Глава 2
Утраченные иллюзии
Однажды погожим октябрьским утром трое всадников, по виду не ландскнехты, а простые дворяне неторопливо ехали на Пуату вдоль проселочной дороги, по краям которой расстилались поля. Где-то совсем недалеко от них раздавался звук охотничьего рога, слышалось ржание лошадей и лай собак. Да и у самих всадников у каждого было приторочено к седлу по такому же рогу. Похоже, это были охотники, а если судить по тому, что они явно никуда не торопились, то можно было заключить, что охота закончилась, и они возвращались домой. Кто-то звал их, настойчиво трубя в рог со стороны леса, но они не откликались, зная, что через четверть часа тропинка непременно выведет их на дорогу, по которой двигалась остальная группа всадников. Впрочем, один из них все же протрубил в рог, и те, что звали их, замолчали.
Внезапно впереди за живой изгородью из высокого кустарника, разделяющего одно поле от другого, послышались крики. Поскольку не слышно было звона оружия, то становилось ясно, что избивают беззащитных, безоружных людей.
Всадники переглянулись, и один из них воскликнул, указав рукой направление:
— Вперед, господа! Кажется, здесь кто-то готов нарушить перемирие, подписанное самим королем.
И все трое дали шпоры своим скакунам. И тотчас, за стеной кустарника, они увидели, как несколько человек верхом на лошадях безжалостно избивают крестьян, рубя и коля их шпагами. Крестьяне пытались защищаться косами и сумели свалить одного всадника на землю, вспоров лошади брюхо и зарезав самого седока, но и сами понесли немалый урон: пятеро из них уже лежало на земле, истекая кровью; неподалеку стояли их жены с маленькими детишками и истошно кричали, призывая проклятия на головы убийц.
Теперь крестьян оставалось еще пятеро, их мучителей — семеро.
Трое всадников быстро подъехали к месту избиения, и один из них зычно крикнул, подняв вверх руку:
— Остановитесь именем закона!
Избиение вмиг прекратилось. Все как один недоуменно обернулись.
— Что здесь происходит? — спросил один из троих. — Кто дал вам право избивать этих людей?
— А вы кто такой, сударь, и на каком основании задаете эти вопросы мне, которому принадлежит эта земля? — прозвучало в ответ.
— Меня зовут Франсуа де Лесдигьер, граф де Сен-Пале, а рядом — шевалье де Шомберг и граф де Матиньон.
— А я — управляющий графа де Ла Марш и зовут меня Ален де Ла Комб. А теперь объясните, милостивый государь, кто дал вам право вмешиваться не в свое дело? Разве мы нарушили эдикт короля?
— За что вы убиваете этих беззащитных людей?
— Вот уж кому я не стану давать отчет в своих действиях, так это вам, милейший. Я не стал бы оправдываться даже перед королем, ибо я служу только своему хозяину. А посему отправляйтесь-ка, господа, своей дорогой, ибо правосудие само разберется — кто прав, кто виноват. Впредь не советую вам совать нос во владения графа, не то мы его вам быстренько укоротим.
И за его спиной послышался негромкий смех его спутников, сознающих свое превосходство в численности.
— Тебя, жирный боров, я первого проткну! — вскричал Матиньон, выхватив шпагу. — А потом мы разделаемся и с остальными, ибо, сдается мне, вы все тут заодно.
Они уже двинулись друг на друга, но Лесдигьер неожиданно преградил им путь своей лошадью.
— Одну минуту! Спросим сначала у этих бедных людей, чем они провинились перед этими головорезами. Говори ты, — приказал он одному из крестьян, стоявшему ближе всех, — что произошло здесь между вами?
— Что вы себе позволяете, милостивый государь? — вскипел Ла Комб. — Кто вы такой?
— В данное время я исполняю обязанности справедливого судьи, — спокойно ответил Лесдигьер.
— А мы, представьте себе, не желаем видеть в своих владениях никаких судей и заявляем, что ни один из вас теперь не уйдет отсюда живым, ибо своими действиями вы наносите нам оскорбление.
Лесдигьер любезно улыбнулся:
— Перед смертью, господин управляющий, не откажите в любезности, позвольте нам все же выслушать этих людей и понять, в чем их вина. Я думаю, мы, как осужденные, имеем право на последнее желание перед тем, как расстаться с жизнью.
— Странная просьба, — криво усмехнулся Ла Комб. — Впрочем, сделайте одолжение. Да не забудьте в течение этого времени прочитать предсмертную молитву, мсье.
— Спасибо, что напомнили, — ответил Лесдигьер, — весьма печально было бы покинуть этот мир, не вручив при этом свою душу Господу. — И он махнул рукой крестьянину, чтобы тот начинал свой рассказ.
— Мы косили все вместе наш хлеб, — начал тот, — и нас было десять человек, а там… — он показал рукой на пригорок невдалеке, — там наши жены и дети, которые принесли нам молока и помогают нам серпами. Это наше поле, господин, — и крестьянин обвел рукой тот небольшой участок, на котором они стояли. — А там, по другую сторону тропинки, — и он жестом указал на обширные угодья, простиравшиеся за спинами всадников, — поле нашего господина. Вы видите, оно уже скошено и стебли убраны в снопы. Теперь поле будет отдыхать до весны. Но это только половина. А другую половину надо засеять под зиму. Но еще есть время, и мы успеем сделать это. А вот наше деревенское поле необходимо убрать до сезона дождей, иначе хлеба полягут и сгниют на корню. Солнца ведь больше не будет, и они не поднимутся, а тогда вся деревня останется без муки, а зимой мы все и наши дети останемся без хлеба. Мы управились бы за один день, поэтому планировали закончить работу, а завтра засевать господское поле, но управляющий потребовал, чтобы мы оставили свою работу и немедленно переходили на поле господина. А ведь там надо работать всей деревней никак не меньше недели.
— И на этом дело не кончится, — осмелев, вступил в разговор второй крестьянин. — Потом мы должны молоть зерно на мельнице графа и выпекать хлеб в его печи, а потом еще давить виноград и делать из него вино.
— Когда же вы будете убирать собственный хлеб? — спросил Шомберг.
— По ночам, господин. А потом приедут люди епископа и потребуют свою часть урожая, как будто бы им мало собственного. А если мы сейчас же не бросим работу и не пойдем на поле графа, то управляющий грозится вытоптать наш хлеб копытами своих лошадей или поджечь наше поле. Чего они добиваются? Нашей погибели? Да ведь они сами рубят сук, на котором сидят. Сосуд, из которого пьют, не разбивают. А ведь мы и так пробиваемся одной водой да молоком, что дают наши несколько коров и овец. Каждый год нас преследуют неудачи: то пройдет войско и вытопчет наши посевы, а заодно и разграбит деревню, то случится пожар, засуха, проливные дожди или просто неурожай. Как же нам жить дальше, где же искать правду, если даже церковь не может нам помочь? А эти… — нахмурился крестьянин и со злостью поглядел на своих мучителей. — Они все пьяны!.. Они убили Жана, когда он отказался идти работать на графское поле! Они перебили бы и остальных, да мы взялись за косы…
— Смотри-ка, как ты похудел на своих хлебах! — зло крикнул Ла Комб. — Все вы, ублюдки, не хотите работать и только даром едите господский хлеб!
— Да ты просто скотина! — вскричал Шомберг. — Ведь они сказали тебе, что примутся за твое поле завтра, чего же тебе еще надо?
— Только одного: чтобы вы убирались отсюда и не мешали нам творить правосудие в собственных владениях.
— И это ты называешь правосудием? — вскипел Шомберг и указал рукой на раненых и убитых крестьян. — А ну, слезай с лошади! Клянусь рогом Вельзевула, ты ответишь за свои злодеяния!
— Нет! — воскликнул Лесдигьер, вынимая шпагу из ножен. — Первым он оскорбил меня, и это оскорбление он смоет своей кровью!
Ла Комб усмехнулся:
— Сразу видно повадку еретиков. Сначала сунут нос не в свое дело, а потом сами же расплачиваются за это своими шкурами. Да уж не сын ли со мной говорит того самого Лесдигьера, который воевал еще при Франциске I и Генрихе II и поместье наши доблестные солдаты разнесли в пух и прах, а его самого, кажется, повесили под окнами собственного дома? — и он рассмеялся. — Хорош же сынок у этого солдата, ему впору бы образумиться, а он…
Но он не договорил, потому что внезапный удар хлыста, которым наградил его Лесдигьер, рассек наглецу лицо.
— Проклятые гугеноты! Да ведь вы сами провоцируете нас на драку и этим нарушаете королевский указ о перемирии!
— Я не нарушаю его, — спокойно ответил Лесдигьер и, спрятав плетку, взял шпагу. — Только наказываю наглеца-паписта, посмевшего в моем присутствии дурно отозваться о моем отце и моей религии.
— Ты не уйдешь отсюда живым, щенок! — вскричал взбешенный Ла Комб и взмахнул шпагой.
— Да здравствует проповедь!
— Да здравствует месса!
И все десятеро бросились друг на друга. Лесдигьеру пришлось схватиться сразу с тремя, считая самого управляющего, на долю же Шомберга и Матиньона выпало по паре противников.
Фехтовать верхом на лошади, да еще одному против троих одновременно, было нелегко, и Лесдигьеру, вероятно, пришлось бы туго; это было совсем не то, что драться стоя на земле. Но ему помог один из крестьян, тот, кто заговорил с ним первым. Едва один из солдат повернулся к нему спиной, как он, ловко и сильно взмахнув косой, рассек его надвое, воскликнув при этом:
— Это тебе за Жана!
Теперь стало легче, и Лесдигьеру уже ничего не стоило заколоть одного из нападавших, весьма посредственно владевшего оружием. С Ла Комбом пришлось повозиться, но зато финал превзошел все ожидания: голова управляющего, все еще продолжавшая удивленно таращить глаза, будто цветок одуванчика слетела с плеч своего хозяина и покатилась по полю, потом ткнулась носом в ямку меж двух комьев земли, да так и застыла.
В следующую минуту общими усилиями было покончено и с остальными.
Когда шум драки утих, друзья спешились, вытерли лезвия шпаг об одежду убитых и вложили клинки в ножны.
Крестьяне, молча в страхе, глядели на них, не зная, что сказать, на что решиться. Все они были добрыми католиками, но к этому их принудила церковь, застращав вечными муками ада. Им было все равно, какую религию исповедовать, и если бы священник приказал, они молились бы Святой Деве так же, как и католики на лик Мадонны. Но они никак не могли вообразить, что дворяне вот так просто, из-за невзначай брошенного слова, из-за различий в вероисповедании могут за какую-то минуту-другую перерезать друг другу глотки. А то, что эти трое вступились за них, — в это просто не верилось. Да когда же это было, чтобы дворяне вступались за крестьян, которых они всегда только грабили и убивали? Но видно, и среди дворян есть справедливые и благородные люди.
Крестьяне стояли и выжидательно смотрели на своих спасителей. Что же теперь будет? Ведь о происшедшем здесь сразу же узнают и всех их тотчас перевешают!.. Этим-то что, вскинутся в седла — и поминай, как звали. А они?.. Что будет с ними?
Ответа не знал никто.
— Черт знает, в каком веке вы живете, похоже, вы отстали в своем развитии столетия этак на два, на три, — нарушил молчание Лесдигьер.
— К сожалению, в этих районах еще существует крепостной уклад, — заметил Шомберг.
— Пора бы уж вам, друзья мои, — обратился Лесдигьер к крестьянам, — становиться самостоятельными держателями земли — цензитариями. Поделите графское поле и заберите себе, а ему платите ренту. А нет — так разбегайтесь отсюда в другие провинции, а ваш граф пусть сам засевает свое поле и давит виноград.
Крестьяне понуро молчали, недоуменно глядя из-под косматых бровей на говорившего с ними господина. Для них он был человеком из другого мира, того, о котором они краем уха слышали, но ничего не знали, а потому и не мечтали туда попасть.
Глядя на их разинутые рты, Лесдигьер улыбнулся и кивнул в сторону их поля:
— Теперь убирайте свой хлеб и ни о чем не беспокойтесь, никто вас не тронет, потому что никому не придет в голову, что это ваших рук дело. А завтра вы пойдете на господское поле и будете, как ни в чем не бывало сеять на нем зерно. Не вздумайте никому рассказывать о том, что здесь произошло, иначе всех вас перевешают, а деревню вашу сожгут.
Крестьяне в знак понимания дружно закивали, а потом, указывая на убитых, спросили:
— А с ними, что нам делать, добрый господин?
— Закопайте их на кладбище, ибо убитые были все же христиане. Но не вздумайте брать что-либо себе из их одежды: по ней вас легко найдут. Их оружие утопите в болоте и не забудьте обшарить их карманы. Деньги и драгоценности, которые вы найдете, возьмите себе, они помогут вам скрасить ваши безрадостные дни. Но не зовите священника на отпевание: он сразу же поймет, в чем дело.
Крестьяне заволновались:
— Как же без отпевания? Христиане же…
— У вас наверняка имеется свой сельский пастор, позовите его.
— Да ведь он гугенот!
— Вот и отлично, тем больше причин у него молчать обо всем, когда вы скажете ему, что убитые — католики.
Крестьяне переглянулись и снова согласно закивали головами. Потом один из них спросил:
— А с лошадьми, что нам делать, господин?
Наступило молчание. Теперь переглянулись дворяне.
— Лошадей оставлять нельзя, — сказал Матиньон, — их сразу же обнаружат и поймут, что они — не рабочие клячи, а резвые скакуны.
— Верно, — поддержал его Шомберг. — И продать их бедняги не смогут: их тут же начнут допытываться, откуда эти кони? Конечно, они не будут знать, что сказать и на первом же допросе выболтают наши имена. И вот тогда король потребует у адмирала ответа.
Лесдигьер повернулся к крестьянам:
— Лошадей мы заберем с собой. Вам они без надобности, если вы хотите сохранить собственные жизни, а заодно и наши. А теперь прощайте; оставайтесь с миром и да поможет вам Деметра.
— Да пребудет Бог и вечная благодать с вашими милостями во веки веков, — проговорили крестьяне и низко поклонились.
Когда они вновь подняли головы, на том месте, где стояли всадники, только пыль клубилась, постепенно оседая.
Когда друзья выехали на перекресток, там уже поджидала их группа всадников с борзыми и охотничьими трофеями.
— Уж не заблудились ли вы, господа? — спросил один из них. — Мы ведь трубили, и вы нам ответили. Что задержало вас в пути?
— Ничего особенного, — ответил Лесдигьер, — просто Шомберг свалился с лошади и вывихнул ногу. Пришлось подождать, пока боль немного утихнет, — и он выразительно посмотрел на друга.
Охотники дружно рассмеялись:
— Ай-ай-ай, капитан Шомберг, как же это? Вы, такой искусный наездник, и вдруг — упасть с лошади!
— Представляете, — воскликнул Шомберг и заулыбался, — моей кобыле вздумалось провалиться передним копытом в какую-то яму, совершенно не заметную на тропинке. Ноги у нее подкосились, она упала, а я не удержался в седле и… И кому это, черт возьми, понадобилось выкопать там яму, да еще и присыпать ее ветками, ума не приложу.
— Ничего, бывает, — согласился с ним охотник. — Сельские жители порою выкапывают такие ямы, в которые попадается мелкий зверь, например лиса.
Неожиданно всадник повернул голову и увидел целый табун чужих лошадей, да еще и под седлами.
— Посмотрите, господа, каких прекрасных лошадей привел с собой Матиньон! Прямо берберийские скакуны! Но, клянусь тиарой папы римского, да пребудет он в аду гостем Вельзевула, что лошади мадам Д'Этамп заслуживают большего внимания, нежели эти.
— Почему вы так решили? — спросил один из охотников.
— Потому что им ежедневно читает проповеди пастор герцогини, а эти, сдается мне, кроме мессы ничего и не слыхали. А ну-ка, скажите-ка нам, Матиньон, откуда у вас эти лошади? Ведь уезжали вы на трех, а вернулись на десятерых.
И снова весь отряд дружно рассмеялся этой шутке, в том числе и сам Матиньон.
— Кстати, — добавил всадник, лукаво улыбаясь, — почти все они, по-моему, забрызганы чьей-то кровью.
— Поверите ли, — пожимая плечами, ответил Матиньон, — но проезжая мимо одной из балок, мы увидели там вот этих самых лошадей, мирно пасущихся на лужайке. Ну а вам всем, разумеется, известно о моей страсти к лошадям. Разве же мог я проехать мимо, тем более что никакого хозяина поблизости и в помине не было и совершенно не у кого было спросить, чья это собственность. А поскольку я не люблю долго раздумывать над такого рода задачами., то я взял на себя труд привязать этих лошадей одна к другой, чтобы вывести их из балки и пригнать сюда. Полагаю, этим королевским подарком я окажу герцогине Д'Этамп немалую услугу.
— Безусловно, господин Матиньон, кто будет с этим спорить, тем более что герцогине не надо теперь ломать голову, где достать новые седла для этих скакунов. Но подумали ли вы о том, что вдруг это окажутся лошади папистов, которые в это время все как один повыпрыгивали из седел и отправились на водопой, наказав своим четвероногим друзьям, чтобы того, кто посягнет на их собственность, те тут же отвезли в стан врага, невзирая на перемирие?
— Мы поставим их в стойло с нашими протестантскими жеребцами, — ничуть не смутясь ответил Матиньон, — и, бьюсь об заклад, что на следующее утро они с таким же удовольствием будут слушать проповедь, с каким до этого слушали мессу.
— Браво, Матиньон! — закричали все вокруг. — Это ответ, достойный истинного сына нашей церкви.
— А теперь в путь, господа! — возгласил тот, с кем и велась дружеская беседа все это время. — Госпожа герцогиня наверняка уже нас заждалась.
И отряд всадников, разбившись в колонну по двое, помчался в сторону Пуатье.
…После заключения перемирия Колиньи отвел свои войска в Ла Рошель, за ним и все остальные. Тут теперь находилась штаб-квартира гугенотов, а также вожди и войско, часть которого, состоящая из немецких рейтаров, была распущена. Здесь же были и Лесдигьер с Шомбергом, которые по зову адмирала встали под его знамена.
Удивительное дело, но Жанна Д'Альбре сразу же обратила внимание на Лесдигьера и стала оказывать ему знаки особого внимания, часто вызывая его к себе для задушевных бесед. Иногда она отсылала его курьером в какую-нибудь провинцию, но всегда в сопровождении большого эскорта наиболее преданных ей солдат. Временами она даже советовалась с ним о чем-то, как с человеком, хорошо знавшим французский двор и особенно мадам Екатерину, но никогда она не посылала его к ней, хотя безопасность Лесдигьера, как ее эмиссара, была ему в этом случае гарантирована.
Здесь был у Жанны собственный двор, состоящий из фрейлин и придворных, и между ними уже потихоньку ядовитой змеей поползли слухи о необычайном благоволении королевы к красивому капитану, особенно после того, как она одним прекрасным днем подарила ему графство в одной из своих областей. Лесдигьер ничего не понимал, Шомберг тем более, и неизвестно, что вышло бы из этого дальше, если бы однажды не прибыл курьер от герцогини Д'Этамп, которая в настоящее время жила близ Пуатье. Она узнала о том, что вожди гугенотского войска, а значит, и ее Матиньон, находятся в Ла Рошели, и перебралась сюда, поближе к ним, благо тут находился один из ее родовых замков, к тому времени заброшенный и почти забытый ею. Оттуда она написала письмо королеве Наваррской с просьбой отпустить к ней ее возлюбленного, особой надобности в котором протестанты сейчас, надо полагать, не испытывали. Жанна любезно согласилась, и Матиньон (рана которого, полученная в сражении при Жарнаке, оказалась не смертельной) помчался на крыльях любви к даме своего сердца, с нетерпением ожидавшей его. А месяца два спустя Жанна получила еще одно письмо, в котором герцогиня просила отпустить к ней в замок на некоторое время господ Лесдигьера и Шомберга, поскольку кумир ее сердца Жерар де Матиньон, кажется, начал скучать без своих друзей. Жанна нахмурилась и поначалу решила ответить отказом, но потом, подумав, что нехорошо обижать старую герцогиню. Однако на всякий случай спросила у Лесдигьера его мнение по этому поводу. Ее ждало горькое разочарование. Не подозревая о ее чувствах к нему, он сразу же согласился и немедленно побежал, чтобы известить об этом Шомберга.
На другой день оба друга покинули Ла Рошель и отправились под Пуатье к своему приятелю Матиньону, который, и вправду, начал скучать без них, хотя и находился в обществе все еще прекрасной, несмотря на свой почтенный возраст, герцогини Д'Этамп.
Так бывает нередко. Как бы ни манил к себе сильную половину человечества женский пол, какими бы чарами не старался его обольстить, а потом намертво пришпилить к подолу своего платья, но мужчина всегда стремится к своим братьям по духу, ибо только здесь находит отдохновение для души и возможность в полной мере удовлетворить тягу к своим привычкам, идеалам и интересам. Он не допускает беспрекословного подчинения женщине, а тем более не прощает ей грубого посягательства на свой внутренний мир, которым он живет.
Прошла неделя, и Матиньон отпустил своих друзей, но взял с них обещание, что они непременно вернутся, как только он снова позовет их, и что они немедленно известят его, если адмирал или принцы станут нуждаться в нем.
Надо сказать, что и герцогиня Д'Этамп весьма неохотно отпускала Лесдигьера и Шомберга. Они приятно скрасили ее дни, и она любила просиживать со всеми троими долгие вечера вплоть до самой ночи и слушать бесчисленные рассказы о приключениях придворных при дворе Карла IX и о своих собственных.
До Ла Рошели оставалось уже совсем немного, как вдруг Лесдигьер сказал:
— Послушай, Гаспар, заметил ли ты странность, которая появилась с недавнего времени в поведении наваррской королевы?
— А что такое? — повернулся в седле Шомберг.
— Она смотрит на меня как-то особенно. Будто хочет выделить меня из всех и порою подходит так близко, что я готов сквозь землю провалиться.
— Хм, — хмыкнул Шомберг. — Он готов провалиться… Ну и что же из того, что подходит? Наверное, принц Наваррский наболтал ей кучу небылиц про тебя, вот она и старается рассмотреть тебя получше.
— Нет, Шомберг, тут дело не в этом. Ее глаза… В них читается не интерес и не любопытство, а что-то другое. Такими глазами смотрела на меня Камилла: из них дождем сыпались стрелы Амура.
— Ба! Да уж не влюблен ли ты, мой дорогой друг?.. Или… Уж не поразил ли златокрылый Амур своей стрелой сердце твоей Медеи?
— Об этом я не смею даже и подумать. В это невозможно поверить, и я не хочу верить в это. Ведь она королева, а я простой дворянин.
— Ты теперь граф, дорогой Франсуа, не забывай об этом.
— Вот это-то меня и пугает. Для чего она сделала меня графом?
— Чудак-человек. Это всего лишь ее степень благодарности тебе за твою доблесть, которую ты проявил в борьбе с папистами за истинную веру. Разве ты мало пролил за это своей крови и разве не заслужил этот титул? Право, я бы удивился, если бы она этого не сделала. Кстати, мне кто-то говорил, будто адмирал просил королеву как-то отметить твои заслуги.
— В самом деле?
— Ну да, что ж тут удивительного? А ты вообразил себе бог невесть что.
Они помолчали с полминуты, и Шомберг добавил:
— Хотя если вдуматься хорошенько, то, чем черт не шутит, вдруг она и вправду влюблена в тебя?
— Но ее повышенное внимание ко мне бросается в глаза многим. Шомберг, я замечаю завистливые взгляды и лукавые улыбки, которыми придворные встречают каждое мое появление, а когда я прохожу мимо них, они загадочно перешептываются за моей спиной, поглядывая при этом в сторону покоев королевы. А один раз мне даже недвусмысленно намекнули, что королева в меня влюблена.
Шомберг покрутил ус и изрек:
— Дыма не бывает без огня, дорогой Франсуа. Значит, так оно и есть, — ты не безразличен наваррской королеве. Она видит в тебе не только человека и солдата, но и мужчину, к которому неравнодушна.
— Да ведь она королева! Я не знаю, что мне делать, Гаспар.
Шомберг усмехнулся:
— А ты возьми да спроси ее об этом.
— В своем ли ты уме? Могу ли я решиться на такое? Нет, Шомберг, никогда.
— Ну а если она сама признается тебе, видя и понимая твою нерешительность?
— О, тогда я сойду с ума.
— От горя или от счастья? — рассмеялся Шомберг. — Глупец, разве от этого сходят с ума? В такой омут бросаются, очертя голову, забыв обо всем на свете. Не каждому смертному выпадает любовь королевы.
Лесдигьер вздохнул и покачал головой.
— Что же мне делать, Шомберг? Что мне ответить ей, если наши с тобой догадки окажутся верны и в один прекрасный день она…
— Скажет тебе о своей любви?.. Скажи ей, что ты тоже любишь ее, и притом давно.
— Я не посмею, Шомберг. Скорее язык прилипнет к гортани.
— Ничего, не прилипнет. Все дело в том, как будет себя вести при этом она сама. Мужчины всегда поступают так, как позволяют им женщины, или, вернее, как они того хотят. Но помни, дорогой друг, что нет ничего опасней в мире, чем любовь королев.
— Я ничего не боюсь, Шомберг.
— Напротив, бойся не шпаги, но измены, кинжала и яда. И запомни еще одно: нет ничего прекраснее в мире, чем любовь королев. Ибо в постели она для тебя уже не королева, а всего лишь женщина, которой присущи те же слабости, что и всем смертным, женщина, которая тебя беззаветно любит и за которую тебе самому не жалко собственной жизни. К сожалению, в моей жизни таких еще не было. Тебе повезло в этом больше… Прости, я вспомнил о Камилле… Но, может быть, тебе повезет еще больше, потому что выпадет случай отдать жизнь за свою королеву… возлюбленную королеву!
— Или ей придется отдать ее за меня… — задумчиво произнес Лесдигьер.
Шомберг шумно вздохнул:
— Кто знает, Франсуа, день и час нашей смерти? Пути Господни, как и зигзаги нашей судьбы, неисповедимы.
Вскоре они подъехали к воротам Ла Рошели. Их впустили в город и они тут же услышали новость: королева Наваррская больна! Лесдигьер вздрогнул. Шомберг поглядел на него и нахмурился. Оба тотчас же отправились к адмиралу, чтобы справиться о здоровье Жанны Д'Альбре.
— Благодарение богу, друзья мои, — ответил на их вопрос адмирал, — болезнь отступила, и наша королева пошла на поправку. Сегодня утром она уже сама вставала и ходила по комнате, а около двух часов пополудни даже позвала меня для беседы о делах государства.
— Что же за болезнь? — спросил Лесдигьер.
— Острое воспаление легких. Она сильно кашляла, потом у нее поднялась температура и ее уложили в постель, где она и пролежала с неделю.
Оба друга тяжело вздохнули; они пожирали глазами адмирала, ожидая, не скажет ли он что-нибудь еще. При этом ни один из них не вспомнил о недавнем разговоре и не сопоставил его с внезапной болезнью Жанны. Каждый думал только о том, что в опасности находится жизнь Жанны Д'Альбре, королевы протестантов, их королевы — единственной, любимой ими всеми женщины, которую они не уберегли.
Видя расстроенные лица друзей и понимая их внутреннее состояние, адмирал счел нужным еще раз успокоить их:
— Благодаря стараниям врачей болезнь отступила. Можете быть спокойны и передайте это всем, кого увидите.
Друзья откланялись и хотели уже уходить, как вдруг адмирал сказал:
— Мсье Лесдигьер, королева Наваррская сказала мне, что она хотела бы вас видеть, как только вы вернетесь.
Он что-то еще добавил про герцогиню Д'Этамп, но Лесдигьер уже смутно понимал его. Сердце его вдруг сильно забилось, едва он представил себе их будущий разговор и увидел мысленно бледное лицо Жанны Д'Альбре. Зачем она его зовет? Что сулит ему это свидание? Что скажет он ей, когда войдет? Как встретит она его и что скажет сама?
— Да полно, не забивай себе голову, — сказал Шомберг, когда они вышли от адмирала, и он по выражению лица Лесдигьера без труда прочел его мысли. — Что будет, то и будет, а там — как Бог даст. Иди смело и ни о чем не думай. Она — твоя королева, а ты — ее подданный, и она зовет тебя, чтобы выслушать отчет о твоем путешествии. Если бы тебя позвала к себе Екатерина Медичи, ты тоже шел бы с подобными мыслями и с таким же опрокинутым лицом?
— Но что я ей скажу, Шомберг?
— Тебе и не надо ничего говорить. Ты должен только отвечать на ее вопросы, вот и все. А теперь ступай, я подожду тебя у лестницы.
И, когда Лесдигьер уже повернулся, чтобы идти к покоям королевы, Шомберг внезапно ухватил его за плечо и с улыбкой проговорил:
— Если она будет обижать тебя, зови на помощь.
Войдя в комнату к королеве, Лесдигьер сразу же увидел ее слева от себя, напротив окна с цветными стеклами. Она сидела на диване, обитом зеленым венецианским сукном, и гладила маленькую белую пушистую собачонку, которая сидела у нее на коленях. На ней был изящный розовый халат, выполненный и расшитый лионскими ткачами, а на голове против обыкновения не было ничего, и Лесдигьер впервые увидел, как красиво уложены ее волосы. Напротив нее, в двух шагах, стоял столик, накрытый атласной голубой скатертью, на нем были какие-то флаконы, мази, бокал и графин с водой.
Жанна повернула голову и с улыбкой посмотрела на вошедшего.
— Входите, мсье Лесдигьер, что же вы встали у дверей.
Он подошел поближе и остановился, держась рукой за край стола.
— Садитесь, не стойте. Полно, вы ведь не на официальном приеме, я позвала вас как старого знакомого, чтобы послушать о том, как прошло ваше путешествие. Ведь вы мне расскажете, я надеюсь, как поживает герцогиня Д'Этамп и как чувствует себя господин Матиньон? Ну, и об остальном тоже.
— Ваше величество, я шел к вам с единой мыслью — увидеть вас здоровой и веселой, такой, какой мы привыкли видеть вас всегда, и этим успокоить свою душу.
— А, вам, наверное, наговорили невесть сколько про мое внезапное недомогание, и вы, конечно, уже вообразили себе, что королева Наваррская лежит на смертном одре?
— Все было почти так, и когда адмирал сказал нам, что состояние вашего здоровья вызывало даже опасение за вашу жизнь…
— Ох, уж мне этот адмирал… Вечно он сгущает краски. А вы и поверили ему? Нет, граф, не для того несу я на своих плечах бремя королевы протестантов, чтобы раньше времени отдать свое тело земле, а душу вручить Богу и предать этим самым святое дело, за которое мы воюем. Не дождутся они этого от меня. Я еще сильна духом и здоровьем, и никакой недуг не в состоянии сломить меня, покуда жива святая вера и доколе живы будут люди, для которых она и только она является светочем жизни. Ну вот, я вижу, как разгладился ваш лоб и потеплел взгляд. Вы и в самом деле опасались за мою жизнь, Лесдигьер?
Она с любопытством и блуждающей улыбкой на губах смотрела на него, ожидая ответа. Но услышала не то, что хотела, а потому улыбка медленно, будто нехотя, начала сползать с лица.
— Да, ваше величество, — ответил Лесдигьер, — и вы хорошо знаете об этом, потому что я являюсь одним из тех людей, о которых вы только что говорили и которые всегда готовы по первому вашему зову отдать за вас свою жизнь.
— Не за меня, граф, а за нашу святую веру.
— Нет, ваше величество, за вас, потому что вы даже вообразить себе не можете, как благоговейно любим мы свою королеву. Ведь это ее стараниями был подписан такой долгожданный мир, и благодаря ей мы обрели свободу вероисповедания во всех областях Франции.
— Благодарю вас, Лесдигьер, за теплые слова. Но что я могла сделать одна, без вас, моих верных соратников, которых я всех одинаково люблю?
— Под вашим знаменем и с вашим именем на устах шли мы в бой, ваше величество, и не было для нас ничего прекраснее, чем умереть за нашу веру и за вас.
— Благодарение богу, теперь этого не потребуется, граф, если, конечно, эти фанатики-паписты не дерзнут вновь открыто напасть на нас и развязать войну.
Лесдигьер был серьезен. Ему не совсем нравился тот холодный, официальный тон, которым говорила с ним Жанна. Но он упустил благоприятный момент. Поздно поняв это, он постарался хоть немного исправить положение, дав понять Жанне Д'Альбре о необходимости некоторого смягчения тона беседы. Это граничило с дерзостью, но он решил, что имеет на это право, потому что испытывал к ней с недавнего времени не только верноподданнические чувства, о которых с минуту назад говорил, и этим своим замечанием хотел дать ей понять об этом.
Догадается ли она?..
Несколько секунд он хранил молчание, потом медленно проговорил, не глядя на нее и с трудом подбирая слова:
— Не будет ли с моей стороны нескромностью попросить ваше величество об одной маленькой услуге…
— Вы хотите меня о чем-то попросить? — Она с интересом посмотрела на него, и ее красивые карие глаза заблестели в полутонах солнечных лучей, пробившихся в ее покои сквозь мозаику стекол. — Говорите, граф, я постараюсь в меру своих сил сделать то, о чем вы меня попросите.
— Ваше величество, я просил бы вас… я хотел бы… — Пауза. Потом взгляд на нее. И снова глаза вниз. — Я хотел бы, ваше величество, чтобы вы не называли меня графом… во всяком случае, на неофициальном приеме. Прошу вас простить меня…
Она внезапно звонко и весело рассмеялась, потом с удивлением вскинула брови:
— Почему? А, понимаю, вы еще не успели привыкнуть к вашему новому титулу. Ничего, привыкнете, уверяю вас. Впрочем, если вам так этого хочется, я не буду вас так называть. Но не станете же вы просить всех об этом?
— Нет. Мне достаточно будет того, что моя королева будет называть меня так, как зовут меня мои друзья и хорошие знакомые.
— Как вы сказали? Моя королева?..
Их взгляды встретились. В ее глазах он прочел любопытство, смешанное с изумлением. И Лесдигьер подумал, уж не совершил ли он оплошность, позволив себе ни с того ни с сего такую фамильярность, за которую сейчас получит нагоняй. Он хотел уже было попросить у нее прощения за свои необдуманные слова, как внезапно она проговорила с легкой улыбкой на губах:
— Никто меня еще так не называл, даже мой покойный супруг… И я никому бы не позволила так обращаться ко мне, но вы… вам я прощаю, Лесдигьер, как может простить женщина чересчур большую вольность по отношению к ней своего любовника. Но у нас с вами другие позиции, и я прощаю вас, как королева прощает своего верноподданного, которого она любит как мать. Но прошу вас, не забывайтесь впредь.
Если бы знала она тогда, что пройдут всего лишь сутки, и она возьмет эти свои слова обратно. Сутки… Как это мало в бесконечном потоке человеческой жизни и как это бывает порою много, если в течение этого времени жизнь круто меняется и уходит в другое русло.
Лесдигьер сразу же остыл и взял себя в руки, услышав последние слова Жанны Наваррской; он понял, что беседа их носит чисто официальный, ну, в крайнем случае, дружеский характер, но отнюдь не тот, который он себе вообразил. Он горько улыбнулся своим мыслям и подумал, что Шомберг был прав, когда напутствовал его последним словом.
— Простите, ваше величество, я, кажется, забылся.
— А чему это вы улыбаетесь, Лесдигьер? Уж не воспоминаниям ли о том времени, которое вы провели в обществе ваших друзей у герцогини Д'Этамп? Однако улыбка у вас получилась какая-то вымученная, словно что-то омрачило радость вашего путешествия. Почему вы не расскажете мне об этом? Говорите, я с удовольствием послушаю ваш рассказ. Итак, как поживает наша добрая приятельница герцогиня?
Это была первая игла ревности, кольнувшая Жанну в сердце. В самом деле, не о любовнице ли, оставленной им в замке герцогини, думал он сейчас, когда она увидела на его лице улыбку сожаления?
И Лесдигьер, который уже решил, что на этом их беседа закончилась, и с облегчением подумал, что ему пора уходить, ибо он стал чувствовать себя неловко, незаметно для Жанны тяжело вздохнул и принялся рассказывать о том, как они с Шомбергом провели время в обществе герцогини Д'Этамп.
Когда рассказ был окончен, королева, не уловив в тоне и поведении Лесдигьера ничего, что подтвердило бы ее подозрения, успокоилась и, рассмеявшись, спросила:
— Значит, вы все-таки привели этих лошадей, которых Матиньон вознамерился перевоспитать на протестантский манер? И что же герцогиня? Поблагодарила она своего кавалера?
— Надо полагать, что так, ваше величество, хотя никто не присутствовал при этой сцене.
— Благодарю вас, Лесдигьер, что вы пришли ко мне, — сказала Жанна некоторое время спустя, — ваш визит доставил мне приятное развлечение, и теперь я окончательно поправлюсь, потому что именно такой непринужденной и задушевной беседы мне как раз и не хватало все эти дни. Разве с адмиралом или с кем-либо еще могла я так мило поболтать?
Лесдигьер поднялся, чтобы уходить.
— Кстати, вы не собираетесь никуда уезжать в ближайшие дни?
— Нет, ваше величество. Правда, я намеревался привезти сюда свою дочь Луизу.
— Привезите ее, мне будет очень радостно ее видеть… Бедное дитя… С вашего позволения, Лесдигьер, я постараюсь заменить ей мать…
— Я был бы только счастлив, ваше величество…
— Поставьте меня в известность, если адмирал пошлет вас куда-нибудь или вы сами надумаете уехать.
— Я никуда не уеду без вашего на то соизволения.
— Ну что вы, вы неправильно меня поняли. Вы абсолютно вольны в своих действиях и влечениях.
— И все же я обещаю вам, что сразу же сообщу вам, согласно вашему желанию, как только мне придется покинуть Ла Рошель.
— Хорошо, граф.
— Позвольте мне откланяться, ваше величество.
И Лесдигьер ушел. Но как дорого дал бы он, чтобы увидеть сейчас, как Жанна, оставшись одна, зашлась в сильном кашле, потом согнала с колен собачонку, рывком поднялась с места, прошла через всю комнату и, остановившись у окна, принялась в бессильной ярости ломать пальцы на руках.
В коридоре Лесдигьера ожидал неизменный Шомберг, и, едва его друг спустился с лестницы, как он тут же подбежал к нему:
— Ну, что?
— Ни слова о любви.
— А что я тебе говорил?
— А я-то, глупец, вообразил себе…
— А глаза? Ее глаза, Франсуа? Ведь это зеркало женской души!
— В них не было ничего необычного.
— Ты хорошо в них смотрел?
— Я не сводил с нее взгляда.
— Значит, в прошлый раз тебе показалось.
— Я не мог ошибиться.
На что Шомберг, немного поразмыслив, философски изрек:
— Коли так, то она — охотник, а ты для нее — всего лишь загнанная добыча. И, как умный охотник, она ждет своего часа, который, и она уверена в этом, скоро наступит. Ты сам начинаешь верить, вот что ей нужно. Еще одно свидание — и ты окажешься в капкане. Это произойдет, быть может, даже раньше, чем ты думаешь.
Лесдигьер только вздохнул в ответ.
Глава 3
Визит коннетабля
В этот же вечер пришло известие о том, что в Ла Рошель направляется маршал Франсуа де Монморанси в сопровождении полусотни всадников. На другой день он должен быть уже здесь. И действительно, после полудня дозорный с башни сообщил, что вдали показался небольшой конный отряд, который неторопливо движется к городу по дороге из Ниора.
Высланные вперед двое трубачей возвестили, что у стен города ожидает коннетабль Монморанси с охраной. Поскольку соответствующие распоряжения на этот счет были уже отданы заранее, стражники открыли ворота, и новый коннетабль въехал в город в сопровождении своих всадников, на древках копий которых красовались знамена и вымпелы с лилиями царствующего дома династии Валуа.
И первым же, кого увидел Монморанси, был Лесдигьер во главе отряда гугенотов. Они подъехали друг к другу и улыбнулись как добрые старые знакомые.
— Так вот вы где теперь, граф, — произнес Монморанси, — а я-то уж думал, что больше не увижу вас или, во всяком случае, это произойдет очень не скоро. И Шомберг с вами? Право, вы оба — как Кастор и Полидевк: вчера католики, сегодня — гугеноты.
— Я рад вас приветствовать и видеть в добром здравии, монсиньор, — наклонив голову ответил Лесдигьер. — Но, признаюсь, чрезвычайно удивлен вашей осведомленностью по поводу моей персоны.
— Да ведь слухами земля полнится, Лесдигьер, — ответил коннетабль. — Но удивляться все же не стоит, ведь не о простом человеке идет речь, а о том, чье имя всего лишь год или два тому назад было на устах у всего Парижа.
— Что же сейчас, оно уже забыто?
— О вас по-прежнему говорят повсюду, так что вам стоит только вернуться в Париж, как толпы фрейлин начнут осаждать ваше жилище, капитан.
— Я не спешу туда, монсиньор, — ответил Лесдигьер. — Слишком мало веры у адмирала в добрые намерения королевы-матери, и пока он сам не решится показаться при дворе, мы, его верные слуги, останемся при нем.
— Значит, вы служите теперь ему?
— Я слуга нашей святой веры, монсиньор, за которую сражается адмирал.
— Браво, Лесдигьер. Видит Бог, как горько я жалею о том, что не вижу вас больше подле себя. Но я не осуждаю вас, ибо знаю, что с вами произошло. На вашем месте я поступил бы так же.
— Благодарю вас; я рад, что вы поняли меня и не сердитесь.
— Смею надеяться, мой храбрый гвардеец, что когда-нибудь все же вы вернетесь ко мне.
— Монсиньор, я всегда был и остаюсь вашим покорным слугой. Мой друг Шомберг готов заверить вас в том же.
Шомберг молча, склонил голову.
На этом их беседа закончилась, и они направились к замку, где уже ожидали коннетабля, привезшего, вероятно, какие-то важные известия, все вожди гугенотской партии.
В зале с двумя высокими окнами и длинным столом с резными ножками находились Жанна Д'Альбре, адмирал Колиньи, принц наваррский Генрих, его брат принц Конде, супруга Людовика Конде Франсуаза де Лонгвилль и Ла Ну. Все стояли и молча, ждали появления коннетабля Франции, о котором только что доложил дежурный офицер.
Монморанси вошел, одетый в синий бархатный костюм, прикрытый голубым плащом, и сразу же снял шляпу, дабы показать, что он здесь всего лишь гость, а не властелин.
— Я рад приветствовать вас, господа, в вашем доме, — произнес он и, подойдя к королеве Наваррской, почтительно поцеловал ей руку. — Я счастлив, ваше величество, что вы уже вполне здоровы. Пока я добирался сюда, мне сообщили, что вы тяжело больны.
— Благодарю вас, герцог, я абсолютно здорова, а слухи о моей болезни были, конечно же, явно преувеличены.
— Как бы там ни было, я рад видеть вас, мадам, а также всех вас, господа, в добром здравии.
Легким кивком головы присутствующие выразили герцогу одобрение и признательность за его слова, а затем стали рассаживаться на стулья, стоящие вокруг стола. Лесдигьер с Шомбергом, которые и сопровождали коннетабля хотели было выйти, чтобы не присутствовать при разговоре, который их непосредственно не касался, как вдруг Жанна Д'Альбре воскликнула:
— Нет, нет, господа, останьтесь здесь. Никаких секретов ни у кого и ни от кого здесь нет, тем более от наших храбрых капитанов. Станьте по эту сторону дверей, это одновременно будет для нас лучшей охраной.
И при этом так выразительно посмотрела на Лесдигьера, что это сразу же всем бросилось в глаза. К тому же чересчур длительным был этот взгляд, и даже Монморанси удивленно посмотрел на королеву. А Лесдигьер, хорошо помня вчерашний разговор и урок, усвоенный им, как ни в чем не бывало отвернул лицо в сторону и бесстрастным взглядом уставился в окно.
Легкое облачко грусти пробежало при этом по лицу Жанны Д'Альбре, но она, женщина волевая, тут же взяла себя в руки и с улыбкой обратила взор на присутствующих. И только Шомберг заметил это облачко и отметил про себя легкую тень вымученности на губах Жанны, когда она повернулась к коннетаблю.
И никто из сидящих за столом, и сам Лесдигьер, не поняли, что сделала она это нарочно, чтобы ни у кого не оставалось больше никаких сомнений и чтобы перестали наконец распускать всевозможные сплетни у нее за спиной.
Один Шомберг догадался об этом. Едва эта мысль пришла ему в голову, он тут же наклонился к уху Лесдигьера, собираясь поделиться с ним своим открытием, как вдруг услышал:
— Господин Шомберг, будьте так любезны, отдайте приказание, чтобы нам принесли вина. Или нет, лучше сами сходите в подвал, на ваш вкус и опыт мы вполне полагаемся.
— Слушаюсь, ваше величество. — И Шомберг исчез за дверями.
Едва Шомберг ушел, Жанна Д'Альбре повернулась к Монморанси:
— Мы рады видеть вас у себя, герцог. Вы, кажется, единственный человек при дворе Карла IX, кто открыто симпатизирует Реформе и, будучи католиком, терпимо относится к вопросам веры.
— Отнюдь не единственный, ваше величество.
— Вот как! Значит, партия политиков не столь уж и малочисленна, как о том говорят? Кто же еще радеет о благе государства, а не только о том, как поцеловать пятки Филиппу II и истребить французских гугенотов?
— Это всем известные Салиньяк, Пишель, Депанс, Монлюк…
— Как, и этот тоже? Волк в овечьей шкуре! Ох, уж мне этот Монлюк! Всю жизнь преследует меня, словно охотник свою добычу. Но Монтгомери разбил его в Лангедоке, и теперь он зализывает раны где-то в Жеводане.
— Он уже вернулся оттуда с остатками войска и теперь мирно почиет на лаврах победителя и рьяного борца за католическую веру.
— Двуличная лживая свинья! Попадись он мне в руки, я приказала бы его четвертовать.
— Его можно понять: он выполняет приказы короля.
— Или, вернее, его мамочки. Что может приказать этот тщедушный припадочный юнец, который держится за юбку своей матери, но при этом не прочь заглянуть и под платье собственной сестры.
— Туда заглядывает не он один. Его сестричка отличается фривольным поведением и не в силах отказать никому, кто посмотрит на нее похотливым взглядом. Совсем недавно лавры победителей на этом поприще стяжали себе ее братец Генрих Анжуйский и его фаворит мсье дю Гаст. Но после того, как обнаружилась ее связь с Гизом…
— Как! Она уже перебралась в постель к Гизу?
— Ну и детки у мадам Екатерины! — со смехом воскликнул Генрих Наваррский. — Какой-то вертеп разврата, а не царствующий дом. Теперь я начинаю верить предсказаниям астрологов о скором вымирании династии Валуа.
— Здесь смеха мало, — нахмурила брови Жанна. — Через эту связь Лотарингский дом продвинется к трону! Дело может дойти даже до того, что они сметут Бурбонов, первых принцев королевской крови! Вот куда стремятся Гизы, и вот о чем надлежит подумать.
— Опасения вашего величества не напрасны, — кивнул коннетабль, — и, к счастью, их разделяет и сама Екатерина Медичи. Она ведь понимает, как это опасно для ее детей. Гизы нужны ей были как оппозиция протестантам, теперь они стали опасны, и король принял свои меры во избежание усиления могущества Лотарингского дома.
И Монморанси загадочно улыбнулся при этих словах.
— Что же предпринял король? — живо спросил адмирал. — Удалил Гиза?
— И да и нет. Оба, дядя и племянник, сами ретировались, причем весьма поспешно, ибо жизни Гиза-младшего угрожала смерть. Узнав о шашнях сестренки, король приказал убить его, а принцессу Марго просто-напросто выпорол, запретив ей впредь заниматься чем-либо подобным.
— Выпорол? — вскинула брови Жанна. — Как же он это сделал?
— Очень просто: ей приказали прийти в зал, где ее уже поджидали сам король и его матушка. Они закрыли за нею двери, сорвали с нее одежду и нещадно исколотили бедняжку, причем лупили, не стесняясь, по самым интимным местам. Бедная принцесса целую неделю после этого не могла присесть, чтобы не охать и не ахать при этом.
Все присутствующие сдержанно посмеялись, услышав такие пикантные подробности.
— А Гиз? Что же предпринял он в ответ на это?
— Он просто-напросто бежал из Лувра и заперся в своем особняке. А когда узнал, что его хотят убить, тотчас объявил о своей свадьбе с Екатериной Клевской, дочерью герцога Неверского.
— Так, так, — протянула Жанна. — Значит, Гиз-младший женится. Когда же свадьба?
— Она состоится со дня на день. Король, кажется, успокоился, а его матушка даже выразила желание почтить своим присутствием молодую чету на их бракосочетании.
— А что же кардинал, его дядя? Насколько мне представляется, он был бы рад такому союзу, а поскольку его племянник попал в опалу, то и он окажется там же?
— Кардинал уехал в Реймс, поближе к своим владениям. Там он чувствует себя в безопасности и будет ожидать, покуда пройдет гнев короля.
— Почему же до сих пор толстушку Марго не выдадут замуж за какого-нибудь суверенного государя? — внезапно спросил Конде. — Ведь, кажется, возможностей для этого предостаточно, взять к примеру Филиппа II. Или Екатерина Медичи не хочет строить счастье своей младшей дочери на прахе старшей?
— Ему не нужна французская принцесса, он удовольствовался старшей дочерью императора Максимилиана, а королю Франции оставил младшую. Надо было видеть при этом злость мадам Екатерины. Возможно, в пику Филиппу она и решила заключить мир с гугенотами. Пусть позлится, не будет своевольничать. Да и то сказать, мало того, что этот фанатик угробил дочь Екатерины Елизавету, он еще и обрек на смерть в тюрьме своего сына дона Карлоса, на которого королева-мать тоже имела виды.
— Я всегда считала его чудовищем, — с негодованием воскликнула королева Наваррская. — Меланхолик! Черный рыцарь печального образа! В своем слепом поклонении вере он готов шагать по трупам друзей и врагов, лишь бы это было угодно другому фанатику — Пию V. А императору я все же напишу: где были, в самом деле, его глаза? Отдать свою дочь в жены этому врагу всего живого на земле!.. Простите, коннетабль, я перебила вас. Какие же еще партии рассматривались для принцессы Валуа?
— Были планы выдать ее замуж за дона Себастьяна Португальского. Однако посланные туда эмиссары нашли, что этот ипохондрик еще более туп и невежественен, чем Филипп II. А поведение его было настолько странным, что объяснить сие можно было лишь помутнением рассудка, так что вариант этот не отпал.
— И бедная принцесса, невзирая на такое обилие женихов, осталась в девках! — не сдержался Генрих Наваррский. — Им надо было выдать ее замуж за родного брата Анжу, вот была бы семейка! Настоящие Валуа! Бедная мадам Екатерина, мне ее искренне жаль. В Лувре, наверное, не осталось ни одной постели, в которой не валялась бы эта шлюха, вполне достойная своей мамочки, переспавшей со всеми итальянцами, которых она привезла с собою из Флоренции.
— Самое интересное, сир, в том, что королева-мать как-то доверительно шепнула мне, что мечтает выдать свою дочь замуж за…
— За кого же? — живо заинтересовался Генрих.
— За вас, сир. Этим она думает навсегда примирить обе враждующие партии, доказав этим самым свою искренность в отношении договора с протестантами, что, по ее мнению, должно обеспечить на веки вечные мир в королевстве. Этот пункт, кстати, оговорен и в мирном договоре.
Генрих от души рассмеялся, потом, взглянув на серьезное лицо матери, сразу осекся и воскликнул:
— А обо мне она при этом подумала? Каково мне будет обнимать свою супругу после липких и грязных пальцев придворных волокит ее матери?
— Соображение безопасности и благосостояния государства должно быть выше личных соображений, сир. Таковы законы как внутренней, так и внешней политики любой страны. На этом, в конце концов, и стоят троны европейских держав. Однако вам рано еще беспокоиться по этому поводу, королева-мать только намекнула, но ничего пока не решила.
— То, что вы сообщили, герцог, весьма любопытно и заслуживает внимания, — внезапно произнесла Жанна. — Мы с сыном подумаем об этом, и к тому времени, как мадам Екатерина соизволит сделать нам предложение, у нас будет готов ответ.
— Ты это серьезно, мама? — спросил Генрих.
— Не знаю, — неуверенно ответила она, — я тоже еще ничего не решила. Но у нас с тобой еще будет время поговорить об этом. Так кто же предложил Карлу в жены младшую дочь Максимилиана? Неужто сам император? Впрочем, я догадываюсь: дело рук Филиппа.
Монморанси с интересом посмотрел на королеву:
— Как вы догадались, ваше величество?
— Я не была бы королевой Наваррской, если бы не поняла этого. Король Испанский не желает терять родственных связей с домом Валуа; таким образом, он хочет воздействовать на Францию и сделать ее раз и навсегда католической державой. Нам необходимо что-либо противопоставить этому, и если мадам Екатерина имеет свои планы в связи с обручением ее дочери, то у нас они будут свои, направленные на поддержание нашей веры в противовес католической. И она внимательно посмотрела на сына:
— Ты понимаешь меня, Генрих? Готов ли ты пожертвовать собой, коли будет согласие королевы-матери и короля на эту свадьбу?
Генрих помолчал, потом повернулся к брату:
— Ну что, Конде, возьмем в жены дочку Генриха II? Заодно породнимся с коннетаблем Монморанси, ведь Диана де Франс тоже дочь короля Генриха.
Конде оглядел всех по очереди, помедлил с ответом и неожиданно произнес:
— Если только это не ловкий ход, чтобы отравить будущего главу протестантов в собственном доме, а заодно и устранить первого претендента на престол.
В зале повисло тягостное молчание. Нельзя было не признать справедливость слов Конде, и каждый по-своему думал теперь над тем, что он сказал.
Молчание нарушила Жанна:
— Вы слишком сгущаете краски, Конде. Вряд ли она решится на это.
— Она может решиться и не на такое, — поддержал Конде адмирал. — Разве не испытали вы на себе коварство Екатерины Медичи? Разве не известна вам ее лживая и вероломная натура? Конде прав: тут есть над чем подумать.
— Хорошо, — нахмурилась Жанна, — остановимся пока на этом. Предложение заманчивое, но в то же время и опасное. Подождем событий. А герцог Монморанси, надеюсь, будет нас информировать о том, что предпринято в отношении предстоящей женитьбы, если, конечно, королеве-матери не вздумалось таким образом пошутить.
— Ваше величество, я буду держать вас в курсе всех событий, касающихся этого дела. Вы будете сразу же извещены мною о малейших изменениях в планах королевы-матери. Слава богу, она мне еще доверяет, недаром сделала коннетаблем. Кроме того, у меня есть другие каналы, например, моя жена Диана, которую любит и почитает ее приемная мать.
Жанна кивнула:
— Я уже говорила и еще раз повторяю, герцог, вы единственный человек при дворе, кого я искренне люблю и кому безоговорочно доверяю. Капитан Лесдигьер много хорошего рассказывал мне о вас… Очень жаль, что ваша супруга не находится при мне, она была бы мне как родная сестра, хоть и приходится племянницей. Но вы не рассказали нам о том, что же происходит в самом Париже? Как народ воспринял это перемирие? Ведь не секрет, что Сен-Жерменский договор расценивают как унизительную капитуляцию вдовствующей королевы Франции перед королевой Наварры.
— Народ ликует и искренне рад. Во всяком случае, создается такое впечатление. По приказу короля с Гревской площади и Монфокона убрали виселицы, чучела сожгли и предали забвению.
— Какие виселицы? Какие чучела? О чем вы, герцог? — спросил Колиньи.
— Ах да, вы же не знаете. Король приказал сделать чучела всех протестантских вождей и повесить их принародно на Сен-Жан-ан-Грев. Первым повесили вас, господин адмирал; ваш дом полностью разграбили, а имущество продали.
— Бессовестные негодяи! — вскипел адмирал и в сердцах хватил рукой по столу. — Так они думали расправиться со мной? Несчастные чернокнижники! Сами твердят о превосходстве своей религии над всеми другими, а между тем слепо верят всяким шарлатанам и колдунам, которые путем изготовления чучел пытаются убедить этих фанатиков, что именно таким образом можно и должно уничтожить своего врага!.. Там что же, Монморанси, были и другие виселицы?
— Да, и на них были повешены чучела других протестантских главарей.
— Жалкие, хилые выродки вместе с их епископами и кардиналами! И они еще смеют поносить нашу церковь и нашу веру, которая призывает не верить во все эти чудодейственные ритуалы, созданные, чтобы выбить человека из колеи, совершенно затуманить ему голову и заставить его поверить в присутствие каких-то кабалистических сверхъестественных сил!
— Увы, но приходится признать справедливость ваших слов, адмирал. Иначе как тупостью и мракобесием церковников это не назовешь.
— Не было ли посла от Елизаветы Английской ко французскому двору? — спросила Жанна Д'Альбре. — Я писала ей; она не прочь взять в мужья одного из сыновей мадам Екатерины.
— Королева-мать живо ухватилась за это предложение и показала послу своего Анжу, а потом отправила с ним его портрет. Но Елизавете он не понравился. Так она и написала Екатерине, хотя подоплека отказа другая: она попросту не пожелала делить трон с принцем Французским, которому, как она полагает, нужна не она сама, а ее королевство. К тому же он был слишком юн для нее. Ничуть не смущаясь этим, королева-мать предложила ей последнего своего сына — Франциска Алансонского, но и тут семейство Валуа постигла неудача. Елизавета слишком хитра и никому не позволит быть хитрее себя.
— Жаль, — медленно проговорила королева Наваррская, — мы должны что-то противопоставить католической партии при дворе, но пока ничего не получается. Я еще раз напишу Елизавете, ее позиция остается для меня загадкой.
— Наверное, ее можно понять не только как правительницу, но и как женщину, ведь ей стукнуло уже тридцать семь, а герцогу Анжуйскому всего лишь девятнадцать.
Елизавета и сама подчас шутила по этому поводу. Узнав о возрасте претендента на ее руку и сердце, она с деланным смехом произнесла, обращаясь к своим придворным:
— Что скажут люди об этом? Как вы думаете?
Те отвечали, что их королева все еще молода и хороша собою, поэтому разница в возрасте едва ли будет бросаться в глаза. Ответить по-иному — значило бы вызвать у повелительницы гнев.
— Чушь! — возразила им на это королева. — Они скажут, что я выхожу замуж за собственного сына!
Жанна с некоторым отчаянием подумала про свои годы: она была на пять лет старше Елизаветы. Но другая мысль тут же отогнала эту — она ведь не собирается замуж!
Монморанси неожиданно повернулся к принцессе Конде:
— Король выражает глубокую скорбь по поводу кончины вашего мужа, мадам, и просит вас явиться ко двору, где вам будет оказан самый радушный прием.
— Да как он смеет! — вскричал юный Генрих Конде и вскочил из-за стола. — Являться ко двору, где живут убийцы моего отца и вашего мужа, сударыня! Видеть перед собой ежедневно гнусную рожу герцога Анжуйского и знать, что не сможешь убить его и этим самым отомстить!
— Добираются потихоньку до каждого из нас, — подал голос из своего угла адмирал. — Начинают с мадам герцогини, следом за которой думают заманить туда же и ее приемного сына, потом позовут меня якобы для того, чтобы решать важные государственные дела, ну а напоследок устроят свадьбу с королем Наваррским. Вот и нет никакой Ла Рошели! Будет только мрачная тюрьма, называемая Лувром, будут заговоры, интриги, яды, шпаги и кинжалы. Останетесь вы, ваше величество, — он посмотрел на королеву Наваррскую, — но и до вас они вскоре доберутся, заманив к себе под каким-нибудь предлогом, уж помяните мое слово.
— И все же я поеду, господа, раз король так хочет, — неожиданно объявила Франсуаза де Лонгвилль. — Поеду, во-первых, для того, чтобы быть в курсе всех событий и сразу же сообщить вам, если итальянка начнет плести против вас сети, а во-вторых… — тут она осеклась, не зная, как продолжить, но быстро нашлась: — во-вторых, я так давно не видела брата, а ведь он теперь принц крови.
Никто не знал, почему запнулась внезапно принцесса Конде. Знал лишь один ее приемный сын Генрих, что в Париже у герцогини де Лонгвилль есть любовник, которого зовут Клод де Клермон-Тайар, приятель Лесдигьера. К нему она и собиралась поехать и поэтому сразу же ухватилась за возможность покинуть Ла Рошель, которую так кстати предоставил ей коннетабль. Но никто из них не знал, что Клермон-Тайар был убит в сражении при Монконтуре. Узнает об этом герцогиня лишь в Париже. Сейчас она сидела за столом, в нетерпении ломая пальцы на руках, договаривалась с Монморанси о том, когда им надлежит выехать.
— С удовольствием отправлюсь вместе с вами, мадам, и обеспечу вам в пути самую надежную охрану, — пообещал коннетабль.
— Благодарю вас, герцог, — ответила Франсуаза и вся засветилась от счастья, вызвав этим недоумение у всех присутствующих, за исключением Конде, который только криво усмехнулся.
— Больше король никого не желает видеть? — с некоторой долей сарказма спросила Жанна Д'Альбре. — Например, моего сына, своего кузена, к которому всегда испытывал самые дружеские чувства?
— Именно это и является целью моего визита к вам, ваше величество, — ответил Монморанси. — Карл IX выражает горячее желание видеть у себя короля Наваррского.
— Ну вот, что я говорил? — развел руками адмирал.
— Значит, он тоже склоняется к этому брачному союзу? — продолжала королева. — Иначе, зачем ему мой сын?
— Не совсем так, ваше величество, хотя, не буду скрывать, что он был бы не против этого союза. И дело тут даже не столько во внешней политике, сколько в семейных неурядицах. Карл не любит своего брата Анжу: лавры победителя при Жарнаке и Монконтуре не дают ему покоя. Зависть к брату гложет его сердце и, желая показать всем, что он более дальновиден и не менее смел и решителен, он надумал выступить в Нидерланды, чтобы разбить там испанцев и прибрать эту богатую страну к своим рукам. Замысел двоякий: одновременно он хочет отомстить Филиппу II за то, что тот гневно выступил против предполагаемого брака герцога Анжуйского и Елизаветы Английской. Брака, который был бы выгоден Франции как средство объединения с Англией в борьбе против возрастающего могущества испанского короля. Вам, сир, король готов предоставить командование армией. Во главе второй поедет он сам. Что касается самого Карла, то в ноябре намечено его бракосочетание с Елизаветой Австрийской. Свадебные празднества состоятся в Мезьере. И король хотел бы, чтобы по этому случаю рядом с ним находился его кузен Генрих Наваррский, а не его братья, которых он, и в этом нет секрета, открыто ненавидит.
— Я не могу так сразу согласиться на это предложение, — ответил юный принц, — не согласовав этого с моей матерью и своей совестью. Предложение слишком заманчивое, чтобы на него можно было так сразу дать ответ.
— Эти слова вы можете передать вашему королю, герцог, — поддержала сына Жанна Д'Альбре, — а если он заупрямится и начнет ругать вас, скажите, что свобода и чистый воздух юга для короля Наваррского неизмеримо дороже, нежели тюрьма и отравленная атмосфера севера. Но не будем впадать в крайности, обещаю вам, что мы подумаем над предложением Карла Французского и в самом скором времени дадим ответ.
— Одним словом, вы не решаетесь?
— А как бы вы поступили, герцог? Отправили бы вы своего единственного сына в пасть этой волчицы, которая только и ждет подходящего момента, чтобы избавиться разом от протестантских вождей? Я целиком и полностью разделяю ваши опасения, адмирал. Не будем торопить события, герцог, слишком еще свежи в нашей памяти смерть Людовика Конде и массовые убийства гугенотов, совершаемые с молчаливого согласия правительства. А теперь, господа, — и Жанна с улыбкой оглядела всех присутствующих, не забыв одарить им и двух капитанов, сидящих на резных стульях возле дверей, — давайте прекратим на сегодня разговоры о политике…
Она внезапно закашлялась и прикрыла рот платком. Лесдигьера словно пружиной подбросило со своего места. Генрих Наваррский схватил мать за руку, пытливо заглядывая ей в лицо. Но она ласково положила свою ладонь на его руку и улыбнулась ему:
— Ничего, ничего… Герцог, вам, наверное, хочется отдохнуть с дороги, да и не ошибусь, если скажу, что вы голодны. Нам всем не мешает отдохнуть, господа, а поэтому все свободны. Утром мы еще обдумаем и обговорим некоторые детали сегодняшней беседы с коннетаблем Монморанси. Господин Шомберг, вам я поручаю нашего гостя. Позаботьтесь о том, чтобы его светлость не испытывал ни в чем недостатка в нашем замке.
Шомберг поклонился.
Жанна поднялась, за ней встали остальные и направились к дверям, услужливо раскрытым с обеих сторон капитанами. Пропустив всех впереди себя, Шомберг с Лесдигьером тоже хотели выйти, но неожиданно Лесдигьер почувствовал, как королева Наваррская, которая одна оставалась в зале, легко удержала его сзади за рукав камзола.
Он обернулся.
— Останьтесь, Лесдигьер, — тихо произнесла Жанна, — мне нужно вам кое-что сказать.
Друзья переглянулись. Шомберг вышел и молча, затворил за собой двери.
Глава 4
Предсказание цыганки
Оставшись одни, Жанна Д'Альбре и Лесдигьер с полминуты молча, глядели друг на друга, ни слова не говоря. Теперь он понимал, почему она не дала ему никаких приказаний, а доверила заботу о госте одному Шомбергу. Она все заранее обдумала. Он нужен был ей. Лесдигьер чувствовал, что королева задержала его неспроста, но, верный своей службе, а также хорошо помня вчерашний урок, терпеливо ждал ее приказаний. Но, поскольку их не было, и в ее глазах внезапно прочел, что рядом с ним находится теперь вовсе не строгая и надменная королева Наваррская, правительница своего маленького государства, тонкий политик и мудрый стратег с холодным и расчетливым умом, а совсем другая, обычная женщина, далекая от политики и ничуть не похожая на ту, какою она только что была. Как только он понял это, мысли капитана сразу же понеслись в другом направлении, и в глазах его засветилась если не любовь, то безграничное обожание женщины, которая стоит сейчас перед ним в строгом коричневом платье, расшитом серебряными и золотыми нитями и с высоким ажурным белым воротником вокруг шеи.
А Жанна смотрела на него глазами, полными любви, и не знала, как начать такой трудный для нее разговор, варианты которого она уже сотни раз перебирала в уме и не могла остановиться ни на одном и который должен был произойти для нее именно сегодня, потому что больше ждать она не могла. Она, королева Наварры, перед которой склонялись в поклоне правители иноземных государств, которая сама всегда открывала любое совещание и говорила на нем о судьбах держав так свободно, будто речь шла об отдыхе на морском побережье, она, одним своим словом или жестом повелевавшая людьми, отправлявшая их на плаху или возвеличивавшая из безвестности, — теперь оробела перед простым солдатом, который смотрел в ее глаза, не говоря ни слова. И уже тогда она поняла, что не простой смертный стоит перед ней, а тот, кем отныне будут заняты ее мысли, чей образ глубоко вошел в ее сердце, да так и остался там, лишив его покоя.
А Лесдигьер, чувствуя, что с этой минуты эта женщина становится для него всем, — матерью, женой и любовницей одновременно, — он, внезапно понявший, что в течение всей предыдущей беседы она думала только о нем и о предстоящем им объяснении, — не смел начать разговор прежде нее, да и не знал что сказать, и единственное, на что решился, это негромко проговорил:
— Ваше величество… — И опустил голову в поклоне.
Королева медленно развернулась и неторопливой поступью направилась к окну. Остановилась там и устремила взгляд вдаль, на равнины, расстилающиеся в вечерних сумерках за пределами замковых стен.
Лесдигьер не знал, как поступить в этой ситуации, и все так же стоял на месте. Возможно, будь на месте Жанны другая женщина, не столь знатная, он быстро нашелся бы, но перед ним была королева, и это сковывало его движения, лишало способности действовать, думать и говорить.
Она повернула голову и посмотрела на него, догадываясь о его состоянии.
— Подойдите сюда, Лесдигьер…
Голос звучал совсем иначе, чем только что в зале за столом. Это был голос матери, тихо подзывающей к себе любимого сына.
Он подчинился и остановился в трех шагах от нее.
— Ближе…
Лесдигьер сделал еще шаг. Она смущенно улыбнулась:
— Еще ближе… Как вы, однако, нерешительны… Вы так же робки и с другими женщинами? — Она замолчала, с любопытством глядя на него. Потом сделала жест рукой. — Встаньте вот сюда, рядом со мной. Ну, что же вы не отвечаете на мой вопрос?
Лесдигьер готов был провалиться и никогда здесь больше не появляться. Он, смело выходивший рубиться на шпагах и кинжалах один против пятерых, с горсткой смельчаков отчаянно бросавшийся на вдесятеро превосходящего числом врага, — оробел сейчас перед одной-единственной женщиной, которая стояла от него на расстоянии вытянутой руки и с легкой улыбкой на губах глядела на него своими прекрасными карими глазами.
И он ответил на ее вопрос так, как думал и чувствовал:
— Ваше величество, мне никогда еще не приходилось стоять так близко к королеве…
Она улыбнулась еще шире, показав при этом маленькие белые зубки:
— А мне не приходилось быть так близко с другим мужчиной…
Они помолчали, глядя друг на друга. Обоим показалось в эту минуту, что этими двумя фразами они сказали друг другу все, что давно собирались сказать.
Она отвернулась, посмотрела в окно и вдруг ни с того ни с сего спросила:
— Что вы думаете о сегодняшней новости, которую привез нам коннетабль? Я говорю о моем сыне.
Вот уж чего Лесдигьер не ожидал, так это такого вопроса. Все что угодно могла она сказать ему сейчас и ко всему он был готов, но только не к разговору о политике. Лесдигьер, будто его только что окатили ведром холодной воды, с трудом собравшись с мыслями, ответил:
— Не смею дать совет вашему величеству, но считаю, что самым правильным будет не отпускать принца Наваррского в Париж ко двору. Пусть улягутся страсти и окрепнет мир, не стоит раньше времени бросаться в объятия Екатерины Медичи. Как бы они не задушили юного короля.
— Я так и сделаю, как вы сказали.
Она снова повернулась к нему. Больше разговоров о политике не будет; об этом нетрудно было догадаться по выражению ее лица. Щеки начали розоветь, губы дрогнули, и он понял, что решающая минута настала, дальше играть в прятки друг с другом нельзя. Жанна опустила голову и тихо проговорила, словно извиняясь:
— Вы должны простить мне мою вчерашнюю холодность в разговоре с вами…
Так не могла сказать королева, но так могла говорить любящая женщина.
— Могу ли я прощать вас, ваше величество?.. Вас, ведь вы королева, а я всего лишь бедный дворянин.
Все еще не поднимая головы, вся красная от смущения, она ответила:
— Это было бы справедливо, если бы речь шла действительно о королеве и ее подданном, но вы не подданный мой…
— Кто же я?
— Вы… вы…
Она подняла голову. В глазах ее горел не огонь, в них бушевало пламя. Ее лицо было так близко, что ему показалось, будто до объятий — один шаг! Но кто его должен сделать?..
— Вы знаете, какие сплетни распускают о нас с вами наши придворные? — Она, теперь не отрываясь глядела в его глаза.
— Увы, мне это известно, ваше величество.
— Почему же «увы»?
— Потому что сплетни эти — всего лишь плод их воображения и не соответствуют действительности.
Вымученная и виноватая, но вместе с тем и такая милая и ласковая улыбка застыла у нее на губах:
— Слепец, да разве вы не видите, что я отличаю вас одного среди всех? Что же вы думаете, это всего лишь женская прихоть, каприз или желание посмеяться над вами?..
Сердце Лесдигьера забилось так сильно, будто он один сражался против всей армии короля, и от этой битвы зависела жизнь наваррской королевы, которую он обожал и боготворил.
— Но тогда… — уже плохо соображая, что говорит, пролепетал Лесдигьер, — я не вижу объяснений…
— Я королева — вот объяснение всему этому, — произнесла она, не сводя с него своего завораживающего взгляда. — И человек, которому оказываются такие знаки внимания с моей стороны, должен бы сам догадаться… — Она запнулась, прикусила губу и опустила глаза. Видно было, какого труда стоило ей подбирать нужные в эту минуту слова. Наконец она нашла их: — Но вся беда в том, что мне первой придется объясняться вам… потому что вы никогда не сделаете этого раньше меня.
И она глубоко вздохнула.
— Признаюсь вам, ваше величество, — прерывающимся от волнения голосом проговорил Лесдигьер, сам удивляясь собственной смелости, — я начал догадываться… но не смел самому себе в этом признаться…
Она медленно сделала полшага вперед. Теперь их лица были почти на расстоянии ладони одно от другого. Лесдигьер чувствовал на своих губах ее горячее дыхание. Глядя неотрывно в его глаза, Жанна быстро и страстно проговорила:
— Вы догадались? О чем же? Говорите же, Лесдигьер!
— Я не смею, ваше величество, — почти прошептал он.
— Говорите же! Я приказываю вам! — И в ее голосе послышались нотки мольбы.
— Бог простит мне мои слова, как и вы, ваше величество, но я догадывался, что ваше внимание и благоволение ко мне вызваны не чем иным, как…
— Да говорите же вы ради всего святого! Господи…
— Любовью…
Легкий вздох облегчения сорвался с уст Жанны, и благодарная улыбка озарила ее лицо.
— Наконец вы произнесли это слово! Теперь вы понимаете… — она остановилась на мгновение, — что я люблю вас!.. — выдохнула она.
— Да!.. — И Лесдигьер страстным поцелуем припал к ее руке, которую она держала на груди.
— Люблю вас не как королева своего верноподданного, — продолжала она, глядя на свою руку, которую бережно и благоговейно держал в своих ладонях Лесдигьер и к которой он снова припал губами, — а как женщина — избранника своего сердца, о котором она денно и нощно думает, который грезится ей ночами и которому она безоглядно и навсегда готова вверить свою судьбу. А вы, вы, Лесдигьер… — пытливо спросила она, силясь заглянуть в его глаза, — ведь не случайно вырвались у вас вчера те слова, за которые я отругала вас? Они шли из глубины вашего сердца, я чувствовала это; я видела ваши глаза — и поняла, что вы готовы ответить на мои чувства, еще минута — и вы примете меня в свои объятия!.. Но вчера было не время, мой милый кавалер, и я не могла открыться вам. Меня все еще душил проклятый кашель, я еле сдерживалась, чтобы не показать этого вам. Могла ли я в то время говорить о своей любви к вам или выслушивать ваши признания?
— Как я мог не догадаться об этом тогда? — воскликнул Лесдигьер. — Несчастный слепец…
— Вы простили меня?..
— О, моя королева…
Он обнял ее за плечи, и она вся задрожала в его объятиях.
— Называйте меня отныне только так и не иначе, потому что других слов я от вас уже не потерплю… А вы, вы, Франсуа, любите ли вы меня? Скажите, я хочу это слышать…
— Люблю ли я вас, моя Жанна?.. И вы еще спрашиваете? О вас я только и думаю, вас вижу в мечтаниях, вами одной дышу и живу… Я люблю, люблю вас, моя королева… и я готов вам повторить это тысячу раз!
Он упал перед ней на колени и стал покрывать поцелуями ее руки. А она стояла и счастливо улыбалась, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Она не желала сейчас думать ни о чем, ничто ее в эту минуту не заботило, — только этот миг блаженства, который поглотил всю ее целиком, без остатка. Он был сейчас для нее самым дорогим, самым желанным на свете. Как долго у нее его не было… А если припомнить, то, наверное, никогда.
— Поднимитесь, Франсуа…
Он поднялся, не выпуская ее ладоней из своих, и целовал их, стоя, а она с улыбкой смотрела на него и говорила:
— Я долго ждала этой минуты. Один Бог видит, как долго. Но не было подходящего случая для нашего объяснения. Ла Рошель нас сблизила и бросила в объятия друг к другу. Вот видите, и война, оказывается, имеет свои положительные стороны; если бы не она, мы с вами, вероятно, так и не открыли бы друг другу своих чувств.
— О Жанна, страшно подумать, что было бы с нами, не встреть я вас тогда в Лувре восемь лет тому назад. А ведь еще тогда я подумал, как вы прекрасны и как недосягаемы в то же время.
— Правда, Франсуа? Вы ведь тоже тогда поразили меня, но разве до любви было нам в те мгновения?.. А теперь мы будем любить друг друга открыто, на зависть всем, ибо наши сердца соединил Купидон.
— Но что подумают наши вожди, моя королева? А ваши придворные?
— Ах, я и сама со страхом думаю об этом. Мой сын меня поймет и не осудит; но все остальные?.. Представляю себе вытянутую физиономию адмирала, этого ходячего кодекса чести, — и Жанна звонко рассмеялась. — Нет, серьезно… Неприступная и неподкупная королева Наваррская… строгая и надменная дама в темных одеждах, с холодным взглядом бесчувственных глаз и без единой тени улыбки на лице… И вдруг?..
Она перестала смеяться, с любовью посмотрела на Лесдигьера, прижала его ладони к своей груди и страстно прошептала, вся подвинувшись к нему:
— Но теперь мне все равно… И я хочу, чтобы вы поцеловали меня…
Этот поцелуй был, наверное, самым сладким в ее жизни, если не считать первых лет ее второго замужества. Она отдалась ему со всей страстью соскучившейся, исстрадавшейся и истосковавшейся по мужским ласкам женщины.
— Я слишком долго ждала вас, Лесдигьер, — шептала она ему на ухо, не выпуская из своих объятий, — но я всего лишь женщина, а меня считают солдатом в юбке… Восемь лет тому назад я потеряла мужа… Он не любил меня, мой Антуан. В последнее время мы были с ним холодны, он хотел даже посадить меня в тюрьму за то, что я стала протестанткой и обратила в эту религию нашего сына… и только любовь к Генриху все еще как-то сближала нас…
— Жанна, Жанна, зачем вы мне все это говорите?
— Потому что теперь я буду вашей, а вы мой, Франсуа!.. С нынешнего же дня, с этой самой минуты вы будете служить мне и никому другому… Вы будете моим телохранителем, я хочу всегда видеть вас рядом с собой… И знайте, если однажды вы окажетесь вдали от меня, то мне будет очень больно и грустно.
— Я сделаю все, что вы пожелаете, моя королева! — пылко воскликнул Лесдигьер. — Я буду вашим слугой, вашей тенью, я не позволю и волоску упасть с вашей головы, моя Жанна…
— Любите меня, Франсуа… — в упоении, закрыв глаза, произнесла она, — знайте, эта любовь будет у меня последней, и в тот миг, когда я потеряю ее, наступит моя смерть. Она наступит гораздо раньше, я знаю это, а потому хочу очертя голову броситься в омут, который называется любовью, и забыть при этом обо всем на свете. Дайте мне эту возможность, Франсуа, и я клянусь вам — вы будете щедро вознаграждены моей искренней любовью к вам.
— Я буду любить вас, моя королева, и ничто на свете не сможет разрушить эту любовь, клянусь вам!
— И я клянусь вам в том же, мой отважный рыцарь!
И неизвестно, сколько еще времени продолжалось бы объяснение в любви этих двух людей, если бы не доложили о приходе пастора, который явился прочесть вечернюю проповедь.
Лесдигьер, весь во власти только что произошедшего, еще пахнущий духами королевы и даже со следами ее помады на губах, спустился по лестнице, ведущей из зала, и первым, кого встретил, оказался принц Наваррский. Видимо, он ожидал его здесь.
— Господин Лесдигьер, — сразу заговорил Генрих, — что вы делали в зале после нашего ухода? Вас не было целых два часа. Вам приказала остаться моя мать?
— Да, сир.
— Зачем? Что она могла говорить вам в течение этих двух часов?
Лгать было нельзя, и Лесдигьер знал это. Тем более что перед ним стоял ее сын.
— Сир, я не могу лгать вашему величеству и как сыну королевы, и как ваш собрат по партии. Королева Наваррская, ваша мать, только что сказала мне, что она…
— Не говорите дальше, Лесдигьер, я избавлю вас от этого труда. Хотите, я скажу, о чем у вас был разговор?
— Признаюсь, сир, вы вывели бы меня из большого затруднения.
— Она объяснялась вам в любви.
— Сир!.. Как вы догадались?
— Это было нетрудно. Во-первых, только слепой мог бы не видеть ваших отношений в последнее время, а во-вторых, от вас несет духами, которыми пользуется моя мать.
— Все, что вы сказали — истинная правда, ваше величество.
Генрих вздохнул и испытующе посмотрел на Лесдигьера:
— А вы любите мою мать?
— Я никогда еще так не любил, сир, исключая, впрочем, мою покойную жену. Ваша мать — святая женщина, и я поклялся ей быть верным до гроба.
— Я так и думал, потому что не раз замечал ваши пламенные взгляды.
— Она пожелала видеть меня своим телохранителем.
— Она не могла бы сделать лучшего выбора, Лесдигьер, и я рад за нее. Что ж, в конце концов королева Наваррская всего лишь женщина, и ей тоже нужен мужчина, как и всякой другой. Я сколько раз говорил ей об этом.
— И что же она отвечала вам?
— Что святая вера для нее дороже всего, а мужчина ей не нужен, потому что в борьбе за учение Реформации она отреклась от мирских удовольствий. Теперь я понимаю, почему она так говорила.
— Почему же?
— Потому что среди окружающих ее мужчин не было ни одного с вашим именем. Она ждала вас и именно вас, Лесдигьер. Она заинтересовалась вами ровно два года тому назад, когда мы точно так же, как сегодня, собрались в этом замке. Конде шепнул мне тогда, чтобы я обратил на это внимание и сказал, между прочим, что едва Жанна Д'Альбре вновь встретится с Лесдигьером, как влюбится в него без памяти. Так и случилось.
— Конде был великим знатоком человеческих душ, сир, и умел смотреть далеко вперед.
— То же можно сказать и о его сыне, моем двоюродном брате. Но сейчас речь не об этом. Я искренне рад за мою мать и за вас и заявляю, что отныне вы будете неотлучно находиться при особе королевы. Вы будете ее верным рыцарем до конца ее дней, и теперь можно быть уверенным в безопасности Жанны Д'Альбре, потому что состязаться с такой шпагой, как ваша, не рискнет никто. О вашей честности и храбрости я давно наслышан, а потому я с полным основанием утверждаю, что лучшего защитника и кавалера для нее и вообразить трудно.
— Благодарю вас, сир, — скромно ответил Лесдигьер и склонил голову, — но, право же, не стоит чересчур восхвалять мои достоинства, ведь я такой же смертный, как и все.
— Нет, не такой, — возразил юный король, — все знают, что вы совершенно невосприимчивы к ядам, а в наше время, согласитесь, это совсем не лишняя и немаловажная мера безопасности. А потому прошу вас, следите за тем, что подают на стол королеве Наваррской, и пробуйте ее кушанья. Вкус яда вы ведь всегда сумеете распознать, не так ли?
— Безусловно, сир.
— Вот и отлично. Теперь мы все будем спокойны за здоровье и благополучие наваррской королевы. Служите ей, Лесдигьер, как служили бы самому Господу, и охраняйте ее, как святой Петр охраняет врата рая. Любите ее, как она того захочет; я, ее сын, вполне доверяю вам свою мать. Я дам вам в услужение двух дворян. Они будут неусыпно дежурить у покоев наваррской королевы, а ваши приказания будут исполнять так, как если бы они исходили из уст самого короля. Ибо отныне все приказы ее величества будут выполняться через вас. Очень скоро это перестанет вызывать удивление наших придворных. А теперь прощайте, дорогой граф, и помните, что отныне вы в ответе перед нами всеми за жизнь наваррской королевы.
— И они расстались.
— Этим же вечером королева устроила бал. Большая замковая галерея, куда выходили двери покоев двух этажей, вполне подошла для этой цели. Около ста человек придворных собралось сейчас здесь; разбившись по группам и галдя меж собою, словно грачи на пашне, все ожидали выхода Жанны Д'Альбре. И когда она показалась на площадке верхнего этажа, все застыли в изумлении. Такой королеву Наваррскую не видел никто и никогда. Ее высокую фигуру облегало изящное, все расшитое золотыми и серебряными нитями, голубое платье с глубоким четырехугольным вырезом. Волосы были уложены в восхитительную прическу по последней моде французского двора. Шею, обрамленную блиставшим вкрапленными в него драгоценностями высоким накрахмаленным воротником с причудливым узором, украшало яркое жемчужное ожерелье, ниспадавшее на грудь тремя ромбовидными изумрудам. На руках королевы красовались браслеты, а ножки были обуты в розовые туфли с пряжками, разрезами и небольшими буфами — предмет гордости гасконских обувных дел мастеров. Она никогда еще не надевала такого наряда. Сегодня это произошло впервые, и теперь все с недоумением и с немым вопросом в глазах смотрели на нее и шепотом спрашивали друг у друга: что это случилось вдруг с их королевой? По какому случаю надела она этот наряд? Уж не произошло ли чего за эти последние несколько дней, о чем до сих пор никто не знает? Даже коннетабль Монморанси, стоя у окна вместе с Колиньи и Ла Ну, не смог сдержать возгласа восхищения и, обратившись к своим собеседникам, проговорил, не сводя глаз с Жанны Д'Альбре:
— Этот наряд достоин богини. Черт возьми, господа, у вас настоящая королева, не чета нашей. И она что же, на каждый бал является в таком платье?
— Напротив, она никогда его не надевает.
— Почему же на этот раз она изменила своим принципам? А, догадываюсь, вероятно, это в честь моего приезда?
— Отнюдь нет, герцог. Но потерпите немного, сейчас вы сами все увидите.
Но еще более удивительным было то, что Жанна показалась в сопровождении фрейлин с такой счастливой улыбкой на губах, что это не могло не вызвать тысячи откликов с уст придворных, никогда до этого не видевших на ее лице такой улыбки. Недоумевания переросли в предположения, и уже стали поговаривать, что королеве Наваррской достался французский трон и что теперь вся Франция превратится в одно большое гугенотское королевство с Жанной Д'Альбре в роли правительницы государства.
Однако прошло несколько мгновений, и все тотчас встало на свои места. Едва Жанна дошла до лестницы, как к ней тут же подошел Лесдигьер и, припав на одно колено, почтительно поцеловал ей руку. А она, счастливая и сверкающая золотом и драгоценностями, глядела теперь уже только на него одного, одному ему она теперь улыбалась, не сводя с него чарующего взгляда. Да и сам Лесдигьер был также одет по последней моде французского двора. На нем был белый короткий застегнутый доверху камзол с узенькой обшивкой вокруг талии; шею обрамлял воронкообразный накрахмаленный и сплоенный воротничок; рукава с нашитыми на них голубыми полосами вокруг плеч подбиты ватой, оплечья снаружи обшиты широкой складкой; верхние короткие штаны серебристого цвета — в форме продолговатых подушек, закрывающих ногу до середины бедра; на ногах шитые длинные розовые чулки выше колена; на башмаках — разрезы с буфами; на голове низкая шляпа с округлой тульей, к которой прикреплено серебряной пряжкой белое страусиное перо, и широкими прямыми полями. Таков наряд Лесдигьера — костюм, достойный короля! Да и в самом деле, тот, кому довелось бы впервые увидеть эту пару, непременно сказал бы, что перед ним король и королева.
Жанна между тем, все так же счастливо улыбаясь своему возлюбленному, взяла его под руку, и они медленно и грациозно, не сводя глаз, друг с друга, стали спускаться вниз. И этот жест сразу же всем все объяснил, ибо под руку королева могла взять только собственного мужа, а в отсутствие оного — законного любовника.
— Ай да Лесдигьер, — восхищенно произнес Монморанси, качая головой, — кто бы мог подумать, как стремительно он вознесется ввысь! Надо же — возлюбленный королевы Наваррской!
Рядом с ними, в нескольких шагах от начала лестницы, у бюста короля Карла Великого стояли братья Бурбоны и тоже с восхищением глядели на эту сцену.
— Черт возьми, — легко толкнул плечом Конде своего кузена, — ну и красивая же у тебя мать, Анри. А посмотри на ее лицо, видел ли ты когда-нибудь его таким счастливым?
— Она влюблена, Конде, и этим все сказано.
Конде вздохнул и передернул плечами:
— Теперь Лесдигьер станет маршалом.
— Когда я стану королем, Анри, — ответил Генрих Наваррский, — я сделаю его своим первым министром и коннетаблем Франции, потому что по гроб жизни буду обязан человеку, который сделал мою мать счастливой.
— Идем танцевать, брат. Бал, кажется, уже начинается.
Что касается Шомберга, то он стоял, прислонившись к одной из колонн с каннелюрами, мимо которой должны были пройти счастливые влюбленные, и, скрестив руки на груди и чуть склонив голову набок, с умилением глядел на королеву и ее новоявленного фаворита, размышляя о том, как запутанны, невероятно сложны и неожиданны бывают норою перипетии человеческих судеб.
Придворные меж тем уже начали выстраиваться парами. Ждали только королеву и Лесдигьера, которые и должны были открыть бал. А они в это время, держась за руки, медленно и торжественно проходили по залу к тому месту, откуда должен был начаться выход первой пары.
— Мадам, совсем недавно мы имели разговор с вашим сыном, — тихо сказал Лесдигьер.
— Что же он сказал, Франсуа?
И Жанна даже приостановилась, так ей стало интересно.
— Он пожелал нам обоим счастья и добавил, что отныне я в ответе за вашу жизнь.
Она протянула ему руку и, пока он покрывал ее поцелуями, с обворожительной улыбкой ответила:
— Берегите же ее, господин капитан, потому что отныне она ваша.
И столько было счастья и страсти одновременно в ее взгляде, что когда он поднял голову, то увидел — еще секунда-другая — и она бросится ему на шею. Лесдигьер выразительно посмотрел на нее, для пущей важности сдвинув брови, и она не посмела этого сделать, только благодарно улыбнулась ему.
— В этот вечер я не отпущу тебя, Франсуа, я буду танцевать только с тобой. А после окончания балета…
— Что же после окончания балета, мадам?
— Ты проводишь меня в мои покои.
— Я ваш раб, моя Жанна.
Утром следующего дня придворные ждали появления уже не одной Жанны Д'Альбре. И действительно, оба они показались в своих вчерашних великолепных одеяниях, с некоторыми, правда, незначительными изменениями в деталях, и, увидев их вдвоем, опять под руку, дамы и кавалеры низко склонили перед ними головы.
А Жанна вся сияла от счастья. Отдавшись своей любви полностью и безоглядно, она настолько пренебрегла правилами этикета и своим царственным положением, что внезапно остановилась, прижалась к Лесдигьеру и поцеловала его в губы. И это на виду у всех! А потом победно и с торжествующей улыбкой оглядела собравшихся.
Лесдигьеру стало неловко.
— Жанна, ты с ума сошла, — шепнул он ей.
— Прости, Франсуа, я, кажется, забылась.
С этого дня их ежедневно и повсюду стали видеть вместе и, как и предсказывал Генрих Наваррский, вскоре это перестало вызывать удивление. Но вызвало негодование у единственного человека. Конечно же, у адмирала Колиньи. Как-то одним прекрасным днем он высказал Жанне все, что думает о ее поведении, недостойном, по его мнению, королевы протестантов, забывшей в упоении своей любовью о государственных делах. На что Жанна, ничуть не смутившись, ответила ему:
— Ах, господин адмирал, знаете ли вы, что такое любовь?
— Знаю, мадам, я прожил на этом свете не один десяток лет.
— И не уяснили одной простой вещи. Я всегда останусь королевой гугенотов, но не надо забывать при этом, что я, прежде всего женщина, которую можно и нужно любить. Только сейчас я поняла всю красоту жизни, и помог мне в этом мой возлюбленный. Что же вы хотите, чтобы я надела монашескую рясу и в сорок два года отреклась от всех радостей земной жизни, заживо похоронив себя в могиле, называемой политикой? Я имею полное право на свое маленькое женское счастье, и никто, даже вы, не вправе помешать мне в этом.
— Однако, государыня, — смущенно проговорил адмирал, — мне кажется, не стоит все же так афишировать ваши любовные отношения. Кое-кому это может показаться дурным тоном, а вы все же королева.
— Ах, не все ли теперь равно, адмирал. Во мне разбудили женщину, и я хочу, чтобы она жила, радовалась и наслаждалась жизнью вопреки всему, что бы там о ней ни говорили. Я хочу любить и буду любить наперекор всему и всем. Быть может, я совершаю глупость, но она будет последней в моей жизни. К тому же я так счастлива сейчас и, представьте, мне стали даже завидовать. Испытывали ли вы когда-нибудь такое чувство, адмирал?
— Черт возьми, мне кажется, вы начинаете меня уговаривать… Что касается счастья… — и адмирал тяжело вздохнул, — то должен вам сообщить, мадам, что я и сам вскоре собираюсь жениться.
— Ну вот видите! А еще ругаете меня.
— Да, но у меня будет законная жена.
— А у меня законный любовник. Велика ли разница? Любовников сейчас нет только у тех, кто совсем уж никуда не годится. Ужели я, адмирал, так плоха собою, что недостойна иметь любовника?
— О, мадам, вы дивно хороши, а в последние несколько дней вы будто вновь расцвели и вернулись к юности. Я готов скинуть вам добрый десяток лет.
— Благодарю за комплимент, Колиньи. Кстати, а кто та дама, чей образ так неожиданно закрался вам в сердце?
— Это мадемуазель Жаклин Д'Антремон, ваше величество, полагаю, эта фамилия вам известна.
Жанна кивнула в ответ:
— Пожелаю вам с ней счастья и большой любви. Надеюсь, вы не забудете пригласить на свадьбу вашу королеву?
— Непременно, мадам. Вы и Франсуа Лесдигьер будете моими самыми почетными гостями.
А придворные ждали каких-то перемен. Хороших или плохих — никто не знал, но что они наступят — в этом никто не сомневался. И связано это было в первую очередь с Жанной. Она стала бездеятельной и отчасти ленивой — верный признак того, что она полюбила. Но никому было не ведомо, что эта безрассудная, отчаянная и всепоглощающая любовь пришла к ней впервые в жизни, и она самозабвенно отдала ей всю себя, только сейчас почувствовав, что значит быть любимой и любить самой.
Все влюбленные — эгоисты, каждые прекрасно знают об этом. Однако в своем упоении любовью Жанна не забыла и о друге Лесдигьера, неизменном Шомберге. Теперь друзья почти совсем не виделись. Лесдигьер был всецело поглощен любовью, а бедный Шомберг слонялся по дворцу в безуспешных поисках своего друга и любовницы, с которой ему в последнее время не везло. Все придворные дамы были заняты, их мужья никуда не отлучались, и Шомберг, шагая по залам, анфиладам дворца или за его пределами, скучал, откровенно зевая во весь рот.
Во время одной из таких прогулок он нос к носу столкнулся с королевой Наваррской, шедшей завтракать под руку с Лесдигьером.
— А-а, вот и наш бедный скиталец, Франсуа! — весело воскликнула Жанна и остановилась. — Вы знаете, Шомберг, а ведь ваш друг собрался покинуть меня. Он сказал, что не видел вас уже чуть ли не сто лет и ему до смерти хочется с вами поболтать.
— Так в чем же дело, ваше величество, отпустите его, — ответил Шомберг.
— Ну уж нет, господин Шомберг! Вы хотите, чтобы я потом целый день ходила и искала его по всем коридорам дворца или по городским трактирам?
— Ваше величество, да ведь он вернется к вам… и как раз тогда… — Шомберг смущенно опустил глаза и для убедительности прокашлялся, — когда вам больше всего этого захочется.
— Вы несносны, капитан. Скука навевает на вас меланхолию, а она плохой советчик. Хотите, я найду для вас занятие?
— Ах, мадам, — вздохнул Шомберг, — боюсь, вам известен род моих любимых занятий, а коли так, то вы ничем не сможете мне помочь.
— Да неужели? Франсуа, ты как-то говорил мне, что твой друг с рождения испытывает непреоборимую тягу к противоположному полу.
— Я и сейчас не отказываюсь от своих слов, — ответил Лесдигьер.
— Прекрасно. Уж не думаете ли вы, мсье Шомберг, что королева Наваррская настолько эгоистична в своей любви, что забыла эти слова и ничего не предприняла для лучшего друга моего Франсуа?
— Как, ваше величество!.. Значит, вы…
— Да, да, Шомберг, королева Наваррская, представьте себе, нашла для вас любовницу, а вы, вместо того чтобы поблагодарить ее и пасть к ногам своей возлюбленной, стоите здесь и выражаете сомнение в преданности вашего друга и во внимании к вам вашей королевы.
— О бог мой, ваше величество, — заулыбался Шомберг, переводя взгляд с Жанны на Лесдигьера и обратно, — да откуда же она взялась, ведь, насколько я знаю, при нашем дворе нет ни одной свободной дамы.
— Эту маленькую тайну я вам не выдам, сударь. Вам достаточно будет знать, что этим занялась я сама и что избранницу вашего сердца зовут Карменсита Д'Оффемон. И попробуйте только сказать мне, что она вам не понравилась.
— Значит, она меня уже видела?
— Разумеется, и тут же намекнула, что была бы отнюдь не против вашего общества. Между прочим, она вот уже несколько дней не сводит с вас своих прелестных глазок, а вы упорно ничего не хотите замечать. А теперь торопитесь, господин дамский угодник, ибо у вас ее могут украсть.
— Но… мадам, — растерянно произнес Шомберг, — откуда же вам это известно, ведь она наверняка не стала бы вам сама об этом говорить? Где же я ее найду?
— При известном усердии вам не составит труда разыскать вашу будущую пассию среди моих придворных дам.
— О, благодарю вас, ваше величество!
Шомберг, собравшийся уже уходить, вспомнил, кажется, о чем-то и с поклоном обратился к Жанне:
— Позвольте мне задать вам еще один вопрос, ваше величество?
— Спрашивайте, капитан.
— Скоро ли мне доведется повидать моего друга и провести хотя бы один вечер с ним вдвоем за бутылкой вина?
Лесдигьер от души расхохотался.
— И не мечтайте об этом, — засмеялась королева и слегка ударила Шомберга веером по кончику носа. — Сейчас у нас мир, а значит, наступила власть женщин. Забудьте ваших маршалов и остальных военачальников, теперь мы, женщины, командуем вами — наступил матриархат.
— Вот так, Шомберг, — назидательно проговорил Лесдигьер, — не такая это, брат, простая штука — любовь.
— Впрочем, — добавила Жанна, и тем же веером досталось по носу теперь ее любовнику, — на ваши ежедневные упражнения в фехтовальном зале я буду отпускать к вам вашего друга. Но не более того, запомните это.
И она, снова обворожительно улыбнувшись, медленно повернулась и, бросая вокруг себя счастливые и победные взгляды, величавой походкой прошествовала в залу под руку с Лесдигьером.
А Шомберг так и остался стоять посреди коридора, хлопая ресницами и с глупой улыбкой глядя им вслед.
Глава 5
Свадьбы будущие и настоящие
Как только Монморанси вернулся в Париж, Екатерина сразу же заперлась с ним в своих покоях.
— Так вы говорите, герцог, что Жанна Наваррская не против брачного союза своего сына с принцессой Маргаритой?
— Да, но если вы, мадам, намереваетесь устроить этот брак с целью сохранения мира в королевстве и окончательного примирения обеих партий, то Жанна полагает, что вы мечтаете таким образом обратить ее сына в католицизм и берет с него торжественную клятву не менять веры.
— Так думает король. Он любит Генриха больше своих братьев и искренне желает сохранить ему жизнь. Ну а мне-то все равно, католик он или гугенот, лишь бы моя дочь была счастлива и французы перестали резать друг друга.
— Жанна считает, что эта партия выгодна вам, но не ей, и все же в подтверждение мирного договора и в залог спокойствия в королевстве она решится на эту свадьбу. Но приготовьтесь, государыня, торговаться с нею, так просто она вам его не отдаст.
— Чего же она хочет? Пол-Франции за своего беарнца?
— Этого я не знаю. Но она сказала, что напишет вам.
— Что же, она сама не собирается приехать ко двору?
— На это предложение она ответила категоричным отказом.
— Но ведь приедет же она на свадьбу собственного сына! Или она думает, что я отошлю свою дочь к ней в Ла Рошель?
— Все это будет очень не скоро, мадам, за это время, полагаю, вы сумеете уговорить ее.
— Сначала Колиньи. Первым приедет он по праву королевского вассала. С Жанной будет труднее, она суверенная государыня и вольна в своих поступках. Вот если бы…
И Екатерина загадочно улыбнулась.
— Что «если бы», ваше величество?
— Если бы найти ей любовника… нашего человека, вы понимаете меня? В его объятиях Жанна забыла бы всякую осторожность. Но… — и королева-мать рассмеялась, покачав годовой, — с королевой Наваррской такие номера не пройдут. Скорее Сена потечет вспять, нежели у этой надменной еретички с каменным сердцем объявится любовник.
— Сена не потекла вспять, государыня, а между тем королева Наваррская влюблена. Я сам был свидетелем этого.
Екатерина широко раскрыла от удивления глаза и уставилась на собеседника так, словно не Франциск де Монморанси, а ее покойный супруг Генрих II, восстав из могилы, сидел сейчас перед ней.
— У Жанны Д'Альбре любовник?! Вы понимаете, что вы говорите, герцог?
— Тем не менее, это так. Об этом судачит уже вся Ла Рошель. Скоро об этом заговорят в Париже, тем более что избранник ее сердца очень хорошо всем известен.
— Кто же он? — не скрывая неподдельного интереса, спросила королева-мать и буквально впилась глазами в Монморанси.
— Это бывший капитан моих гвардейцев, а ваш преданный слуга Франсуа де Лесдигьер, граф де Сен-Пале.
Ее брови так и остались высоко поднятыми, а на губах промелькнула хищная улыбка:
— Граф? Значит, она подарила ему графство в обмен на его любовь?
— Здесь не тот случай. Графом он стал около полугода тому назад, а их объяснение в любви произошло совсем недавно. У них чистая и бескорыстная любовь без всякого расчета и тайных мыслей.
— Удивительно…
Некоторое время Екатерина молчала, задумчиво глядя перед собой, потом произнесла:
— М-да, вот так новость вы привезли нам с юга, герцог… Очень жаль, что я не сумела удержать его тогда подле себя. Всему виной король, это он отпустил Лесдигьера. Я всегда мечтала видеть рядом с собой этого человека и нашла бы ему не менее достойную партию, а потом сделала бы его герцогом и маршалом.
— Вы полагаете, королеве Наваррской трудно будет сделать то же самое?
Екатерина ничего не ответила, только сосредоточенно о чем-то думала, подперев рукою подбородок. Потом проговорила, внезапно оживившись:
— Оно быть может и к лучшему, герцог. Отдавшись беззаветно любви, женщина обычно утрачивает остроту мысли и становится бездеятельной.
— Вряд ли это можно отнести к Жанне Наваррской. Она ни при каких обстоятельствах не потеряет холодного и здравого ума, да вы и сами это прекрасно знаете.
— Знаю. Но теперь буду более рьяно настаивать на этом браке. Я позову Колиньи, он сумеет ее уговорить. Приедет ее сын, а следом за ним и она. А вместе с нею приедет и Лесдигьер, которого, и я должна вам признаться в этом, люблю, чту и ценю больше всех своих придворных. Впрочем, что я вам говорю, вы и сами так думаете, ведь он служил у вас. А пока я пожелаю им большой и пламенной любви. Это поможет мне вернуть его ко двору, ведь Жанна всего лишь женщина, а на ложе любви любая женщина, будь то даже королева Наваррская, неизбежно теряет добрую половину рассудка. Хорошо, что мы в свое время отобрали Марго у Гиза, черт знает, до чего они могли дойти в своих шашнях. С этими принцами шутить не стоит и не позволять им чересчур возвышаться, иначе они сами сядут на престол, женив одного из них на принцессе Валуа. А-а, видели бы вы лицо кардинала, когда я предложила ему обсудить брак Маргариты с Наваррой. Это было чудовище, изрыгающее пламя вместо слов! Он-то, наверное, и подложил своего родственника в постель к моей дочери. Нет, все, этот брак решен, и я тотчас займусь переговорами с папой и с самой Жанной. Надо подключить к этому еще и кардинала Бурбонского: уж кому-кому, а ему сподручнее всего будет хлопотать за своего племянника.
В конце ноября 1570 года королевский двор собрался в Мезьере, что около сорока пяти лье от Парижа, по случаю бракосочетания короля Карла IX и младшей дочери Максимилиана II Елизаветы Австрийской из рода Габсбургов. Узнав о приближении к городу будущей королевы, Маргарита Валуа заперлась у себя в будуаре со своими фрейлинами и камеристками и принялась готовиться к торжественной встрече. Обычно своим туалетом занималась она сама, но тут ей захотелось поболтать.
— Бедная Франсуаза, — произнесла она, глядя на себя в зеркало, в то время как ее камеристки закручивали букли на ее парике, — представляю ее нетерпение, когда она мчалась в Париж из Ла Рошели. Говорят, ее Клод был любовником хоть куда. — Это было сказано в адрес герцогини де Лонгвилль, с которой Марго только что встречалась.
— За что и поплатился, — ответила ей одна из фрейлин, Мадлена де Миромон. — Нечего было заигрывать на виду у всего двора с Генриеттой Неверской!
— Теперь его брат Анри пообещал отомстить герцогу Неверскому, но в первую очередь поклялся убить Жана де Ману, которого герцог подослал к Клоду аж в самый Монконтур, — подала голос Рене де Риё.
— Вряд ли у него это получится, — встряла в разговор Луиза де Шарансонне, — ведь, говорят, Ману брал уроки у самого Лесдигьера.
— У Лесдигьера? — сразу оживилась Маргарита и тут же вспомнила, как в прошлом году ее брат Анжу привез пленника в Мец. — Того самого, что стал любовником королевы Наваррской?
— Да, мадемуазель. Жанна Д'Альбре совсем сошла с ума: на старости лет вздумала влюбиться!
— А я считаю, она правильно сделала, — произнесла Маргарита. — Какого черта, в самом деле, церемониться? Герцогине Д'Этамп уже шестьдесят пять, а она все еще имеет любовника. Что же, Жанне Д'Альбре в сорок лет постригаться в монашки? Re bene cognita она сделала верный выбор.
— Тем более, — поддержала Маргариту Луиза, — Лесдигьер совсем не простой дворянин. Теперь он граф де Сен-Пале, а через год-другой станет герцогом. А если еще их высочество женит его на себе, то, черт меня возьми, он станет равным принцам крови.
— Как бы там ни было, а она опередила меня, — задумчиво произнесла Маргарита, — или, вернее, меня опередили обстоятельства. Ведь я только подумала и мысленно уже начала претворять в жизнь план порабощения этого дворянина, как он внезапно уехал, отпущенный из плена королем.
— Жанна не зря выбрала его, — подала голос Мадлена, — за таким рыцарем любая дама пойдет в огонь и в воду. Роста выше среднего, глаза голубые, красив как Нарцисс и отважен как Галаор. Это ли не мечта любой женщины? Тем более что сердце его стало свободным после гибели баронессы де Савуази.
— Да ведь и он не промах: куда замахнулся — на саму королеву Наварры!
— Ничуть не бывало, — возразила Рене, — это она его подцепила.
— Значит, она полюбила его, — мечтательно произнесла Маргарита, разглядывая себя в зеркало, — а потому стала мне вдруг очень симпатичной. Ее укоряют в безумстве? Не этому ли, в конечном счете, обязан мир своим счастием? Вот я еще никогда не любила, но как хотела бы я оказаться на месте Жанны Д'Альбре, чтобы понять, что это такое.
— Ах, принцесса, — высокопарно произнесла Д'Ампьер, — да неужто вы думаете, что она и взаправду полюбила его?
— Да, дорогая моя, именно так и бывает, — вздохнула Маргарита. — Когда-нибудь вы сами это поймете, когда влюбитесь так же, как влюбилась она. С отчаянием и страстью никогда до этого не любившей женщины, с болью в сердце и с криком души, который вырвался у нее как признание в своих чувствах.
— Как, разве она сама первая призналась ему в любви?
— А вы полагаете, что Лесдигьер дерзнул бы на такое? Она королева, и она не вправе была ждать от него первого признаний. Но она никогда не сделала бы этого, если бы не была уверена, что и Лесдигьер тоже тайно вздыхает и тоже любит ее. А коли так, то я от всей души завидую им. И да будут они счастливы в своей любви… и в своей Ла Рошели.
— Ах, — томно вздохнула Рене, — такой любви можно только позавидовать. Вряд ли, мадемуазель, такие чувства появятся у нашего короля Карла IX к своей будущей супруге.
— Надо думать, — передернула плечами Марго, — ведь мой братец Карл женится отнюдь не по любви. Да и какая уж тут любовь, если он всегда хмур и мрачен, а невесту свою до этого никогда не видел. Бьюсь об заклад, что наш брат Анжу опередит его и первым начнет заигрывать с юной королевой. Вот будет уморительная сцена ревности; право, на это стоит посмотреть. Пожалуй, я сама попрошу его об этом, так хочется отомстить Карлу за свое недавнее унижение. А для меня Анжу сделает все.
— Берегитесь, мадемуазель, — со смехом произнесла Мадлена де Миромон, — как бы принцессе не пришлось в результате вашего вмешательства поменять братьев одного на другого.
— Фи, да мне-то что до их страстей? Все равно она не полюбит ни того, ни этого. Да что там говорить, — вздохнула Марго, — меня ведь и саму вскоре выдадут замуж отнюдь не по любви, а из политических соображений. И почему так случается: если молодые люди не любят друг друга, их женят, невзирая на их чувства, а если любят — то нет? Я, например, хотела бы выйти замуж за Гиза, какая бы у нас с ним была любовь! Но моя мать усмотрела в этом угрозу короне.
— А за кого же выдает вас королева-мать? — спросила Луиза де Шарансонне. — Уж не за того ли спесивого испанца, который, по слухам, собственноручно задушил вашу сестру Елизавету?
— Вовсе нет. Кажется, меня собираются выдать за Беарнца, а я и видела-то его всего раза два-три в жизни; впечатлений от него не осталось никаких, кроме запаха лука и чеснока, которыми вечно воняет от него. Ах, Генрих, мой Генрих, — вздохнула она снова, вспоминая о Гизе, — увидимся ли мы вновь? Удастся ли мне вернуть тебя и заставить забыть постель принцессы Клевской ради моей любви?
Германская невеста оказалась белокурой юной девицей шестнадцати лет. Количество всадников, сопровождавших будущую королеву, было столь велико, что никому из окружения французского короля не удалось сразу разглядеть ее, хотя она уже вышла из кареты и даже сделала несколько шагов по ковровой дорожке, которую выстелили до самого дворца. Наконец все увидели ее, и король вместе с матерью и братьями направился к ней, чтобы первым поцеловать ей руку. Ее бархатные ресницы взлетели высоко вверх, а маленький ротик раскрылся в наивной улыбке, когда она, слегка наклонив голову набок, разглядывала своего будущего супруга. Екатерина бросила взгляд на сына и увидела, что тот улыбается. Слава богу, значит, невеста понравилась ему. Но тут все испортил Анжу. Со своей обычной галантностью он уже был подле руки юной принцессы и через переводчицу расточал ей комплименты. Карл сразу же нахмурился и побагровел. Всем известно было, как он ревновал братца к воинской славе и его успехам у женщин. Еще минута — и неминуемо разразился бы скандал, но мать вовремя заметила это и поспешила встать между сыновьями, с любезной улыбкой говоря при этом новой королеве:
— Идемте же дорогая, вам надо отдохнуть с дороги и переодеться.
И обе королевы — старая и молодая — чинно направились ко дворцу, где их уже ждали придворные. Король и брат последовали за ними.
— Еще раз сунешься!.. — прошипел Карл на ухо Анжу и под самый нос сунул ему кулак.
И еще один разговор состоялся у папского престола в декабре между Пием V и его легатом, Франческо Браманте. Он только что вернулся из Мезьера, где имел тайную беседу с королем и его матерью.
— Удалось ли вам вразумить французского короля и поставить ему на вид заключение постыдного мирного договора с протестантами? — спросил Пий.
— Ваше святейшество, королева-мать заверила меня, что ничего постыдного здесь нет, так как договор этот — всего лишь ловкий ход. Этим маневром она сумеет привлечь к себе протестантских главарей, а потом покончить с ними разом. Они уже заманили принцессу Конде; она в восторге от приема, который ей оказали при дворе короля Карла. Через нее она думает воздействовать и на других. Теперь их партия ослабла: немецкие рейтары ушли восвояси, а сама королева Наваррская занята своей внезапно вспыхнувшей любовью к какому-то графу.
— Пусть себе любит на здоровье, это нам не помешает. А свадьба Наваррского принца с принцессой Валуа все-таки состоится?
— Эта свадьба и явится предлогом к тому, чтобы собрать всех главарей в одном месте, а потом одним ударом разделаться с ними всеми. Так заверила меня Екатерина Медичи, успокоил папу Франческо Браманте.
— Ну что ж, это благое дело, и его можно одобрить. Только как скоро думает она избавить страну от своих гугенотов? — с нетерпением произнес Пий.
— Надо ждать, ваше святейшество. Это вопрос нескольких месяцев, в течение которых она надеется уговорить королеву Жанну Наваррскую ускорить этот брак, который положит конец религиозным войнам во Франции.
Едва легат вышел от папы, как два кардинала, стоявшие близ дверей, спросили его, что думает его святейшество по поводу французских гугенотов. Тот ответил, что Верховный Понтифик полон ненависти и ратует за самые решительные действия, направленные на искоренение ереси во Франции.
Когда легат ушел, один прелат сказал другому:
— Папа совсем ослеп и не видит, что творится у него под носом. Вместо того чтобы объединенными силами католиков и протестантов разгромить турок на Кипре, его святейшество по-прежнему выказывает свою непримиримость к кальвинистам и призывает католиков к их уничтожению, не понимая, что в борьбе против неверных эти две клики превосходно выступят в роли союзников.
— Верховный Понтифик стал слаб умом, — вторил ему другой кардинал. — Его ослепляет ненависть к еретикам, но он не видит в них своей выгоды. Говорить с ним об этом — все равно что с пойманной рыбой о видах на урожай. Новый папа будет умнее и хитрее этого. Однако нельзя не признать и того, что госпожа Медичи не выступит против султана: у нее с ним договор о торговле через Марсель. Французскому королю невыгодно ссориться с турками, а потому ему наплевать на призыв папы к крестовому походу против неверных; к тому же поговаривают, будто Селим II не прочь отдать французам половину Кипра.
— Lupus non mordet lupum, — подытожил первый прелат, — но папе не мешало бы вначале сделать попытку примирения Габсбургов с Францией, а не кричать с пеной у рта о необходимости поголовного истребления еретиков.
— Попытку-то он сделал, но как примирить!
Однако папский легат и не догадывался, что королева-мать попросту обманула его, наговорив ему кучу небылиц. Предстоящая свадьба была с ее стороны всего лишь актом мести Филиппу II за смерть своей старшей дочери, а со стороны короля — актом дружелюбия и единственной возможностью примирить обе враждующие партии и обратить Генриха Наваррского в католицизм. Наконец Екатерина вовсе не желала уничтожения гугенотов, потому что они представляли собой армию, нужную для защиты южных границ государства от общего врага.
Оба, король и его мать, желали одного: мира в своем королевстве, где правят последние Валуа.