Часть пятая Хитростью против честности, ложью против правды

Часть пятая
Хитростью против честности, ложью против правды

Глава 1
При дворе королевы Наваррской

Конец июля выдался жарким. Всю неделю над Ла Рошелью висел одуряющий зной. Спасения не было даже в воде: ею обливались, брызгались, в нее ныряли — но ничто не помогало; солнце палило нещадно, вода была теплой и испарялась мгновенно как с тел, так и из бочек с водой, стоявших повсюду. Трава пожухла, безжизненные, поникшие листья лениво шевелились на ветвях, и только цветы, которые регулярно поливал садовник, дышали оптимизмом, лаская взор яркими, разноцветными головками, беззаботно покачивающимися на тонких зеленых ножках.

В один из таких дней двор королевы Наваррской с самого утра отправился купаться на одну из речек, протекающую по Они и впадающую в гавань Бискайского залива. От города это было совсем недалеко, всего треть часа ходьбы. Не выдержал и адмирал; правда, молодая супруга силком вытащила его из дому, и теперь они вместе с королевой Наваррской поспешали за придворными, впереди которых слуги несли две лодки и шатер для королевы.

Прошло немногим более получаса, и это общество стало не узнать. Пышные платья дам вперемешку с белыми рубахами, штанами «а-ля-буф» и чулками кавалеров валялись в кустах и на песке, а их хозяева оказались обыкновенными как все людьми, не отличишь от слуг. Они плавали, ныряли, гонялись друг за другом по берегу, брызгая водой, шутили, смеялись, а потом, лежа в траве под огромными зонтами, с упоением слушали истории похождений придворных волокит за дамскими юбками и хохотали при этом так, что Жанна, сидевшая от них в некотором отдалении, всякий раз поворачивала голову в ту сторону, силясь угадать причину безудержного веселья. Нечто подобное, конечно, можно было увидеть при дворе Екатерины Медичи, не все там были убийцами, заговорщиками и отравителями, но лишь только простиралась в этом направлении рука королевы-матери, как исчезал смех и на смену ему приходили злоба, зависть, ненависть и месть.

— Дай ей волю, — проговорила Жанна, — она бы одела в траурные одежды весь двор. Да, мы, протестанты, тоже ходим в темных одеждах и нетерпимо относимся ко всякого рода проявлениям пышности, праздности и веселья; но то были доктрины Кальвина, пять лет как его уже нет с нами, и, честное слово, я не вижу причин, почему мы должны хоронить себя заживо и чуждаться всего человеческого. В конце концов, Иисус тоже любил повеселиться и при этом говорил, что ничто земное, за исключением греха, не должно быть чуждо человеку.

Лесдигьер возразил:

— Мадам Медичи отнюдь не чуждается веселья и не делает никаких запретов в отношении фривольностей своих придворных, наоборот, временами даже поощряет это. Но в то же время не забывает бдительным оком выслеживать врагов, которых почти всегда видит в темных одеждах, ибо она уверена, сколь темна одежда человека, столь черны и его мысли. Исключение составляет траур. Но сама она носит черное, в знак скорби по своему мужу, разве только в исключительных случаях наряд ее бывает другим, — сказал Лесдигьер.

— Ах, да пусть она себе его носит, нам-то что за дело? Хотя наша религия предусматривает некоторый аскетизм и порицает вольности в выборе одежды и в поведении, — заметила Жанна.

— Попробуйте сказать это вашим фрейлинам и придворным. Бьюсь об заклад, это не заставит их носить черное и не запретит смеяться и дурачиться, когда им вздумается. Смотрите, кажется, Шомберг что-то им рассказывает, видите, как он размахивает руками? Сейчас раздастся взрыв хохота.

И действительно, в ту же минуту послышался громкий смех, особенно со стороны женской половины.

Но Жанна не смотрела туда, она смотрела на Лесдигьера. Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся к ней.

— Почему ты называешь меня на «вы»? — спросила она. — Ведь мы уже целый год любим друг друга? Почему ты не зовешь меня по имени? Ты думаешь, мне приятнее слышать, как ты величаешь меня королевой вместо того, чтобы называть просто Жанной? Ах, Франсуа, если бы ты знал, как больно ты ранишь этим мое сердце.

Он сел рядом с ней и взял ее руки в свои:

— Ты для меня всегда будешь королевой и только королевой, а уж потом Жанной.

— Нет! — решительно возразила она. — Только Жанна, а уж потом — королева.

— Но…

— Ты возражаешь мне?.. Но коли ты настаиваешь на своем, то вот тебе мой приказ как королевы! Называть меня так, как если бы здесь была твоя жена, но с моим именем. Ведь не говорил же ты ей «мадам де Савуази»? Ты ведь звал ее по имени, правда?

— Правда, — согласился Лесдигьер и тяжело вздохнул. — Но ведь Камилла была моей женой!

— Если хочешь, мы поженимся и ты станешь герцогом.

— Жанна, Жанна… — покачал головой Лесдигьер. — Разве мы с тобой уже во власти Гименея?

— Ты отказываешься взять меня в жены, Франсуа?

— Боже мой, о каких глупостях мы с тобой говорим…

— Ты считаешь это глупостями? Ты не любишь меня, Франсуа!

Лесдигьер опустил голову, боясь смотреть в ее глаза. Он не знал, что ответить. Иногда она шутила, чаще говорила всерьез; но как теперь понять эту выходку женщины, влюбленной настолько, чтобы потерять голову и плести невесть что?

Быть может, она пошутила и теперь ждет его реакцию на собственную шутку? Пытается уяснить, настолько ли он умен, чтобы уразуметь невозможность такого союза? Ответить ей с иронией, чтобы дать ей понять, что он прекрасно понял ее замысел и принимает игру? А что, если Жанна просто проверяет его? Согласись он сразу же на ее предложение, и станет ясно, что любовь для него лишь ширма, за которой он жаждал сделать карьеру. Но неужто эта чудовищная мысль могла прийти ей в голову?! Выходит, она сомневается в его искренней любви к ней?

Все это пронеслось в голове у Лесдигьера в одно мгновение, и теперь он мучительно размышлял, что ответить на неожиданное предложение Жанны. При этом ответ должен быть таким, чтобы не оскорбить и не обидеть ее. Ведь сердца влюбленных так ранимы.

— Ответь мне, Жанна, на один вопрос. Только честно, хорошо?

Она повернулась к нему:

— Я всегда откровенна и честна с тобой, Франсуа, ты же знаешь.

— Скажи мне, я не надоел тебе?

Вместо ответа она бросилась к нему на шею и заплакала.

— Как могла родиться в твоей голове подобная мысль, Франсуа? — воскликнула она, не разжимая объятий. — Разве мало получил ты доказательств моей любви?..

Все, о чем он только что думал, никуда не годилось. Она не испытывала его и не шутила с ним. И нельзя было этого не видеть!..

Жанна отодвинулась и пытливо вгляделась в его лицо.

— Почему ты задал мне этот вопрос?

— Если бы ты не предложила мне стать твоим мужем, я не задал бы его. Ведь только влюбленные искренне любят друг друга.

Она опустила глаза, обдумывая его слова, потом тихо произнесла:

— Какая глупость…

— Прости…

— Ты не хочешь быть моим мужем? И не надо. Не хочешь стать герцогом? Это тоже твое право. Но ради бога, Франсуа, умоляю тебя… — Она молитвенно сложила руки на груди, и ее бархатные ресницы вновь затрепетали. — …не лишай меня своей любви! Без нее я умру. Ведь у меня больше ничего не осталось на свете, только мои дети, которых я люблю и для которых живу. И ты…

Лесдигьер осыпал ее руки поцелуями. Теперь он уже сам не понимал, что говорит. Слова слетали с губ, а мозг даже не давал себе труда оценить верны ли, нужны, уместны ли эти слова. Они шли из глубины души, их выталкивало из себя его сердце.

— Жанна, дорогая, как можешь ты сомневаться в моей любви к тебе? Ты сделала меня счастливейшим из смертных! Никто и не подозревает, сколько в твоем сердце ласки, нежности и тепла. Все считают тебя надменной дамой, но только я один знаю, какая ты милая и как умеешь любить.

— Франсуа, Франсуа, ведь это ты разбудил во мне женщину, которую увидели во мне мои придворные, считавшие меня доселе статуей, неким изваянием с каменным сердцем, которому недоступны ни возвышенные чувства, ни настоящая любовь!

— Я буду любить тебя столько, сколько тебе самой захочется, но, если когда-нибудь ты станешь со мной холодна, я молча уйду. И не вернусь, покуда ты не позовешь меня.

— Не смей даже, и думать об этом, Франсуа, ибо этого никогда не будет. Не дождутся враги расторжения нашего с тобой союза. Пусть только попробует кто-нибудь коснуться своими грязными лапами нашей любви… Я, королева Наварры, встану на ее защиту, потому что ты под моим покровительством, потому что ты мой, потому что я люблю тебя!

— А я буду защищать ее своей шпагой, моя возлюбленная королева, и горе тому, кто встанет на нашем пути, будь то хоть сам король! Я готов жизнь свою отдать за тебя! Зачем она мне, ведь в ней никого нет, кроме тебя и моей дочери Луизы.

— Франсуа! — обеспокоено воскликнула вдруг Жанна. — Да ведь мы совсем забыли про нее! Где же она?

— Успокойся, я все время наблюдаю за ней. Вон она, на берегу, видишь, строит на песке какой-то замок.

Камилла де Савуази родила дочь три года тому назад, и они с Лесдигьером назвали ее Луизой в память скоропостижно скончавшейся от неведомой болезни ее бабки. До смерти своей матери девочка воспитывалась в родовом замке баронессы, потом Лесдигьер забрал ее оттуда и попросил соседей по имению, супругов де Карменж, приютить Луизу. Теперь, когда страсти улеглись и наступил мир, он привез дочку в Ла Рошель, но дал обещание маркизе де Карменж, у которой тоже росла пятилетняя дочь и которая души не чаяла в Луизе, что немедленно вернет ее обратно, если его вновь призовут на военную службу.

Луиза жила в Ла Рошели уже больше месяца и явилась причиной сурового выговора, который получил Лесдигьер от королевы Наваррской. Дело в том, что Жанна с первого же дня так полюбила малютку, что сразу стала называть ее своей дочуркой и всякий раз при этом лила горькие слезы, вспоминая, видимо, свою собственную дочь Катрин, когда та была в таком же возрасте. А Луиза, безошибочно распознав в Жанне любящую мать с добрым и отзывчивым сердцем, отвечала ей взаимной любовью. И Лесдигьер, глядя, как они вечерами сидят, обнявшись вдвоем, и Жанна с увлечением рассказывает девочке какие-то интересные детские истории, порой растрагивался до слез.

В конце концов, Луиза так привыкла к Жанне, что уже не мыслила себя без нее. Однажды девочка в один из таких вечеров назвала Жанну мамой. Бедная королева залилась слезами и сжала девочку в объятиях. С этого самого дня она беспрестанно осыпала ее поцелуями, называя своей дочуркой, а Луиза, ни о чем, не подозревая, обвивала ее шею своими ручонками и шептала ей на ухо:

— Мама, мамочка, где же ты была? Почему я тебя так долго не видела?

За этот месяц Жанна выплакала слез больше, чем за все девять лет со дня смерти Антуана Бурбонского. Но то были слезы счастья, и она о них нисколько не жалела. Но разнесла в пух и прах Лесдигьера за то, что он не привез свою дочь раньше.

— У тебя просто каменное сердце! — негодовала она, целуя малютку и крепко прижимая ее к себе. — У тебя такая чудная дочь, а ты отдал ее на воспитание чужим людям и сам ей не показываешься. Ты хочешь, чтобы она забыла о твоем существовании?

Луиза подняла головку с русыми волосами и сказала очень серьезно:

— Я папу своего никогда не забуду. Он у меня хороший. Ведь если бы он не увез меня оттуда, я не увидела бы тебя, мама.

Больше Жанна уже ничего не могла вымолвить. Только ласкала малютку да размазывала рукавом платья слезы по щекам. А когда Луиза спросила, почему та плачет, она ответила:

— Это от счастья, доченька, ведь мы с тобой так давно не видели друг друга.

И Жанна, сияя от счастья, объявила Лесдигьеру, что отныне будет Луизе матерью.

Придворный штат королевы пошушукался, посудачил день-другой об этом новом явлении и тут же привык, видя Жанну и Луизу повсюду вдвоем. Ни для кого, конечно, не было секретом истинное положение вещей, но кто посмел бы заикнуться, осуждая действия ее величества королевы?

А Генрих Наваррский, встретив как-то Лесдигьера, улыбаясь, сказал:

— Ну что поделаешь с моей матерью, коли такая блажь втемяшилась ей в голову. Пусть себе будет мамой, кажется, ей этого очень хочется.

— Но кто же тогда будете вы, принц? — спросил Лесдигьер.

— Я? — Генрих рассмеялся. — Кем же мне быть после этого, как не братом, черт возьми! Не правда ли, Конде?

Конде, стоявший рядом, воскликнул, хлопнув Лесдигьера по плечу:

— Ну вот, граф, вы и породнились с королевским семейством. Держу пари, еще год-другой — и вы станете маршалом Франции.

— Маршалом Наварры, — поправил его Генрих.

— И маршалом Наварры тоже, — заключил Конде.

И оба кузена отправились дальше…

…Лесдигьер позвал дочь, и та сразу же примчалась, позабыв про свои замки. Прибежала и остановилась в растерянности, выбирая, к кому из них сначала подойти. Но решение нашлось мгновенно. И, поскольку Лесдигьер с Жанной сидели очень близко друг к другу, она бесцеремонно уселась между ними и объявила, вытянув руку в сторону берега:

— Я там построила домик… в нем можно жить. Но он у меня развалился. Папа, построй мне другой, чтобы не разваливался, — Посмотрела на отца, потом на Жанну: — Мамочка, а ты будешь папе помогать: надо выложить ковровые дорожки и приготовить обед.

Лесдигьер погладил Луизу по головке, пообещав немедленно же начать постройку жилища, а Жанна привлекла девочку к себе и осыпала поцелуями.

В это время со стороны реки, оттуда, где находились придворные, послышались пронзительные женские визги и громкие возгласы мужчин. Потом все это покрыл безудержный хохот, в котором явственно выделялся голос Шомберга. Жанна и Лесдигьер взглянули в ту сторону и увидели перевернутую вверх дном лодку, вокруг которой барахтались в воде отчаянно визжавшие дамы и смеющиеся кавалеры. Один из них выхватил из воды сразу двух фрейлин, взвалил себе на плечи, словно два тюка, вышел на берег и сбросил их в траву. Потом вернулся и тем же манером вытащил еще двух. Остальных бережно выносили из реки на руках придворные.

— Готова держать пари, здесь не обошлось без твоего друга, Франсуа, — засмеялась Жанна.

— Шомбергу обязательно надо что-нибудь натворить, — подтвердил Лесдигьер, — иначе это был бы не Шомберг. Клянусь, эта перевернутая лодка — его рук дело!

— Давай узнаем, что у них там случилось: чертовски любопытно. Господин Шомберг! — громко позвала королева, встав во весь рост. — Подойдите, пожалуйста, сюда, нам надо с вами поговорить.

Поскольку расстояние между ними и придворным обществом было совсем небольшим, Шомберг, услышав приказ королевы, тотчас поспешил к ней — как был: в нижнем белье и мокрый с головы до ног.

— Как вам не стыдно, капитан, — с напускной серьезностью сразу же накинулась на него Жанна, — в каком виде вы являетесь на глаза вашей королеве?

— Но, ваше величество, — Шомберг виновато развел руками, — у меня просто не было времени, чтобы в подобающем виде предстать пред ваши очи, ведь вы пожелали видеть меня немедленно. И все же я успел бы одеться, мадам, если бы увидел, что вы ожидаете меня в вашем роскошном королевском платье.

— Нет, каков нахал! — обратилась она к Лесдигьеру. — И вы еще утверждаете, граф, что лучше вашего друга нет никого на свете! А он осмелился пенять самой королеве на ее внешний вид! Подойдите ближе, Шомберг, и я как следует оттреплю вас за уши, чтобы вы знали, как вести себя в присутствии венценосных особ.

Шомберг с готовностью подошел. Жанна ухватила двумя пальцами его за мочку уха, но только слегка потянула вниз, а потом с улыбкой ласково потрепала его по щеке. Шомберг склонился и тоже с улыбкой несколько раз поцеловал руку королеве.

— Самодовольный льстец, — вздохнув, пожурила его Жанна. — Знает, что он неотразим для женских глаз, а потому может позволить себе не только складывать в свой кошелек разбитые им дамские сердца, но еще и несколько раз целовать руку своей королеве, как будто бы она его возлюбленная.

— Ваша правда, мадам, — ответил Шомберг и еще ниже склонил голову, — вы моя возлюбленная королева, и я горжусь тем, что нахожусь на службе у вас, лучшей женщины среди королев всей Европы и лучшей королевы среди всех женщин, которых я знал.

— Не подлизывайтесь, Шомберг, герцогство вы все равно не получите, но графом я вас сделаю, так и быть, не будь я королевой Наваррской, суверенной государыней.

— Благодарю вас, ваше величество, но мне вполне достаточно и того, что я имею счастье каждый день видеть вас и служить вам.

— А теперь расскажите-ка нам, что у вас там произошло? Даже маленькая Луиза хочет послушать, правда, девочка моя? Этот перевернутый ковчег — чьих рук дело?

Шомберг погладил Луизу по головке, улыбнулся ей и тотчас встал на колени, сложив руки на груди и устремив виноватый взгляд на Жанну.

— Ваше величество — каюсь! Это я перевернул лодку.

— Ну вот, я же говорил! — захохотал Лесдигьер.

— А зачем вы ее перевернули? — спросила Жанна, в знак любопытства, склонив набок голову, как озорная девчонка.

— Разумеется, ничего бы этого не случилось, ваше величество, — начал Шомберг и, повинуясь жесту королевы, поудобнее уселся на траве, — если бы Альфред де Буршак и Фредерик дю Гард не вздумали поспорить, кто из них сильнее. А так как показать свою силу им было не на чем, то, оглядевшись вокруг, они выбрали лодку — кто сумеет ее перевернуть, тот и возьмет верх. На судне в это время находились шесть ваших фрейлин и маркиз Эрман де Мевиль, который сидел на веслах. Едва они отошли от берега, как Буршак подплыл к лодке и завязал с дамами невинную беседу, а когда убедился, что они ничего не подозревают о его намерениях, резким рывком попробовал опрокинуть лодку. Но у него ничего не вышло. Мало того, он получил зонтиком по голове, второй удар пришелся по спине, и виконт, посрамленный, провожаемый градом насмешек, вернулся к нам. А мы в это время были почти на середине реки. Лодка тем временем медленно, но неуклонно приближалась к нам.

Жанна укоризненно покачала головой:

— Вот мерзавцы! И кто это надоумил вас взять с собой целый бочонок вина? Разве иначе вы решились бы на такое?

— Это Мишель Д'Эммарфо, мадам. Идея принадлежит ему, а исполнителем ее явился ваш покорный слуга.

— Ну, милый Шомберг, в этом я не сомневалась. Что там бочонок, мне кажется, вы смогли бы унести и лошадь, если бы она давала вино. Но продолжайте, что же было дальше?

— А дальше было вот что. Едва лодка подплыла к нам, как вместо посрамленного Буршака к ней подплыл дю Гард. Но дамы, помня недавний опыт, были начеку, и, едва дю Гард ухватился за борт, как на него градом посыпались удары зонтиками и веерами. Эффект неожиданности пропал, но Фредерик, решив исправить свою оплошность и нырнув под лодку, выплыл с другой стороны. Но бедняга не рассчитал. Мевиль как раз опустил весло в воду и огрел им дю Гарда по голове. Очухавшись, он, верный условиям соревнования, попробовал все-таки опрокинуть лодку; но то ли сил у него не хватило, то ли потому, что мадемуазель де Варни принялась дубасить его зонтиком, только он бросил свои попытки и вернулся к нам. Посмеявшись над ними обоими вдоволь, я объявил, сделаю то, что не удалось им. Мы заключили своеобразное пари: если я опрокину фрейлин в воду, эти двое ведут меня в трактир и заказывают роскошный ужин, где будет столько вина, сколько я пожелаю.

— А если бы проиграл? — спросил Лесдигьер.

— Тогда пришлось бы платить мне и весь вечер поить вином их обоих. Но мне совсем этого не хотелось, — продолжал Шомберг, — то я избрал другую тактику. Я подплыл к лодке и спросил у Мевиля, не устал ли он грести. Мевиль ответил, что нет. Тогда я предложил ему сесть на весла вместе, но Мевиль опять не соглашался. Дамы тем временем, все как одна вооруженные зонтами и веерами, подозрительно косились в мою сторону. И тогда я обратился к ним, уповая на их милосердие и чувство сострадания. Придав своему лицу выражение безграничного отчаяния, я сказал им, что смертельно устал и боюсь, что не доплыву до берега, а потому прошу позволить мне забраться в их лодку. Надо при этом заметить, ваше величество, что никто, кроме нас троих, не знал, какова истинная глубина реки в этом месте, а мы трое находились в воде по самую шею.

Тронутые моим скорбным голосом и обреченным видом, дамы напрочь утратили бдительность. Все как одна выразили сочувствие, изъявив живейшую готовность принять меня на борт судна и даже протянули для этого свои руки. Я не стал толкать лодку от себя, как мои предшественники, а, взявшись руками за борт, изо всей силы надавил на него, изображая этим вполне естественное стремление забраться на корабль. Все дамы сгрудились именно у этого борта, на это я и рассчитывал. Лодка здорово накренилась и сразу же зачерпнула воды на добрую половину. Дамы от испуга завизжали и, не в силах удержать равновесие, как горох из мешка, посыпались в воду. В результате пострадал один Мевиль, опрокинутый ковчег накрыл его с головой, однако он сумел выкарабкаться и вынырнул по другую сторону лодки, проклиная меня. А фрейлины, оказавшись в воде, начали истошно вопить и пускать пузыри.

— Но ведь вы же могли их утопить, Шомберг!

— Ах, мадам, да ведь воды там было по пояс! Но от неожиданности падения и страха перед им показалось, будто в этом месте такая глубина, как на середине Бискайского залива. Что было делать? Пришлось спасать ваших фрейлин, мадам, иначе, чего доброго, они и в самом деле пошли бы ко дну.

Лесдигьер от души смеялся, качая головой, и смотрел на своего друга с любовью, который везде и всегда умел заставить всех обратить на себя внимание.

А Жанна, склонив голову набок, глазами матери, перед которой стоит ее нашкодивший сын, с улыбкой глядела на Шомберга:

— А что же Мевиль? — спросила она. — Удалось ему выбраться из воды без посторонней помощи?

— Да, и мы с ним вдвоем еще вытаскивали лодку на берег. Правда, он все еще ругается и кричит, что голова у него гудит, будто по ней огрели кирасой рейтара. Но скоро это у него пройдет. Кажется, уже прошло, видите, как усердно он хлопочет возле бочонка с вином?

— Но почему же вам никто не помог? — спросила Жанна. — Ведь на берегу были другие придворные.

— О, мадам, они были так заняты игрой в ломбр, что даже не услышали, что творилось на воде. Они даже не шелохнулись, уткнувшись носами в свои карты. Мне кажется, они и ухом не повели бы, даже если бы рядом с ними выстрелили из пушки или рухнула Вавилонская башня.

— Играли в карты! — всплеснула руками Жанна. — И это на глазах у адмирала! А он-то все радеет о чистоте нравов и помыслов!

— Вот посмотрите, как он будет сегодня вечером отчитывать меня с глазу на глаз. Он поставит мне на вид распущенность моего двора, его фривольное поведение, а потом заставит всех петь псалмы во славу Господа. Но погодите, Шомберг, а что же посол? Ведь с нами был посол мадам Екатерины господин Бирон. Где он?

— Здесь, мадам. Сидит вместе со всеми под навесом и пьет вино.

— Где же он был все это время? Разве он не купался с вами?

— О мадам, с послом приключилась пренеприятная история.

— А что такое?

— Но он просил меня никому об этом не говорить, и я дал ему слово.

— Ах, черт возьми, — сразу вся загорелась Жанна, — Шомберг, вечно вы утаиваете все самое интересное и приберегаете это напоследок. Расскажите нам, что такое с ним приключилось, прошу вас.

— Ваше величество, я не могу этого сделать, — произнес Шомберг с загадочной улыбкой, чем вызвал еще больший интерес у королевы, — ведь я обещал ему.

— Я освобождаю вас от него, а Бог вам простит, ведь вас просит об этом сама королева, которая является помазанницей божьей. Ну, говорите же, Шомберг, нас никто не услышит.

— Ах, ваше величество, ну что тут поделаешь? — вздохнул Шомберг. — Придется ко всем своим грехам добавить еще один — разглашение чужой тайны.

И Жанна заранее заулыбалась в предвкушении очередной пикантной истории.

— Дело в том, — начал Шомберг, оглядевшись по сторонам и несколько понизив голос, — что господин посол с недавнего времени стал страдать несварением желудка, которое выражалось в его частых отлучках и пропадании где-нибудь подальше от любопытных глаз. Видимо, он что-то съел. Кажется, вчера вечером ему вздумалось отведать то ли селедки, то ли соленых огурчиков и запивать их при этом молоком. Надо думать, что в момент кораблекрушения он и сидел неподалеку и наблюдал за нами из своего укрытия. Где уж ему было выступать в роли спасителя прекрасных фей?

Жанну взорвало. Она так оглушительно захохотала, что все придворные, в том числе и те, кто играл в карты, дружно повернули головы в ту сторону, откуда доносился такой громкий и заразительный смех.

Наконец Жанна, прерывая свои слова приступами хохота, произнесла:

— При случае обязательно поставлю на вид мадам Екатерине, чтобы в дальнейшем она присылала ко мне послов с крепкими желудками. А ведь мы с ним еще не беседовали. Как же я буду принимать его у себя, он так и будет убегать через каждые пять минут?

И она снова звонко рассмеялась.

— Но что самое любопытное во всей этой истории, — продолжал Шомберг, когда Жанна успокоилась, — так это то, что сегодня вечером я буду бесплатно ужинать и в неимоверном количестве поглощать вино, которое будет подано на стол с легкой руки господ де Буршака и дю Гарда. В Священном Писании сказано: «Поступай так, коли можешь, за счет ближнего своего».

— Нет там таких слов, Шомберг, с чего ты взял? — рассмеялся Лесдигьер.

— Может, и нет, теперь это уже не важно, — поднял плечи Шомберг, выражая этим полнейшее безразличие к высказываниям, касающимся незыблемых основ христианства. — Но в связи с этим у меня есть к вам одна просьба, ваше величество.

— Говорите, Шомберг, клянусь вам, что я исполню ее, потому что — видит Бог — я искренне люблю вас.

— В таком случае отпустите сегодня со мной Лесдигьера. Боюсь, мне одному не справиться с таким обильным угощением, которое меня ожидает, и поэтому вполне справедливо полагаю, что мне потребуется помощник.

— Что ж, так и быть, ничего с вами не поделаешь, — и Жанна одарила улыбкой Лесдигьера, — ведь я дала вам обещание. А теперь ступайте, Шомберг, кажется, наши придворные уже заждались вас. Вы очень мило развлекли нас, так не давайте теперь скучать моим фрейлинам. Да, и позовите ко мне этого самого посла, мне хочется с ним побеседовать; полагаю, его внезапные отлучки к этому времени прекратились, коли он уселся по соседству с винным бочонком. Но пусть подождет, я сначала выкупаюсь.

— Только, ради бога, ваше величество…

— Ведь я обещала вам, Шомберг.

И Шомберг отправился туда, где ждало его придворное общество наваррской королевы.

Глава 2
Жанна

Посол от королевы Франции вошел в шатер, где его ждала королева Наварры в розовом халате, и остановился у входа.

— Проходите, что же вы, — пригласила его Жанна, широким жестом указывая на обшитые лионским бархатом подушки. Сама она сидела возле небольшого столика, справа от нее Лесдигьер. Его дочь Луиза была вверена попечению пажа Лесдигьера, который развлекал ее на песчаном берегу.

Посол сел и огляделся по сторонам.

— Что-нибудь не так, господин Бирон?

— Никогда не думал, ваше величество, — ответил посол, — что мою миссию мне придется выполнять в такую жару в летнем шатре на берегу реки.

— А кто вам сказал, что я пригласила вас для этого? Исполнение вашей миссии откладывается до вечера, то есть до того времени, когда будет созван королевский совет, в который помимо нас с вами войдут мои министры и принцы крови.

— А что же сейчас? — неуверенно проговорил посол.

— Сейчас? Простой обмен любезностями и непринужденная беседа. В самом деле, с тех пор как вы приехали, мы не перемолвились с вами ни единым словом. Не кажется ли вам это странным или, я бы даже сказала, в некоторой степени неуважительным по отношению к вам? Ведь вы представляете собою особу французского короля, его двор и ее величество королеву-мать, а двум королям возбраняется игнорировать друг друга, сложится впечатление, что мы в ссоре, а ведь это далеко не так. Вы согласны со мной?

— Вполне, ваше величество.

— Тем более что наши переговоры о свадьбе моего сына с принцессой Валуа, похоже, движутся к завершению и вдовствующая королева становится мне сватьей.

— Чему она, поверьте мне, весьма рада.

— Не будем пока об этом. Как поживает ее величество мадам Екатерина? В прошлом году она часто жаловалась на ухудшение здоровья.

— В этом году ей не лучше. Совсем недавно она перенесла тяжелую лихорадку, а месяца три тому назад ее свалил неожиданный приступ удушья. Если бы не Амбруаз Паре, ее величество вряд ли удалось бы спасти.

— Амбруаз Паре? Знаменитый хирург? Который лечил самого Генриха II и вытаскивал обломок копья из его головы? Но как он оказался среди лейб-медиков королевского двора?

— Королева велела разыскать его и призвать ко двору. Теперь он главный лейб-медик и личный врач ее величества. Говорят, она в нем души не чает.

— Еще бы, какого сокола заманили в свою клетку. Мэтр Паре хорошо знает свое дело. Помните, Франсуа, вы приводили его как-то к принцу Конде, раненному на дуэли?

Лесдигьер кивнул и промолвил:

— Жаль, что он не с нами.

— Да, это верно. Зато он теперь с королевой-матерью и ей, право же, не стоит опасаться за свою жизнь, имея такого личного врача.

— Совершенная правда, ваше величество, — подтвердил Бирон. — Именно благодаря его стараниям она побеждает все свои болезни.

— А ее дети?

— Слава богу, все живы и здоровы. Его величество король Карл в прошлом году обвенчался с принцессой Елизаветой Австрийской из дома Габсбургов, а в марте этого года они с молодой женой торжественно въехали в Париж. Его величество был весьма раздосадован тем, что на его свадьбу не приехали гугеноты, которых он созывал.

— Пышные, должно быть, были празднества по этому случаю? — спросила Жанна, пропустив мимо ушей последние слова посла. — Говорят, парижане очень любят своего короля.

— Настолько любят, что Париж было просто не узнать. Такой красивой и праздничной давно уже не была столица. Повсюду висели штандарты, прославляющие королевскую чету, на площадях устраивались массовые гуляния, дорога, по которой проезжал королевский кортеж, была устлана коврами, усыпанными букетами цветов, а сами король с королевой, останавливаясь поминутно, щедрой рукой бросали пожертвования своему народу. Кончилось тем, что прево велел на каждую парижскую площадь выкатить по бочке вина, из которых пил всяк, кто хотел.

— А что молодая невеста? Хороша ли собой? Каково лично ваше мнение, господин Бирон?

— Ах, ваше величество, молодость всегда прекрасна, а ей всего лишь восемнадцать. Белокура, стройна, обаятельная улыбка, открытый взгляд голубых глаз, прямой нос, тонкие губы, длинная шея и осиная талия… Что же еще сказать? Пожалуй, по моему мнению, чересчур скромна, постоянно смущается. Видимо, это потому, что ей приходится говорить через переводчика. Но держится с достоинством, присущим истинным королевам.

— Любопытно. Она что же, и на брачном ложе общается со своим мужем через переводчика?

Посол сдержанно рассмеялся в усы:

— В это время слова, как мне кажется, уже не столь важны. Совсем не важны, я бы сказал. Но сейчас она уже кое-чему выучилась и хотя не свободно, но все же довольно сносно объясняется на нашем языке.

— А что вы скажете о принцессе Маргарите, моей будущей невестке? Я слышала, ее красота выше всяких похвал.

— И это ничуть не преувеличено, ваше величество. Кожа ее бела, бархатиста и свежа, красотою лица она затмевает всех придворных дам, а ее учености и умению выражать свои мысли позавидовал бы любой богослов. Она весьма начитанна и образованна, беседовать с ней на любые темы — истинное удовольствие, как для непросвещенного ума, так и для ума весьма ученого и мудрого. Вы сами убедитесь в этом, ваше величество, когда увидите ее и будете иметь возможность побеседовать с нею.

— Ну хорошо.

Они поговорили еще несколько минут, после чего королева, как-то сразу вдруг заторопившись, отпустила посла. Лесдигьер с тревогой смотрел в ее внезапно изменившееся лицо. Когда Бирон ушел, Жанна взяла его за руку; пальцы ее дрожали.

— Пойдем отсюда, Франсуа, мне душно, я задыхаюсь… здесь совершенно нечем дышать.

Она встала и пошла, не выпуская его руки из своей.

— Пойдем туда, на свежий воздух, в тень деревьев, там прохладнее. Прикажи, пусть захватят подушки…

Она вдруг зашлась в кашле и схватилась рукой за горло, потом часто и порывисто задышала, судорожно хватая ртом воздух и царапая ногтями рукав Лесдигьера.

— Врача! Скорее врача! — крикнул Лесдигьер, и за ним сейчас же кинулись двое слуг.

Меньше чем через полминуты лекарь был уже возле Жанны, ее личный врач, знавший состояние здоровья больной как свое собственное.

Прибежал, пощупал пульс, заглянул в зрачки глаз и сразу же дал выпить из какого-то пузырька, который всегда носил с собой у пояса с тех пор, как здоровье Жанны стало ухудшаться года два тому назад.

Жанна мертвенно побледнела. Только зрачки блестели, да губы шевелились, силясь что-то произнести. Глаза, не мигая, смотрели на Лесдигьера, свою последнюю в жизни любовь. Ему вдруг стало страшно, ибо они показались ему остекленевшими, широко раскрытыми и застывшими, будто бы их хозяйка уже умерла, но не успела сомкнуть веки. Губы еле слышно что-то шептали. Лесдигьер подставил ухо, но тут Жанна упала на колени, потом повалилась набок. Он бережно прижимал к груди, как бесценное сокровище, и выглядел теперь сам едва ли не бледнее, чем она. Жанна пыталась что-то сказать, тяжело дыша:

— Сына моего береги… Генриха… и мою дочь… — с трудом разобрал Лесдигьер.

Ее взгляд был устремлен в землю, казалось, что последний огонек жизни в эту секунду улетает из них. Он знал, что Жанна принимает противоядие, которое он сам ей рекомендовал, но оно было бессильно против той болезни, что изнутри подтачивала ее организм. Лесдигьер перевел быстрый взгляд на врача, намереваясь накричать на него, обругать последними словами, но так и застыл: лицо врача было спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем. А ведь тот был протестант и это была его королева! Теперь Лесдигьер, не отрываясь, глядел на него, словно на судью, который решал в данную минуту: вынести смертный приговор или помиловать.

Наконец врач спокойным голосом произнес:

— Сейчас приступ пройдет, и королеве станет легче. Это уже не впервые, просто она таилась от вас. Легкие. Они у нее больны. Ей надо лечиться, категорически нельзя волноваться, попусту тратить силы. Вам надо беречь королеву, молодой человек, состояние ее здоровья внушает мне серьезные опасения за ее жизнь.

И каждое слово, каждая фраза — как удар кнута, как топор палача, вот-вот готовый упасть…

Жанна глубоко вздохнула и закрыла глаза. Лесдигьер обхватил ладонями ее голову и пытливо вгляделся в любимое лицо. Неожиданно радостная улыбка показалась на его губах: на щеках Жанны появился легкий румянец, дыхание становилось ровным. Он с благодарностью посмотрел на врача.

— Покой, только покой, — прошептал тот и отошел в сторону. Потом прибавил, обернувшись: — Я буду рядом на всякий случай, но, уверяю вас, помощь моя сегодня больше не понадобится.

— А завтра?!

— И завтра тоже. И в ближайшие дни. Но в дальнейшем все может повториться снова.

— Но что же делать?! Ведь надо что-то делать! — в отчаянии вскричал Лесдигьер.

— Не кричите. Необходимо лечить королеву. Ей нужен теплый морской и чистый горный воздух. Ее легкие никуда не годятся — результат перенесенной острой пневмонии.

— Она хотела ехать в Париж.

Врач бросил на него холодный взгляд:

— Это для нее равносильно гибели. — И вышел.

Еще минут пять сидел Лесдигьер на земле, боясь шелохнуться, держа у себя на груди голову королевы Наваррской. И все смотрел в ее лицо и радовался, видя, как жизнь возвращается к ней. Ее губы уже порозовели, ноздри затрепетали, щеки заалели слабым румянцем. Смерть отступила, и слезы радости потекли по щекам бывалого воина, закаленного в боях, прошедшего суровую школу жизни. Слезы капали на щеки Жанны. Это, видимо, и заставило ее очнуться — что-то горячее почему-то время от времени жгло щеку. Но, может быть, уже подействовало снадобье, которое дал ей выпить доктор? Так или иначе, но Жанна открыла глаза.

— Франсуа… — тихо прошептала она, и вымученная улыбка медленно раздвинула губы. — Я знала, что не умру, не попрощавшись с тобой и моими детьми. Где они? Где Катрин? Где мой сын Генрих?

Лесдигьер был в отчаянии: значит, она все забыла, и теперь предстоит напомнить ей: ведь ее сын, едва выздоровев после внезапной изнурительной болезни, вместе с сестрой и кузеном Конде уехал в По. Воздух гор был целителен, и Генрих писал матери, что он снова здоров и силен духом.

Наконец она вспомнила и часто закивала головой. Потом взяла Лесдигьера за руку и повторила недавнее:

— Пойдем на воздух… туда, в тень деревьев: там прохладнее.

Но, едва они вышли из шатра, как увидели придворных, бежавших к ним. И впереди всех мчался Шомберг.

— Что?.. Что случилось? Что с королевой? — на бегу кричал он.

А подбежав, остановился, тяжело дыша и не сводя с Жанны тревожного взгляда.

Она посмотрела на него, щуря глаза на солнце, кротко улыбнулась и негромко проговорила:

— Шомберг, это опять вы? Снова что-нибудь натворили?

Он упал на колени и обнял ее ноги — вольность, дозволенная не всем.

— Ваше величество…

— Ну что вы, Шомберг… Поднимитесь. Что с вами?

Он встал, и Жанна увидела его влажные глаза и следы от слез, бороздившие щеки.

— Вы плачете?

— Нам сказали, что вы умираете…

Она снова мило улыбнулась и погладила его волосы. Он схватил ее руку и припал к ней жадным поцелуем.

— Пустяки, — сказала Жанна, — видите, я жива и здорова, зря вы волновались.

— Благодарение Богу, вы живы, ваше величество.

— Я пока еще не нужна Всевышнему. Когда Он призовет меня к себе, я скажу вам. Я услышу Его голос.

Повернувшись к Лесдигьеру, она взяла его под руку:

— Пойдем, Франсуа.

— Быть может, мы вернемся в замок, моя королева?

— Нет. Мне будет лучше здесь, на воздухе, там я совсем задохнусь.

И они в сопровождении слуг пошли в сторону группы деревьев, росших на берегу, у самой воды.

Какое-то время они, молча, сидели рядом, не говоря ни слова друг другу, и теплый ветерок ласково и бережно овевал их, создавая ощущение прохлады. Жанна задумчиво смотрела на реку, лениво катившую свои воды, а Лесдигьер смотрел на нее и думал, что без промедления отдал бы жизнь за эту женщину, если бы это потребовалось. Она была для него всем, ею одной он дышал, и даже дочь не занимала в его сердце столько места, сколько занимала Жанна.

— Хочешь, я рожу тебе ребенка, — вдруг сказала Жанна, — и у нас с тобой будет сын… или дочь…

Хотел ли он этого? Он не знал, потому что никогда не думал об этом. Но сама мысль о том, что у него будет сын, которого родит ему королева, привела его в трепет. Кем будет он, этот их маленький первенец? Братом Генриха Наваррского? Наследным принцем, герцогом? Но бастардом… А сам Лесдигьер? Приемным отцом будущего короля Франции?

Лесдигьер был не тщеславен, но едва смысл слов дошел до его сознания, как у него перехватило дыхание и кругом пошла голова. Жанна предлагала ему, чуть ли не собственный трон! Было от чего прийти в трепет. Лесдигьер имел достаточно здравого рассудка, чтобы не думать о себе в этот момент. Здоровье Жанны — вот что беспокоило его больше всего.

— Тебе надо поправить здоровье. Мы поедем в По — к тебе на родину. Там прекрасный и чистый горный воздух — как раз то, что нужно твоим легким. Ты должна быть здоровой, Жанна. Ты нужна не только мне, но твоим детям, нашей партии, всем нам!

Она, молча, смотрела на него, не говоря ни слова. И, когда он закончил, произнесла:

— Другого ответа я от тебя и не ожидала, иначе ты не был бы Франсуа де Лесдигьером. И я счастлива, что у меня есть ты… И все же ты не ответил на мое предложение, Франсуа.

— Жанна… Жанна… Я боюсь даже думать об этом…

— Не бойся. Я рожу тебе сына, и это будет наш ребенок. Понимаешь, наш! Плод нашей с тобой любви. Ты будешь смотреть на него и вспоминать обо мне.

— Жанна, не говори так! Не разрывай мне сердце!

Тень печали легла на ее лицо:

— Не будем строить в отношении меня несбыточных иллюзий, Франсуа. Мне осталось недолго, я чувствую это…

— Жанна!..

— Не перебивай меня. Мои легкие действительно запущены, я знаю это. Как и то, что это уже не исправить. Вопрос в том, когда?.. В этом году?.. В следующем ли?.. Или через два… смерть придет за мной… Мне осталось только подписать брачный контракт моего сына, и все мои дела будут завершены на этой грешной земле. Заместо меня останется мой Генрих, который и будет вождем нашей партии. Вот почему я хочу успеть женить своего сына, а потом… потом, Франсуа, родить тебе твоего.

Лесдигьер молчал. Слова не шли с языка. Он только судорожно сжал ладони Жанны, лежащие у нее на коленях, и, уронив голову, спрятал в них лицо.

— Ты все же решилась на эту свадьбу? — спросил он.

Она кивнула в ответ и заговорила:

— Но так просто я ей его не отдам. Пусть мадам отдаст мне Лектур, я хочу владеть этим городом. Пусть она отдаст мне города Керси, где все еще стоят королевские гарнизоны, которые она должна вывести оттуда.

— Что же мадам Екатерина? Что ответила она тебе? Ваша переписка длится уже больше полугода.

— Она ответила, что готова дать согласие, но мне необходимо приехать самой, чтобы обсудить все детали и полюбоваться на ее дочь, о которой она самого высокого мнения. Слышал, что сказал Бирон? Подобной красавицы не встретишь при дворе, к тому же она умна и очень образованна.

— Что, если ты напомнишь королю о беарнских католиках? Признаюсь, эти мысли не дают мне покоя.

— Карл готов все сделать, лишь бы этот брак осуществился. Он пишет, что искренне любит своего кузена и мечтает всегда видеть его подле себя. При этом добавляет, что ненавидит своих братьев, которые, в свою очередь, ненавидят его.

— Это правда, — подтвердил Лесдигьер, — сам наблюдал, когда служил у Монморанси.

— Они хотят обратить его в католичество, но у них ничего не выйдет. Генрих дал мне слово, что останется верен нашей религии. Им не удастся одурачить его. Я же, со своей стороны, попытаюсь образумить Маргариту и заставить ее принять нашу веру. Хотя это будет нелегко, ведь она рьяная католичка, так воспитали ее с детства. А насчет католиков Беарна я побеседую с мадам Екатериной. Добьюсь, чтобы она лишила их своей поддержки, вот тогда они присмиреют.

— Скажи, Жанна, к чему вообще эта свадьба? Ведь королева-мать только рада будет заполучить твоего сына. Ты сама говорила мне — ее основное жизненное правило, которым она всегда руководствуется, — держать своих врагов у себя в доме. А когда птичка залетит в клетку, они заставляют ее петь те песни, которые хотят слушать сами.

— Кардинал Шатильон писал мне из Англии, что Елизавета ищет союза с наваррской короной. Видимо, ее не устроил ни один из дебилов, которых предлагала ей Екатерина, да и то сказать, каждый из них уже харкает кровью, и даже пот у них кровавый. Что можно ждать от такого мужа? Вряд ли они все вообще способны к деторождению. Сама мадам долго была бесплодна, зато потом быстро изрыгала их из своей утробы, одного за другим, аж целых десять штук. Половины уже нет, очередь за остальными. Нет, Франсуа, Валуа не править во Франции, их конец близок. Бурбоны идут им на смену. Вот почему я согласна на эту свадьбу, ибо тогда мой сын будет иметь наибольшие права на французский престол.

— Да ведь он и так первый принц крови, — возразил Лесдигьер, — кто же посмеет оспаривать у него корону?

— Гизы. Они могущественны и легко сметут на своем пути любую преграду. Но если мой сын станет мужем Маргариты, им это сделать не удастся. Потому я и стою за этот брак. Однако мадам Екатерина желает этого сильнее меня, и я, как хорошая торговка, поставлю ей еще некоторые условия, на которые она не сможет не согласиться. Но есть и еще причины, Франсуа, в силу которых я просто обязана женить моего сына на принцессе из дома Валуа.

— Что же это за причины?

— Я уже говорила, что кардинал Шатильон писал из Англии о желании Елизаветы отдать свою руку Генриху Наваррскому. Как тебе нравится такой поворот?

Лесдигьер поразмыслил немного, потом ответил:

— Ты не дала согласия на этот союз, это ясно. А причина лежит на поверхности. Что представляла бы из себя эта пара: он, юный, ему нет еще и девятнадцати, и она — правда, протестантка, но годится ему в матери?

— Согласись теперь, могла ли я отдать ей его в мужья? Не говоря уже о том, что мой Генрих попросту зачах бы в этом краю вечной сырости и туманов.

— А твоя дочь Катрин? Какова перспектива у нее? Ты говорила как-то, что имеешь виды на короля Шотландии.

— Если Елизавета останется бездетной, король Шотландии унаследует ее трон, а значит, моя дочь, будучи его женой, станет королевой Англии. Такой союз меня бы вполне устроил. Я могла бы, кстати, женить Генриха на Марии Стюарт, но, кажется, той уже не выбраться из тюрьмы, куда упрятала ее Елизавета.

— В отношении Катрин задумано неплохо, но вот согласится ли сам шотландский король?

— Он и подал эту мысль кардиналу, который сообщил мне об этом в письме.

— Хорошо, а вторая причина брака с домом Валуа?

— Примирение враждующих партий. Я тоже хочу мира во французском королевстве, которым будет править мой сын, и этой свадьбой, надеюсь окончательно помирить католиков с гугенотами. Об этом же радеет и мадам Екатерина, так, во всяком случае, она уверяет меня в своих письмах.

— Но, если принцесса Маргарита не согласится стать протестанткой, что тогда?

— Это ее дело, заставлять ее никто не собирается. Они будут молиться одному Богу, но она будет слушать мессы, а он — проповеди. А когда он станет королем Франции и Наварры, то издаст эдикт о веротерпимости, который раз и навсегда решит проблему гражданских войн в стране и принесет долгожданный мир в королевство. Это сватовство льстит наваррской короне и ведет моего сына на французский престол. Вот тебе и третья причина. Но не устал ли ты, мой Франсуа, слушать мои разглагольствования о моей же собственной политике?

— Нет, любовь моя, нет, моя Жанна! Нет радостнее минут, когда я могу слушать тебя и любоваться тобой, умнейшей женщиной своего времени, самой прекрасной на свете. Я горд и счастлив оттого, что у меня есть ты, моя королева маленького государства.

— Франсуа, любимый мой, если бы ты знал, как я рада, — она прижала его голову к своей груди и сама склонилась над ним, как над сыном, — как рада твоим словам и тому, что они адресованы мне. Ведь я никогда не слышала ничего подобного в своей жизни. Мне хорошо с тобой, Франсуа, и я хотела бы, чтобы это никогда не кончалось…

— Это и не кончится, моя королева, пока я жив, пока бьется в моей груди сердце. И я столько раз буду целовать твои руки, твои губы и глаза, сколько тебе самой захочется до тех пор, пока ты сама не прогонишь меня.

— Никогда, любовь моя, слышишь, никогда тебе не дождаться от меня этих слов. Любовь наша безгранична! Окончиться она может только со смертью одного из нас, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что первой буду я.

— Не говори о смерти, Жанна. Ты молода, красива, полна жизни, когда ты идешь вместе со своим сыном, вас можно принять за брата и сестру. О какой смерти ты говоришь, когда ты столь женственна и желанна, когда тебе на вид всего двадцать лет, когда ты любима и знаешь, что прекраснее тебя нет женщины под луной!

Но любовь любовью, а Жанна все же еще чего-то недоговорила, и когда взаимные проявления любовных ласк несколько поутихли, она решила досказать все до конца. Лесдигьер должен был знать это потому, что никому другому она не могла доверить самое сокровенное.

— Ты спрашиваешь, почему я соглашаюсь на эту свадьбу? Я назову тебе и еще одну причину, последнюю. Знаешь ли ты, что выдумала мадам Екатерина? Что она поставила мне в вину? На чем сыграла эта шантажистка?

— Нет, но узнаю, если ты скажешь мне.

— Тогда слушай. Тебе известно, что моим первым мужем был герцог Клевский Вильгельм де Ла Марк. Мне было тринадцать лет, когда меня поставили к алтарю. Расторгли наш брак четыре года спустя. Второй мой муж, Антуан Бурбонский, первый принц крови, благодаря браку со мной стал наваррским королем. Но только теперь, когда прошло столько лет, Екатерина, как оказалось, выжидавшая лишь удобного случая, чтобы заставить меня принять ее волю, заявила, что мой второй брак был незаконным, поскольку я все еще — принцесса Клевская по первому браку. И она заявила, что может доказать это. Выясняется, что я все еще состою в первом браке, хотя формально нас и развели, а брак с Антуаном лишь ловкий ход, который дал ей в руки козырь против меня.

— Пресвятая Дева Мария! — пробормотал в растерянности Лесдигьер. — Но ведь это значит, что Генрих Наваррский, твой сын, — незаконнорожденный! Бастард!

— И она собирается доказать это папе. Представляешь, чем это грозит моему Генриху? Со мной они церемониться не будут, я ведь не их веры, хотя и воспитывалась католичкой. И если сомнения одолеют папу, то мой сын не только не станет королем Франции, не только не женится на принцессе Валуа, но даже потеряет право на наваррскую корону! Понимаешь теперь, какой удар мадам нанесла мне? Что же мне остается делать, как не дать согласие, которого она так добивается? Но легко она его не получит, ибо я буду ставить ей условия, а не она мне. Пусть знает, что наша борьба еще впереди. К тому же мы не выслушали еще самого Генриха. Вдруг он захочет жениться на Елизавете? Я уже не смогу ему помешать, он вполне самостоятельный; единственное — это открыть ему глаза на действительное положение вещей и надеяться, что он внемлет советам матери.

— Хочешь, я поговорю с ним? — предложил Лесдигьер. — Он любит меня и прислушается к моим словам.

— Нет, Франсуа. Если он не послушает меня, то он не послушает всех прочих тем более, даже адмирала, которого глубоко чтит и уважает.

— Что ж, будем надеяться на благоразумие принца Наваррского, в чем я, кстати, не сомневаюсь. Не может он променять свою страну на другую и забыть при этом родной язык и свое высокое предназначение — престол французского королевства.

— В крайнем случае, так ты и скажешь Генриху на совете, если он не внемлет мне.

— И еще я ему скажу, что он ляжет в холодную постель, греть которую придется ему самому.

— А тут еще адмирал носится со своей идеей… — продолжала Жанна, — отправиться во Фландрию и разбить испанцев. Он даже написал в Англию, прося у них помощи, и они обещали высадиться в Булони; но двуличная Елизавета как всегда обманула. Зато Карл посулил ему всяческую поддержку, мол, как только адмирал явится ко двору, они с ним немедленно начнут претворять в жизнь план по внедрению французских войск во Фландрию, которую король думает прибрать к своим рукам. Мой сын должен стать союзником Карла в этом походе, вот адмирал и прожужжал мне все уши о необходимости этого брака. У него есть какая-то программа преобразования всего французского государства, но пока помалкивает. Думаю, в самое ближайшее время адмирал раскроет свои карты, правда, уже не мне, а королю Карлу, куда он, кажется, готов поехать хоть сейчас.

Жанна глубоко вздохнула, посмотрела в ту сторону, где по-прежнему галдели разгоряченные вином и картами ее придворные, потом взглянула на небо и покачала головой.

— Но довольно нам этих бесед, Франсуа, — сказала она, — мы оба уже устали от них. Пора возвращаться. Слышишь, как поднимается ветер? А теперь посмотри на небо. Видишь, из-за моря ползут черные тучи?

Горизонт действительно заволокло темными тучами, стремительно надвигавшимися на Ла Рошель и уже почти нависшими над ней.

— Будет буря, Жанна, — сказал Лесдигьер. — Пора уходить. Сейчас начнется ливень с грозой.

— Ступай к придворным, Франсуа, поторопи, пусть побыстрее собираются в обратный путь. Вскоре я тоже буду готова.

И через несколько минут весь придворный штат наваррской королевы, включая слуг и пажей, двинулся во главе с носилками Жанны в сторону крепости Ла Рошель.

Предположения Лесдигьера оправдались. В течение каких-нибудь нескольких минут небо вмиг посуровело, став грозовым. Поднялся страшный ветер, по дороге роями клубилась пыль, все живое исчезло: не стало слышно ни беззаботного пения птиц, ни стрекота кузнечиков в траве, а одуванчики, верные предвестники ненастья, закрыли свои головки и приклонились к земле, не в силах противостоять все более усиливающемуся ветру.

Едва процессия ускоренным маршем достигла городских ворот, как небо прорезала молния, будто расколола его пополам, и через несколько секунд раздался ужасающей силы гром. Дамы с криками заткнули пальцами уши и бросились бежать к замку, ветер срывал с них шляпки, вырывал из рук зонты и приводил в полнейший беспорядок прически. Отдельные порывы достигали такой силы, что платья фрейлин вздувались парусами и взлетали вверх, открывая любопытным взглядам нижнее белье дам. Они ловили их, тщетно стараясь водворить на место, и подгоняемые порывами чудовищной силы ветра дамы одна за другой стремительно исчезали за воротами замка.

Жанна вышла из носилок перед дверьми как раз в тот момент, когда на землю упали первые тяжелые капли. И, едва все общество успело укрыться за стенами замка, как разразился страшный ливень, сопровождаемый оглушительном грохотом.

Начался переполох. Многие метались, не зная, где укрыться и ища спасения в объятиях друг друга, иные падали на колени и истово молились, прося простить их прегрешения, за которые Господь и насылает на них эту кару.

В одном из коридоров испуганных придворных встретил пастор, держа в руках молитвенник. Пастор поднял его над головой. Все упали на колени.

— Бог гневается на нас и посылает нам свое зловещее знамение! — громовым голосом провозгласил пастор. — Неисчислимые беды ожидают всех нас. Шаток и неровен подписанный мир, но то — затишье перед бурей! Страшная буря грядет! Знамение повисло над нашими головами! Беда ждет нас всех!.. Горькая и неминуемая гибель.

— Но отчего же? — спросила Жанна. — Чем провинились мы перед Господом?

— Грехами нашими, порочащими веру, — ответил пастор.

— В чем же они, святой отец?

— Мир с католиками невозможен. Не будет с ними мира и не должно быть. Они — враги нашей веры и горе тому, кто забыл об этом и пытается завязать с ними дружбу. Господь ему этого не простит!

Жанна вздрогнула. Удар предназначался ей. Она молчала, сложив молитвенно руки, закрыв глаза и шепча молитву.

Пастор достал из-под мышки библию и прижал ее к груди:

— Молитесь Господу, дабы сохранил он жизни ваши!

И тут в небе раздался такой силы громовой раскат, что показалось, будто древний замок вот-вот рассыплется, развалится на части и все молящиеся, стоя на коленях, окажутся без стен и крыши над головой, один на один с Богом, посылающим на их головы с небес свою кару, свое возмездие за совершенный людьми грех.

— Молитесь Господу!!! — громко повторил пастор.

Но все и без того исступленно молились, встав на колени и воздев руки к небу.

А в городе и за его пределами бушевала стихия. Огромной силы ветер вырывал с корнями деревья и валил их наземь, иные падали на крыши домов и проламывали их до основания, люди в панике метались по городу, не зная, где укрыться от урагана, а огромные деревья, будто стражи Господа, ниспосланные им на землю, высматривали свои жертвы и, падая, давили и калечили их, не разбирая ни пола, ни возраста.

Жанна пошла к астрологам, жившим на самом верхнем этаже одной из боковых башен.

— Ваше величество, вспомните, о чем мы предостерегали вас, — сказали они ей.

— О чем же? — спросила она.

— О затишье. Не верьте ему! Оно — перед бурей! А буря — вот она! Но будет и еще одна… Дурное предзнаменование сулит неисчислимые беды для приверженцев нашей веры.

Жанна отшатнулась к стене.

— Звезды говорят об этом, — продолжали астрологи. — Хвостатая комета, сметающая все на своем пути, появилась на небе.

— Бог за что-то гневается на нас, — произнесла Жанна. — Но что сделали мы плохого во имя мира, в борьбе за веру?

— Кто-то тянет руку дружбы в стан врага. Богу это неугодно, и он не простит. Сегодняшняя буря — тому подтверждение. Но будет буря еще страшнее. Полетят тысячи голов, реками прольется кровь…

Жанна вздрогнула, и смертельная бледность покрыла лицо.

— Значит, снова война? — с болью в голосе спросила она.

— Кто знает… Но пламя огня гасилось кровью невинных жертв.

— Невинных?!.

— Они, безоружные, корчились и падали один за другим… Так показал огонь, а он не лжет.

— Кто «они»?

— Люди. Кто и какой веры — неизвестно. Эту тайну ни звезды, ни огонь нам не открыли.

Жанна вышла от них сама не своя. Ее шатало, она вот-вот готова была упасть. Прислонилась к стене, постояла так несколько минут, закрыв глаза, вся во власти только что услышанного. Но у этой мумии трепетали пальцы, слышно шептали губы:

— Кара небесная… Затишье предвещает бурю… Огонь… Невинные…

Вновь грянул страшной силы раскат грома. Заухало, загрохотало все вокруг, и дрогнула стена, у которой стояла, опершись на нее спиной, королева. Жанна вскрикнула, отпрянула от стены и в страхе бросилась бежать вниз. Навстречу ей кто-то поднимался, невидимый. Она остановилась, лицо помертвело. Уж, не за ней ли? Посланец Господа… Но почему без крыльев?.. Миновав лестничный марш, незнакомец повернул и двинулся прямо на нее. Она дико закричала.

— Жанна!

— Боже мой! Франсуа!!!

И она с плачем упала в его объятия.

Глава 3
Господин Бирон, посол Ее Величества королевы-матери

Целый час грохотал гром и небо озарялось серебристыми вспышками молний, раскалывавших его надвое от зенита до горизонта. Бурные потоки воды неслись по городским улицам, унося следы разрушения, причиненного ураганом.

Понемногу все стихло, и как неожиданно налетела буря, так же стремглав и умчалась дальше, повернув где-то у Лиможа на юг. Люди осторожно выходили из домов, с тревогой и недоверием глядели в просветлевшее небо, в ужасе взирая на трупы, задавленные упавшими деревьями и сорванными с домов крышами. Такого бедствия не помнил здесь никто. И все с надеждой уповали на Господа, веря, что, несмотря на такое страшное предзнаменование, Он не даст их город в обиду, и благодарили Его за то, что Он даровал им жизнь.

И, скорбно опустив головы, рядом с ними оплакивали погибших их соседи.

Вечером в приемной зале донжона Жанна принимала королевского посла господина Бирона. Кроме них присутствовали ее сын Генрих вместе с сестрой и кузеном, вернувшиеся в Ла Рошель около двух часов тому назад; адмирал Колиньи, Ла Ну, принц Людовик Нассаусский — германец, протестант — и Лесдигьер.

— Ее величество выражает уверенность, что Жанна Наваррская не станет чинить препятствий браку их детей, несущему обеим королевам взаимную и вечную дружбу, а французскому королевству мир во веки веков и равенство в отправлении религиозных обрядов, — провозгласил Бирон.

— Слова, господин посол! — воскликнула Жанна. — Только слова и ничего больше. Я не вижу результатов выполнения тех статей мирного договора, которые регулируют религиозный вопрос и разрешают гугенотам богослужение близ всех городов Франции. Маршал Дамвиль, например, по-прежнему притесняет наших братьев у себя в Лангедоке, а из городов Гиени до сих пор не выведены королевские гарнизоны. Где же выполнение условий мирного договора, о котором так клятвенно заверяла меня вдовствующая королева?

— Мадам, ее величество королева-мать просила меня передать вам, что она принимает надлежащие меры к тому, чтобы все пункты эдикта безоговорочно выполнялись. В Лангедок уже посланы ее эмиссары, а в Гиень отправлен маршал де Косее, которому и поручено вывести оттуда королевские войска.

Жанна хлопнула ладонью по столу так, что опрокинулась ваза вместе с цветами.

— Господин посол! — повысила она голос до такой степени, что посол опешил от удивления. — Ваша королева блюдет только свои выгоды, но совершенно не заботится о наших! Она принимает меры!.. Целый год прошел со дня подписания мирного договора, а ваша, простите, итальянская интриганка, которую вы называете королевой, лишь сейчас соизволила обратить внимание в нашу сторону. Да и то потому, что она никак не может выдать замуж свою толстуху, которую вы называете «первой и прекраснейшей дамой Франции».

Бирон от такого выпада на миг потерял дар речи.

— Ваше величество, — произнес адмирал, покосившись на королеву, — простите меня, но вам следует немного сдерживать себя.

— Помолчите, господин адмирал, — стремительно обернулась к нему Жанна. — Вы будете говорить тогда, когда вам дадут слово! Я — королева Наваррская и прошу вас не забывать об атом. Не вы жените своего сына и отдаете его в семью Валуа, этих вымирающих королей, тянущих один за другим к трону Франции свои пальцы, испачканные в крови своих же братьев-предшественников или тех, кто мешал им на пути к этому трону!

Генрих Наваррский сжал ладонь матери. Она кивнула сыну, дав понять, что сейчас успокоится.

— Господа, — произнес Генрих, — моя мать сильно перенервничала в последнее время, к тому же врачи нашли у нее некоторые отклонения в состоянии здоровья, поэтому вы должны быть снисходительны. — И к матери: — Матушка, вам нельзя волноваться, вам надлежит всегда помнить об этом.

— Спасибо, Генрих, — ответила она, положив свою ладонь на его, — я уже успокоилась.

— Нам сообщили из Англии, — снова начал посол, — что кардинал де Шатильон отправил вам письмо, в котором сообщал о намерении королевы Елизаветы Английской выйти замуж за принца Наваррского королевства. Его величество король Карл IX весьма обеспокоен этим и желает знать, не потому ли королева Наваррская не спешит с подписанием брачного договора, что дала согласие королеве Английской? Если это так, — то почему вы, ваше величество, не сообщите об этом прямо нашему королю?

— Что же он не спросит об этом у самого кардинала? — вскинула на него глаза Жанна. — Ведь я давно бы уже известила его об этом.

— Кардинал де Шатильон неожиданно скончался в марте этого года, ваше величество. Я думал, вам это известно.

Жанна устремила на посла пронизывающий взгляд, от которого тому стало не по себе, и произнесла:

— Кардинал де Шатильон был отравлен по приказу Екатерины Медичи, господин посол. Ему подсыпали яд в вино, которое он имел неосторожность выпить однажды вечером перед сном.

Адмирал опустил голову. Лицо его стало землистого цвета. Кардинал был его братом. Известие об отравлении привез им Нассау, ему доставил его нарочный из Лондона, присутствовавший при вскрытии. Но адмирал не верил или не хотел верить, что это дело рук Екатерины Медичи, хотя свидетели и факты прямо указывали на это.

— Ваше величество, вы уверены в этом? — негромко спросил посол.

— А вы уверены в том, что ваша королева не собирается отравить и меня вместе с адмиралом? А ведь вы прибыли для того, чтобы добиться моего согласия на брак и уговорить меня приехать ко двору для подписания брачного контракта.

— Я приехал еще и для того, чтобы…

— Можете не продолжать, я и без того знаю. Вы привезли адмиралу Колиньи предложение явиться ко двору, причем собираетесь клятвенно заверить его, что ему будет оказан самый достойный прием, о котором он даже и не мечтает.

Посол оторопел. Это была его миссия. Именно с этим он и приехал в Ла Рошель. Жанна настолько точно повторила слова Екатерины Медичи, будто бы сама была там, когда королева-мать напутствовала посла. Выходит, у них уже все решено. Что же ответит адмирал? Однако необходимо сделать добавление, это должно его заинтересовать.

— Ваше величество столь проницательны, — натянуто улыбнулся посол, — что мне просто нечего добавить. Впрочем, могу сообщить вам, господин адмирал, что ваше имущество и дом в Париже вам возвращены. Мало того, король дарит вам и все имущество кардинала де Шатильона.

— Браво, господин Бирон! — захлопала в ладоши королева. — Выходит, адмирал, вы начнете строить свое счастье на крови собственного брата.

Колиньи поперхнулся. Жанна явно перегибала палку, так не следовало говорить с послом. Однако промолчал, зная, что королеву не переубедить, потому что ее слова — правда.

— Король не ответил на мое письмо, в котором я упоминал о фландрской кампании, — сказал адмирал, обращаясь к Бирону. — Что должен думать я по этому поводу? Если он не согласен, я никуда не поеду.

— Король просил передать вам свой ответ на словах. Его величество выражает самую искреннюю надежду видеть вас во главе своих войск, которые вы поведете в Нидерланды. Вместе с вами в поход выступит со своей армией герцог Козимо Медичи, двоюродный брат королевы-матери. Папа Пий V недавно даровал ему титул Великого герцога.

— За что же? — спросила Жанна. — Уж, не за помощь ли Карлу IX в борьбе против французских гугенотов?

Это было именно так, и посол знал об этом, но, не желая обострять отношений с королевой, неопределенно ответил:

— Это мне неизвестно, кажется, за какие-то военные кампании. В данный момент между Великим герцогом и королем Карлом IX ведутся переговоры о вторжении объединенного франко-итальянского войска в Нидерланды. Посол от герцога господин Петруччи находится нынче в Париже. Ждут только вас, господин Колиньи.

Он попал в больное место адмирала. В последнее время тот ни о чем другом думать уже не мог. Освободить Нидерланды, разбить испанцев, присоединить к Франции Фландрию — вот навязчивая идея, которая владела его умом и ради которой он готов был сделать безрассудный шаг.

Посол был хитер и сразу нашел тонкую струнку адмирала, тем более что сам король сказал ему об атом. Желая усилить эффект от сказанного, Бирон добавил точные слова итальянского посла при французском дворе:

— Господин Петруччи, выражая мысли и чаяния Великого герцога, сказал также, что если к Франции и Флоренции присоединится Венеция, да еще помогут Англия и Германия, то Филипп II будет наголову разбит, и его владычеству в Нидерландах и Италии придет конец. Об этом мечтает наш король и немедленно желает посвятить в свои планы вас, господин адмирал.

Колиньи больше не колебался:

— Я еду, господин посол! Так и передайте его величеству Карлу IX. Решается дело всей моей жизни, и я не могу оставаться здесь хотя бы потому, что я подданный короля Карла и присягал служить Франции и ее интересам.

Посол был доволен. Его миссия, кажется, удалась. Вот с королевой будет посложнее, это не адмирал, эта женщина — кремень.

А Колиньи уже потирал руки от удовольствия. Теперь он был весь во власти своей сумасбродной идеи, которая так никогда и не осуществится. Одного он только не знал, того, о чем знал, но умолчал посол. Королева Англии ответила отказом, а осторожный герцог Козимо прислал к королю другого посла, который сказал, что герцог опасается начинать военные действия против Испании. Здесь, мол, надо все взвесить. Начать войну — дело нехитрое, но что подумают об этом Екатерина Медичи и император Максимилиан, ставший родственником испанского короля через старшую дочь и французского короля через младшую. Вряд ли он развяжет войну против своего же зятя.

Об этом не догадывался Колиньи, но с чисто женской проницательностью догадалась Жанна. Сощурив глаза, она пристально посмотрела на посла. Тот заметил этот взгляд и не выдержал, отвел глаза и уставился на адмирала.

— Господин Бирон, — произнесла Жанна, — откуда у вас такая уверенность, что королева Елизавета поможет Франции? Уж вам-то наверняка известна ее двуличная политика.

Посол понял, что Жанна об этом ничего не знала. Был бы жив Шатильон, ей было бы все известно и она выбила бы все козыри из рук посла. Не напрасно королева-мать приказала умертвить его. Принц Наваррский должен достаться ей, а не Елизавете. Не слал бы кардинал писем Жанне, был бы жив.

— Мадам, к нам прибыл посланник из Англии, который уверил нас в самом дружеском расположении королевы Елизаветы к Франции и ее готовности оказать помощь в борьбе против Испании.

— И король поверил ей? — Жанна усмехнулась. — Странно, ведь Елизавета не в первый раз обманывает его. Что же она потребует за свою помощь, король об этом подумал? Он собирается присоединить к себе Фландрию, а с другой стороны отрезать такой же кусок, который подарит Англии?

— Ваше величество, прошу меня простить, но король Карл Валуа не уполномочил меня отвечать на такие вопросы. Если же вас интересует мое мнение, то могу сказать, что ни о каком торге не было и речи ни в письме, которое привез посол, ни в его словах.

— Вот вы и попались, господин Бирон! — воскликнула Жанна. — Не такая дура королева Елизавета, чтобы оказывать помощь католической державе, да еще и бесплатно, к тому же не имея с этой державой родственных связей. Никаких войск Англия не даст, это ясно как день, и это результат ее двойственной политики — пообещать, но не сделать, сославшись на какие-нибудь уважительные причины. Неужели вы этого не знали и не понимали? Или вы не научились читать между строк?

— Ваше величество, — ответил Бирон, несколько смутившись, — послам вовсе не обязательно вникать в политические аспекты и амбиции правителей иностранных держав. Они только передают волю или просьбу своего государя и привозят ему ответ от другого.

— В таком случае, мне кажется, что в роли посланника могла бы выступить любая фрейлина мадам Екатерины из ее «летучего эскадрона». Зачем же она выбрала вас? Ну-ну, не обижайтесь, господин Бирон, я вижу, как вы надули губы. Я просто шучу.

— Что вы, мадам! Кто смеет обижаться на королеву?

— Вы сказали также, что германский император готов помочь Карлу в борьбе против Филиппа. Согласится ли тесть начать войну против собственного зятя, как вы полагаете? И неужто Карл IX пойдет войной на свояка? Вряд ли, взвесив все это, герцог Козимо Медичи решится выступить в поход. Отсюда вывод: этой войне не бывать. Так чего же ради король зовет к себе адмирала? По принципу своей матери: «держи своих врагов в своем собственном доме»?

Посол готов был провалиться сквозь землю. Она видела все воочию, ее трудно было обмануть. Он не знал, что сказать и, видя обращенные на него со всех сторон взгляды, проговорил, или, вернее, выдавил, из себя:

— Король искренне любит адмирала, и если, сообразуясь с его желаниями, направленными на расширение и укрепление границ государства, он готов обсудить с ним план военной кампании, значит, препятствий к этому нет.

Теперь Бирон желал только одного — уйти отсюда и побыть наедине с собой, чтобы все взвесить и знать, что отвечать, если наваррская королева вновь начнет уличать его в неискренности. Одно он понял твердо из всего нынешнего разговора — Жанна Д'Альбре опасна и несомненно помешает политике, которую ведет королева-мать. Надо будет сразу же сказать Екатерине об этом по возвращении. Она примет свои меры, которые ей так хорошо удаются, но это уже не его дело. Однако он так и не спросил королеву Наварры о предстоящей женитьбе: даст ли она согласие?

— Что же вы мне ответите, ваше величество? Королева-мать с нетерпением ждет вашего решения.

— Пусть ждет. Это ее право, я бы даже сказала — обязанность. Что я вам отвечу? Пока ничего. Я еще не решила. К тому же я еще не знаю мнения собственного сына по этому поводу, а ведь дело напрямую касается его. — И, чтобы послу не так сладко спалось, она добавила: — Мы обсудим это без вас, а вам объявим завтра. Ведь Генриху Наваррскому предложила руку и сердце Елизавета Английская, и ему самому теперь предстоит выбрать себе невесту, одну из двух. Ступайте, господин посол, вы чересчур утомлены, да и мы тоже. Завтра или на днях мы объявим вам наше решение.

Жанна повернулась к дверям:

— Дю Барта, проводите господина посла в его апартаменты.

Все встали. Посол откланялся и вышел.

Глава 4
Адмирал сдается, или как можно пленить врага, не объявляя ему войны

— Итак, адмирал, вы твердо вознамерились ехать? — спросила Жанна.

— К этому обязывает меня мой долг, — ответил Колиньи.

— Или, вернее, ваше желание потягаться с испанским королем и отобрать у него Фландрию?

— Таково желание и самого короля Карла французского.

— И вы полагаете, что король раскроет вам объятия, назначит вас главнокомандующим, и вы поведете вашу армию вкупе с союзными войсками в поход на испанцев?

— Признаюсь, ваше величество, меня удивляет, почему вы не желаете этому верить. С чего вы взяли, что король обманывает меня и цель предстоящего похода — всего лишь заманить меня в ловушку?

— Неужели вы не поняли, что все обстоит именно так? Разве вы не уразумели этого из моей беседы с послом? Разве не поняли, что он хитрит, лукавит? Ему даны указания сделать все возможное, чтобы уговорить вас оставить Ла Рошель, в том числе и наплести всяких небылиц о помощи союзников, которые никогда не выступят на подмогу вам, покуда не будет на то соизволения королевы-матери. Я не говорю уже о папе Римском, который проклянет герцога Козимо, если тот решится выступить против самой мощной католической державы — Испании! И во имя чего? Чтобы адмирал Франции Гаспар де Шатильон де Колиньи, вождь протестантов, непримиримый враг папы, разбил Филиппа Испанского в Нидерландах, отобрал у него Фландрию и сделал ее гугенотской областью Франции? Не кажется ли вам это абсурдным, милостивый государь?

— Но ведь королева-мать тоже стоит за этот поход.

— Повторяю вам, ее итальянский кузен никогда не пойдет против воли папы, а без него ваша победа кажется мне весьма сомнительной.

— И все же я твердо, надеюсь и верю в эту победу, мадам.

— Которая и приведет вас к трагическому финалу. Я исхожу из худшего. Вспомните ваших братьев Д'Андело и кардинала Оде де Шатильона. Вы прекрасно знаете, что умерли они не своей смертью. Оба были отравлены, не так ли, Людвиг? — обратилась королева к Нассау.

— Совершенно верно, ваше величество. Д'Андело принял яд, предназначенный адмиралу, вам это известно и без меня. А кардинал Шатильон выпил отравленное вино из бокала, который подали ему собственные слуги, шпионы Екатерины Медичи. Так сообщил мне мой человек, которого я посылал в Англию по этому делу. Слуг тех во дворце кардинала больше никто не видел.

— И после этого вы утверждаете, — снова обратилась Жанна к адмиралу, — что мадам Екатерина не желает вам ничего плохого, а наоборот, искренне любит вас?

— Но почему? Почему я должен опасаться короля и его матери?

— Потому, что она хочет отделаться от вас.

— Но каковы ее мотивы?

— Что ж, я объясню вам. Едва вы разобьете Филиппа и избавите Нидерланды и Фландрию от испанского владычества, как вас станут величать национальным героем и увенчают лаврами победителя и искусного полководца до такой степени, что сама королева-мать окажется в тени. Будут говорить только о вас, а о ней — ни слова. Этого первенства она вам не простит. Вспомните герцога де Гиза. Знаете, что король до сих пор мечтает убить его, а вдовствующая королева откровенно ненавидит? Не задумывались, почему? Потому что он снискал славу и популярность, как в народе, так и в придворных кругах не только Франции, но и всех европейских дворов. Король с его матерью, естественно, остались в тени. Уяснили теперь причину этой ненависти? Но Гиз богат, знатен и могуществен, избавиться от него не так-то просто, а вот с вами они разделаются в два счета. Теперь «вы понимаете, надеюсь, что вам не надо ехать ко двору? Никакой войны не будет, значит, вас просто заманивают в ловушку, из которой вам уже не выбраться. Но, повторяю, случись этот поход и одержи вы победу — вам и в этом случае не миновать гибели. Вспомните итальянские войны. Кто вел войска и одерживал победы? Вы и Франциск де Гиз. Кто отбирал у англичан и возвращал Франции ее города? Вы и Франциск де Гиз. А кто в конечном итоге стяжал себе славу и был увенчан лаврами победителя? Тот, кто сидел во дворце и объявлял себя главнокомандующим всех войск, Тот, кто воздействовал на разум и поступки короля через свою союзницу Диану де Пуатье. Коннетабль Франции Анн де Монморанси, ваш дядя! Попробовали бы вы или Гиз оспорить у него право победителя! В лучшем случае вы оба окончили бы свои дни в Бастилии, в худшем — на эшафоте, обвиненные в государственной измене. Но сейчас не те времена, и его сын не ровня отцу. Победителем по праву будете вы, но этим же вы и наживете себе смертельного врага в лице вдовствующей королевы Екатерины Медичи.

— Все это так, мадам, — решительно объявил Колиньи, и по его тону, Жанна поняла, что ей не удалось его убедить, — но я все же вернусь ко двору. К этому обязывает меня мой долг вассала, поскольку я не являюсь суверенным государем в отличие от вас. Я всего лишь адмирал французского королевства, подданный его величества короля Карла IX, которому я обязан служить.

— Жанна устало вздохнула. Старик словно ослеп, будто заколдован, и сам сует свою голову в пасть к тигру. Но довольно. Ее терпению и доводам пришел конец. Теперь она должна подумать о сыне. Это важнее.

— Анри, — сказала она ему, — ты знаешь, что решается твоя судьба. Они зовут тебя, чтобы обратить в свою веру. Тогда гугеноты лишатся своего вождя — наваррского короля. Хорошо подумай, сын мой. Станешь мужем принцессы — будешь никем. Станешь супругом Елизаветы — будешь королем. Твоя сестра тоже станет королевой Шотландской — должность вакантная, поскольку Мария Стюарт сидит в тюрьме. Двоякая польза нашей религии, и от тебя сейчас зависит ее судьба, ибо твое решение — глас Божий для нас всех.

Генрих не торопился с ответом. Подождал, не скажет ли кто-то что-нибудь еще. Но все молчали. Все уже было сказано.

Подал голос Лесдигьер:

— Сир, вы должны помнить, какой вы нации и где ваша родина. И вовсе не обязаны менять веру, о чем они будут неустанно хлопотать. Надо быть хитрее.

— Вот именно, Лесдигьер, хитрее! — воскликнул Генрих Наваррский и оглядел всех собравшихся.

Они смотрели на него и молча, ждали его ответа. Если он поедет в Англию, он потеряет наваррское королевство, а они — своего вождя и короля.

— Действительно, — объявил он в гнетущей тишине, — я буду никем в семействе Валуа, но со мной останутся моя Франция и мой трон. В Англии я буду жить как узник старой королевы. Да, выбора у меня два, но Божье предназначение одно. Будущее религии в наших руках, а мое слово — это глас Божий. Я буду служить Франции. Я сохраню мою веру и останусь верным сыном своей отчизны. Я выбираю толстуху!

Колиньи не выдержал, вскочил с места и потряс Генриху руку. Следом поднялся Ла Ну:

— Сир, позвольте мне поздравить нас всех, ибо решение ваше мудро, и тоже пожать вашу руку.

За ним подошел Людвиг Нассау:

— Я не сомневался в вашем ответе. Я знал, что вы патриот своего отечества и не променяете его ни на какие туманные дали и призрачные обещания старой королевы.

Конде улыбнулся и хлопнул Генриха по плечу:

— Как мог бы ты уехать, коли здесь остается твой кузен Генрих Конде, который любит тебя!

— Вот видите, Лесдигьер, — произнесла Жанна, — нам не пришлось уговаривать моего сына. Рука провидения направила его на нужный путь, и он принял верное решение.

— Я нисколько и не сомневался в этом! Только такая мать, как вы, ваше величество, могла родить и воспитать такого сына. Сир, я восхищен вами. Знайте отныне, что преданнее слуги вам не найти.

— Благодарю вас, Лесдигьер. Я вспомню ваши слова, когда стану королем Франции.

— Всегда к услугам вашего величества.

— А пока, — добавил Генрих, — роль супруга английской королевы мы предоставим одному из наших кузенов Валуа — Анжу или Алансону. Они должны быть мне за это еще благодарны.

— Итак, — сказала Жанна, — что мы ответим послу?

— Что брак — дело решенное, — заявил Колиньи.

— Но у меня есть условия, касающиеся их интересов. Переговоры о женитьбе закончены, теперь я буду ждать выполнения своих условий. А на свидание с мадам Екатериной я поеду одна, ты, Генрих, останешься здесь. Им не удается так скоро заполучить тебя и засадить в клетку, именуемую Лувром.

Генрих схватил мать за руку:

— Я не пущу тебя одну, мама! Они отравят или убьют тебя!

— Им это будет затруднительно сделать, ведь со мной будут мои верные друзья — Лесдигьер и Шомберг, а они вдвоем стоят роты жалких ублюдков. К тому же я принимаю противоядия, ты знаешь.

— Они найдут еще какой-нибудь способ!

— Пусть только попробуют. Я возьму с собой своего врача, он сумеет отличить ложь от истины. Со мной поедет Конде, ему пора познать прелести и тайны французского двора.

— Мадам, я только что хотел сам просить вас об этом, — встал Конде и поклонился Жанне.

— Вот и отлично. Завтра посол отправится в обратный путь и передаст мадам Екатерине те условия, которые я ей поставлю. Как только она даст ответ, мы начнем собираться в дорогу.

Жанна еще раз попробовала тщетно отговорить адмирала от поездки. Пусть едет, решила королева. Господь не даст его в обиду, а ей тем временем надо подумать о себе. Лесдигьер по нескольку раз в день напоминал ей о необходимости всерьез заняться своим здоровьем. О том же твердил ей врач, и 5 сентября, за три дня до рождества Богородицы, Жанна, распрощавшись с адмиралом и жителями Ла Рошели, отправилась в По, в свой родной край, где были горы и чистый воздух. С нею вместе уехали ее дети, супруги Конде, Лесдигьер, Шомберг и весь ее двор. Немного поразмыслив, Нассау решил отправиться вместе с ними, тем более что Жанна сама просила его.

А еще неделю спустя адмирал Колиньи вместе с супругой, слугами, пажами и дворянами из его свиты отбыл из Ла Рошели в Блуа, где ждал его король.

Предостережение Кассандры так и не подействовало на новоявленного Париса. Не помогли и пророчества Гелена.

В крепости остался только Ла Ну, который и взял на себя командование гарнизоном.

Встречал адмирала в Блуа сам улыбающийся король в окружении веселых фрейлин и придворных; рядом стояли его братья и мать, снявшая по этому случаю траур. Король подбежал и, весь во власти переполнивших его чувств, расцеловал Колиньи в обе щеки. Дамы и кавалеры дружно зааплодировали, а музыканты заиграли на лютнях бравурную мелодию.

— Вот наконец-то и вы, отец! — воскликнул Карл и еще раз бросился в объятия адмирала. — Я знал, что вы приедете. Я так ждал вас!

Старик прослезился. Такого приема он явно не ожидал. Так встречали обычно близких родственников или правителей иностранных держав, с которыми жили в мире и согласии.

— Вы один, без королевы? — все еще держа руки адмирала в своих спросил король.

— Государь, ее величество приедет тогда, когда решится вопрос о бракосочетании…

— Ах, об этом потом… Но кто это с вами, вероятно, ваша супруга? До нас дошли уже слухи о вашей свадьбе. Ах вы, старый шалунишка… — Карл, смеясь, ткнул пальцем адмирала под ребро, потом почтительно поцеловал руку Жаклин Д'Антремон: — Мадам, я счастлив приветствовать вас в нашем замке. Ваш муж говорил вам, что вы прекрасны?

— Ваше величество, я не знаю… Вы не должны целовать мою руку…

— Ах, как она мило смущается. Адмирал, как вам не стыдно, вы обладаете таким сокровищем и только сейчас решились показать его нам! Мадам, спешу вас заверить, что стрелами своих глаз вы насмерть поразили сердце вашего короля, а ваш образ уже глубоко запал в его душу.

И он снова поцеловал ручку вконец смутившейся мадам Д'Антремон.

— Сын мой, нехорошо так поступать, — с укором произнесла королева-мать, изобразив на лице самую подобострастную улыбку, так близко придвинулась к адмиралу, что ее грудь уперлась в его куртку, а вокруг тотчас распространился тонкий аромат духов. — Ведь здесь стоит ее супруг, а вы чуть ли не объясняетесь в любви его жене.

И она так мило посмотрела на адмирала и так обольстительно заулыбалась при этом, что старик совсем потерял голову и забыл даже, зачем приехал сюда.

Карл оставил мадам Жаклин на попечение фрейлин, тотчас защебетавших вокруг нее, и, взяв адмирала под руку, пригласил:

— Идемте, отец, в замок, там все уже приготовлено в честь вашего приезда. Вас ждет торжественный обед, теплая ванна и роскошная постель. Вы устали с дороги. — Карл повернулся к матери: — Матушка, не будем сегодня чересчур утомлять нашего дорогого гостя, а потому все разговоры отложим. Сейчас — только отдых, отдых и веселье в честь нашего славного адмирала.

И вся процессия, выражая шумный восторг, крича «ура!» и желая многая лета адмиралу французского королевства, торжественно и чинно, сопровождаемая музыкантами, жонглерами и танцовщицами, исполнявшими свои праздничные номера перед адмиралом и его окружением, направилась к входным дверям главного здания замка Блуа. Там их поджидал Бирон.

— Ну как, — спросил он адмирала, — вы довольны приемом, оказанным вам королем? Я ведь говорил вам, а вы не верили. Или, вернее, не верила ваша королева. Поверьте, едва она приедет, ей будет оказан самый радушный прием, не менее торжественный и пышный, чем оказан вам.

— И мы выражаем надежду, — мило заулыбалась Екатерина Медичи, — что вы посодействуете нам в нашем желании видеть у себя королеву Наваррскую, что послужит окончанию былой вражды между нами и будет способствовать примирению наших партий раз и навсегда.

— Что в конечном итоге обеспечит мир в нашем королевстве, скрепленный союзом Наварры и Валуа, — поддержал ее король.

— Королева Наваррская по природе своей недоверчива и во всем сомневается, — ответил Колиньи. — Однако она не намерена чинить препятствия браку и, я уверен, в скором времени сама пожалует в гости к французскому королю, чтобы подписать брачный контракт.

Два дворянина стояли особняком близ группы придворных, образовавших полукруг в этом месте.

— Какого черта адмирал притащился сюда? — вполголоса сказал один другому. — Сидел бы у себя в Ла Рошели и не высовывал носа. Или он полагает, что этот мир всамделишный?

— Я вам скажу, если вам так хочется знать, — так же негромко ответил другой, оглядываясь кругом. — Адмирал приехал на собственные похороны, всем это ясно, кроме него самого.

Дворянин согласно кивнул головой.

Так адмиралу угождали, лебезили перед ним, предупреждали малейшие его желания, вели душеспасительные беседы и разговоры о предстоящей войне, докучали ему в такой степени чрезмерной любезностью и обходительностью, что у человека более проницательного это не могло бы не вызвать подозрений. Но адмирал был слишком честен и прямолинеен и не искушен в ядовитой атмосфере дворцовых любезностей и интриг. Поймет он это слишком поздно, когда убийцы придут за ним.

Тем же вечером Карл IX сказал своей матери:

— Ну как, хорошую птичку я заманил в клетку?

— Еще бы! Теперь ей уже не вылететь. Дверца закрыта плотно. Ныне важно, чтобы сработала другая приманка, — усмехнулась Екатерина.

— Соглашайтесь на все, о чем она ни попросит. Все равно она этого не получит, да ей уже и не надо будет, — посоветовал Карл.

— Останется ее сын.

— Этот не страшен. Нас еще трое. Он успеет состариться, а для вождя он еще молод. Не трогайте его, матушка, честное слово, он мне симпатичен, наверное, потому что безобиден.

Несколькими днями спустя Екатерина принимала у себя кардинала Карла Лотарингского, которого вызвала из Реймса, сообщив ему, что они заманили в ловушку Колиньи.

— Когда же свадьба? — полюбопытствовал кардинал.

— Жанна пока не дает согласия, — фыркнула королева-мать.

— Что же ей мешает?

— Она просит от короля в приданое сестре Гиень, — ответила Екатерина.

— Так отдайте, не церемоньтесь.

— Она требует, чтобы король вывел оттуда гарнизоны, а на это нужно время, — нахмурилась Медичи.

— Поторопитесь, решающий момент настает, — напомнил Карл Лотарингский. — Советую использовать свадьбу. Съедутся все гугеноты, их предводители и вожди. Тогда и надо с ними разом покончить.

— Вы угадали мою тайную мысль. Зачинщики смут и возмутители спокойствия должны исчезнуть навсегда. Адмирал уже попался, теперь он послужит приманкой для остальных. Он обласкан и взлелеян, король в нем души не чает. Через него я буду воздействовать на Жанну Д'Альбре: чем скорее она его послушает, тем скорее приедет. Потом я уже не выпущу ни одного. Вот и нет вождей — значит нет больше войн.

— Только не говорите раньше времени королю, он может заупрямиться и все испортить. Мы надавим на него позднее, в самый канун праздника, иначе, согласись он сейчас, в решающий момент вполне может передумать.

— Я напишу папе, он должен одобрить наш план, — сказала Екатерина.

— Я поеду с вашим письмом. Личная беседа убедит его еще больше в неизбежности избиения гугенотов. Да, но ваш зять! Ведь он останется вождем протестантов.

— Я заставлю его обратиться в католичество — веру, в которой его воспитывали с детства.

— Каким образом?

— Это и послужит в некотором роде подоплекой страшного дня, его скрытой причиной. Я соглашаюсь на этот выпад против врагов нашей веры еще и потому, что знаю — моему зятю Генриху в эту страшную ночь будет грозить смерть, если он не вернется в лоно римско-апостольской церкви. А раз так, то он примет католичество, своя жизнь дороже. Я заставлю это сделать Карла. Они короли и кузены, и им легче будет договориться между собой.

— А если Генрих Наваррский заупрямится?

— Тогда… у них останется один Конде. Но с этим будет справиться совсем просто.

— Итак, решено?

— Да. Генрих Наваррский станет католиком, и ради этого я пойду на все, даже на массовые убийства.

— И когда же?..

— Как только королева Наваррская подпишет брачный контракт.

— А ваша дочь? Она не против этого брака?

— Она противилась и упрямилась, но сейчас присмирела. Я убедила ее в том, что он переменит веру.

— Что думает об этом Пий V?

— Я поведу с ним переговоры и получу разрешение на этот брак, несмотря на разницу религий молодых. Поэтому заранее я напишу герцогу Лоренцо и попрошу его посодействовать. Одновременно адмирал отправит письмо Жанне Наваррской, чтобы она не упрямилась и не тянула время, поскольку ее здесь любят и ждут как мать. Старику устроили королевский прием, ему оказаны такие почести, от которых у него голова идет кругом. Говорят только о нем, заседают в Совете только с ним, король не отходит от него ни на шаг, они разрабатывают феерические планы покорения Нидерландов… Другого письма написать он не сможет.

Кардинал ушел. Екатерина с мрачной ухмылкой поглядела ему вслед и тихо проговорила:

— Можете мечтать сколько вам угодно, ваше преосвященство. Вы желаете вновь залить страну кровью еретиков, но мне нужно совсем не это. Я должна отрубить головы гидре, только в этом мне и потребуется ваша помощь, а обескровить нацию, уничтожая всех заблудших, я вам не дам: я еще королева, и мне нужны будут мои подданные для борьбы с вами ж е, поскольку вы — иностранцы и тянете свои грязные руки к престолу моих сыновей.

Жанна устала читать восторженные письма Колиньи и выслушивать советы и мнения своих придворных, высказывавшихся то за, то против брачного союза. Решать, в конце концов, ей, за нее этого никто не сделает. Пусть брак не совсем удачный и Маргарита, согласно «Салическому закону» франков, в случае смерти своих бездетных братьев не станет королевой Франции. Зато брак укрепит мир, позволит ей расширить свои владения и убережет ее сына от посягательств на его жизнь. Так советовали ей Конде, Лесдигьер и Шомберг, так думала и она сама. Все же Жанна долго колебалась и, наконец, в ноябре решила дать согласие. Однако, не желая показаться чересчур сговорчивой, вновь поставила королю условия: область Гиень в приданое за его сестрой и ликвидация гарнизонов в Лектуре. Генриха она с собой не берет. Он приедет тогда, когда она позовет его.

Она решила ехать в конце ноября, но неожиданно снова заболела и надолго слегла в постель. Генрих не отходил от матери ни на шаг, Лесдигьер предупреждал малейшее желание Жанны, врач из сил выбился, борясь с повторным приступом воспаления легких. Целых десять дней пролежала Жанна, не в силах встать с постели, затем поправилась, отдохнула и сказала, что немедленно же поедет ко двору.

Она отправилась в свое последнее путешествие в начале января. С ней вместе поехали ее дочь Екатерина, которой исполнилось к тому времени двенадцать лет, племянник Конде, ему было уже девятнадцать, Людвиг Нассау, Лесдигьер, Шомберг, ее фрейлины и вооруженный отряд всадников. Ее сын Генрих проводил ее до Ажана и там простился с нею. Навсегда.

Было это 13 января 1572 года.

notes

Назад: Глава 2 Утраченные иллюзии

Дальше: Примечания

Глава 1 При дворе королевы Наваррской

Глава 2 Жанна

Глава 3 Господин Бирон, посол Ее Величества королевы-матери

Глава 4 Адмирал сдается, или как можно пленить врага, не объявляя ему войны

notes