертил их путь. Утром, в рассеивающемся тумане, стражи увидели со стен, как обтекает город незнаемое войско.
Набат обрушился на город, остановил горожан: кого на торге, кого посреди улицы, кого посреди дела. Князь Олег выскочил из терема. Сбегались дружинники, скакали по улицам бояре. Епифаний Коряев не спешил. Облачился не по-летнему в шубу, приладил на голову горлатную шапку, вывесил на золотой цепочке золотую дощечку — пайзцу — поверх шубы. Перекрестился. Свершилось! Ни минуты не сомневался, что пришло ордынское войско за княжьей дружиной идти на Коломну.
Князь Олег смотрел со стены, как ордынцы обтекали город. Запылали посады, черный удушливый дым плыл на город. Нет, это не ордынские послы.
Не стал ждать тех бояр, что опаздывали, не вспомнил и об Епифаний Коряеве, велел распахнуть ворота и ударить во главе трехсот всадников на ордынцев, прорвать и бежать.
Арапша понял, что уходит из города князь. Хлестнул нагайкой аргамака и поскакал вслед, прилаживая стрелу к тетиве саадака. Прорубились русы, скачут в лес. Арапша вскинул лук и пустил стрелу во всадника на породистом скакуне. Олег успел надеть кольчугу и шелом, но не опускал прилбицы, не успел нацепить зерцало. Первая стрела Арапши разрезала ему острым наконечником щеку. Кровь залила левый глаз. Князь пригнулся к шее коня, конь мчался наметом. Вторая стрела ужалила его в спину. Будь не столь быстрым конь, не ушел бы от смертельного удара.
Арапша пустил своего аргамака вслед Олегу. Целился в зад коня, да неровный скачок аргамака подбросил Арапшу в то мгновение, когда спустил тетиву. Стрела пошла выше и пронзила Олегу шею между шлемом и кольчугой.
Из трехсот гридней вырвалось лишь полсотни, влетели в лес, мчались по лесу за князем, у князя из шеи торчала стрела...
В город втекли ордынцы, арканили переяславцев, хватали женщин, волокли из домов, что под руку попадало. Епифаний выставил пайцзу. Золотая дощечка сохранила ему жизнь, а вот коня отняли, шубу содрали, сорвали и горлатную шапку. Ордынец зацепил его арканом и поволок к Арапше. Видывал Епифаний заяицкого царевича у Мамая. Невысок росточком, даже и невелик, кривоног и худ, глазки темные, как холодные черные угли. По-русски не умел молвить слова.
Негромко что-то сказал своим воинам, аркан сняли с Епифания.
— Куда мне? — спросил Епифаний.— Я Мамаю друг...
Арапша отвернулся и поскакал прочь.
Ордынцы как налетели внезапно, так же быстро, сотня за сотней, ушли на юг, взяв путь на Старую Рязань. Не на Коломну!
Назад: Глава шестая
Дальше: Часть третья Мамаево побоище