Новый дворцовый летописец дрожащей от счастья рукой засвидетельствовал всенародное ликование по случаю возвращения молодого цезаря, желанного наследника, сына божественного Марка из северного похода.

Вот краткие отрывки из официального описания подвигов, совершенных молодым цезарем на дальней границе, и выдержки из отчета о триумфальном возвращении в Рим после славной победы над многочисленными германскими племенами к северу от Данувия.

«…После официального объявления об отбытии величайшее волнение охватило военный лагерь; все хотели вернуться вместе с ним, чтобы избавиться от пребывания во вражеской стране и вкусить роскошную жизнь в Риме. Доблестный воин и государь обратился к воинам с трогательной речью и объявил, что негоже изменять воинскому долгу и оставлять без защиты такую опасную границу. Каждый из нас, заявил цезарь, обязан оставаться там, куда его привела судьба и воля императора. Он верит, что каждый воин с честью исполнит свой долг перед родиной, будет держать в страхе бесчисленные вражеские орды, которые спят и видят, как бы нарушить спокойствие мирных граждан и нанести ущерб римскому народу».

«…Варвары, устрашенные мощью и божественным светом, исходившим от нового Геркулеса, без сопротивления поклонились Отцу Отечества. Они сами, благоговея от восхищения, сложили к ногам победителя груды золота и драгоценных камней. Особенно великолепны были редчайшие образцы аполлонова камня, среди которых выделяется стофунтовая друза золотисто — малинового тона, в глубине которой просматривалось некое удивительное создание, напоминающее ящерицу. Размеры чудовища, его пристальный, привораживающий взгляд, пронзающий всякого, кто осматривал эту диковинку, не оставляли сомнений, что это существо из породы богов. Связанное с ним поверье гласит, что в камне запечатлена душа того, кто им владеет. Это же существо придает владельцу славу и неземной отблеск, каким сразил молодой цезарь бесчисленные толпы народа, выстроившиеся вдоль Фламиниевой дороги…»

«…Когда же молва распространилась и прибыли вестники, сообщая о предстоящем возвращении государя, римский народ чрезвычайно обрадовался и возложил добрые надежды на пребывание молодого императора в Риме, полагая, что юноша будет следовать примеру отца. Совершив путь с моложавой поспешностью и быстро пройдя промежуточные города, повсюду встреченный по — царски, и явив себя ликующему населению, Коммод показался всем любезным и желанным. Когда же он приблизился к Риму, весь сенат и весь народ, обитавший в Риме, не сдерживая себя, но всякий желая опередить других, неся лавровые ветви и держа разнообразные расцветшие в ту пору цветы, встречали его, насколько это было для каждого можно, на далеком расстоянии от города…

(«Там билеты были дешевле», — добавил про себя Тертулл, водя тростниковым пером по выданной во дворцовой канцелярии особой белизны бумаге сорта Augusta.)

…чтобы увидеть благородного молодого государя. Ведь они тосковали по нему благодаря истинному душевному расположению…

(Тертулл отложил перо и глянул в зарешеченное окно своей расположенной под чердаком каморки. «Что правда, то правда, — вздохнул он. — Народ оказался горяч и восторжен! Все спрашивали, кто это там в праздничной коляске рядом с молодым цезарем? Я тоже задал этот вопрос. Лет объяснил, что это Саотер, управляющий и дружок нашего героя. Отчего же они прилюдно целуются? — спросил я. — Разве жажда обладания Саотером уместна в присутствии такой многочисленной толпы? Лет сказал, что уместно все, что в рот полезло. И еще кое — куда…Понимай как хочешь эту грубость. О том, как я понял ее, умолчу». Он вновь взялся за перо.)

…так как он родился и был вскормлен у них и был государем в третьем поколении. Его род по отцу происходил из сенатской знати, мать же Фаустина родилась государыней, как дочь Антонина, прозванного благочестивым, и потомком Адриана по материнской линии, а род свой она возводила к прадеду Траяну.

Таково было происхождение Коммода. Вдобавок к цветущему возрасту у него привлекательная наружность благодаря стройному телосложению и красивому лицу, в соединении с мужественностью. Взор ласковый, огненный, волосы от природы белокурые и вьющиеся, так что когда он идет, освещенный солнцем, от него исходит нечто столь огнеподобное, что одни полагают, будто его перед выходом посыпали золотой стружкой, другие обожествляют его, говоря, что вокруг головы с самого его рождения появилось некое небесное сияние; расцветал и спускавшийся по его щекам первый пушок. Увидя такого государя, римляне приняли его со всевозможным славословием, бросая ему венки и цветы. Въехав в Рим, сразу посетив святилище Юпитера и другие храмы, выразив сенаторам и оставленным в Риме воинам благодарность за сохранение верности удалился в императорский дворец».

* * *

С отчетом и описанием торжественного шествия Коммод ознакомился на исходе шестого дня после возращения в Рим. Все это время молодой цезарь посвятил посещению многочисленных римских храмов, а также проведению торжественной церемонии, посвященной памяти императора Марка Аврелия Антонина. Поминание совершили в святилище, названном именем отца и матери, после чего было устроено всенародное угощение, на котором сенаторам и всадникам были подарены большие корзины с кушаньями, плебеям достались корзины поменьше, и император первым начал угощаться. На следующий день приступили к раздаче денежных подарков преторианцам и знатным лицам. Третьего дня в амфитеатре Флавиев были устроены гладиаторские игры, на которые были выведены тридцать пар отличных бойцов, собранных со всей Италии. Однако сначала публике были представлены назидательные сцены наказания преступников, одного из которых, привязанного к столбу злодея из злодеев, сожрали дикие звери.

Тертулл невольно отвел глаза, когда огромный медведь начал вырывать обильные куски из тела жертвы. Стихотворец поспешно заглянул в программку — наверняка этот подлец является отцеубийцей или храмовым вором. К сожалению, в программке об этом ничего не было сказано. Начертано «преступник» — и все.

Следующую партию осужденных принудили вступить в сражение с озверевшими от голода львами и спустя некоторое время взбешенным носорогом, выскочившим на арену амфитеатра из подземной темницы. Загодя Публий Витразин постарался убедить злодеев проявить мужество и героизм во славу молодого цезаря, сената и народа Рима. Он также пообещал выжившим возможность прощения. Для того чтобы научить приговоренных проявить эти качества, но, главное, научить умирать красиво, Витразин по совету Тертулла пригласил хозяина театральной труппы Виталиса, научившего осужденных вскрикивать «Эхойе! Эхойе!», а, погибая, принимать красивые позы. Виталис сразу предупредил самодеятельных артистов, что бы они ни в коем случае не бегали с выпущенными внутренностями по арене, искалеченными не ползали по песку, не прижимали к груди оторванные руки и ноги и тем более не смели умолять зрителей о снисхождении. Этой группе было роздано оружие. На вопрос Тертулла, зачем женщинам оружие, грек объяснил, что женщин в этой группе только три, все отравительницы, а мужики как на подбор из банды, орудовавшей в горах Самния, с мечами обращаться умеют, так что зрелище обещает быть прелюбопытное.

Далее (см. программку) был сожжен заживо известный вор. Его приодели, нарядили Геркулесом. Виталис опять же заставил его выучить текст и отрепетировал позы, сопутствовавшие знаменитому самосожжению великого героя и покровителя ныне царствующей династии. Зрелище получилось душераздирающее и несколько двусмысленное, однако Публий проявил себя прекрасным организатором и тут же сбил уныние и возможность всяких сопоставлений потешной сценкой, изображавшей любовные ласки Пасифаи, жены критского царя Миноса, которую Венера по преданию наказала постыдной и неуемной страстью к быку.

Бык оказался выше всяких похвал. Местная Пасифая, привязанная к деревянному ложу, кричала так, что слышно было в верхних рядах.

Перед перерывом состоялись выступление шутов и мимов, и, наконец, после перерыва, под торжественные звуки туб и корницинов на арену строем вышли гладиаторы — все празднично одетые, в пурпурных, расшитых золотым шитьем солдатских накидках, наброшенных поверх превосходного облачения. Каждый в изумительной работы шлемах, изображавших какое-либо животное, птицу или рыбу. Покачивались прикрепленные к шлемам пышные страусиные и павлиньи перья, ярко блистало на солнце вооружение, которое несли вслед за бойцами рабы. Обойдя арену, гладиаторы выстроились перед императорскими трибунами, где в главной ложе сидел Коммод, обернутый в пурпурную тогу, а в ложе императрицы — Анния Луцилла, за которой указом Марка Аврелия после смерти Луция Вера, его соправителя и мужа Аннии, были оставлены все высшие почести, полагавшиеся жене императора.

Здесь гладиаторы хором выкрикнули приветствие божественному Луцию и по знаку императора, разрешившему начать бои, покинули арену.

Гладиаторские сражения заняли два дня, так что только спустя неделю, ближе к вечеру, император ознакомился с отчетом, представленным Тертуллом, и приказал доставить стихотворца к нему.

Тертулла провели в просторный зал, где вдоль стен на мраморных подставках были выставлены бюсты прежних императоров. Пол был покрыт красивой мозаикой, изображавшей Мария, побеждающего толпы тевтонов и кимвров. Цезарь жестом пригласил поэта сесть. Тертулл опустился в кресло, установленное в изножии лежанки, на котором, подперев голову рукой и откинувшись к боковой спинке, полулежал Коммод. Он заглянул в свиток, предназначенный для публикации в «Городских ведомостях», и заявил.

— Что тут скажешь, врешь складно. Хотелось бы только поменьше вранья и дешевых насмешек, которые ты, Тертулл неуместно позволяешь себе. Я понимаю, ты сатирик, юморист, не можешь без кукиша в кармане, но все-таки надо знать меру.

— Господин! — воскликнул вмиг перепугавшийся поэт. — У меня и в мыслях не было…

— Верю, — охотно согласился Коммод, — потому и прощаю. Ведь стихосложение — занятие, приравненное к божественным. Я знаю, ты не волен над собой, когда, пропитавшись вдохновением, водишь пером по бумаге. Твоей рукой водит Аполлон. Вот пусть только он и водит. Не подпускай к своему рабочему месту таких дерзких и самонадеянных богов как пройдоха Меркурий, весельчак Пан или вечно пьяный толстяк Силен.

— В чем же, государь, я соврал и позволил себе насмешку? Где вы вычитали что-либо подобное?

— Вот, пожалуйста, «совершив путь с моложавой поспешностью». Что за «моложавая» поспешность? Издевательство? Безусловно. Неумением сдерживать порывы отличается юность, а никак не моложавость, присущая начинающим стареть мужчинам. Так и пиши — с юношеской поспешностью, и не пудри людям мозги.

— Но, государь, выше во фразе уже употреблено слово «юноша». Получается повтор.

— Пусть повтор, только не моложавость. Или вот еще — «увидя такого государя, римляне приняли его со всевозможным славословием». Знаешь кого славословят? Если мне не изменяет память, славословие — это лицемерное восхваление того, кто явно не заслуживает почестей. Я могу согласиться с тем, что пока меня не за что возносить, но объявлять об этом публично считаю дурным вкусом и кукишем в кармане. Что же касается «увидя», это даже не насмешка, а вызов. Ты же славишься как редкий умелец в подборе слов. Стихи пишешь, а тут «увидя»! Одним словом, исправь эти места.

Император выглядел усталым, однако пребывал явно в приподнятом настроении. Он предложил поэту отведать фалернского, сам отпил вино из бокала. Вино было замечательное, даже в Африке, славившейся своими виноградниками, он не пробовал такого. Италия есть Италия. Здесь все самое лучшее, самое изысканное, а если чего нет, прикажи и привезут.

— Впрочем, — продолжил Коммод, — мне нравится твоя строптивость. А также борода. Борода классная. Мы найдем ей применение. Потом. Ладно, за твое усердие тебя ждет награда.

— Господин, — робко попросил Тертулл, — если будет позволено…

— Что еще? — нахмурился Коммод.

— Не могу скрыть одолевшую меня страсть.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался император. — Ах, какая борода! Она просто возжигает мне сердце. Что бы ты хотел получить в награду, нехороший? Женщину? Мальчика?

— Нет, господин, позволь мне взглянуть на чудо, которое ты привез из Богемии.

— Ты хочешь взглянуть на этого зверя?! — Коммод внезапно взволновался.

Он вскочил с ложа и далее повел речь совсем запросто.

— Знаешь, Тертулл, я сам был ошеломлен, когда мне показали это уснувшее в камне чудовище. Вот было бы здорово, если бы оно выбралось наружу! Если бы оно стало ростом с гору или с Капитолийский холм? Ты не побоялся бы выступить против него с оружием в руках?

— Побоялся бы, государь. Ведь я мирный человек.

— А я нет. Пойдем, я покажу тебе это сокровище. Там у меня есть еще кое-что.

Он приказал позвать Клеандра, подал знак Вирдумарию, и они вчетвером спустились в один из внутренних двориков дома Тиберия. Отсюда добрались до пристроенного к общему комплексу дворца Флавиев* (сноска: Дворец Флавиев занимал восточную часть Палантинского холма и был выстроен императором Домицианом, которого упрекали в излишней расточительности при возведении этого сооружения. Однако никто не обвинил Домициана в «излишних тратах» на проведение праздников или на раздачи плебсу.). Здесь спустились под землю, где была устроено государственное казнохранилище, потом долго шли по лестницам, спускаясь то вверх, то вниз. Всю дорогу Коммод захлебываясь рассказывал Тертуллу о том, как эти сокровища попали в руки римлян, в конце объяснил, почему приказал поместить предпочитающий солнечный свет камень во мрак.

— Бебий рассказал мне, что у варваров есть легенда. В ней говорится, что крот… Знаешь крота? — обратился он к Тертуллу.

Тот кивнул.

— Скорее, это был не крот, — продолжил Коммод, — а принявший его облик царь мохнатых подземных жителей. Подземный царь очень удивился, когда узнал, что оказавшийся в Богемии Геркулес никогда не видал янтаря и нет у него ни кусочка этого волшебного камня. Он пригласил героя в свою подземную мастерскую. Геркулес восхитился, увидев таинственный подземный замок, где самый малый камешек поворачивался к человеку своей лучшей стороной. Вот и я приказал воспроизвести пещеру царя кротов.

Вирдумарий открыл дверь в кладовую, и Тертулл вслед за императором вступил в ярко освещенную мерцающим светом масляных ламп искусственную пещеру. Повсюду на полу, на низких подставках, на искусно вырезанных, напоминавшие уступы из камня, полках грудами лежали куски аполлонова камня от малюсеньких с ноготок кусочков до овалистых, размеров с детскую голову самоцветов. Здесь же на изготовленных из матового светлого мрамора постаментах, на столах странными отголосками причуд нынешнего владельца этой коллекции были расставлены изделия из янтаря — кубки, чаши, подсвечники, статуэтки, бесчисленные бусы, перстни, нагрудные торквесы, шары, с помощью которых летом охлаждали разгоряченные руки; всевозможные четки, запонки, броши, серьги, ручки к перьям, а также ожерелья, использовавшиеся как целебный талисман. Каждая крупная вещь была умело и обильно подсвечена.

В подрагивающем свете многочисленных масляных ламп скопища, россыпи, рукотворные предметы мерцали, переливались золотистыми и красноватыми тонами. Кое — где теплились куски зеленоватых, голубоватых и черных цветов. В первую очередь внимание Тертулла привлекла большая ваза на ножке с мелкой и широкой чашей, собранная из темно — вишневых, красных, яично — золотых и восковых кусочков. На дне чаши был сделан подкладной рельеф, где подсвеченные снизу проступали силуэты двух мужских фигур, несущих на палке большую виноградную гроздь. Более всего в пышном убранстве вазы удивляла тончайшая резь мастера. Цветы и листья, тонкие побеги завитков, собранные в связки плоды и фрукты, овальные медальоны с аллегорическими женскими фигурами, символизирующими добродетели, были вырезаны с неподражаемым мастерством.

Заметив удивленный взгляд Тертулла, Коммод с удовольствием пояснил, что среди захваченных трофеев много подобных «поделок». Германцы награбили их в течение первой войны на имперской территории, когда варварские орды дошли до Аквилей. Из скульптур внимание Тертулла привлекла полуметровая фигура бога плодородия Приапа. Стихотворец сразу узнал его — старичка с вытянутой и утолщенной кверху головой, напоминавшей мужской член. Одной рукой старичок поддерживал корзину со всевозможными, чрезвычайно искусно вырезанными плодами, а другой — необыкновенных размеров мужской детородный орган.

Благоговение охватило Тертулла. Он склонился перед изваянием любимейшего в народе святого — покровителя рыбаков, матросов, проституток, развратников и евнухов. Сводник, кутила, любитель мальчиков, учитель Вакха, помощник и спутник Геркулеса благодушно взирал на стихотворца. Стоики почитали Приапа как олицетворение порождающего логоса, иные мудрецы как создателя моря и суши. Тертулл, счастливо, до разорения отца, проведший детство в сельской местности неподалеку от Рима, как всякий природный италиец боготворил Приапа.

— Я с ним порой беседую, — признался цезарь. — Очень покладистый старик. Выслушает, а ночью во сне даст ответ. Не веришь? Загадай желание!

Тертулл невольно поддался его напору, тем более что поэту почудилось, будто Приап добродушно подмигнул ему и как бы предложил поэту отведать волшебных плодов из его корзины, каждый из которых был пропитан вдохновением. Если очень хочется, бог был не прочь одарить своего любимца, посвятившего ему множество звучных стихов, плотской любовью.

«Приап, проницательный и сильный, — мысленно попросил поэт, — позволь мне остаться самим собой и не угодить за это в изгнание».

Коммод игриво ткнул его в бок.

— Наверное, попросил свести тебя с какой-нибудь красоткой?

Заметив, как расширились глаза у Тертулла, добавил.

— Ну ладно, не буду. Теперь я открою тебе великую тайну, только смотри об этом никому ни полслова. Иначе, — он убедительно провел ребром ладони по горлу.

Император кивком указал на дверь, ведущую вглубь хранилища, и потянул Тертулла за край взятой взаймы у Виталиса тоги. Вирдумарий распахнул створку, император с силой втолкнул в комнату гостя. Ошеломленный Тертулл, стараясь не споткнуться, вбежал внутрь и тут же прикрыл глаза, спасая их от обилия света. Нестерпимо яркое, солнечное сияние заливало небольшой, отделанный золотом и драгоценными камнями сакрарий. Устроен он был в эркере, где вся выступающая полукруглая часть была забрана удивительной прозрачности стеклом. Возле входа, вдоль стен в нишах на мраморных подставках стояли бюсты императоров из династии Антонинов — Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий, а в промежутке между окнами большое, в полный рост изваяние Геркулеса Мусагиста. Из окон открывался вид на заходящее солнце, Большой цирк, часть набережной и Бычьего рынка и — за Тибром, на сады Цезаря и навмахию Августа.* (сноска: особого рода гигантское сооружение, в котором устраивались морские битвы. Оно представляло собой вырытый пруд, и окружавшие его здания. Кроме того, навмахиейназывались сами морские сражения.).

Выходит, не под землей поместил Коммод свою добычу, однако делать окончательный вывод Тертулл поостерегся. Чудес в Палатинском дворце было видимо — невидимо, так что не стоит ломать голову над архитектурой и внутренней планировкой этого таинственного, напоминавшего лабиринт огромного сооружения состоящего из нескольких связанных между собой дворцов. В доме Тиберия, например, при переходе из просторного вестибюля в парадный зал была устроена одна из самых замысловатых ловушек, которую по приказу этого принцепса строители приготовили для варварских царей, прибывавших в Рим для изъявления покорности и заключения мирных договоров.

Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую пучину, в которой плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого гостя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.

Посредине сакрария, на мраморном постаменте, стенки которого были украшены сценами коронации и великих деяний римских государей, возвышался округлый кусок янтаря размером с грудную клетку пятилетнего ребенка, в котором, вполовину свернувшись, застыла огромная ящерица. Тертулл, затаив дыхание, обошел камень. Сначала различал бугорчатую зеленовато — желтую спину, затем увидал голову. На каком-то шаге замер — существо вдруг уставилось на него крупными, затянутыми бельмами глазами. За этой внешней, чуть туповатой слепотой вдруг прорезалась безмерная, бездонная, вгоняющая в ужас зоркость. Тертулл вздрогнул, кожей ощутив пронзивший его незримый взгляд чудовища. Он поклонился неведомому божеству, пожалел, что не было с собой даров. В присутствии этого запеченного в янтарь чудища даже Коммод начал вести себя скромнее. Он приветствовал его поднятием руки, назвал своим «гением», оберегающим и внушающим ему дельные, а порой и дерзкие мысли.

Сакрарий они покинули через другой выход. Сразу оказались в длинном и сумрачном коридоре. Стоило пройти с десяток шагов, как сзади плавно отпустилась плита, неотличимо изображавшая часть стены. Любой, кто доберется до этого места, решит, что попал в тупик и повернет назад. Коридором они вышли в палаты дома Тиберия. По пути цезарь, поинтересовавшийся мнение стихотворца насчет коллекции, распорядился, чтобы тот описал все, что видел, исключая, конечно, местоположение сокровищ. При этом Коммод хихикнул, а затем добавил — всем рассказывай, что видел здесь, особенно старайся в присутствии простолюдинов.

— У тебя есть дружки среди простолюдинов? — поинтересовался Коммод.

— Да, государь.

— Вот и хорошо. Пусть по городу пойдет слух, что мой янтарь — это чудо из чудес. Что цезарь свихнулся на янтаре, как свихнулся на своей вилле в Тибуре прадед Адриан, как дедушка Антонин Пий помешался на добропорядочности, а мой отец на философии. Ты не сбрил бороду, Тертулл, видно, ты очень привержен философии?

— Нет, цезарь. — Тертулл почувствовал потребность высказаться искренне, до конца. — Я привержен философии постольку, поскольку она называет предметы и пытается объяснить незримое. Всякий поэт желает заглянуть за горизонт, неважно как близко или далеко проведена эта черта. Я согласен со стоиками в том, что человек по природе неглуп, сносен и любит, когда хорошо, и не любит, когда плохо, однако попытку твоего великого отца научить людей или, скажем, римский народ, жить по природе, а значит, добродетельно, никогда не считал удачной. Я опять же согласен с Титом Ливием и прочими отцами — историками, утверждавшими, что римскому народу изначально присуща некая героическая основательность, умение терпеть, жертвовать собой на благо отчизны и при умелом руководстве доводить дело до конца. И все-таки у меня есть большие сомнения в трезвости взгляда и мыслей простолюдинов, их какой-то особой недоступной высшим сословиям мудрости, которую им приписывают «друзья народа». Если позволишь, государь, — он на мгновение запнулся, — я расскажу забавную историю, поведанную мне в Африке неким неглупым человеком. Он много повидал, в его трезвость я верю.

Император кивнул.

— Был в древности один философ, весьма усердный в изучении всевозможных искусств и наук. Он восхищался знанием и умением, полагая, что человек, которому недоступны эти совершенства, справедливо может быть назван варваром. Вот и начал он обучать всякого, кто бы ни обращался к нему с просьбой открыть истину, да еще и доплачивал, когда видел его усердие. Другими словами, он стремился сделать науку и искусство доступными каждому, полагая, что это самый верный путь научить человека жить правильно. Поскольку наш мудрец был богат, к нему ринулись толпы возжелавших знаний. Однажды ночью ему приснилось, что покровительницы наук в образе прекрасных женщин очутились в борделе и отдавались всякому, кто пожелает. Увидев это, он очень удивился и спросил: «Что же это такое? Разве вы, богини, не покровительницы искусств и наук?»

Те ответили: «Да, разумеется».

«Но почему же вы очутились в лупанарии?»

Ему ответила Клио — муза истории: «Да, это так, но ведь это ты поместил нас сюда».

Проснулся мудрец и задумался, потом сообразил, что делать науки и искусства доступными означает умалять божество. И, раскаявшись, больше так не поступал. Известно, что существуют вещи, постичь которые следует немалыми трудами, и порой видимое другим усердие в этом деле сродни глупости или мошенничеству.

Коммод не ответил.

В молчании они вернулись в зал, откуда вышли осматривать сокровища. Здесь его ждал Витразин, рядом с ним стоял раб державший в руках поднос, на котором грудой лежали письма, свитки и прочие документы. Император замахал на него руками.

— Только не сегодня, не сейчас! Витразин, ты жесток. Я устал и хочу отдохнуть.

— Но, государь…

Коммод с хитрецой подмигнул Тертуллу и, вновь обратившись к Публию, спросил.

— Откуда в тебе, сыне гладиатора, такое усердие? Уж не глупость ли это? Или, может, мошенничество?

— Господин!.. — сменился в лице Публий.

В этот момент Клеандр поддержал секретаря.

— Господину следует хотя бы просмотреть бумаги, отделить важные от несущественных или тех, которые могут подождать.

— Идите вы все!.. — кратко выразился Луций. — Сказано, завтра. Интересно, куда ты сейчас отправляешься, Тертулл? В свою каморку на чердаке?

У поэта отвисла челюсть.

Император радостно засмеялся, принялся подергивать себя за пальцы.

— Вот ты и попался, злоумышленник. Теперь я знаю, где ты вынашиваешь зловещие планы. Мне все известно, — он погрозил пальцем стихотворцу. — Признайся, ты вернулся в Рим, чтобы свергнуть молокососа и возвести на трон какого-нибудь философа в сенатской тоге или какого-нибудь седобородого вояку или рубаку?

Тертулл оцепенел, замерли и Публий Витразин, и спальник. Стало слышно, как по залу летала муха. Император проследил за ней взглядом, начал подкрадываться и, дождавшись, когда насекомое сядет на стену, доблестно прихлопнул ее изящной мухобойкой с резной костяной ручкой. Не поворачивая головы, Коммод подал голос.

— Шучу.

Затем, повернувшись, заинтересованно спросил.

— Нет, серьезно, что ты собираешься делать сегодня вечером? Можешь остаться во дворце, здесь тебе найдут более достойное помещение. Расскажешь еще что-нибудь столь же замысловатое.

Тертулл неопределенно двинул руками. Он и рад что-нибудь ответить, если бы знал что. Наконец прокашлявшись, сипло выговорил.

— Государь, сегодня мне будет не до коварных планов.

— Что так? — заинтересовался Коммод.

— Сегодня я приглашен к Бебию. Придет Лет, мы втроем отметим мое возвращение. Восемь лет назад мы втроем явились к вашей матери Фаустине, чтобы обсудить, как помочь несчастной Марции? Твоя матушка, цезарь, предложила выкрасть ее. С того разговора и начались наши хождения по мукам — ссылки, изгнание, мятеж Авидия Кассия, смерть божественного Марка. Восемь лет, а, кажется, полжизни прошло, — голос у него дрогнул. — Теперь, как видно, круг замкнулся. Это случилось по твоей воле господин, в твое царствование.

Коммод схватился за голову.

— Юпитер всемогущий! Геркулес Непобедимый!! С вами еще был Сегестий, телохранитель моего отца. Помнится, я еще предложил вам свою помощь, но вы отвергли ее.

Он внезапно заливисто от всей души рассмеялся и добавил.

— Я все помню. Как, например, ты не вылезал из спальни моей матушки, — заметив испуг на лице стихотворца, успокоил его жестом. — Не бойся, меня это трогает не более чем нравоучения Помпеяна. Слушай, так ведь я полноправный участник тех событий и поэтому имею полное право принять участие в вашей пирушке. Свою долю выпивки и угощения я внесу.

— Как прикажешь, государь, но Бебий предупредил, что ничего приносить не надо. В доме Лонга всего вдоволь. Клавдия Максима заказала огромного копченого осетра, доставленного с берегов Меотийского озера (Азовского моря). Его подадут заправленным оливковым маслом, уксусом и горчицей.

— Ты раздражаешь мне печень! — воскликнул Коммод. — Как это глупо с твоей стороны отказываться от императорских даров. Ничего, от фалернского даже наш гордый Бебий не откажется. Клеандр, прикажи захватить! Что ты морщишься, Тертулл? Уже загордился? Не по душе моя компания? Кстати, можешь называть меня Луций.

— Слушаюсь, Луций. Дело не в гордости, а в данном мною слове.

— Ну-ка, ну-ка? — уставился на него император.

— Бебий просил, чтобы все было тихо по — семейному. Помянем Сегестия, пожелаем доброго вдове Виргуле.

— Я что штурмом собираюсь брать его дом? — пожал плечами император.

Тертулл помялся, потом предупредил.

— Мы решили обойтись без музыкантов, флейтисток, фокусников. Без пения труб и боя барабанов.

Коммод хмыкнул.

— Так бы и сказал. Мне самому все эти славословия порядком надоели. И то верно — явимся пешком, без факелоносцев, глашатаев, ликторов. Вино без нас доставят, — лица прикроем накидками. Так подозрительней. Шучу, шучу…

До сих пор сдерживающий голос Публий буквально простонал.

— Луций, я тоже хочу с вами.

— Обойдешься. Займись бумагами. Там соберутся воины, будут вспоминать минувшие дни, а какой из тебя вояка.

— А как же Тертулл?

— Он будет нашим Гомером. Будешь, Тертулл?

— Так точно, господин.

Коммод, прищурившись, глянул на него, спросил совсем не к месту.

— Я смотрю, ты очень не хочешь вновь быть изгнанным?

— Очень не хочу, Луций.

— Ну — ну. Тогда старайся. Да, если мы пойдем без рабов, тогда ты потащишь мешок с золотом.

— Слушаюсь, цезарь.