Глава пятая
«В лето 6875 князь великий Дмитрей Иванович заложил град Москву камен, и начата делати беспрестанни. И всех князей русских провожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, и на тех нача посягати...»
1
От Коломны и до Москвы, от Москвы и до Владимира встала черная мгла над горящими лесами, с громовым грохотом лопалась земля. От сотрясения осыпались в храмах на каменные плиты куски стенных росписей. В храме в Кремле упал лик архангела Михаила и рассыпался в прах. Рухнула в Нижнем Новгороде каменная церковь, что заложил Дмитрий Суздальский, в Переяславле занялась огнем городская стена, едва отлили водой из озера.
С весны, со светлой пасхальной недели, взялось солнце жечь землю, иссушило родники, пересохли речки, болота раскрыли огню торфяные кладовые. Брошенные с осени зерна в землю не дали всходов.
Митрополит молился, чтобы Русь не сгорела. В самый жар, в пекло, когда черное солнце нещадно палило и жгло, вдруг улегся огонь. Митрополит заложил в граде Москве каменную церковь в благодарность за чудесное спасение, нарек ее Чудом в Хонех, и пошло с той поры ей прозвание Чудовская, а рядом поставил монастырь.
Иеромонах Троицкого монастыря записал в книгу:
«Бысть знамение на небеси, солнце бысть, аки кровь, и по нем места черным, и мгла стояла с пол-лета, и зной, жары, бяху велицыи, леса, болота и земля горяше, и реки пресохша, иныя же места воденыя до конца исхоша; и бысть страх и ужас на всех человецах и скорбь велия. И бысть хлебная дороговь повсюду и глад велий по всей земле».
Старики задыхались, дым душил старых и малых, занемогла великая княгиня Александра. Исповедоваться она пожелала отцу Сергию. За ним послали, но не успел приехать. Исповедовал княгиню и постриг в монахини под именем Марии митрополит Алексей.
— Грешна я, а не каюсь!— шептали белые губы брянской княжны, совсем еще недавно черноглазой красавицы.— Грешна, отец, и в смертный час!
— Да какой же ты грех могла таить, непорочная голубица!— ответил митрополит.— Вся жизнь твоя у меня на глазах.
— Милостив, душевен и ласков был князь Иван! А не люб! Я бога молила, чтобы дал любовь к мужу... Не дал бог!
— То не грех, коли свято исполнила долг. Не любила ли ты кого мимо мужа?
— В смертный час грешна, отец, собиралась утаить грех, звала на исповедь игумена Сергия...
— Разве ты перед игуменом собиралась что-то утаить?
— Слово ему собиралась сказать, что не сказала во всю жизнь! Любила я, отец, мимо мужа, мимо князя!
— Ведомо и мне, княгиня, что Сергий тебя любил...
— Отвечу я перед Господом за самый великий грех! — продолжали шептать губы Александры.— Все отошло, отец! Жалко мне рощицу, что светится березками в Троице... Встречусь я с сыночком своим Ванюшкой, умер, не живя века, не порадовался ни солнцу, ни травке, ни березкам! Обниму его, с ним буду ждать Дмитрия и Анну — дочушку свою! А еще раньше ждать буду его, сероглазого... Там, в нагорнем царстве, монахи с нами или им особый клирос предназначен?
— То нам неведомо, смертным!— ответил митрополит.
— Очень грешна я, отец?
Алексей держал руку княгини, ощущая, как замедляется ее пульс. Шепот ее пресекался, слова падали, как редкие капли дождя.
— С легким сердцем отпускаю твои грехи... пусть там соединится воедино, что здесь, на земле, несоединимо!
Митрополит осенил крестом княгиню, приложил к губам литой медный крест, быстро прошел к дверям горницы и распахнул двери. Исповедь окончена. В горницу вошли дети: Дмитрий и его сестра Анна. Княгиня, не открывая глаз, крестила рукой в воздухе детей. Анне молвила:
— За отца остается тебе брат, а ты брату за мать! Ему княжить, а ты будь доброй ему сестрой и опорой. Мужа приведи под его руку, а если уйдешь в заморские страны, то пусть заморский государь ему другом станет. Остереги брата от жестокости, смягчи сердце...
Дмитрию наказывала:
— Твоему деду назначено было собирать, твоему отцу ждать и готовить, а тебе исполнить! Дал тебе Господь в спутники Сергия! Это он склонялся над твоей колыбелью, ты его надежда! Пусть мудрость его вразумит тебя. Дан тебе в сопутники князь церкви Алексей, слушай его, и соединятся две неодолимые силы! Господь привел к тебе изгоя и страдальца Дмитрия Волынца, то меч твой! Умей слушать и внимать! Государь умен своими подданными. Они тебе скажут, а ты перед ними в ответе за все, что свершится по сказанному! То отец твой мне говорил, потому и назван он милостивым и тихим... Он не поднимал оружия, но отчина наша пребывала в мире и сберегла себя для твоих свершений...
Все успела сказать, тихо угасла, уронив руку с соединенными перстами.
Переливались колокола на колокольне церкви Спаса, над монастырскими стенами проплывал тихий звон, прощальный звон.
Провожали княгиню город и посады. Тихо шло людство, колыхалось на ветру пламя восковых свечей. Мерный шорох тысяч ног. Плакали. Панихиду служил в церкви отец Сергий. Истово молился на темный лик Нерукотворного Спаса. Пошли в митрополичьи палаты на тризну. Сергий взял под руку князя.
— Как страшно, как внезапно мы осиротели, князь!
Сухие, сильные пальцы старца сжимали до боли руку Дмитрия.
2
Дмитрию семнадцать лет, Анне восемнадцать. Анне удел — терем, Дмитрию княжить.
Когда минул сороковой день по смерти великой княгини Александры, Сергий молвил Дмитрию:
— До сего ты звался князем, но князем не был! Невозможно старого боярина подчинить руке отрока. Держали бояр в узде твоя мать и церковь! Ныне ты должен или стать князем, или остаться боярской игрушкой!
— В Орде учат,— ответил Дмитрий,— чтобы завоевать народы, их надо разобщить.
— То годится для завоевания других народов. Свой народ разобщив, ты уничтожишь свою силу. Простому люду дай вздохнуть, обереги его от боярской жадности, за тебя черные люди стеной встанут. Бояр собери в горсть силой своей власти. Сильному государю бояре будут в глаза заглядывать, слабого раздерут на части.
— Кто же сильней? Я или бояре? — спросил Дмитрий.
— Василий Васильевич Вельяминов, московский тысяцкий. Судебная расправа в Москве за Вельяминовым, торговый суд за ним же, повинности горожанам тысяцкий определяет. За кем сила? В Коломне тысяцким брат Василия, во Владимире его сын Иван. Ждет не дождется, когда отец преставится и оставит ему место тысяцкого в Москве.
— Я назначаю тысяцкого.
— Того, кого бояре признают. Иначе быть тысяцкому убитым, как был убит Алексей Петрович. Не трогай Вельяминовых и заставь себя бояться! Есть у тебя и меч для устрашения — Дмитрий Волынец!
— То мне и мать наказывала!
— Люб тебе Волынец?
— Люб, отец! Не в обиду сказано: ты да он, тебе и ему, вам только верю!
— И митрополиту, князь!
— Вы мне сердцем родные, а митрополит холоден и далек!
— У нас ты один, князь, у митрополита вся Русь... Покуда будет русским митрополит, а престол его в Москве, быть и тебе первому из первых сынов русской церкви, стать Москве превыше других городов. Пока ты был отрок и княжич, а княжила великая княгиня Александра от твоего имени, Дмитрий Волынец был твоим наставником, и того было достаточно. Теперь ты князь, и Дмитрий Волынец должен быть твоим большим воеводой!
— Я завтра объявлю боярам! Сейчас объявлю!
Сергий улыбнулся и поднял предостерегающе руку.
— Не торопись! Не сегодня и не завтра! Род он свой ведет от Данилы галицкого, князя и короля. Я ему верю, а поверят ли те, кто не захочет верить?
Дмитрий ударил кулаком по столу:
— Я верю, пусть и они верят!
— Дед твой поставил в Москве тысяцким Алексея Петровича... Алексей Петрович, ведая нелюбовь боярскую, искал себе дружбу у городского людства, у черных людей. Тысяцкого убили ночью во время городского обхода!
— Кто убил?— сорвался Дмитрий.— Никто мне не говорил, кто убил. Сыск вели?
— Не вели!— ответил Сергий.
— Кто убил?
— Тяжелая тайна, князь! Скажу, а как ты ее понесешь на своих плечах? Может, не надо говорить?
— Доносили мне! Холоп Вельяминовых? То не холопское дело! Сами где были?
— Отошли в Рязань на службу к Олегу, да не сходственно первым московским боярам быть последними в Рязани... Вернулись.
— И отец поставил Василия тысяцким?
— Поставил!— сухо подтвердил Сергий.— Конь на четыре ноги опирается. Подруби ногу, конь о трех ногах не поскачет! Княжья власть тож о четырех ногах. Первая нога — войско, вторая — боярство. Боярам думу с тобой думать, городами ведать. Третья — черные люди, без них и князь не нужен, и четвертая — церковь. Мы успокоим страждущих, и по образу царства небесного устроим и власть твою, ибо первая наша заповедь — власть от бога! Отдашь черных людей на поток боярам, не стерпят, поднимутся на бояр — рухнет государство. Отдашь бояр на поток черным людям, в одном потоке смоет и тебя и бояр — опять неустройство государству. Ты, князь, как ось у весов: тянут чаши в разные стороны, кто кого перетянет. А ты гляди, на кою чашу гири класть. Отец знал, кто убил Алексея Петровича... Удержал чаши весов.
— Всех троих сдернуть с тысяцких!— воскликнул Дмитрий.
Сергий усмехнулся в бороду.
— Человека повергнуть великого умения не нужно! Велико умение заставить его послужить благому делу. В том и государева мудрость.
Дмитрий вскочил и забегал перед Сергием, не вытерпел по младости спокойного разговора в отцовском кресле.
— У тебя сестра на выданье, Дмитрий!— тихо молвил Сергий.
Дмитрий остановился, черные его глаза впились в лицо Сергия.
— За кого сватать? Ныне есть четыре великих княжества — они вся Русь. Литовско-русское княжество, Тверское, Рязанское и Владимирское. За море сестру везти, какая польза?
— Дозволишь, я буду сватать?
— За кого?
— За изгоя Волынца!
Дмитрий замер, отступил на шаг от Сергия.
— Волынец в отцы ей годится...
— Браки у князей по любви на небесах свершаются, а на нашей земле ради упрочения царства земного. Верной спутницей была мать твоему отцу... До свадьбы они и не видели друг друга, но с той поры брянские князья всегда с Москвой. Дед твой, Юрий Данилович, взял в жены сестру хана Узбека. Хан Узбек позволил Москве обуздать Тверь.
— Я спрошу Анну!
Дмитрий поднял голову, опять его черные глаза впились в лицо Сергия. Сергий спокойно выдержал горячечный их блеск.
— А кого ты мне посватаешь?
— Есть невесты у литовского Ольгерда. И сестры, и дочери... Но не смирить тебе жадность литовского князя, не любо будет ему возвышение Москвы. Есть у тверских князей невесты, но тебе Тверь надо под Москву подводить, и тут тебе не подмога сватовство. Сперся ты о княжении с Дмитрием суздальским. Первый раз ты побил его, в другу рядь он сам от ярлыка отказался. Есть у него дочь Евдокия... Здесь сватовство скрепит, что ты силой ставил! Суздаль да Москва, все равно что Москва и Владимир. Сомкнутся Москва с Нижним Новгородом через Суздаль, Белоозеро с Москвой то ж через Суздаль! Научись делать из врагов друзей — и неодолим будешь.
3
Великая Орда Бату-хана разделилась. Ее единство скрепляла рука великого хана из Сарая. Расходились веером кочевья, забредая в рязанскую землю, достигая Новгорода Нижнего по Волге, растекались по Суре и Пьяне, кормили ордынцы коней на лугах Цны и Мокши, но все это движение, расходясь, опять возвращалось к Сараю. А ныне нет великой Орды и нет великого хана.
Один хан, чингизид Амурат, захватил Сарай, но на том и иссякла его сила в битвах с Мамаем. Хан Авдулла, Мамаев ставленник, удержал правый берег Волги, воронежские степи. Кочевья Мамаевых туменов достигли Дона, прошли донскими степями на Кубань и вышли через Крым к берегам моря. Оттягал у Мамая земли по Мокше хан Тогай, третий чингизид, объявивший себя ханом. Мокша и Цна до реки Суры и до берегов Пьяны назывались стороной Наручатской. Стерег Тогая его соперник Азиз-хан, его тумены кочевали в Заволжье, доходили до Яика и отрогов Каменного пояса.
Съехались однажды в степи три хана: Азиз-хан, Тогай-хан и хап Амурат.
— Я владею городом Бату-хана, великого джиханги-ра, нашего великого прадеда и внука Потрясателя вселенной!— сказал Амурат.— Я владею городом наших великих ханов. Мне мешает темник Мамай, ибо он поклялся извести чингизидов и объявить себя ханом! Черный пес Авдулла у него на поводке, как ученый медведь у руса!
— Я владею,— сказал Азиз-хан,— страной булгар. Прежде чем идти на Русь, Бату-хан взял земли булгар, ибо здесь ворота на Русь. Я не могу послать моих баскаков взять выход с русов, мне мешает Мамай, он берет с русов все выходы!
— Тебе, Азиз-хан,— Кострома и Ярославль, мне — Нижний и Муром! Мне мешает Мамай! — сказал Тогай.
Рыжий копь под Тогаем беспокоился, перебирал ногами, слыша ржание кобылиц в степи.
— Мы потомки Чингисхана, Мамай — сын кипчака. Или останется наш корень, или Мамай истребит всех до одного. Нам надо собрать тумены и ударить на Мамая, а собаку Авдуллу подвергнуть казни! — продолжал Тогай.
— Я поведу наши тумены! — молвил Амурат.
— Тебя, Амурат,— ответил Тогай,— дважды разбил темник! Ты погубишь наши тумены! Я вырвал в бою землю Наручат, и меня не поразил Мамай. Я поведу тумены!
Амурат покачал головой и крикнул:
— Тот джихангир, под кем город Сарай! Я выхватил этот город у Мамая, а ваши тумены он рассыпет, как буран рассыпает барханы!
— Не быть тебе джихангиром!— проговорил Тогай,
— Не отдадим тебе тумены!— ответил Азиз-хан. Ханы разъехались, не договорившись.
Мамай знал, что три хана сговариваются против пего. Только пусть они знают, кто в Орде подлинный правитель — послал ярлык на великое княжение Дмитрию московскому.
В Москве дымы лесных пожаров сморили великую княгиню Александру, в Суздали моровая язва поразила Андрея Константиновича. Дмитрий Константинович стал великим князем суздальским, Нижнего Новгорода и Го-родца на Волге. Улеглась тоска по владимирскому княжению, а у его сына Василия, по прозвищу Кирдяпа, разгорелась. Мыслил так: темник Мамай отдал ярлык Дмитрию московскому, хан Амурат, великий хан, отдает его отцу.
Отцу сказал:
— Я не прощу Дмитрию переяславского поля! Волчонок вырос, стал матерым волком. Орда и матерому хребет сломит!
Дмитрий Константинович тяжко вздохнул. Свежа память, как доискивался Владимира и Москвы. Не послушал старшего брата, едва цел остался. Твердо отрезал сыну:
— Не велю, Василий, выносить ярлык на владимирское княжение! Был волчонок, теперь в Москве медведь! Да и что Москва? Нижний Новгород будет главным городом на Руси. Стоит на Волге. Ока, Кама, Шексна, Волга — все выходы за ним и для Рязани, и для Твери, и для Владимира! Утверди себя в Нижнем Новгороде. Иди к Мамаю. Нам первый враг — это хан Тогай, а второй враг — хан Азиз! Если Мамай за нас, то эти два хана не страшны!
Сын не послушал отца. Спустился по Волге в Сарай к Амурат-хану. Бил челом так: дан был его отцу ярлык на великое княжение во Владимире, да сошелся Дмитрий московский с Мамаем, и потому Мамай и отобрал ярлык у Дмитрия суздальского. Пока Мамай в дружбе с Дмитрием московским и с Олегом рязанским, вся дань с русской земли у него, он самый сильный в Орде. Если Амурат даст ярлык на великое княжение во Владимире Дмитрию суздальскому, а ему, Василию Дмитриевичу, ярлык на великое княжение в Суздали и в Нижнем Новгороде, то зажатым быть Тогаю и Азиз-хану, а Мамаю не иметь выходов. И без пояснений Амурат знал об этом раскладе, жива была и обида, что его ярлык Дмитрий московский не признал. Вышел из Орды Кирдяпа с двумя ярлыками: на великое княжение владимирское нес ярлык отцу, а себе — на великое княжение в Нижнем Новгороде, Городце и Суздали.
В дороге Кирдяпу обогнал гонец к Сергию с известием от отца Сильвестра о милостях Суздальцу. От Мамая скакал гонец к Дмитрию Ивановичу в Москву с пожеланием, чтобы Дмитрий к ярлыку Амурата не шел, а если позовут, исполчился бы войском и прогнал Суздальца в его отчину.
Дмитрию семнадцать лет — будто бы и молод, чтобы разобраться без думцев в этаких хитросплетениях, но и без думцев разобрался. Дождалась Русь часа, когда один хан ищет на Руси допомоги против другого хана. Всегда было наоборот: один удельный русский князь искал допомоги у Орды против другого.
Вельяминовы, узнав, что Мамай одобряет поход на Суздальца, звали Дмитрия исполниться, не упускать удобной минуты и поставить Суздаль под руку Москвы силой, а Дмитрия Константиновича, его брата Бориса и его сыновей Василия и Семена согнать с княжьего стола.
— На переяславском поле с Суздальцем были ордынцы, ныне он одинок!— говорили Вельяминовы.
Запомнилось им переяславское поле легкой победой. Тогда победу принес Боброк с дружиной Степана Ляпы. Ныне у Дмитрия в Москве тысяча горожан вооружена самострелами со стальным луком и одета в броню, как новгородцы. С такой силой как не разбить Суздальца?
Дмитрий спросил Боброка, как он думает о суздальских делах?
— Дорогой будет наука! — ответил Боброк.— Если мы двинемся на Суздаль, суздальцы, а не князь будут оборонять город. Много осиротим суздальцев. А устоять против московских стрел не устоят.
Воевода Минин молод, горяч. Звал на битву, а за ним и другие воеводы от битвы не отговаривали.
Дмитрий их слушал, а сам свою думу думал, как из врага сделать союзника. Не Суздаль главный враг — враг Орда, не дай хан Амурат ярлыка, в Суздали и не посмели бы надеяться сесть на стол во Владимире и Москве. Суздальца, его сыновей да брата нет труда повергнуть в прах. Можно со стола согнать, можно и что похуже сделать. Делано! Все бывало. Князь князя убивал, ослеплял... Но суздальцы и нижегородцы затаят обиду и месть, а готовится час, когда с ними заодно против Орды идти. Имел Дмитрий и весточку от Сергия, что говорено с Суздальцем о сватовстве.
Манила, ох как манила воинская слава юного князя! Помнил; как замирало от восторга сердце на переяславском поле, когда погнали обидчика. Государь, однако, должен уметь ждать, другое поле виделось в юношеских мечтах, другой враг, смертный враг на том поле... Его погнать, его сразить — то загадка так загадка.
Дмитрий отмалчивался, тянул время. И дождался. Из Суздали, от Дмитрия Константиновича, явился посольский боярин Морозов.
Лукавый боярин, льстив, покоен, от чрезмерного благодушия раздался в животе. Верхом не ездил. Из Суздали прикатил в боярском возке. У каждого князя свой искусник править посольские дела: у Дмитрия московского — Андрей Кобыла, у Олега рязанского — Епифаний Коряев, у суздальских князей — Михаил Морозов. Епифаний хитер, Кобыла и Морозов тоже хитры и лукавы. Епифаний желчный человек, недоброжелатель. Андрей ровен, весел, правит посольство легко, приветливо. Морозов, ровесник Епифанию, не зол и давно освоил мудрость, что с беседы переходить к оружию — то последнее дело, с оружием очень просто потерять все, что выговорено в терпеливых прениях.
Приняли боярина Андрей Кобыла и Василий Вельяминов. Михаил Морозов встречался и ранее с ними. Плели слова. Слово за слово заплеталось. Вельяминов грузен, Андрей Кобыла прогонист, худощав, будто весь год постился.
— Или землица не кормит тебя, боярин?— спросил Михаил Морозов.
За Андрея ответил Вельяминов:
— На корма не жалуемся! У него сверху донизу все проскакивает! Я вот могу поросеночка с гречневой кашей опоясать. Одышка одолевает, а Андрей у нас борова с гречневой кашей съест и опять по новой готов! Мы не суздальские — ни на кашу, ни на мед не скупимся!
— Суздаль да Москва! Им бы вместе в одной упряжке!— закинул Морозов.
Андрей скосил глаза на боярина, моргнул глазами, будто задумался над закидкой. А задуматься было над чем. Ждали от боярина недоброго слова, к ярлыку зова — а тут такая ласковость. Поговорили, пощупали друг друга, боярин не объявлял, зачем пожаловал. Провели к князю.
Дмитрий сидел в гриднице в отцовском кресле. Поклон боярина суздальского встретил не вставая. Острые глаза Морозова, запорошенные густой порослью бровей, мгновенно оценили, что отрок-то созрел, недаром Кирдяпа называл его матерым волком, а Дмитрий Константинович медведем. Боярские детишки в этих летах еще в бабки играют или гоняются по девичьим за юбками холопок и сенных девок. А этот в княжьей опашне из малинового бархата, шитой серебряными узорами. На плечах ожерелье и крест на золотой цепи. Шитая лалами и смарагдами высокая, как шелом, шапка. Таким не видывал Морозов и отца этого отрока. Сидит в кресле, не шелохнется, черные глаза горят.
«Ай да княженок!» — молвил про себя боярин и, нарушая посольский обычай, не гордясь и не чинясь, отвесил низкий поклон, будто бы он, боярин, челобитчик, а не князя удельного посол. Бояре одобрительно переглянулись. Не заносятся суздальцы. Ждали, что молвит. Что-то новое пролегло меж Москвой и Суздалью, старики помнили, что суздальские князья и бояре этак-то шапку не ломали и перед великим князем Симеоном.
— Бьет тебе челом, княже, Дмитрий Константинович и все людство суздальское, бояре суздальские, князья бьют челом тебе, великий князь владимирский!
— Соловьем разливается!—шепнул Андрей Кобыла боярам.
— Бьет челом тебе князь суздальский Дмитрий Константинович,— продолжал Морозов,— и на брата своего молодшего Бориса! Не по праву захватил князь Борис в Новгороде Нижнем княжение и не пустил в город старшего брата.
Замерли бояре. Вот оно, новое, и упредить князя советом некогда, наперед же князя слово молвить — его уронить перед послом. Суд на брата, а судья — московский князь! Черные глаза у Дмитрия вспыхнули горячим блеском.
— Не забыл боярин, как его князь гнал меня со стола?
Боярин лукаво улыбнулся:
— Молод ты был, княже, хотел по-отцовски Дмитрий Константинович удержать владимирское княжество в зрелых руках, пока в возраст войдешь! Прислал ему и ныне хан Амурат ярлык на великое княжение. Отказывается от ярлыка Дмитрий Константинович, потому как ныне в крепких руках Владимир и Москва. Вот ярлык, делай с ним по своей воле!
Боярин извлек из-под платно свиток и с поклоном протянул Дмитрию.
Дмитрий взглянул на боярина Андрея.
— Прими, боярин! Погляди, о чем ханы говорят!
Андрей принял у Морозова ханский ярлык и прочитал уставление великим князем владимирским Дмитрия Константиновича.
— Сиротой я был! — произнес Дмитрий.— Твой князь меня два года изгоем держал. Почто теперь-то челом бьет? Судью нашел или под мою руку идет?
— Коли не тяжела рука будет... — осторожно ответил боярин.
Дмитрий проговорил, обращаясь к Кобыле:
— Пиши, боярин Андрей, договорную грамоту с Дмитрием суздальским, а мы почитаем и не спеша рассудим! Все у тебя, боярин Морозов?
— Не все, князь! — Морозов обвел взглядом бояр, давая знать, что слово прибережено сказать с глазу на глаз.
Дмитрий поднял руку. Бояре вышли из гридницы.
— Наказано мне!— сказал боярин Морозов.— Верил бы ты Дмитрию Константиновичу и забыл бы о его споре! Велено молвить тебе: если посватаешь у князя Дмитрия Константиновича дочь его Евдокию — не откажет!
Дмитрий пристально взглянул на Морозова.
— А что ты на это скажешь, боярин? Скажи свою думу, не княжескую!
— Я посол, князь! Поверишь ли?
— Суздаль да Москва, все мы одной земли дети.
«Ему семнадцать лет, юноша! Кто же его наставники? Или сиротство заставило раньше времени познать мудрость старших?» — думал Морозов.
— Скажу, князь! Если суздальский князь пришел к тебе с челобитной, то не один он о том думал! Суздаль — древний город, и боярство суздальское — гордое боярство. Захудал город, бояре захудалого города кому нужны? Враждуя с Москвой — все потерять, с Москвой дружить — и мы бояре московские!
— Бояре примут мою руку?
— Если с мечом протянешь — не примут, если на свадьбе за столом, примут!
4
Словно злобный чародей ворожит, поднимая из мрака нечистую силу. Амурат толкает Суздальца против Москвы, Мамай понукает Москву против Суздали. Только промелькнула надежда замириться с суздальским родом, сомкнуть в одно распавшийся на враждебные станы род Ярославов, соединить разделенное меж братьями Александром Ярославичем и Андреем Ярославичем, а тут и сам Суздалец просит оружием унять брата. Так разве ж в князе Борисе дело? На Бориса пойти — обидеть нижегородцев. Обидеть нижегородцев — опять отсрочить грозный час встречи с Ордой, и нижегородцы нужны в той встрече.
Войско Москвы готовится не супротив русских людей. А отказать Суздальцу нельзя, воздвигается мир меж Москвой и Суздалью на долгие годы.
Вельяминовы, воеводы, все московские бояре, даже Боброк — все рвутся на бранное поле, заманчива легкая победа. Один изо всех Боброк имеет оправдание горячности. Ему не терпится посмотреть московские полки в бою, испытать, что сделано.
Долгими зимними вечерами, когда над Москвой бушуют метели и все дороги переметены сугробами, думали думу князь и воевода, каким должно быть войско. Боброк сшивал листы пергамента, на которых чертил расположение полков в походном порядке, разрисовывал боевой порядок, подсчитывали с Дмитрием, сколько выставить войска против Орды, во сколько обойдется его вооружение. Раздумывали, каким должно быть войско, чтобы повергнуть Орду, а для этого допреж всего надо было знать, что собой являет войско Орды, в чем его сокрушительная сила. Пора бы знать!
У Дмитрия собирались московские воеводы, что еще с Иваном Калитой ходили на Тверь, когда он в допомогу брал ордынцев, собирались все, кто видел в бою ордынское войско. Однако на Русь давно не было нашествий, а о битвах русских с ордынцами можно было прочесть только в летописях — память искажала прошлое.
На Калку южные князья шли, не зная врага, теперь о нем знали все.
Ни один из воевод, даже молодой и горячий Минин, не пренебрегал ордынским воином. Ордынец был настоящим воином, умелым, смелым и опасным.
Когда рождался сын у ордынки, его сразу же сажали верхом на копя. В пять лет ордынский мальчишка скачет на лошади без седла и пускает стрелы из маленького лука. В десять лет знает, что быть ему воином, и больше никем, что ему надо уметь стрелять из лука, владеть копьем и саблей, и больше ничего не уметь. Хлеб ему привезут данники, юрту уберут за него рабы — пленники, железные наконечники выкуют и закалят рабы, одежды пришлют в дары данники. В десять лет он может участвовать в битве. Нет, не бросаться в сечу, не осыпать атакующего врага стрелами, а стоять в конном строю таких, как он, создавая впечатление неисчислимости войска. К пятнадцати годам из мальчика-воина вырастает отрок-воин. Он сросся с конем, и нет действия на коне, которого он не сумел бы выполнить. Он научился попадать в цель из сильного и тугого лука, он научился пускать стрелу за стрелой, почти не целясь, но поражая цель.
Начальник десятки преподал ему заветы Чингиза. Нападать на врага с криком и бесстрашно, нападать, когда врага меньше, на более сильного не нападать, а осыпать стрелами. Рубиться только тогда, когда не берет врага стрела, рубиться недолго, если враг стоек, рассыпаться и опять обливать стрелами. Обманно бежать с поля боя, заманивая в засаду, уметь повернуть на противника, когда рассыпался его непроницаемый строй.
Из двадцатилетних воинов темники выбирают лучших. Тяжеловооруженный всадник — это ударная сила тумена. У этого воина и вооружение иное. Доспех железный, железный шелом, или мисюрка, прилбица целиком закрывает лицо, поверх кольчуги — зерцало, конь защищен шкурой тигра или барса, с левого бока — кривой монгольский меч, справа — топор, длинное тяжелое копье, лук работы хорезмских мастеров, железный щит. Тяжеловооруженные всадники обучены сражаться в строю. Если противник стоек, если он не дрогнул и устоял под стрелами правого крыла, если он отбился от всадников левого крыла, идет врукопашную, то и правое и левое крылья расступались, открывая дорогу тяжеловооруженной коннице. Эти шли на врага рысью, не переходя на галоп, не разрывая строя, стремя в стремя. Если повернуть коня, то не повернешь — сосед не даст. Стена копий. Длинное тяжелое копье привешивалось на петлю, закинутую на шею лошади. В левой руке щит, правая держит копье. Удар копий ломал ряды противника, тогда извлекались из ножен мечи и вздымались топоры.
Чингисхан ввел неумолимый закон: если один воин из десятки струсит и побежит — подвергается казни вся десятка. Если десятка повернула в страхе спину противнику — казни подвергается вся сотня. Сотня стоит в ответственности перед тысячью, тысяча перед туменом.
Так неужели пахарю, торговому человеку, ремесленнику или плотнику, не обученным действовать в строю, одолеть воинов, что с малых лет ничего не знали, кроме воинской утехи? Допреж всего надо отразить стрелковый удар Орды, залить ее стрелами, прежде чем она зальет стрелами. Русский воин должен быть неуязвимым для ордынских стрел. Для того его надо одеть в броню. Кольчуга тонкого плетения, зерцало, поножи, оплечья и железная маска. Так должен быть облачен каждый воин, и конный и пеший.
Ордынский лук посылает стрелу не так-то далеко, клееный лук русских оружейников бьет дальше, но разница незначительна, не более чем шагов в полсотни. Хорезмийский сложный лук бьет на двести шагов далее, чем русский лук. А вот самострел со стальным луком посылает железный костыль, кованную всю из железа стрелу, вдвое дальше, чем хорезмийский лук. Тяжелая железная стрела пробивает на двести шагов любой доспех, любой щит; на полет стрелы из хорезмийского лука пробивает кольчугу, кожаный доспех, щит, поражает коня. Ордынцы не поднимут луки, а стрелы из самострела уже будут их поражать. Залп в несколько тысяч железных стрел остановит и опрокинет атаку конной лавы в тысячу, в две тысячи всадников.
Тысяча стрелков из самострелов требуют тысячу заряжающих, тысячу щитоносцев. Две тысячи стрелков, поставленных в два ряда, обходятся одним рядом щитоносцев. Щитоносцы вооружены копьями, щитами с тарчами. Когда стрелки отходят сквозь пеший строй, щитоносцы становятся первым рядом пешей «стены». Каждый воин должен знать свое место, уметь сделать самое сложное перестроение, знать все звуковые сигналы к перестроению в бою.
Оружие пешего строя — «стены», основа всего войска — копья, сила его — в дружном действии, в действии всех, как один.
Святослав в пешем строю останавливал лавы печенежской конницы, наступал и гнал в пешем строю конницу хазар.
В летописях не нашлось указания, какими копьями были вооружены пешие Святослава, но еще князь Иван вычитал в древних книгах, что македонцы вооружали пеших сарисами. Сариса — это длинное копье. Копье удлинялось от ряда к ряду пешего войска: первый ряд — короче копье, в задних рядах от ряда к ряду длиннее. Князь Иван оставил выписки из древних книг римского историка Полибия. Полибий рассказывал, что римский полководец Эмилий Павел ужаснулся, увидев македонский строй, наступающий с такими копьями. Византийские императоры заимствовали у македонцев этот вид копий.
Пешая фаланга византийского императора двигалась на Святослава с удлиняющимися к задним рядам копьями. Выставленные таким образом для боя копья создают стальную дугу, совершенно не проницаемую для конницы. На каждого всадника первого ряда приходится до восемнадцати копий. Лошадь невозможно послать на торчащую сталь.
Боброк и московские воеводы испытали, сколь длинным может быть копье, чтобы им мог действовать воин. Оказалось, что длину копья можно довести до восемнадцати локтей. Таким образом, в ударе пешей стены могли участвовать сразу девять рядов.
Размеченное и рассчитанное на пергаменте не так-то было просто перенести в войско.
Москва собрала тысячу стрелков из самострелов. Оружейные братчины Москвы, Владимира, Устюга, Белоозера, Коломны и Новгорода за шесть лет княжения Ивана и семь лет княжения Дмитрия изготовили две с лишним тысячи самострелов со стальным луком. Для тысячи стрелков обучили тысячу заряжающих, обучили пешему и конному бою тысячу щитоносцев. Стрелков собирали со всех городов Владимирского княжения, зазывали новгородских ушкуйников, переманивали дружинников из Смоленска, из Брянска.
Боброк их обучал пешему и конному бою, учил рассыпаться редким строем, собраться плечом к плечу, пускать стрелы залпами, пускать стрелы на скаку, стоя, на ходу. В Устюге во всех кузницах, по всем погостам Белоозерска и Владимира ковали железные стрелы. Дмитрия Монастырева наделили почти княжеской властью, без его ведома никто не смел израсходовать ни куска железа. Стрелки стали в московском войске сокрушительной силой, но до схватки с Ордой еще далеко.
Князь Дмитрий послал Пересвета в Переяславль на Клещином озере готовить переяславский пеший полк. В Коломну уехал Ослябя обучать коломенских горожан и посадских действию в пешем строю, вооруженном длинными копьями. Григорий Капуста собирал в Новгороде и в Пскове воинов для стрелкового полка.
Дмитрий собрал под Владимиром московское войско. Пришли коломенцы, переяславские пешие, сторожевой полк московский, московские стрелки, пришел московский конный кованый полк, привел из Боровска конную дружину князь Владимир.
Собрать войско — это еще не битва. Собирал его Дмитрий, чтобы посмотреть, легки ли на подъем, да лишний раз свести полки, чтобы пообвыкли.
Привел свое войско во Владимир и Дмитрий Константинович суздальский.
Князья-тезки встретились лицом к лицу впервые. Дмитрию суздальскому под пятьдесят, Дмитрию московскому — семнадцать.
Московские бояре рассуждали, как встретиться московскому князю с суздальским. Суздалец пришел просить помощи, стало быть, надо дать ему понять зависимость от Москвы. Дмитрий, хотя и был молод, понял, что от этой встречи зависит, быть ли концу вражды с Суздальцем. Породниться с Суздальцем — это еще не все. Князь он гордый, резкий, унизив его, легко нанести обиду, а трудно будет ту обиду погасить. Одно мгновение сегодня может обернуться годами бедствий.
Думали так — Дмитрию московскому ждать Суздальца в княжьих хоромах во Владимире, должен Суздалец увидеть московского князя в блеске его величия. Дмитрии отверг эту «думу», сел на коня и выехал к Суздальцу навстречу за городские ворота. Князья встретились на поляне. Дмитрий соскочил с коня первым, подчеркнув, что младость почтительна к возрасту.
Вельяминовы ворчали, что князь уронил себя, митрополит и Сергий радовались: сильный может оказать почет слабому, от этого силы не убывает.
На большую Думу во Владимире собрались князья, воеводы и бояре двух великих княжений. Горячности особой не обнаруживалось, но уверенность в превосходстве сил над князем Борисом как бы понукала к резким намерениям. Все высказались за поход на Нижний Нов город, а решительнее всех требовал похода Дмитрий суздальский.
Митрополит Алексей помалкивал. Сергия не спешили спрашивать, а он на думе не спешил выскакивать. Он был сторонником могучей, но незримой власти, считая, что самые большие решения принимаются в тишине, а не на людном говоре. Если Дмитрий погорячится, отзовется на торопливость бояр, останется еще время вмешаться митрополиту. Ему хотелось посмотреть, что Дмитрии решит без подсказки. Вот он о чем-то спросил вполголоса Суздальца, выпрямился в кресле. Бояре затихли.
— Мы слышали с братом моим, князем суздальским, мудрые речи,— начал он ломким голосом юноши.— Приговорить поход на Новгород Нижний — дело скорое... Я спросил брата, князя суздальского, можем ли мы склонить князя Бориса к смирению? Князь Дмитрий говорит, что Борис буйствует и слов к смирению не хочет слышать. А я хочу еще раз его просить о смирении. Нижегородцев жаль, русской крови не хочу. Как приговорят бояре, кого засылать послами?
От кого другого, но не от юноши князя ожидалось такое рассуждение. Ему ли не покрасоваться впереди такого войска? Не робеет же! С меньшими силами не оробел на переяславском поле.
— Отче Сергий! — произнес Дмитрий, прерывая затянувшееся молчание.— Мой отец, князь Иван, и я с малых лет слушали твои увещевания. Надо дать возможность услышать твое душевное слово князю Борису!
5
Войско вышло из Владимира; не спеша, в четыре перехода, подошло к Нижнему Новгороду и остановилось, не доходя до городских стен нескольких поприщ. Сергий пересел из возка на коня. Он был облачен в черную монашескую рясу, на голове черный клобук с белым крестом. Дмитрий послал его охранять Пересвета, Ослябю, Капусту и Железного. Строго наказал беречь старца пуще ока, заслонить грудью от стрелы и от меча, живота не жалеть, биться вчетвером против всей дружины Бориса, если наметится худое.
День клонился к вечеру, когда Сергий, а за ним четверо витязей остановились у городских ворот. Дали знать, что прибыл посол к князю. Опустился надо рвом подъемный мост, распахнулись ворота. Сергий въехал в город, неся впереди крест. Расступились перед крестом дружинники князя Бориса. Сергий благословил склоненные головы воинов и тихим шагом пустил коня к княжескому двору. Закрылись за ним ворота, поднялся мост.
Князь вышел на красное крыльцо к послу церкви и митрополита. Встал под благословение. Сергий не шевельнул рукой.
— Княже! — сказал он громко, чтобы слышали бояре и ближние князья. — Я пришел к тебе от митрополита всея Руси и от великого владимирского и московского князя Дмитрия Ивановича! Князь Дмитрий Иванович велел мне увещевать тебя. Смири свое буйство! Дмитрий Иванович по-братски просит мира и согласия меж суздальскими братьями! Не Святополк ты окаянный, не убивец братьев. Покорись, отдай, что схватил у старшего брата, и я благословлю тебя целовать крест твоему старшему брату Дмитрию Константиновичу!
Борис отпрянул от Сергия. Борис невелик росточком, хлябок на вид, остренький нос делал его лицо злым, серые глаза пи лукавы, ни добры, ни злы — не поймешь, что в них прячется. Окинул князь взглядом бояр и гридней.
— Пришел бы боярин послом московского Дмитрия,— крикнул Борис,— за дерзкие речи приказал бы бить батогами! Тебя, монах, не оскорблю! К столу не зову, и почета не жди! Путь тебе из города чист!
— Прощаю тебя, князь, на недобром слове,— ответил Сергий.— Усовестись, смири буйство, покорись! Сила идет на тебя немалая! Почто кровь лить русских людей?
— Путь чист, монах! Путь чист!
— Смирись, князь, с тобой церковь говорит, а не монах!
— Вы молитесь о грехах наших, а мы будем грешить!— крикнул Борис и рассмеялся. Бояре не смеялись, не подхватили княжьего смеха и гридни.
Сергий тронул коня и поехал от княжеского крыльца. Колокола в городе звонили к вечере. Город тихо вступал в сумерки. На улицах люди. Прошел слух, что явился послом от московского князя настоятель Троицы Сергий, горожане спешили под благословение знаменитого устроителя монастырей.
Сергий пришел к церкви святого Михаила Архангела, воздвигнутой великим князем Андреем Константиновичем. Его встречал весь церковный причт. Сергий осенил священнослужителей крестом и быстрым шагом вошел в церковь. Прошел к амвону, оттуда произнес:
— Волею митрополита всея Руси объявляю вам, братья Новгорода Нижнего! Князь Борис замыслил на брата! Брат на брата — вражда, противная богу! Пока Борис не покорится, воспрещаю совершать богослужение в церквах и храмах города! Покиньте, братья, церковь!
Сергий терпеливо ждал, когда опустеет церковь. Он сам загасил свечи и лампады. Толпою сгрудились горожане на церковной площади. Сергий затворил церковные двери, навесил замок. От церкви Михаила Архангела двинулся к Успенскому собору. Город одели сумерки, засветились лучины и светильники в окнах, зажглись свечи в рядах горожан. Шествие росло и ширилось.
Затворил Успенский собор, двинулся дальше. Молва бежала впереди, толпы верующих расступались перед церковным владыкой. Докатилось страшное известие до князя Бориса. Князь на коня — к Ильинской церкви. Сергий стоял на паперти.
Князь вынул меч из ножен и нацелился ломать замок.
— Князь! — остановил его Сергий.— Сбить замок — дело легкое! Проклятие с церковных амвонов — дело тяжкое!
— Ты что бормочешь, монах?
Сергий возвысил голос:
— Не наслышан ли ты, князь, как император римский стоял на коленях в Каноссе перед первосвященником Римской церкви? В гладе и хладе стоял, босый, с непокрытой головой, выпрашивая прощения. Ты собьешь замки, но ни один священник не придет к службе! Ни один покойник не будет отпет, ни один младенец не будет крещен! И никто не придет спасти тебя, когда разорвут на клочья тебя твои же воины, ибо и они будут отвержены, как и ты! Выбирай, князь! Или церкви затворены и проклятие по всем русским церквам, или недальний путь к брату твоему старейшему.
Князь шагнул к Сергию, за спиной Сергия выросли Пересвет, Ослябя, Капуста и Железный, в доспехи закованные.
Толпа придвигалась к паперти. Княжьи гридни отступили от князя в толпу. Князь окинул взглядом море людских голов, в толпе колыхалось пламя свечей, обнажая ее глубину. Толпа надвигалась. Вот уже разделяет ее с князем всего лишь несколько ступенек.
— Покорись! — молвил Сергий,— Я не беру тебя под свою защиту!
Князь медленно вложил меч в ножны.
Утром, перед заутреней, под колокольный звон вошел в город Дмитрий Константинович, взяв из рук князя Дмитрия Ивановича великое княжение над Новгородом Нижним, над Суздалью, над Городцом...
6
От Чудовских ворот до Воронцова поля, где на горке поставил свою усадьбу Василий Вельяминов, рукой подать. Но пеши тысяцкий не пойдет из града. Возок запряжен четверней цугом. Конные холопы скачут спереди с криком: «Пади!»
На улицах посада людно, хотя и ночь. В граде, в княжеском дворе, свадебный пир, князь Дмитрий Иванович выдал замуж сестру свою за волынского изгоя.
Василий Вельяминов не дождался конца пированию. Поехал в усадьбу за дубовый частокол, в хоромы, рубленные из дуба. С ним и его сын Иван, владимирский тысяцкий. Вельяминов уехал первым, за ним потянулись и другие бояре. Дмитрий зорко следил за теми, кто уходил, кто встал из-за стола раньше других.
У Василия Вельяминова есть оправдание, у него в усадьбе живет сурожанин Некомат. Ныне не князь, а тысяцкий ведет дело с купцами. Давно уже пропели вторые петухи, а Некомат не спал, дожидался в горнице, когда вернутся со свадьбы хозяева.
Вернулись.
— Каков князь? Радостен? — спросил Некомат. Василий Вельяминов перед Некоматом — гора перед согнутым бурей деревом. Некомат горбится, худ, с лица будто ножом мясо соскоблили. Василий тучен, под подбородком второй подбородок отвис, в пальцы глубоко врезались перстни с самоцветами.
Василий Вельяминов шевелил губами, подыскивая, как ответить торговому гостю. Иван опередил отца:
— Что сулит нам союз изгоя с княжьей сестрой?
Некомат усмехнулся.
— Вам, московским боярам, виднее. Ни рода знатного за женихом не видно, ни службы Москве не слыхать!
Вельяминов таился от гостя, не спешил раскрыть свои думы.
Иван шагнул к столу, налил из кувшина меда в чашу и выпил.
— Отец все смирить хочет, а я обнажаю! Был Волынец изгоем, стал первым боярином в Москве! Подвиньтесь, Вельяминовы, перед зятем великого князя!
Василий мелкими шажками проковылял к лавке, не носили его тяжелые ноги. Вздохнул.
— Боярин землей тароват, без земли какой же боярин! Худость в таком боярине, ветром сдует!— возразил он сыну.
— Ты слышал, отец, на что намекал князь? Быть Волынцу большим воеводой! У кого оружие — тот и сила!
Василий нахмурился:
— А ты против сильной Москвы?
— Не против сильной Москвы, а против Волынца, что зашел Вельяминовых!
Василий рукой махнул.
— Не слушай его, купец! Его червь гложет!
Некомат пригубил меда из чаши.
— Нет, боярин, не червь гложет Ивана, моего давнего друга! Он сам не может выразить, что его гложет! Беспокойство... Есть о чем беспокоиться! Я знаю Орду! И никто так не знает, как я ее знаю. Сегодня там смута и рознь. Кипит, как в котле вода. Но если приглядеться, то идет из глубин сила, что утишит смуту и из трех ханов явится один, и столь же могучий, как и Бату-хан.
— Кто?— вскинулся Иван. Некомат покачал головой.
— Горяч ты, Иван! Кто? Много я дал бы, чтобы знать наперед, кто. Он придет, этот хан, и тогда сильная Москва будет первой его добычей! Не потерпит хан сильной Москвы, не потерпит сильной Рязани, сильной Твери. Слышал я о Волынце... Но здесь, на Руси. Воевода знатный, прославлен в боях литовских и русских полков против немцев. Князь московский молод, мудрые люди присоветовали ему отдать сестру за Волынца! Будет у вас на Москве умный воевода! Но умный воевода на Москве — это копье в глаза Орде! Думайте, бояре.
— Сила Москвы то и наша сила!— ответил Василий.
— Покуда сильны Тверь и Рязань, не сильна и Москва. Выверяют в Орде, не перевесил бы кто! Стоит не колеблясь чаша весов — Орда спокойна. Спокойна Орда — в спокое нет войны. Нет войны — открыт купцу путь во все стороны. А где торговля, там и тучная жизнь. А вдруг Русь победит Орду? Дорого станет та победа. Все начнет валиться и падать, в этот провал Русь утащит окрестные царства. Нет силы утвердить покой, сгинет на долгие годы волжский путь для торговли, Русь обнищает, Сарай обнищает, обнищают Сыгнак и Хорезм. То бедствие будет страшней моровой язвы.
Василий потирал жирные ладони, перебегал заплывшими глазками по лицам купца и сына. Не скрывая усмешки, заметил:
— То купцу сурожанину разорение, не спорю, коли Русь победит! А боярину от того только богатство, русскому купцу — тож! Да что толковать! Нет силы, чтоб против Орды поднялась, и мечтать о том не след! И большим воеводой князь не назвал Волынца, зять — это еще не воевода!
Ошибся боярин. Наутро скакали гонцы созывать бояр в княжий терем думу думать.
— Святой Петр, — объявил Дмитрий, — благословил сей град быть градом надо всей Русью! Князь суздальский пришел к нам бить челом, чтобы мы рассудили его с братом! Рассудили! Москва и Суздаль ныне едины. Сегодня пришли киличеи от тверских князей: кому на Твери быть великим князем?
Такого еще не слыхивали бояре, будто небеса разверзлись. Тверь пришла на суд Москве! Давнее то дело и мрачное, пролегла меж Москвой и Тверью смерть великого тверского князя Михаила Ярославича, причисленного церковью к святым мученикам! Юрий, сын Данилы, из рук которого получил Москву Иван Калита, сперся в смертной вражде с Михаилом Ярославичем за великое княжение на владимирский стол, кому быть выше — Москве или Твери? Михаил ведет ордынскую рать на Русь, в ответ Юрий ведет другую ордынскую рать. К хану один на другого с обносом. Юрий порехитрил, взял в жены Кончаку, сестру Узбек-хана. Ханский зять вернулся из Орды растоптать Михаила с ханским послом Кавгадыем. Был бой, была сеча в сорока верстах от Твери. Михаил разбил войско Юрия, а жену его, сестру великого хана, пленил.
С того и пришла беда на Тверь. Юрий пошел в Орду бить челом на тверского супостата. Узбек-хан призвал Михаила в Орду. Тверские бояре говорили князю: «Один сын твой в Орде, пошли другого, сам не ходи!» Сыновья упрашивали отца:
— Батюшка! Не езди в Орду, пошли кого-нибудь из нас! Хану тебя оклеветали, подожди, пока гнев пройдет!
Михаил отвечал:
— Хан зовет не вас и никого другого, а моей головы хочет. Не поеду, так отчина моя будет вся опустошена и множество христиан избито. Когда-нибудь все равно умирать, так лучше за других положу душу свою.
Михаил пошел в Орду. Долго ждал на кочевьях, пока вспомнил о нем Узбек-хан. Вспомнил, кочуя в устье Дона, и спросил у своих эмиров:
— Вы мне говорили на князя Михаила! Рассудите его с московским князем: кто прав, кто виноват?
Судить взялся Кавгадый. Созвал суд и зачитал Михаилу обвинение:
— Ты был горд и непокорлив хану, ты позорил посла ханского, бился с ним и воинов его побил, дани ханские брал себе, хотел бежать к немцам с казною, казну в Рим к папе отпустил, княгиню Юрьеву, сестру ханскую Кончаку, отравил!
Оправданий судьи не слушали. Михаила забили в колодки и зарезали на кочевье за рекою Тереком.
Минуло много лет с той поры, но не забывали потомки Ярослава Ярославича потомкам Александра Ярославича этой горькой обиды. И вот на тебе! Тверские князья зовут Москву рассудить их: кому княжить?
— Кому княжить?— вопрошал Дмитрий.— Нашему сродственнику Василию Михайловичу, кашинскому князю, или микулинскому Михаилу Александровичу, внуку святого мученика Михаила Ярославича?
Думали бояре. Да чего же думать: готов был у князя приговор. И помолчать не дал, спешил все объявить, что готовил для думы:
— Мы не можем покинуть Москвы! Тысяцкий Василий пусть едет старшим! С ним идти боярину Андрею! От суздальцев Морозову. От церкви быть рассудителем тверскому владыке Василию.
Приговорил! Пригласил на думу, а слова боярского не пожелал слушать. Да и такое ли довелось услышать? Князь встал и, стоя, объявил:
— Дмитрий Михайлович, князь Волынский, подойди к нам!
Боброк прошел на зов князя через всю гридницу.
— Встань рядом! — повелел Дмитрий.
Юноша перерос старого воина. Но был худ и жидковат супротив Боброка. Дмитрий положил Боброку руку на плечо. Ломко звенел его голос:
— Хан отдал ярлык Суздальцу, кто повел в тот час московскую дружину вернуть нам великое княжение? Князь Дмитрий Волынский. Ныне Москва берет под защиту и Суздаль и Тверь! Та рука должна быть закована в железо! Отныне большим московским воеводой быть Дмитрию Волынскому! Ему устраивать войско, ему водить московские полки! Мы вручаем ему меч и щит великого княжества владимирского и московского!
Не выдержал, сорвался Иван Вельяминов:
— Мы привыкли, чтобы князь водил полки!
— Я Дмитрия Волынского ставлю воеводой, а не князем, дабы имел я полки, кои водить можно за победой.
...Князю Дмитрию Ивановичу семнадцать лет, князю Михаилу Александровичу, внуку Михаила Ярославича, убиенного в Орде князем Юрием Даниловичем и Кавгадыем, двадцать три года, князю Василию Михайловичу пятнадцать лет.
С детских лет князя Михаила гоняла по городам вражда Москвы с Тверью. Крестил его епископ Василий во Пскове, рос Михаил у отца, который ненавидел Москву. К двадцати трем годам взматерел, раздался в плечах, был неустрашим в бою, грозной и твердой рукой правил своей микулинской вотчиной, гнал татей, воров и разбойников, не давал волю боярам над земледельцами и торговыми людьми.
За отроком Василием, князем кашинским, стоит рука князя Иеремии, двоюродного его дяди, сына Константина Михайловича. Михаил Александрович и Иеремия Константинович — двоюродные братья. Иеремия просит дать тверское княжение Василию мимо Михаила, себе не просит, хотя, если дадут, возьмет. Ведомо, однако, тверичанам, что Иеремия при великом князе Симеоне Константиновиче склонялся к Москве, не примут его князем тверские бояре, не нужен тверским боярам и тихий отрок Василий.
Как же епископу Василию не порадеть за своего крестника? Василий Вельяминов спросил епископа, кого желают видеть князем тверские бояре.
— С кем легче ряд положить?— спросил в ответ владыка.— С одним лицом или с несколькими?
— Ты нас загадками, отец, не пугай! — проворчал Василий Вельяминов.— Нас призвали рассудить!
— Со мной вместе! — поправил его епископ.
Вызвали спорщиков. Слушали сначала их обиды. Обиды простили и повелели им крест целовать.
Василий Вельяминов спросил:
— Князь Михаил и князь Василий, целуете крест великому князю московскому Дмитрию Ивановичу как брату старшему братья молодшие?
— Целую крест! — ответил князь Василий Михайлович.
— Как брат молодший брату старшему Дмитрию московскому крест не целую! — ответил Михаил.— Как брат брату целую крест жить в мире и согласии, иметь общих друзей и общих врагов! Пусть имя мое покроется забвением и проклянут меня дети мои, если я посрамлю своего отца, своих деда и прадеда. Ярослав Ярославич был братом Александра Ярославича, не унижу брата перед братом!
— Суда просишь у московского князя! Гордыню смири!— сказал Василий Вельяминов.
— Гордый на месте стоит, негордый побежит, куда поманят! — ответил с вызовом Михаил.— Гордый держит слово, негордый себя не любит и слова своего не держит!
Андрей Кобыла, приговаривая, думал об Орде. Приговорят Василия, Орда вынесет ярлык Михаилу, тогда и Михаилу обида, и Орде обида, а против Орды не удержать Василия на княжении. Боярин Морозов приговаривал, глядя на Андрея Кобылу, верил в его искусство в политике с Ордой. Василий Вельяминов приговаривал, зная, что Василий Михайлович, уйдя княжить в Кашин, не успокоится, сегодня Михаилу крест будет целовать, завтра прибежит под руку к московскому князю, а Михаил не прибежит. Отторгнет Москва Кашин и вечно будет уязвлять Михаила и пугать его племянником. Епископ Василий приговаривал своему крестнику.
Приговорили на Твери княжить Михаилу Александровичу, идти ему в Орду за ярлыком на великое княжение, а Василию и Иеремии княжить в Кашине и крест целовать Михаилу.
Тверские бояре недовольны. Явились к Василию Вельяминову.
— Ты что ж, боярин, пас в разор отдал Михаилу, у него рука тяжелая!
— А вы не поддавайтесь! — ответил Василий Вельяминов, посмеиваясь в бороду. Нет, не быть Михаилу супротивником Москвы, коли бояре князем недовольны.
7
Хан Тогай кочевал в стране Наручатской по Мокше, по Цне, держал кочевья по речке Юла. От Цны и Мокши до рязанской земли два перехода. Знал Тогай, что Олег рязанский друг Мамаю, что Олег рязанский прикрывает Мамая от него, от хана наручатского. Тогай решил поразить друга темника Мамая, пограбить землю, насытить воинов и зайти сбоку Мамаю. Тогай собирал свои тумены быстро и тайно, однако Мамаевы лазутчики ускакали на реку Воронеж, известили Мамая, что наручатский хан идет на Русь. Ударить на Тогая? Амурат-хан ударит со спины. Не с руки идти оборонять рязанскую землю. Мамай послал гонцов к князю московскому с повелением помочь Рязани.
В один день два тумена Тогая откочевали с Мокши на реку Пару и зашли в подбрюшье рязанской земли. Сакмагоны рязанского князя зажгли на лесных холмах костры, дымы предупредили Олега в Переяславле рязанском о том, что движется Орда. С наручатской стороны мог идти только хан Тогай. Враг беспощадный. Епифаний Коряев вызвался бежать к Мамаю и бить челом на наручатского хана. Олег отпустил Епифания, без боярина руки свободнее.
Ночью прибежал с дружиной князь Владимир пронский. От становища Орды до Пронска остался всего лишь один конный переход, дозорные хана крутились под городом, когда Владимир вывел дружину.
Две дружины, пронская и рязанская, вместе. Не ударить ли навстречу? Олега трясло в лихорадке. Помнил он, как изрубили рязанцев Мамаевы воины. В двух дружинах полторы тысячи всадников, разве это сила против двух туменов Тогая?
Ночью прискакали сакмагоны из степей. Они насчитали у Тогая до восьми тысяч сабель. У Тита козельского есть время посадить на коней пахарей и ремесленников, посадский люд. Наберет Тит козельский тысячу всадников, все же две с половиной тысячи копий — это не полторы тысячи.
Били набатные колокола в Переяславле на Трубеже, откликались им колокола на колокольнях в селах и монастырях. Услышали набатный звон в Коломне. От Коломны гонцы гнали коней без передыху в Москву, но не обогнали колокольный набат. Проскакали мимо Бронниц на рассвете под набатный звон, откликались бронницкому набату колокола на церкви Михаила Архангела в Михайловской слободе, что на Москве-реке, а от Михайловской слободы подхватили набат церкви в Коломенском и в Котлах.
Князь Дмитрий и бояре встретили гонцов в гриднице. Гонцы поведали: идет наручатский хаи, ведет два тумена в восемь тысяч сабель. Куда идет? Рязань ли разорять, или и на московскую землю через Оку переступить? Дмитрий расспрашивал гонцов, но они не могли сказать более того, что знали. Не знали они, что князь Олег отводит свою и пронскую дружины к Козельску, открывая путь не только в Переяславль рязанский, но и на Коломну.
Дмитрий метался по гриднице, остановился перед думной лавкой, на которой сидели московские бояре, и спросил:
— Что будем делать?
Молчали. За Рязань не было никому охоты вступаться, а пойдет ли наручатский хан на московскую землю, о том известий не было. Иван Вельяминов наклонился к отцу и шепнул на ухо:
— Воеводу назначал, нас не спрашивал...
Князь остановился перед Василием Вельяминовым.
— Ты старший, боярин, тебе и слово первому!
Вельяминов встал, отирая платком пот со лба. Солнце жгло сквозь слюдяные окна, а боярин в становом кафтане с тугим воротником.
— До Москвы неблизок путь наручатскому хану...— ответил осторожно боярин.
— До Коломны близок! — бросил Дмитрий.
— До Мурома близко... От Мурома до Новгорода Нижнего одним днем доскачут! — вставил слово боярин Морозов.
Дмитрий шагнул к Морозову:
— Что думает боярин? Говори!
— Надо послать в Новгород Нижний! Суздальская дружина да московская...
— Некогда собирать! — оборвал его Дмитрий. Подошел к Андрею Кобыле:
— Что молчишь, боярин Андрей?
— За наручатского хана от Мамая обиды не будет! Надо подсобить рязанцам!
— Против Орды?— дерзко выскочил Иван Вельяминов.
— Против Орды мы не идем, ныне и Орда на три куска раскроена. Посылай, князь, полки в Коломну! Оттуда виднее!— твердо сказал Андрей Кобыла.
— А ты что мыслишь, коломенский тысяцкий?— спросил Дмитрий у Тимофея Васильевича Вельяминова.
— Посылай, князь, полки! Падет Коломна, путь открыт до Бронниц!
— Скорого ответа требуешь, князь!— заметил Иван Вельяминов.— Дело опасное, нельзя в спехе решать!
Князь остановился перед Иваном, наметился было что-то молвить, махнул рукой и, возвысив голос, позвал:
— Князь Волынский! Не по чину ты сел у дверей! Иди в голову боярского ряда!
Боброк встал, медленно шел вдоль думной лавки, не спешил выбрать место. Князь указал ему впереди Василия Вельяминова. Боброк не садился.
Дмитрий сел на отцовское кресло. Надо садиться и Боброку. Он оглянулся на Василия Вельяминова. Боярин сидел не шевелясь.
Князь пристально следил за Вельяминовым.
— Боярин Василий! Подвинься! Большой воевода сядет!
Все трое Вельяминовых встали и пошли из гридницы.
— Боярин Василий! — окликнул князь.— Куда в отход пойдешь? От батюшки ты ушел в Рязань, а от меня в Тверь? Отходи, вотчины твои отпишу на себя.
Василий Васильевич остановился. Остановились Тимофей и Иван.
— Не считайся родом с князем Волынским, боярин Василий. То племя великого князя и короля галицкого Данилы Романовича. И он мой зять! Тысяцких у меня трое, и все Вельяминовы, большой воевода один!
Так с ними и Симеон Гордый не разговаривал. Поняли Вельяминовы; если сейчас уйдут — уходить навсегда из Москвы, из Владимира и Коломны. Вернулись.
Князь объявил:
— Я велю князю Волынскому вести городовые полки в Коломну. Сторожить переправы через Оку!
8
От реки Пары до стен Старой Рязани передовые сотни хана Тогая прошли за три часа. Горожане и посадские — все ушли за Оку в лес, спасаться на мещерских болотах. Ольгов Городок разбили камнеметами, а затем зажгли.
Главные силы Тогай перевел через Проню и устремился к Пронску. И Пронск стоял пуст и безлюден. Наручатский хан надеялся собрать хлеб в русских амбарах. Амбары и погреба — пусты. С Пронска Тогай повернул на Переяславль рязанский. Горел Ольгов Городок, горел Пронск, загорелся и Переяславль.
В Коломну ночью вошли передовые сотни московской дружины. Боброк долго стоял на городской стене, всматриваясь, как гуляет далеко в небе зарево, не слабеет, а усиливается и приближается. Угадывалось по зареву, что горит Зарайск.
Ордынские тумены надвигались широкой полосой. К утру заволокло дымом щуровский лес — тумены Тогая подошли к Щурову. Вырос дым вверх по Оке — то занялся пожар в Лопасне. Всю ночь шли через Оку на лодках и плотах рязанцы, растекались за Коломной в лесу. На рассвете возникли на другом берегу ордынские всадники.
Щуровцы решили оборонять крепость. Ворота заперли, вышли на стены, держали надежду на коломенцев. Прискакал щуровский воевода и спросил, будет ли держать оборону Коломна.
— Будем оборонять город! — ответил Боброк.— И вам тож велим!
Щуровский воевода впервые видел Боброка и не ведал, кто с ним говорит, откуда такая уверенность у нового московского воеводы. Попросил отвести его к Тимофею Васильевичу Вельяминову.
— Не нужен тебе Вельяминов! — ответил Боброк.— Ворота не отворять, стоять на стенах!
— Без вас не сдюжим!— ответил с отчаянием воевода.— Примите к себе.
— Ты там нужен. Пусть хан соберет все силы под крепостью! Легче разить будет!
— Так то ж Орда! — с ужасом выговорил воевода.
— Стоять на стенах, ворот не открывать!— приказал Боброк.
Ордынцы покрутились около городка, поскакали к Переяславлю донести хану, что есть на Рязанщине городок, что затворился, стоит и Коломна, а жители из Коломны не разбежались.
— Князь Олег,— сказал хан,— печалился, что Москва отняла Коломну у рязанцев. Мы вернем ему коломенские угли!
Хан рассмеялся своей шутке, а темники и его эмиры возрадовались, что хан отдает им богатый московский город.
Боброк переправил через Оку тысячу стрелков в щуровскую крепость. Послал с ними за старшего Пересвета. В щуровской крепости всего-то защитников — полсотни воинов, да посадские вооружились луками. Горожане грели воду в котлах, плавили на кострах смолу. Не ждал воевода такой допомоги от Москвы. Тысяча воинов с самострелами. Железным кольцом опоясалась крепостенка. У старого воина слезы застилали глаза от умиления и радости, что уготовил московский князь наручатскому хану.
Московскую конную дружину Боброк вывел из Коломны и укрыл в лесу над обрывистым берегом, за широкой луговиной, что опоясывала крепостные стены города.
Первые сотни наручатского хана вышли из щуровского леса на приокские луга к полудню. Поскакали всадники к стенам, осыпали их стрелами. Начали выкрикивать ругательства. Ни одной стрелой не ответили со стен. Пересвет приказал стрельцам хорониться за стрелышцами и никак себя не показывать. Щуровским воинам велел стрелять, если ордынцы подскачут к стенам. Однако ордынцы остереглись. Ждали, когда подойдут главные силы тумена правой руки. Тумен левой руки жег и грабил Лопасню.
Пришел хан и раскинул шатер. Поскакали толмач с трубачом к воротам. Толмач объявил, что хан помилует воинов, если добром откроют ворота, если ворот не откроют, смерть всем в городе. Давно никто не верил ордынским посулам. Только открой ворота, ворвутся, никому не будет пощады. Никто не вышел на стену ответить толмачу. Покричал, покричал и завернул обратно. Хан спешил сотни, приказал тянуть тараны к воротам. Не того ожидал Пересвет. Мало выставил хан воинов под залпы железных стрел. Вот начали закидывать ров перед воротами землей, бурдюками, охапками сучьев и бревнами. Пора щуровцам бить стрелами. Полетели со стен стрелы, полетели камни, полилась кипящая вода. Стрелки Пересвета себя не обнаруживали. Подавить стрелков из лука подошли ордынские пешие воины. Встали строем в три ряда. Пускают стрелы, льют как дождем.
Пора! Пересвет затрубил в турий рог.
Рвануло воздух, как ударом грома. Глухой удар нашедших свою цель железных стрел. Один залп, тут же второй.
Три сотни ордынцев стояли в три ряда, воин от воина на локоть. В такую цель не промахнуться, в такую цель бить все равно что в мертвое дерево. Что случилось с его стрелками из лука, хан сразу и не понял. Стрелу из лука видно в полете, железную стрелу в полете из самострела глаз не видит. Будто косарь взмахнул острой косою, и легла под жалом косы трава. И те, что наметились бить тараном, не поняли. Легли под железными стрелами.
Рысью, а потом в намет помчались всадники от хана узнать, что случилось. Ни один не доскакал, полсотни легло под залпом из самострелов, а те, что уцелели, повернули коней назад. Шли грабить, а не воевать Русь, не привыкли к таким встречам.
Хан послал гонцов за туменом левой руки. Не уходить же от города с пустыми руками!
Тот, кто обороняется, может ждать. Тот, кто нападает, ждать не может. Этот закон войны Тогай знал. Он боялся, что его быстрый поход изгоном затянется и к рязанскому князю придет на помощь Мамай.
Две тысячи пеших воинов кинулись на приступ, со всех сторон полезли на стены.
Начался приступ и на стены Коломны.
Из леса на высоком холме Боброк смотрел и взвешивал, когда же ему ударить конной дружиной по ордынцам, приступающим к стенам Коломны. О том, что произойдет с щуровскими стенами, он знал наперед. Немногие, спустившись в ров, выбрались из него. В двух-трех местах удалось ордынцам приставить лестницы. И только. Лестницы опрокинули, а те, кто попытался взобраться по лестницам, остались лежать у стен. Откатилась волна пеших, поредела, и хан ужаснулся. Горстка бежала вместо тьмы ото рва. Бежали, будто увидели лицо смерти, взлетали на коней и мчались к ханскому шатру.
Знал Тогай и еще один закон войны: если наступающий дрогнул в бою и бежит, он разбит.
Затрубили трубы, отзывая тумен с правого берега Оки из-под Коломны. Кинулись ордынцы к реке. Боброк взмахнул рукой, и задрожала земля под тяжелыми копытами московской конницы. Вел ее воевода передового полка Александр Иванович. Те, что не успели вовремя спуститься в реку, ложились под ударами тяжелых мечей. Тогай не собирался воевать московскую землю, знал, что князь московский — сильный князь, пошел наутек, увозя добычу, пока не отняли и малую толику захваченного в пустых рязанских городах.
Ни Боброк, ни хан Тогай не ведали, куда исчезли дружины Олега рязанского и Владимира пронского. Тогай снялся из-под Коломны сразу, бежал. Боброк знал ордынские повадки заманить противника и не спешил его преследовать. Выбросил вперед сторожевые отряды, разбросал их россыпью, чтобы проследили путь Тогая и обозначили его кострами. Очень соблазнительно пойти за ним вслед и разбить в поле, да мало конных, а с пешими за конными не гоняются.
Между тем Олег рязанский и Владимир пронский соединили свои дружины с дружиной Тита козельского, и, обойдя Тулу, затем Зарайск, вышли на пути Тогая в наручатскую землю. Сторожа Боброка перехватила это движение и послала гонцов сообщить воеводе, что рязанцы задумали ударить на Тогая. Боброк посадил на коней стрелков и осторожно двинулся вслед за Тогаем.
Олег опять, как и перед битвой на Проне, рвался в бой, но и не мог подавить сомнений. Памятна была гибель дружины под саблями Мамая. Тит козельский и Владимир пронский поставили себя под его руку и требовали от него решения. Они не знали, что тумены Тогая обескровлены под щуровской крепостью и под Коломной. Олег еще раздумывал бы, но невмочь было унять ярость рязанцев и пронцев, когда увидели сожженные города и селения. На Проне дружина не рвалась в бой, она пошла по велению князя, здесь Олег видел, что дружина пойдет в бой и мимо его воли.
Тогай остерегал спину, опасаясь преследования московитов, его разъезды проглядели обходное движение Олега. На реке Воин, под Шишевским лесом, Олег пересек ему путь.
Кого-кого, а рязанцев-то всегда били! Тогай, завидев развертывающиеся к бою конные сотни у леса, узнал рязанцев и приказал их сокрушить. Конные против конных, когда Орда не выходила победительницей в таких схватках?
Фланги рязанцев с одной стороны защищены речкой, с другой — лесом. А есть ли нужда совершать обходные движения? Тогай ударил в лицо, передовые сотни мчались на рязанцев одождить их стрелами. Тогаю не нужно подсказывать сотникам, что делать, все было давно испытано и проверено. Сейчас одождят стрелами, обезножат коней у русов и повернут спиной, заманивая под охват крыльями. Тумены раздвигались по полю полумесяцем.
Первыми шли козельцы. Шли вразброс, сторожась стрел, сами готовые встретить ордынцев стрелами. А за ними почти без разрыва мчались рязанцы. Когда ордынцы пустили стрелы и в рядах козельцев началась смятия, Олег повернул рязанцев наискось, углубив свой конный строй. Устремил он рязанскую дружину на правое крыло Тогая, пройдя мимо ордынских стрелков косым строем.
Орде привычно наваливаться на противника правым крылом, а тут бьют встречь самому сильному их удару. Пошли на сшибку. А этого и ожидал Олег, на это надеялся, как на чудо. Орда по наглости встретит яростный удар рязанцев! Только бы дорваться до рукопашной! Сшиблись две конные лавы. Одни, отягченные добычей, им не до драки, увезти бы к своим кочевьям награбленное. Боль, гнев, ярость у других, за детей, за жен, за пожарища. Будто кто подменил русов. Опрокинули, растоптали сотни правого крыла. Рубят мечами, глушат топорами, впереди всадник на золотистом аргамаке, он бросается на ордынцев без раздумья, как барс, удар его меча разящ.
Тогай в подмогу правому крылу двинул свои главные силы. Того и надо Титу козельскому. Он ввел запасные сотни, опрокинул ордынских стрелков, рвался к Тогаю.
Но и левое крыло Тогаевой орды знало, что делать, когда поколеблено правое крыло, когда рушится центр. В охлест, в обход мчались всадники левого крыла, чтобы со спины ударить на козельцев и закружить их. Но для этого надо обратить фланг к лесу, а потом повернуться к лесу спиной. Не любили лес ордынцы, не проникнет ястребиный глаз в лесные глубины, не видно, что таится в его зеленой и непроницаемой тьме.
Обошли, закружили козельцев, теперь не страшны рязанцы на правом крыле. Сейчас рассеются козельцы, и нечем будет рязанцам отразить удар во фланг. Но лишь только повернули спину ордынцы к лесу, как из леса тесным строем на грунях вынеслись всадники, закованные в железо. То дружина Владимира пронского дождалась своей минуты.
Не спасли правое крыло от ярости рязанцев сотни Тогая, брошенные им из главных сил. Будто бы каждый рязанец о двух головах, будто на глазах удваивалась их сила. Падали с коня раненные, подрубали ноги ордынским коням, зубами впивались в спешенных ордынцев, душили железными перчатками. И вот прорубились, вышли к чистому полю на холмик, с которого обозревал битву хан Тогай. Не сразу все. Один рязанец вырвался на чистое на золотистом аргамаке, то не князь ли рязанский? За ним редкой цепочкой просочились рязанцы, цепочка растет, на глазах выстраивается в лаву, доспевают дружинники за великим князем рязанским. А в это время откатываются под ударами тяжелых мечей ордынцы, что должны были бы держать центр.
Есть еще у Тогая силы, есть воины, чтобы остановить нарастающую лаву рязанцев, но нет на это у воинов духа, бьют, бьют во весь поход. Никто из воинов не скажет о своем страхе хану, но хан чувствует, как и сам наливается страхом. Стегнул коня и поскакал прочь, в обход клубка сражающихся, в поле, в побег. А за ним его воины, кого конь быстрее, тот и впереди. У хана и у его телохранителей быстрые кони. Они впереди. Рязанцы не отстают, гонят, рубят. Есть и у русов быстрые кони. Растянулась погоня, впереди на золотистом аргамаке Олег. За ним ближние дружинники.
Тогай боится леса, скачет в обход. И некому сзади остановить неистовых в ярости рязанских витязей.
Стрелы их, что ли, не берут? Возьмут стрелы. Руки от страха неловко посылают стрелы. Там, сзади, идут схватки, рубятся те, кто догоняет, и те, кого догоняют, и уже нет никого между Тогаем, его телохранителями и рязанским князем, и его ближними дружинниками.
Тогай сделал знак рукой своим богатурам. Они знали, что делать, как остановить всадника на золотистом аргамаке. Двое пали с седел и присели на поле, будто бы целясь из лука. Не видно преследователям, что протянут аркан от одного ордынца к другому. Промеж них направил своего коня рязанский князь. Ему не с руки заниматься воинами, догнать бы хана. Воины ханской охраны подняли веревку в уровень конской груди. Конь в прыжок, но ногами задел аркан. Падая головой вперед, Олег успел вырвать ноги из стремян, бросил меч, оттолкнулся обеими руками от седла и перескочил через голову коня. На ногах не устоял, упал на колени, но тут же вскочил. Меча нет, за поясом боевой топор. Некогда охватить руку паворозой, бегут к нему два ордынца, а свои еще далеко, нет у них таких быстрых коней. Но и топор — оружие грозное, а еще грознее ярость.
Ордынцы сбегаются с двух сторон. Олег бросился навстречу одному из них. И так страшен его вид, так ужасен взмах топора, что ордынец, вместо того чтобы поднять лук, загородился щитом. Топор выбил щит и опрокинул ордынца. А второй удар разбил мисюрку. Обернулся князь — не успеть отвести удар второго ордынца. Ордынец замахнулся кривым мечом, но опустить меч ему не было дано. Взмахнув руками, опрокинулся на спину, как от удара копьем. Пришла ему в спину неведомо откуда тяжелая железная стрела, ударила, как копьем.
Пот заливал глаза, дышать тяжело, Олег поднял прилбицу. Скачут по полю всадники, не его всадники, скачут не шибко, и пускают стрелы из самострелов. Москва!
Тихой рысью наезжает всадник, неведомый московский воевода. То Боброк. Он спрыгнул с коня.
— Здравствуй, князь Олег, на костях врагов твоих и наших!
— Кто стрелу пустил?— спросил Олег. Боброк указал на Ослябю.
— Не гневись, князь!— молвил Боброк.— Твоя победа! Мы следом шли.
Боброк не хотел отнимать победу у рязанцев. Сегодня они без Москвы поднялись на ордынцев, а завтра будут готовы идти на Орду с Москвой.
— Надо хана догнать!— крикнул Олег.
— Не надо!— обронил Боброк.— Его свои догонят! Пусть слава гремит по всей Орде, что великий князь рязанский поразил хана Тогая!
Собрались вокруг рязанцы, козельцы, пронцы. Прискакали Тит и Владимир. Трубили победу на ордынских костях. Первую рязанскую победу над Ордой.
9
Крещенские морозы весело погуляли но земле и прилегли отдохнуть. Пока дремали после ярой пляски, но лесам, но долинам, по одетым льдом рекам подкрались метели, укрыли землю теплой шубой, одели деревья в лесу горлатными шапками, платно и зипунами.
Искрится ископыть на дороге, скачут всадники, заиндевели их железные шишаки и медяные шапки, сверкают копья, горят червленые щиты на ярком морозном солнце. За всадниками нарядные кони тянут княжеские и боярские возки.
В Михайловой слободе, что раскинула свой осадный острог на Бронницком холме над Москвой-рекой, гуляние. У Игната Огородникова крестины. Гости Игната высыпали к острогу поглядеть на богатый московский поезд. Кто-то крикнул:
— Князь едет!
Из Бронниц навстречу княжескому поезду скакал с гриднями боярин Родион Нестерович.
Слободяне побежали к дороге взглянуть на князя. Знали, что молодой у них князь, юноша. А бабенкам-то любопытно взглянуть, а хорош ли собой, выдался ли красивым юный князь? Боярин стал при дороге, снял горлатную шапку.
На князе кунья шапка, на плечах поверх шубы горностаевая приволока. Князь осадил коня возле боярина.
— Бог тебе в помощь на твоем пути! — молвил боярин.
— Спаси бог, Родион Нестерович! Что за праздник у вас в слободе? Не свадьбу ли справляют?
— Крестины, князь! У Игната рязанца, пришлого огородника и бортника, сын родился! А велел я его женке Матрене в год по сыну приносить московскому князю за все милости к людям пришлым!
— Заказ труден, боярин! А ежели девки будут прибывать?
— И девка бабой будет, и она сынов народит!
— Где рязанский Игнат?— спросил князь и глазами поискал. Озорно поблескивали черные глаза из-под куньей шапки.
Игнат ступил вперед, но его легко отстранила Матрена.
— Пожалуй, князь батюшка, за здоровье твоего нового воина Андрея чашу медовухи выпить!
Боярин сердито зыркнул на Матрену. Но на нее нельзя было сердиться, только глянуть, как взгляд мягчал, больно уж ядрена была баба, так и веяло от нее бабьей силой да красотой. И князь улыбнулся на ее зов. Тронул коня к слободе.
— Отведаем медовухи у бортника! Дикий мед, он слаще садового!
За князем его воеводы и воины: Боброк, Акинфовичи, Александр Иванович, Пересвет, Капуста, Родион и Железный. Подошли к избе и стали у двери. Дверь узка, а изба тесна для таких гостей. Дмитрий с интересом осматривал избу. Нехитро, просто ее убранство. Огромная печь, врытая в землю, узкие полоски окон, затянутых слюдой, Еровепь с плечами. Дубовый строганый стол, у стола лавки. Полати на печи. На столе снедь. Выставил хозяин битую в лесу дичь: тетерку и кабанятину, глиняные миски наполнены кислой капустой, хрустящей и розоватой от моркови. Фаршированные зайчатиной тыквы, каравай ржаного хлеба, глиняные крынки с желтым топленым молоком.
— Счастлив день твоего сына! — сказал князь Матрене.— Считай меня крестным отцом.
Дмитрий опустил руку в калиту у пояса и извлек оттуда серебряный рубль. Подошел к люльке с крещеным и положил на грудку мальчику свой дар.
— Неведомо тебе, князь,— сказал Родион Нестерович,— хозяйка знатная ворожея! Не хочешь ли погадать?
— Это правда?— спросил Дмитрий.
Не застеснялась, с вызовом глядели ее синие глаза в глаза князю.
— Правда!
Дмитрий усмехнулся.
— Погадай сначала моему воеводе. А я погляжу!
— Гадать можно. О чем гадать?
— Нельзя загадывать о жизни и смерти!— сказал Дмитрий.
— Протяни, боярин, мне руку! — попросила Матрена, подойдя к Боброку.
Не боярская рука у Боброка. Широкая шершавая ладонь, жилы крепки, как тетива тугого лука. У Матрены руки не слабее, тож в мозолях, знали цену труду, держали косу, серп, мотыгу и лопату. Да вот не зашершавили так-то, как у боярина. Боброк тихо посмеивался. Гладили руки Матрены шершавую ладонь боярина. Так то ж не ладонь боярина, то ж и не руки воина, натружены они не в ратных делах. Где же мог боярин так их натрудить?
— Долго ты, воевода, не был воеводой, а простым воином!— проговорила Матрена.
Князь Дмитрий сверкнул на нее черными глазами, уловила она в его глазах удивление.
— Долго ты шел, воевода, на службу к московскому князю, не было тебе ни почета, ни богачества!— продолжала Матрена.
Дмитрий не спускал глаз с ворожеи.
— Шел ты, шел лесами дремучими, путями нехожеными, долго стоял у горюч-камня. Пойдешь направо — серый волк загрызет, пойдешь налево — коня лишишься, прямо пойдешь — и себе и коню смерть. Ты князя нашел, а князь тебя! Ты ведешь его войско, и нет тому войску ни конца, ни края. В Коломну входит первый воин, а последний еще из Москвы не вышел. А супротив войско всей Орды поганой усеяло поле, как звезды небо, и несть им числа! Мелькают молнии, звенят о шеломы мечи, трещат копья! Вижу, впереди войска скачут в белых одеждах с огненными копьями Михаил Архангел, небесный воевода, а за ним Георгий, что поразил дракона.
Князь отстранил Боброка и протянул руку ворожее.
Сказанное невпопад забудется, то знала Матрена по старым своим гаданиям, сказанное в ряд остается, вспомнится, и ее вспомнят! Полюбился ей юный князь с первого удара глаз. Замерло бабье сердце, да ить не суженый, и на коне объедет и забудет, не вспомнит. Вот ему, князю, сказать бы о всей великой нужде простых людей, о боярских обидах, о сухмени на душе от ордынских набегов! Чего же не сказать? Сам протянул на гаданье руку.
Тонкая изящная рука, мягкая, шелковистая на ней кожа. Испугалась Матрена, не оцарапает ли своими шершавыми пальцами. Прижаться бы сердцем к этим рукам. Гулял хмельной мед по жилам у бабенки, осмелела, через край осмелела. Прижалась губами к нежному пушку на руке князя, не холодным почтительным поцелуем ожгла руку юноше, а кому видно, что князь почувствовал? Как же руку милостивому князю не поцеловать, то в укор никто не поставит! Матрена делала вид, что рассматривает сплетение линий на ладони Дмитрия. Нахмурилась, головой покачала. Встретились ее синие глаза с блеском черных княжеских глаз.
— Князь батюшка! — молвила Матрена.— Никому не дано угадать будущее, а прошедшее узнать можно! Угадать наперед нельзя, распорядиться тем, что будет, можно! В норах мы жили барсуками на рязанской земле. Как задымят костры на холмах — в лес, под землю! Или гибнуть, или жить сурками! От ордынца спрячешься, от княжьего тиуна некуда укрыться! Сегодня десятину возьмет, обернется сутками и опять за десятиной. Руки обрубал, оставались поля не засеянными, огороды не засаженными, колоды пчелиные пустыми... Врозь жили князь да людишки! А когда князь да людишки врозь, кто ж людишек оборонит? Князь оборонил бы, да что он без людишек? Из людишек собирается княжья сила.
— А мне бояре говорят,— ответил Дмитрий, — мужик что лошадь, чем больше на него навалить, тем больше и повезет, а от малой ноши ожиреет!
— Правду говорят бояре! Большая кладь не малая! А ты спроси, князь батюшка, если того коня погнать, поскачет конь или споткнется? Так жить — все равно что рыбу в мешок без дна дожить, а мешок опустить в воду.
— Не понял я тебя, женка?
— Почему мы с Игнатом к тебе из Рязани пришли? Ты милостив! За тебя, князь, мой мужик с рогатиной на смерть пойдет, а ежели все забрать у него, то в поры улезет, а на бой погонишь — из боя уйдет, когда ордынцы закричат и засвистят со своих коней! Вот и наваливай на лошадь, а лошадь станет, и не сдвинешь с места! Рваться будет, удила трепать будет, не пойдет, и все тут!
— Только и всего ты нагадала?
— Нагадать не могу, пожелать могу! Жизни долгой тебе, князь, жены ласковой, а супостатам твоим разорение!
Дмитрий не верил ни в чернокнижие, ни в магию, ни в философский камень, по коему с ума сходили европейские короли, не верил и в гадание. Ни во что магическое он не верил, верил только в людей с того дня, как дружина Степана и Боброка выручила его на Волге. Эта бабенка огородница не гадала, она рассказывала о надеждах всех московских людей, как бы напоминала о них князю, дабы не забыл. Не забывал ни на час, ни на миг, что ему надлежит довершить начатое Александром Невским, продолженное дедом и дядей.
Деда и дядю он не видел, не слышал их голоса, отца едва помнил.
Дед был жесток и суров. Рассказывали о нем, что был скуп и будто бы жаден. Прилепилось к нему прозвище — Калита, кожаная сума для денег. Кто его первым придумал, то забыто. Будто бы он однажды сказал ту фразу, которую с умыслом Дмитрий повторил Матрене: «Мужик что лошадь, чем больше на него навалить, тем больше и повезет». Будто еще и так говаривал: «Черный люд что трава, чем чаще косить, тем гуще растет». Сергий говорил о князе Иване Даниловиче иначе. Тяжелое то было время и жестокое, ордынские ханы наводили одного князя на другого, помогали своими воинами и никому не давали подняться. Кто подымется, на того сразу соседей напускали, не хотели соседи, сами посылали карательную рать. Зорко следили, чья голова подымется, чтобы тут же ее рубить. Но и у ханов была слабинка. Иван Данилович ее угадал. Жадность! Он ходил в Орду к умнейшему из последних ханов, к Узбеку, и не уставал ему внушать, что разоренная Русь ничто для Орды, с разоренного края какой же может быть прибыток!
Дань приезжали собирать ордынские баскаки. Иван Данилович говорил Узбеку, что много, очень много ханского добра прилипает к рукам баскаков. Предлагал себя в сборщики дани. Узбек попробовал, что может Иван Данилович. Иван Данилович прошелся по русской земле с густой щеткой, собрал дань, какой в Орде не видывали, и отнес хану. Хану понравилось. И уже не баскаки, а Иван Данилович брал черный бор, брал все ордынские выходы, жестоко брал, но и себе оставлял немалую толику. Не роскошествовал, копил казну, ибо знал, что, только собрав казну, может Москва окрепнуть, призвать на свою землю с окраин переселенцев и возвыситься надо всеми городами. Никто не ведал, ради чего он скуп, ради чего не испугался прослыть жадным. Не делился своими думами, посвятил в них только старшего сына Симеона, оставил ему калиту на укрепление Москвы. Не пройдя путь лишений, не затянув туго пояс, ничто великое не свершить. Так его оправдывал Сергий. Симеон вооружал московский люд, но довершить начатое не успел. Однако казна собрана, не растрачена, потому и мог отец Дмитрия прослыть милостивцем, мог распустить пояс у московского и владимирского люда, не душить полюдиной, а переселенцам дать льготные годы, не брать ни людины, ни черного бора многие годы. Чтобы гуще росли, не косой резал, а годами дал осеменяться.
В старинных книгах писано, что князь Святослав киевский имел пешее войско до семидесяти тысяч, а конную дружину всего лишь в несколько тысяч. Его пешие полки состояли из горожан, из ремесленников, из торгового люда, из охотников, из рыбаков, из огородников и бортников. Его войско было непобедимо.
На Калку против полководцев Субудая и Джебе пришли дружины конных витязей. Их отваге, их мужеству глубокий поклон, каждый из них в тесном бою мог противостоять десяти воинам Чингисхана. Но воины Чингисхана не шли в тесный бой, они секли стрелами коней русских витязей, и витязь, упав с коня, не мог подняться в тяжелой броне и погибал под ордынскими копытами. Нет, не витязям одержать победу над Ордой, а городовым пешим полкам, витязям лишь оберечь пеших от обхода ордынских всадников. Кто же эти пешие? Горожане, ремесленники, торговые люди, огородники, бортники, пахари. Кто настрадался от ордынского ига, на кого вся тяжесть грабительских ратей? На черный люд. Боярин отсидится в осадном дворе, боярин переложит тяготы на черных людей.
Видя впереди неотвратимую встречу с Ордой в битве не на жизнь, а на смерть, Дмитрий оберегал черный люд. На него опора в той встрече, черные люди не выдадут Орде, не выдадут сопернику-соседу, ибо не переманить их чужому князю, как переманивают бояр.
Не выдали черные люди под Переяславлем в споре с Суздальцем. Отступился Суздалец от великого владимирского княжения, ибо понял, что за Москву идет все людство, а не только боярство.
А теперь Суздалец отдает дочь за Дмитрия, значит, обуздал свою неприязнь и верит в него. Думало с митрополитом, с ближними боярами, с Сергием, где быть венчанию. В Суздали — уронить Москву, в Москве — то в обиду Суздальцу.
Созвано гостей на свадьбу со всех великих и удельных княжеств Северной Руси. Не все приедут, но те, кто приедет, те к Москве тянут, а если к Москве тянут, то не откачнутся от общего дела готовить Орде отпор.
Порешили венчаться в Коломне, в дальней крепости, что стоит на стороже от Орды. От Коломны недалек двор великого князя рязанского Олега. На свадьбу зван, да скорее всего не приедет, не забыто, что князь Иван Данилович оттягал Коломну у Рязани. Пусть не едет, но услышит, что съехались в Коломну князья со всех земель, пусть узрит силу, обороняющую Москву. Не грозит сбор в Коломне и тверскому князю Михаилу, выходцу из князей микулинских. Вражда с Тверью давно завязана, неповинен в ней Дмитрий, а не забыта. Дед терзал Тверь, внуку отвечать ли?
Владыку коломенского, епископа Герасима, привязать, его рука простирается на рязанцев. А он ревнив к Москве, одним глазом на Москву смотрит, другим — на Рязань, так пусть он венчает московского князя и оба глаза к Москве обратит.
10
Коломна встретила князя Дмитрия колокольным звоном. К воротам вышел коломенский тысяцкий, младший брат Василия Вельяминова, боярин воевода Тимофей Васильевич. В его хоромах назначено играть свадьбу.
Невеста еще не прибыла. Дмитрию не терпелось оглядеть город, осадные башни, укрепления ордынских грабежников.
Остановились на берегу. Красное солнце не грело, гривы и шерсть на конях заиндевели, под копытами звенел лед. Мороз русскому человеку не помеха, тянулись с рязанского берега обозы, то ли па торг, то ли под видом торга уходили рязанские пахари и огородники на московскую землю под руку московского князя. Князь Дмитрий в доспехах, рядом с ним воевода Боброк, с ними и другие воеводы, московские бояре, две сотни стрелков.
В обозах признали князя, ломали перед ним шапки. Тимофей Васильевич подъехал к обозникам опросить, кто, откуда и зачем? Обозники били челом принять переселенцев на московскую землю.
— Прибывает людство! — сказал тихо князь Боброку.— Не тоскуй, воевода!
— Сказано, князь: людство не войско.
— Однако, чтоб кормить войско, нужно и людство.
Князь и бояре остановились на крутом обрывистом берегу.
На том берегу замятия! Налетели всадники на обозы. Крик, бегут люди, кидая сани и коней, бегут вроссыпь на лед, а за ними всадники, сгоняют их как баранов, в стадо, заворачивают на рязанский берег. На рязанском берегу остановились недвижно несколько всадников, по одежде не простые воины. Не князь ли рязанский Олег?
Дмитрий оглянулся на Тимофея Васильевича.
— Заворачивают беглецов! — пояснил Тимофей Васильевич.
Намело метелью сугробы, пешие бегут от конных в сугробы, да от конного как убежать? Кто-то успел проскочить на середину реки, рязанские конники зашли в обход. Но тут уже к московскому берегу ближе. Князь стегнул коня и поскакал вниз, с обрыва на лед.
За князем воеводы и стрелки. Рязанцы увидели, как с московского берега скачут к ним навстречу воины, повернули коней и погнали прочь.
— Куда, князь? — спросил Тимофей Васильевич, нагоняя Дмитрия.
— Туда! — указал Дмитрий на рязанский берег.
Вельяминов отстал и пристроился к Боброку.
— Надо удержать князя, кабы беды не было!
— Не случится беды!— уверенно ответил Боброк.
Боброк поднял над головой шестопер. То было знаком внимания для стрелков. Шестопер качнулся чуть влево — из общей лавы двух сотен отделились, забирая влево, полсотни стрелков. Качнулся шестопер вправо — тож и вправо начали забирать полсотни стрелков. Шестопер замер над головой Боброка — сотня стрелков начала разворачиваться полумесяцем. Высекая ледяные искры, конь вынес князя на берег. Боброк, Пересвет, Родион, Железный и Капуста не отставали от князя ни на шаг.
— Почто воюете, воины, со смердами?— спросил Дмитрий у всадника на белом коне, в приволоке из лисьего меха.
То был Олег, князь рязанский. Олег угадал в юноше московского князя.
— Ты возрос, княже?— ответил Олег, подчеркивая разность в возрасте.
— Старому не молодиться, юному стареть!— сказал Дмитрий. — Зван ты, Олег, на свадьбу. Я рад тебя видеть!
— Ты моих людей сманиваешь! Не по-соседски!
Около Олега топтался на коне косоглазый старик Епифаний Коряев. Давно у него накипело в душе на Москву.
— Людишек-то сманивать неладно! Людишек за нами Орда числит, а Москва их Орде не кажет!
Дмитрий мельком окинул недобрым взглядом Епифания, поднял глаза на Олега.
Меж тем рязанская дружина закинула петлей Дмитрия, его стражей и воевод. Мигни Олег, дружинники в два шага замкнут петлю, и Дмитрий окажется в рязанском полоне.
Неуловимое движение булавы Боброка вправо и влево. Сотня стрелков сдвинула рога полумесяцем.
— Что нам тут на юру спорить, Олег?— сказал Дмитрий.— Едем ко мне, град Коломна — светлый город. Сядем за стол!
И тут не вытерпел Епифаний:
— Негоже нашему князю идти на поклон!
— Как тут у вас, в Рязани? Бояре за князя говорят или князь за бояр?
Олег замешкался с ответом, намерившись сказать что-то резкое, да не подвертывалось слово. Дмитрий вдруг протянул руку, схватил Олегова коня за уздечку и погнал своего коня под обрыв, увлекая за собой Олега. Перед рязанскими дружинниками сомкнулся полумесяц конной сотни стрелков.
Князья скакали по льду через реку. Видно было, что Дмитрий отпустил уздечку, что Олег рязанский скачет по своей воле.
11
Мелькали лица старцев, бояр, стариц, монахов, каких-то обрядчиц, падал хмель, тут же и обмораживаясь на морозном воздухе, звенело серебро в боярских шапках, заплетали под причитания и плач девичью косу, облачили в розовую парчу на венчание. В церкви не смела глаз поднять на князя, пронзили его черные глаза, обожгли, сердце возрадовалось, что красив, ласков, строен, воин — князь.
Власть пьянит. Евдокия еще не отведала власти, но краем глаза успевала замечать, что юный ее князь говорит твердо, слушают его покорно, склоняются головы и князей и бояр, хоть и безбород князь, а бояре и князья бородаты.
Прятали невесту до часа, пока в храм приехали, в храм вошла в свадебном облачении. Сверкнули радостно глаза жениха, понравилась. Обжег взглядом — любить будет, а то самое страшное, коли не но сердцу жена, тогда мука, тогда тоска, тогда монастырь в конце...
Оковал их пальцы золотыми кольцами коломенский владыка Герасим. Из церкви ехали рядом, в одном возке. На улицах толпы, падает хмель, падает серебро инея на возок.
Князь гладил ее пальцы своей нежной рукой и шептал:
— Какая ты красивая! Люб я тебе?
Князь поцеловал ее ладонь, поцеловал пальцы и вдруг, охватив за плечи, прижал к себе и выпил слезы с глаз поцелуями...
Гридница в хоромах коломенского тысяцкого Тимофея Вельяминова не вместила гостей. За большим столом великий князь и великая княгиня. По правую руку от Дмитрия ближние его родичи, а за ними воевода большой и старшие бояре.
По левую руку от Евдокии — ее родичи, отец, мать, братья, суздальские князья да бояре.
А на том, на другом конце стола, самые почетные гости, два великих князя: тверской Михаил и рязанский Олег.
Столы в других гридницах, в теремах и покоях, па улице на морозе, под красным солнцем, под инеем, дубовые столы для коломенских жителей, для посадских и торговых людей, для дружины.
Стол дубовый прогнулся под тяжелыми блюдами, под тяжестью золотых и серебряных кубков, под звенящим и прозрачным хрусталем, что привозили гости сурожане из фряжских земель. Лебеди и рыбины в рост человека стыли на блюдах. Обносили медом гостей, вельяминовские холопы с ног сбились, бегая в погреба и в дальнюю кухню, где метались, как в аду, повара. Ночь не разогнала гостебища. На улицах мерцало пламя факелов, горели костры.
Звенело серебро, тянулись к князю с кубками, с турьими рогами, славили молодого, славили молодую, а иных уже выносили на руках, кому хмель отнял ноги. Все плыло, все тонуло в тумане, обмерла бы княгиня молодая, если бы не держал за руку ее юный и сильный супруг. Как в рваных клочках сна, как видения, возникали и исчезали люди, лились и перемешивались их речи. Звенели струны на гуслях. За полночь пир начал утихать. Старшие бояре, что следили за обычаем, объявили, что пора вести молодых в опочивальню.
Закрылась тяжелая дубовая дверь, окованная медью. Князь заложил засов. В красном углу горела ярким языком лампада, освещая темный лик Спаса, каким видела его Евдокия на черном стяге московского князя, когда он встретил ее у ворот Коломны. В кованом подсвечнике горели три свечи. Мягкие медвежьи шкуры скрадывали шаги, печь дышала жаром. Голубой полог над ложем расшит звездами. Дмитрий скинул с плеч горностаевую приволоку, взял со столика подсвечник с горящими свечами.
— Дай я тебя разгляжу! — сказал он, улыбаясь. Евдокия закрыла лицо руками, князь отвел ее руки и усадил в кресло. Сел у ее ног, поставив подсвечник на пол.
— Как жить будем, сероглазочка? Как муж с женой или как князь с княгиней? Я полюблю тебя, ты красивая! Не знал я, что ты такая! Для Москвы, для княжества сватали, но надеялся, что так по сердцу придешься!
И страшно было, и смертельно хотелось спать, хоть веки пальцами раздвигай. Так и не уловила мгновения, когда веки сами собой сомкнулись, а голова упала на спинку кресла...
Проснулась от свечного чада. Свечи догорали, мерцала лампада. Где-то очень далеко, внизу, раздавались всплески голосов. В опочивальне тихо, слышалось потрескивание плавящегося воска. Так же откинут и нетронут полог над ложем, мрачно смотрит темный лик Спаса. Холодком сжалось сердце — проспала князя! Ушел!
Евдокия резко встала и тут увидела, что князь спит на медвежьей шкуре у ее ног. Евдокия сняла с ложа подушку и подложила под голову Дмитрию. Не проснулся. Попыталась распустить на нем золотой пояс, чтобы легче дышалось, и одернула руку.
При ней отец рассуждал с матерью, чем одарить будущего зятя. Перебирали дорогие кубки, перебирали оружие. Немного сохранилось у суздальского князя дорогих вещей из родового достояния.
Богат был князь Всеволод Большое Гнездо. Со всех концов света стекались во Владимир редкостные товары: ткани удивительных расцветок и узоров, золотые и серебряные изделия и самоцветы. Всеволод поделил княжеское имение между своими детьми. Мало что удалось сохранить внукам Всеволода от ордынского разорения. Чудом сохранился золотой княжеский пояс, которым подпоясывался Андрей Ярославич, когда венчался с дочерью Даниила галицкого. Царьградские мастера потрудились над вязью, отлили на поясе зверей и птиц, покрыли его библейскими символами. Евдокия посмотрела — на князе худенький золотой поясок. За что же Дмитрий так обидел отца? Зачем пренебрег подарком? Княгиня не поверила, расстегнула пояс, посмотрела на свету! Не тот! Не тот, да знаком. Год тому назад ее старшая сестра Мария вышла замуж за московского боярина Николая Вельяминова. Это тож отцовский подарок жениху. Руки не удержали пояса, со звоном упал на медвежью шкуру, и князь проснулся. Стоит перед ним княгиня с подсвечником в руках, слезы у нее на глазах, у ног валяется его пояс.
И усталость, и волнение, и мед выпитый не сразу дали князю прийти в себя, а когда сообразил, где он и что с ним, по-своему расценил слезы Евдокии, принял их за обиду, что разоспался у ног молодой жены. Обнял он ее, но она отстранилась и указала глазами на пояс.
— Это твой пояс?— спросила она.
— Это подарок твоего отца!— ответил он, удивленный ее вопросом.
Евдокия покачала головой.
— Что тебе этот пояс? Боярин Вельяминов обряжал меня на венчание...
Евдокия вскрикнула и зажала рот рукой.
— Что с тобой?— опять спросил Дмитрий. — Что тебе этот пояс? Отцу вернуть?
— Верни!— молвила Евдокия.— Обиды ваши жить нам не дадут!
— Да в чем же обида? Зачем мне обижать твоего отца?
— Он тебя обидел! Вез один пояс, а отдал другой! То и мне обида! Этот пояс он дарил Николаю... Почему он оказался у тебя? Тебе совсем другой пояс вез!
— О господи!— воскликнул Дмитрий.— Что мне в том поясе?
Дмитрий обнял жену и высушил ей слезы на глазах. О поясе и думать забыл, но Евдокия утром спросила отца, зачем же он переменил пояс, предназначенный ее мужу, на пояс мужа Марии? Обида понятная, но отец долго не мог сообразить, на что обижается дочка. Когда понял, вскочил в гневе.
— Не было того! И дня не прожили, а князь тебя на отца поднимает!
Евдокия остановила гнев отца и объяснила, что это она заметила, а Дмитрий даже и не приглядывался к подарку.
Недолго было Дмитрию Константиновичу пройти в опочивальню и рассмотреть пояс, а еще короче за столом в гриднице взглянуть, чем опоясан его зять Николай, боярский сын. Осторожничал князь. В Суздали сорвал бы он пояс с обидчика, осрамил бы перед всем боярством и гриднями, здесь, на земле московской, остерегся.
Призвал боярина Морозова на совет и рассуждение. Заменить пояс мог только Василий Вельяминов. Московский тысяцкий — вор? Так изложил дело Дмитрий Константинович боярину Морозову.
— Ой, князь!— молвил Морозов в ответ.— Шепнуть Вельяминову? Кто возьмется?
— Я возьмусь!— воскликнул Дмитрий Константинович.
— Ты шепнешь, твой шепот на два княжества раздастся! Я шепну, так мне тогда в Москве кольчугу из-под кафтана не снимать и на пирах губ не мочить... Молчать бы надо!
— Евдокия увидела, и о том сказано князю!
— Пусть Дмитрий рассудит! Он млад, но разумлив!
12
Три великих князя, Дмитрий, Михаил и Олег, ускакали из города в охотничью избу в коломенский лес. Собрались поговорить с глазу на глаз. Все они Ярослава Мудрого племя, всем известно, что великий киевский князь, княжеству которого не было равного королевства в Европе, умирая, завещал сыновьям, от которых пошли все русские князья:
«Вот я отхожу от этого света, дети мои! Любите друг друга, потому что вы братья родные, от одного отца и от одной матери. Если будете жить в любви между собою, то бог будет с вами. Он покорит вам всех врагов, и будете жить в мире. Если же станете ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете и погубите землю отцов и дедов ваших, которую они приобрели трудом своим великим. Так живите же мирно, слушаясь друг друга...»
Киевский стол Ярослав поручил старшему сыну. Повелось с той поры, что все князья на Руси братья, что старшему брату младший послушник, старший — младшему заступник. Младший ездил подле стремени старшего, имел его государем, был в его воле. Знато князьями, что сыновья Ярослава заспорили: кому быть старшим, кому младшим. Завели распрю правнуки Ярослава перед битвой на Калке, и ни один брат не пошел к другому брату, когда хан Батый ринулся на Русь.
В охотничьей избе натоплено. На столе мед, кабанятина, тетерки пареные, соленая капуста и огурцы.
— Доколе,— спросил Дмитрий,— нам под Ордой ползать? Ты устал, Олег, от Орды?
— Земля рязанская истоптана, людишки разбегаются, нет города, чтоб год или два простоял. Жгут.
— А тебе, Михаил,— продолжал Дмитрий,— не больно ли на свою отчину вымаливать ярлык у ханов?
Михаил и Олег ровесники, старше князя Дмитрия, старшим по возрасту зазорно отвечать младшему, но они гости, а он хозяин. Ему и спрашивать. Михаил подвинул кубок к чаше с медом, налил меду.
— Выпьем, братья! В словах мудрости нет, в меде веселье.
Налили, чокнулись, выпили, не возглашая ни одному из трех здравницы. Равные, старшим братом никого и никто не признавал.
— Олег на проходе Орды!— сказал Михаил.— Проходной двор всегда истоптан. Ему прежде других думать! Под Шишевским лесом изрубил тумены наручатского хана! Делу начало!
— Наручатский хан — то ордынский разбойник! Выходы Рязань платит хану Авдулле, а на деле — темнику Мамаю! — ответил Олег.
— У Твери нет силы и наручатского хана одолеть, а куда же Твери против Мамая!
— Осторожен ты, брат! — сказал Дмитрий,— Ты старше меня и мудрее. Я тебе говорю не свои слова, а то, что все русские люди думают. Тверь да Москва, Суздаль да Рязань... Хватит силы?
Михаил криво усмехнулся.
— А Ольгерда куда с литовским войском?
— Ольгерд твой шурин, если и Ольгерд приведет дружины, сила огромная...— ответил Дмитрий.— В Орде три хана, и каждый выслеживает другого. Нет Орды единой, то и время!
Михаил опорожнил половину кубка, закусил кабанятиной.
— Ладно!— отрубил он.— Собрались Тверь, Москва, Суздаль да Рязань... Собрали дружины и ополчение. Кто поведет войско?
Дмитрий не спешил с ответом. Михаил встал, навис над Олегом и Дмитрием, опершись руками о стол.
— Ты скажи, Дмитрий, что вдруг Москве занемоглось на Орду подняться? А? Далеко ли то время, когда Москва с ордынскими владыками Тверь губила? Это твой дед Юрий Данилович шел с Ордой на моего деда Михаила Ярославича. Тяжко было тверичанам, а побили и твоего деда, и Орду под Бартеневом!
— Если старые обиды считать, никогда Русь не соберем!— ответил спокойно Дмитрий.— Ты от меня обид не ведал...
— Кто поведет войско?— нажимал Михаил,— Тверь после Бартенева да после разорения от Ивана Даниловича под руку Москвы не встанет.
— А под твой стяг Рязань и Москва встанут? — едко заметил Олег.
— А могли бы и встать!— отрезал Михаил.— Кому Русь собирать: Твери или Москве? Вот в чем вопрос. Рязань — древний город, но вся рязанская земля под ордынским ударом. Тверь на берегу Волги. А от Волги путь и на Ладогу, и на Каспийское море... Так кому Русь собирать: Твери или Москве?
Михаил сел на лавку и опять потянулся к меду.
— Тверь ты любишь и высоко ставишь!— сказал Олег.— Я Рязань люблю, моя отчина! А не раньше ли повалить Орду, а потом порядиться, кому Русь собирать? Я приведу дружину и под руку твою, Михаил, и под руку Дмитрия! А воевода есть: не ты, Михаил, не я и не Дмитрий!
Михаил махнул рукою.
— Нет князя впереди, дружины не пойдут! Ты, Дмитрий, начал разговор, ты и решай, поведешь ли войско под мою руку? Ты молод, тебе не в покор и не в унижение...
— На битву против Орды? Приведу! А воеводой большим быть не нам, то правду молвил Олег!
— Твоему воеводе Волынцу? Опять Москва над Тверью? Не бывать Москве над Тверью, покуда я жив!
Михаил встал с лавки, надвинул шапку и вышел прочь. Застучали копыта, пробивая снег до мерзлой земли.
Остались Олег и Дмитрий.
— Гордыня! — сказал Олег.— Не горят его города и села от ордынских стрел. Мне деваться некуда! В мо-лодшие братья к тебе не пойду, за стремя держаться не буду. Ежели Москва оборонит Рязань, Рязань против Орды с Москвой! Нет мне жизни, пока Орда над нами.
Тесть пришел к зятю.
— Ждал я тебя, Дмитрий,— сказал Суздалец.— Беда! Кто-то задумал нас поссорить!
— Никто не ссорил! — ответил Дмитрий.
— Я тебе дарил золотой пояс Всеволода, а боярин твой, Вельяминов Василий, подменил тот пояс и отдал его Николаю, моему младшему зятю... Вор твой боярин! Обличать?
— Знаю!—ответил Дмитрий.— Дорог мне твой подарок вниманием, а не золотом. Князь — голова, а бояре — шея! Не ссорься с младшим зятем из-за старшего. Есть что и поважнее!
Во второй день свадьбы собрались вновь гости в гриднице Тимофея Вельяминова. Дмитрий объявил:
— Думали мы с братом Владимиром, со старшими боярами... пора град Москву оберечь! Нет защиты в граде за дубовыми стенами. Надо огородить Москву камнем! Приговорим, бояре?
На то свадьбу собирали на все окружные земли, на то и гости званы со всех земель Северной Руси, на то и разговор о каменном граде заведен за пиршественным столом. Легче рука с кубком подымется осушить мед за каменный град!
Приговорили бояре, приговорили гости торговые, приговорили тысяцкие и сотские всех городов княжества Владимирского...
13
Вернулись из Коломны в Москву. Князь Дмитрий призвал в княжий терем, в думную гридницу московских именитых торговых гостей. Их струги и лодии ходили из Москвы-реки в Волгу, а по Волге в Каспийское и Варяжское моря, держали торг с Ганзой, с Великим Новгородом, с Сурожем и Кафой, через Сурож и Кафу с фряжскими городами. Те торговые гости звались: Василий Капица, Сидор Елферьев, Кузьма Коверя, Симеон Антонов, Михайло Саларев, Тимофей Весяков, Дмитрий Черный, Дементий Саларев, Иван Ших.
Приняли их великий князь Дмитрий и его больший воевода Дмитрий Волынский. То была первая встреча торговых гостей с князем. Иные помнили его отца и имели дело с Иваном, а потом все дела перешли по Москве к тысяцкому Василию Вельяминову. Да никто из них и не спешил на глаза к князю, каждый был князем в своем невидимом княжестве.
Михайло и Дементий Саларевы держали соляную торговлю от Великого Устюга на Сухоне до Белоозера, от Белоозера до Ладоги. Где соляная торговля, там и рыба соленая: белоозерские судаки и лещи, из Клещина озера переяславская сельдь, из Кеми — морская рыба, там и ворвань, жир рыбный. Саларевым что Москва, что Тверь, что Суздаль, что Владимир — на одно лицо города и княжьи роды. Им надобен сильный князь, чтобы была рука охранить их торговые караваны.
Кузьма Коверя торговал тканями. Вез на Русь шелка и парчу с Каспия. Покупал шелк у ханьских купцов, парчу вез из италийских стран, сукна — из Новгорода, ковры — из Хорезма. В Хорезм и италийские страны увозил соболей, бобров, куницу, белку и рыжую лису.
Василий Капица пришел в Москву из Новгорода при князе Иване Ивановиче. Имел торги в Твери, в Рязани, в Новгороде Нижнем, держал торговлю в Сарае до ордынской замятии. Встала замятия, продал свой торг купцам-христианам. В Каспийское море ходить перестал, плавали ныне его лодии и струги по Ладоге, Волхову, по Шексне, по Волге, по Оке, по Москве-реке, заплывали в Варяжское море, уплывали в ганзейские города.
— Чем торгуешь?— спрашивал Василий Вельяминов у Капицы.
— Чем же торговать-то?— отвечал Капица.— Что дешевле купишь, то дешевле и продашь!
Отвечал загадками, как воск был мягок с тысяцким, как воск и стекал меж пальцев.
Князь Иван знал, каким товаром торгует Капица, брал тамгу с того товара, дал большие заказы на много лет вперед и взял с купца клятву молчать. Купца не надо упрашивать, чтобы молчал, и без клятвы рад скрыть от чужих глаз, чем торгует. Торговал Василий Капица допреж всего серебром, деньгами торговал: ссужал купцов под большой заклад. Самый удобный товар: ни лодию не надо спускать на воду, ни струги гонять, ни караваны вести по опасным дорогам. Дал рубль — получи два рубля. Возили его струги на большие торги в Новгород, в Новгород Нижний, во Владимир, в Москву, в Суздаль, в Ярославль, на Белоозеро, в Переяславль рязанский. Продавал товар необъемный, но дорогой: восточные пряности и сладости: перец, горчицу, травы лечебные, корицу, гвоздику, красные рассыпчатые плоды из Хорезма и Дербента — гранаты, сушеные дыни, свежие не успевали дойти долгим и кружным путем. Был он знатоком ремесленных изделий, умел оценить вещь с первого взгляда. На хорезмских, багдадских, кафских и ордынских базарах, где бродили вещи старинных мастеров из одних рук в другие, соколиным глазом выбирал драгоценность и выхватывал у невежественного торговца. Но не редкими же вещами держится богатство торгового гостя! Великий князь Иван заказал Капице оружие: мечи, арабские сабли, наконечники для копий, каленые наконечники для стрел, кольчужную проволоку. Выгоден заказ, но и труден в исполнении. Хорезм продал бы оружие, хулагиды к тому времени вооружили бы черта, лишь бы он подрубил мечом Большую Орду. А как провезти? Ханы в Сарае запрещали перевоз оружия на Русь. Нашли бы оружие — купцу и всем приказчикам смерть. Капица ловок был, умел использовать ордынскую замятию. Заяицкая Орда так же, как и хулагиды, не стояла за интересы саранских ханов. Капица вез оружие арабских мастеров через Тевризское царство, где ненавидели Орду Джучиева улуса, в Каспийское море, Каспийским морем на Яик, по Яику, отдавая богатую тамгу, провозил до Каменного пояса, а оттуда с Яика волоком перетаскивали струги на реку Белую, по Белой шли в Каму, с Камы поднимались по Ветлуге до волока на приток Сухоны — реку Юг, Югом приводили караван в Великий Устюг. И Орде недоступно, и чужому глазу не видно. Умер Иван Иванович, все расчеты по перевозу оружия перешли от князя к Дмитрию Монастыреву. Тысяцкий Вельяминов оставался в неведении, что было главным товаром в торговле Василия Капицы. Знал о товаре Капицы и князь Дмитрий.
Тимофей Весяков пришел в Москву с рязанской земли. Торговал зерном, овощами, сеном и гонял гурты скота по городам.
Дмитрий сидел в отцовском кресле. Купцы, прежде чем сесть на боярскую лавку, расставили подарки. Дмитрий сделал знак гридням, подарки унесли, он на них и не взглянул.
— Вольно ли гостям торговым в Москве?— спросил Дмитрий.
Купцы помалкивали из осторожности, догадывались, что князь пригласил их неспроста. Не спешили с ответом, зная, что торопливое слово может дорого здесь обойтись.
— Если не вольготно кому, путь из Москвы чист! — добавил князь.
Кузьма Коверя был немолод, но и далеко ему оставалось до старости, товар его при всех князьях надобен, сукно да женские ткани всегда найдут спрос. Был он худ, прогонист, быстр и нетерпелив. Огладил бороду и решился молвить:
— Насильно никто нас в Москву не гнал...
— Нужен вам торг в Москве, во Владимире, в Суздали, в Новгороде Нижнем?
— Без этих городов — тощо будет!— ответил Коверя.
— Надумал я, — продолжал Дмитрий,— ставить град Москву каменный. Камню огонь не страшен, и разоритель не достанет. Чем гости торговые делу подсобят?
Мялись купцы, не зная, как отозваться.
— Каждый земледелец,— продолжал Дмитрий,— даст подводы и будет возить камни десять дней в месяце. Каждый торговый человек отдаст десятину со своего дохода... Каждый посадский и городской десять дней в месяц будет класть камень. Вам, торговые гости, кормить тех, кто стены будет ставить!
С лавки поднялся Тимофей Весяков.
— О кормах меня, князь, спроси... Сколько людей сразу будет на работе?
— Сколько будет — всех и кормить.
— Ты, Тимофей, возрадовался! — сказал Капица.— Твой товар пойдет в ход!
— У каждого свой час!— отрубил Дмитрий.— Кто не отзовется, тому по земле владимирской не торговать!
Купцы потянули к выходу, князь остановил Капицу.
— Говорят, на Устюжне рудознатцы нашлись,— сказал Дмитрий.
— Слышал об этом,— молвил Капица.— Собирают болотную руду... На озерах в застойных травяницах...
— То дело старое! — заметил князь.— Слух о Каменном поясе. Там железо берут прямо с земли. Как везти оттуда?
— Дорогое дело, князь!
— По реке Белой на Каму, с Камы на Ветлугу, а с Ветлуги путь на Устюжну тебе знаком, Василий...
— Долгий путь! — осторожничал Капица.
— Бери, Василий, торг! Десять лет не будет тамги на твой товар. Если еще раз придет ратью Орда, все разорит!
— Я не супротив! — сказал Капица.— Плавить железо и сделать оружие из своего железа — дело громадное! Где люди?
— Ты дело бери, а люди — моя забота! — заключил Дмитрий.
Иеромонах Троицкой обители, старец Афанасий, записал в летописи:
«Того же лета князь великий Дмитрей Иванович заложил град Москву каменный и начаша делать беспрестанно. И всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его и на тех нача посягати».
Еще записал иеромонах, что идут на Москву людишки со всех удельных княжеств, идут под благословение иегумена Сергия, а Сергий, благословя, шлет их в Углич, на Белоозеро, на Устюжну. В тех далеких землях людишки собирают железную руду на болотах, долбят кайлой на Каменном поясе, куют железо.
Сергий каждый понедельник после заутрени прочитывал записанное иеромонахом. Наткнулся на строчки в летописи о людишках и затер эти строчки пшеничной мукой.
— Разве то неправда?— спросил Афанасий.
— Монастырь не крепость, и Орда рядом,— ответил Сергий.— Если эта запись попадает на глаза супостату, что произойдет? Не тот славен, кто кричит, что одержит победу, а тот славен, кто молча победил!
Оспорить Сергия иеромонах не смел. Заносил в летопись сообщения о битвах, о витязях, павших в битвах, рассказывал о воинских подвигах, переписывал древние рукописи, где говорилось о славных походах первых русских князей. Ведома была иеромонаху непроходящая слава ратного подвига, умел он отличить выход воина на поле боя по обязанности от порыва ратников заступиться за русскую землю.. Мгновение, и вот он рождается, воинский подвиг, он виден, слух о нем идет по всей русской земле. А о том, кто ковал меч русскому воину, кто закаливал наконечник для его стрелы, кто мастерил разрывчатый лук и плел из стальных колец кольчугу, о тех нет слова в подвиге...
Бывал Афанасий в монастырях на Устюжне. Закинутые в глухие и непроходимые леса обители. Церковь, трапезная, рубленый дом для монашеских келий — вот и весь монастырь.
Настоятелями в тех монастырях ученики Сергия.
— Молитва не в церкви доходит до господа!— наставлял их Сергий.— Всякому злу начало — праздность. Когда проводим жизнь в лености и спим праздною мыслью, враг древний, лютосердый, браннолюбивый враг и разбойник нападает на небрежных и мало-помалу лишает их добродетели. Он не перестает пускать злобные стрелы и возмущать тело смирения нашего, уязвляя нас страстями, чтобы отвести от назначеного нам дела, чести и благодати.
Учил Сергий, что в поте лица своего, распахивая под посевы землю, собирая урожай, выпекая хлеб, человек возносит молитву более доходчиво, чем во время церковной службы. Уходя на Устюжну, на Белоозеро, в угличские леса, монахи раскорчевывали лес, рубили своими руками кельи, ставили церкви, а потом приходили к ним кузнецы и рудознатцы. Вокруг монастыря раскидывались селения, миряне мешались с монахами. Монах редко, только по большим службам в праздники, облачался в свое одеяние.
Рудознатцы, посланные Сергием на Устюжну, собирали руду по болотам. Железо веками накапливалось на торфяных заберегах, бродили люди и собирали красные осадки, из них плавилось железо, а потом уже ложилось на наковальню. Собирали трудно, собирали в глухих нетронутых озерах. Мало. Пошли на Каменный пояс. Слух шел давно, что там руду можно выбивать из земли кайлой. Нашли руду. А как ее доставить с Каменного пояса на Устюжну? Зимой везли на санях, сбивая обозы по тридцать, по сорок подвод. Каждый подводчик — сам воин, оружие своей работы. Самострел со стальным луком, в колчане железные стрелы. Копье, щит, меч и топор. Обучены строю, обучены не рассыпаться в рукопашную, а стоять стеной перед наскоком врага и разить железными стрелами. Дальний путь лежал лесами мимо городов и сел. На привалы становились в лесных сторожках. Оберегали сторожки, клали запасы овса для лошадей, мясо для подвозчиков. Летом путь по сухому закрывался, гнали лодии и ушкуи по реке Белой, по Каме и Ветлуге, тащили волоком.
Брели людишки с южных окраин из-под Орды на север: и зимой, и летом, и днем, и ночью не иссякал поток. Готовили в тишине, в великой тайне великое дело. Слава о них забудет, пройдет мимо, слава останется с теми, кого они вооружат. Град каменный Москва поднимается на глазах, всем виден, о болотных рудознатцах, о кузнецах и оружейниках, что денно и нощно стоят у раскаленных горнов, кому ведомо? А без них не быть началу всего дела, без них не с чем выйти на битву с Ордой.
14
Василий Михайлович сложил крестное целование Михаилу тверскому и прибежал со своей женой княгиней Еленой в Москву. Бил челом Дмитрию Ивановичу на Михаила тверского: гонит, дескать, из Кашина. Князь Дмитрий призвал митрополита.
— Кто более нужен Москве? Князь Михаил непокорный в Твери или наш близкий князь Василий?
Митрополит ответил:
— Князь Василий!
— Почему же владыка тверской отправил Михаила, а не Василия?
— Владыка тверской крестил Михаила, то его крестник!
— А слушает ли епископ тверской митрополита всея Руси?
Митрополит улыбнулся.
— Князь, то нехитрая загадка! Епископ слушает митрополита, когда князь московский того захочет!
Дмитрий отправил боярина Морозова с хитрым наказом в Тверь.
— Скажи моему брату Михаилу: обидно Москве, что в Твери два князя! Князь Василий Михайлович кашинский идет в мой удел. Хочет ли брат Михаил мира с Василием и с Москвой или отдает миром Кашинский удел Москве? Зовет его митрополит и заверяет, что суд будет праведным. Пусть и владыка Василий сопроводит в Москву тверского князя!
Михаил задумался над приглашением московского князя. Ехать или не ехать? Не ехать, стало быть, отказаться от Кашина в пользу Москвы. Михаил собрал бояр, позвал в Москву владыку Василия.
Шли три дня. Князь и бояре верхом, владыка Василий в возке. Возок сверкал золотыми узорами. Бояре, дабы не возгордились москвичи над тверичанами, не глядя на жаркое время, в турских шубах и горлатных шапках. Шубы шиты золотом и серебром, воротники бобровые, застежки золотые. Сверкая роскошью и золотом, вошли тверичане в ворота, где Спас на бору, к красному крыльцу шли неспешно, не роняя величия. В гридницу вошли, не кланяясь, как равные к равным.
Князь Дмитрий Иванович сидел на отцовском кресле, по правую руку от него митрополит всея Руси Алексей, по левую — великая княгиня Евдокия, дочь суздальского князя.
Князь Михаил Александрович остановился посреди гридницы. Бояре московские не встали. Князь Михаил сделал еще один шаг к Дмитрию, как бы вызывая его на середину гридницы, но Дмитрий не шевельнулся. Раздался его голос:
— Здравствуй, брат! Спаси тебя бог! Мы рады, что ты пришел к нам на суд!
Государь так встречает своего вассала, так Ольгерд принимает во дворе своих подручных князей и польских шляхтичей. Михаилу нестерпимо величие Дмитрия, нет за ним славы и могущества Ольгерда. Если же подражает величию ордынского хана, то смеху достойно. Первым порывом было повернуться и уйти, не послушался порыва, взяло верх любопытство узнать, что замыслили в Москве на Тверь. Владыка Василий подошел под благословение митрополита.
Василий сделал два шага к Дмитрию, Дмитрий встал принять благословение тверского владыки. Михаил подошел к митрополиту. Принял благословение, поцеловал крест, но к Дмитрию шага не сделал, остался около митрополита, как бы подчеркивая, что пришел к святителю русской церкви, а не к князю московскому.
Дмитрий сказал:
— Нам бил челом великий тверской князь Василий Михайлович за обиды князя микулинского.
— Брат Дмитрий!— перебил резко Михаил. — Ты ошибся! Великий князь тверской я, у меня ханский ярлык, и ты говоришь против великого хана!
— Ярлык на великое княжение имеет и князь Василий! Василий получил ярлык от великого хана Бер-дибека, и с тех пор нет в Орде великого хана, а есть трое-ханство. Будет у тебя ярлык от великого хана, и мы склоним перед тобой голову, князь микулинский.
Нет, не думал Михаил так легко ставить себя на суд московскому князю. Не оговорено, не поряжено, кто судит и о чем судит. Воспалился сердцем, и в голубых глазах может вспыхнуть ярость до белого каления. Нет, не на братский суд позвал его Дмитрий, тут хоть соловьем заливайся, хоть ястребом кричи, приговор вынесен заранее.
— Когда мой отец бил Шевкала, сына Дедюни, что Русь разорял и поганил, что рать навел, от которой стон шел по русской земле, твой дед, Иван Данилыч, привел Орду на Тверь! Ты млад, Дмитрий, неведома тебе правда! Шевкала прислал в Тверь хан Узбек! Чьими молитвами напустил хан Узбек разорителя и грабежника?
Митрополит встал и перекрестил Михаила.
— Утишь ярость свою, князь! Ярость не советчик, а наваждение нечистого! Сказано святым Петром, основателем нашего митрополичьего престола, что возложит Москва свои руки на плечи всех городов русских, соберет их воедино, как в горсть, в том будет сила земли русской!
— Не быть Твери под Москвой, отец, пока течет в моих жилах кровь, пока бьется сердце! Меч нас рассудит с Дмитрием, а престол Петра не один у бога и у патриарха! Тверь своего митрополита поставит!
Михаил выхватил меч из ножен и бросил его к ногам Дмитрия.
— Клади, князь, свой меч! Пусть нас бог рассудит!
Когда меч зазвенел у ног, блеснув сталью в лучах заходящего солнца, что били прямо в окна гридницы, у Дмитрия часто-часто забилось сердце. По душе вызов, принес бы сердечную усладу поединок, но государю не пристало принимать вызов от своего подручного. Дмитрий тихо выговорил:
— Взять!
Коротенькое словцо, легко произнеслось, но сколько раз уже позже горевал Дмитрий, что оно вырвалось, что поторопился, единственный раз поторопился сорвать яблоко, что не созрело. Очень тоскливо было поспешать мелкими шажками к той встрече с Ордой, на которую хотелось идти бегом.
Гридни услышали страшное слово, хотя и выговорено оно было чуть слышно. Они окружили кольчужной стеной Михаила. Князь потянулся к мечу, на меч ступила нога в железном сапоге. Михаила и тверских бояр вывели из гридницы, чтобы развести по подвалам крепких боярских усадьб.
— А тебе, Василий, владыка тверской,— объявил князь,— митрополит епитимью наложит! Пренебрег ты волей града Петра, не о единстве Руси твои мысли, а боле о крестнике забота!
15
Московские бояре радовались как празднику, что Дмитрий заточил тверского князя в подвале на Гавшином дворе. Старики помнили, как ходил на Тверь князь Иван Данилович, какую взял добычу, ныне тверской князь в подвале, Тверь перед Москвой как раскрытая ладонь. Ждали: вот-вот Дмитрий кликнет, чтобы собирались в поход. Забрали когда-то Коломну у Рязани, почему не взять Тверь под Москву?
Шептали князю по праву старших. Нельзя сделать полшага и остановиться. Нельзя, надо спешить, пока в Орде замятия.
Но Дмитрий не спешил в Тверь, ибо не хотел обидеть тверичан. Он уже жалел о своей горячности. Замятия в Орде. Митрополит и Сергий очень остерегали надеяться на эту замятию. Не дай бог торопливостью погасить эту замятию. Страх перед возможностью объединения Руси может заставить ордынских ханов сложить свою вражду.
Дмитрий надеялся смирить Михаила, заставить его отречься от великокняжеского стола в пользу Василия кашинского или признать московского князя братом старейшим. Время шло, Михаил оставался непоколебим в своей вражде. Меж тем из Орды, из окружения Мамая, пришло тревожное известие. Мамай в ярости, что Москва простерла руку на Тверь, и готовит послов в Москву с окриком, чтобы не трогали князя Михаила. Надо отступить от малого, чтобы не потерять большего.
Сергий пришел в Москву к князю Дмитрию.
— Три темника, три ордынских князя идут послами выручать Микулинца!— оповестил Сергий.— С ними две тысячи всадников.
— Кто сообщил? Верно ли? — спросил князь.
Сергий взглянул на Дмитрия.
— Верно! Церковь умеет узнать скрытое от светской власти.
Привели князя Михаила. В заточении не угнетали, но дали знать: пока крест не поцелует по всей воле московского князя, не выйти на волю.
Увидел Михаил Дмитрия. Насупил брови и решил стоять на своем до смерти, как дед его Михаил святой стоял в Орде. Сергий подошел к Михаилу. Знал Михаил силу этого старца и побаивался. И в Твери было известно, как он затворил церкви в Новгороде Нижнем и обуздал Бориса.
Сергий благословил Михаила и молвил:
— Уйми ярость сердца и уйдешь благословясь!
— Я не обманывал митрополита, митрополит меня обманул!
— Все мы дети матери церкви!— ответил Сергий.— Твоя власть, князь, без церкви не власть!
— Не быть Твери под Москвой!
— По слову божию и гора сдвинется, а Петр святой предстоит перед господом молельщиком за Москву! Молитвы святого доходят быстрее до бога, чем смертных людишек! Целуй крест, Михаил, князю Дмитрию жить в мире и братстве и идти на Тверь...
Пришлось целовать крест. Не ведал Михаил, что скачут на Москву оборонять его три ордынских темника с двумя тысячами сабель! Ведал бы, не поцеловал бы крест! Уходил, опалив сердце яростью на Дмитрия.
