Книга: Код Рублева
Назад: 11. Иван Солнцев
Дальше: 13. Схватка

12. Новый агасфер

1919 год, осень
В плен к красным Алеша и артист попали в Курске. Случилось все буднично и невыразительно. На станции к ним подошли люди в шинелях и попросили предъявить документы. Никаких документов у путешественников, ясное дело, не оказалось. Их обыскали. У артиста отняли револьвер, который он отыскал в траве сразу же, как только покинул вагон генерала Слащева, а у Алеши – ржавый перочинный нож, который юноша подобрал на дороге для самообороны.
Трое дюжих матросов с винтовками отвели путешественников в здание вокзала. Алешу втолкнули в маленькую комнатку без мебели с зарешеченным окном, а артиста повели дальше по коридору.
Оглядевшись, Алеша сел на тощий соломенный тюфяк и стал ждать. Прошло около часа, а за ним все еще никто не приходил.
«Что же это значит? – думал Алеша. – Они забыли обо мне? Или дожидаются, пока приедет начальство? И куда они увели артиста? А может, его расстреляли? – пронеслось вдруг в голове у Алеши. Но он тут же отогнал от себя эту мысль как вздорную и безосновательную. – Нет, – покачал он головой. – Нас не могут расстрелять, поскольку мы ничего плохого не совершили. Нужно просто немного подождать, и все решится само собой».
Тем временем этажом ниже, в просторном кабинете с высоким потолком, за широким столом, в желтом кожаном кресле сидел человек. Он был в зеленом мундире, мясистый нос его украшало позолоченное пенсне. Звали человека Иван Степанович.
По другую сторону стола, на хромом, скрипучем стуле, сидел светлоусый мужчина в матросской форме. Звали его Калюжный. Он был помощником Ивана Степановича. Начальник с озабоченным видом просматривал какие-то бумаги, а матрос Калюжный пил чай, время от времени вытирая влажные усы ладонью.
На столе у Ивана Степановича зазвонил телефон. Он снял с рычага черную трубку и сказал в раструб солидным, начальственным голосом:
– Я вас слушаю. – Тут по лицу Ивана Степановича пробежало нечто вроде ряби и он озабоченно повторил: – Юноша? Почти мальчик?.. Да, есть такой. А что, собственно… Нет, еще нет… Да, конечно. Он никуда не убежит. Это невозможно… Понял… Понял… Хорошо.
Иван Степанович положил трубку на рычаг. Матрос Калюжный вопросительно на него посмотрел. Поскольку начальник молчал, матрос спросил прямо:
– Ну, что там?
– Звонили из «чрезвычайки», – хмуро ответил Иван Степанович. – Говорят, что мальчишка – белогвардейский шпион, пробирающийся с важным донесением. Говорят, особо опасен, приказано усилить надзор.
– Странно, – сказал матрос Калюжный, по лицу которого также пробежало нечто вроде ряби. – А на вид так беззащитный воробушек. – Он несколько секунд подумал и сказал уверенным, деловым тоном: – Ты знаешь, Иван Степаныч, мне кажется, что они ошиблись. Не может он быть таким уж опасным.
– Да-да, – задумчиво проговорил Иван Степанович, теребя пальцами пухлый нос. – Но ты, Колюжный, приставил бы к комнате еще одного человечка. Так, на всякий случай. А ну как это действительно он?
– Хорошо, Иван Степаныч, я распоряжусь.
– Ты уж не подведи меня, Калюжный.
Матрос кивнул, затем встал и направился к двери.
– Слышишь, Калюжный? – окликнул его Иван Степанович. – Ты там распорядись, чтобы ему еды принесли. И пусть у него шнурки из ботинок вынут. Мальчишка впечатлительный, не дай бог повесится.
– Сделаю, – сказал матрос.

 

«Черт, что же делать? Думай, Берсенев, думай. – Алеша сидел на тюфяке, обхватив голову ладонями. – Надо отсюда выбираться, – говорил он себе. – Но как? Что бы на моем месте сделал идальго? Он бы достал откуда-нибудь из потайного места нож и метнул сквозь дверную щель в часового. Черт, что за чушь я говорю? Он бы не смог просунуть нож в щель. Но какой-то выход должен быть. Обязательно должен. Я не могу погибнуть. Ни в коем случае. Только не сейчас!»
Возле двери послышалась какая-то возня. Алеша убрал руки и прислушался. Возня стихла.
– Должно быть, показалось, – тихо проговорил Алеша, но тут же убедился, что не показалось.
Дверной замок сухо щелкнул, и дверь со скрипом приоткрылась. В образовавшемся проеме возникла черноусая голова артиста. Он подмигнул Алеше черным глазом и сказал:
– Ну, господин гимназист? И долго вы еще намерены сидеть?
– Идальго! – радостно выдохнул Алеша. Он вскочил с тюфяка и бросился к двери.
– Тише, – осадил его артист, оглядываясь назад. – Постарайтесь не производить шума.
Несмотря на призыв к спокойствию, Алеша все-таки не удержался и обнял артиста.
– Ну-ну, – сказал тот, похлопывая Алешу по плечу. – Оставьте чувства на потом. Сейчас должен действовать разум. – Он мягко отстранил от себя Алешу. – Слушайте внимательно, Алексей. Возле крыльца стоят две лошади – гнедая и вороная. Вы сядете на гнедую, я возьму себе вороную. Выезжаем со двора и скачем по направлению к рощице. Помните, где это?
– Да.
Артист наклонился к распростертому на полу часовому и забрал у него револьвер.
– Возьмите это. – Артист протянул револьвер Алеше. – Если кто-то встанет у вас на пути – стреляйте.
Алеша испуганно посмотрел на револьвер и покачал головой:
– Нет. Я не могу. Вы же меня знаете, он мне будет только обузой.
– Вы правы, – сказал артист. Только сейчас Алеша увидел, что в другой руке он сжимает второй револьвер. – Ладно, разберусь сам. Теперь идем. Держитесь за мной.
Они двинулись по коридорчику к лестнице. Внизу послышались голоса приближающихся людей. Артист жестом остановил Алешу и выглянул из-за угла. Тут же отпрянул, поднял перед собой револьверы и прошептал:
– Ну, сейчас заварится каша. Помните, что я вам говорил. На гнедую лошадь и – к роще.
– Я помню, помню, – взволнованно прошептал Алеша.
Голоса приближались. На лестнице послышались тяжелые шаги.
– Ну, с богом, – прошептал артист и вышел из-за угла.
В следующую секунду Алеше показалось, что от поднявшегося грохота у него лопнули барабанные перепонки. Раздались крики и стоны. Все вокруг застлали клубы вонючего порохового дыма.
– Быстро вниз! – крикнул ему артист.
Они побежали вниз. Алеша почти оглох от шума выстрелов. Он видел перед собой только спину артиста и старался не отставать. Внизу они перепрыгнули через тела трех мужчин, один из которых – светловолосый, усатый, в испачканной кровью матросской одежде – был еще живой.
– Куда? – простонал он и попытался схватить Алешу за ногу. Артист быстро обернулся, и тут опять громыхнуло. На лбу у матроса появилась аккуратная красная точка. Алеша оцепенел от ужаса, но артист схватил его за рукав и крикнул:
– На улицу! Быстро!
Алеша на негнущихся ногах побежал на улицу. Навстречу им выскочили два человека с винтовками. Артист вытянул руки и открыл по ним огонь из двух револьверов. Один из них словно споткнулся и упал, с размаху ткнувшись лицом в землю. Второй присел на колено и прицелился из винтовки, но выстрелить не успел – пуля артиста сразила и его.
Артист быстро отвязал лошадей и крикнул:
– Гнедая! Живей!
Алеша подбежал к гнедой лошади, сунул ногу в стремя и взобрался в седло. В здании раздались крики, послышался звон разбитого стекла.
– К роще! – услышал Алеша голос артиста.
Алеша пришпорил лошадь, и они галопом поскакали к роще. Из окон по ним начали стрелять. Алеша слышал, как свистят пули возле его головы. Рощица стремительно приближалась.
– Быстрей! Быстрей! – кричал артист.
Лошади хрипели под ними и брызгали пеной.
Сколько времени они скакали – Алеша не смог бы сказать. Он потерял счет времени и думал лишь о том, как бы не отстать от маячившего впереди вороного коня с черноусым седоком.
Наконец, когда Алеша уже валился из седла от усталости, артист придержал коня. Измученный Алеша тут же последовал его примеру.
– Ну, кажется, оторвались, – сказал артист, оглядываясь. – Давайте на эту тропу!
Они свернули с дороги на лесную тропу. Проехали еще немного и свернули на другую. Здесь артист пустил коня шагом.
– Ну, как вы? – спросил он у Алеши. – Вы не ранены?
Алеша оглядел себя и покачал головой:
– Кажется, нет.
– Однако и бледны же вы, – заметил артист. – Прямо как мертвец.
– А вы наоборот, – слабым голосом проговорил Алеша. – Таким живым я вас никогда еще не видел.
– Опасность заставляет меня острее чувствовать вкус жизни.
Алеша снял фуражку и вытер запястьем пот со лба.
– Давно хотел вас спросить, идальго, где вы научились так стрелять?
– Там же, где метать ножи, – ответил артист. – Я три года жил в Америке. Работал на золотых приисках в Калифорнии, потом перегонял лошадей… Да много чем занимался. Мечтал разбогатеть, но, увы, не преуспел.
– Ведь вы на самом деле итальянец?
Артист покачал головой:
– Нет. Но итальянская кровь в моих жилах течет. Равно как и испанская. Моя бабка была дочерью неаполитанского купца и испанской танцовщицы. Дед привез ее в Россию, когда ей не было и семнадцати… Ба, да на вас лица нет! Вас что, мутит?
– Слегка, – тихо ответил Алеша. – У меня перед глазами до сих пор стоит тот матрос.
– Какой матрос? – не понял артист. – А, вы про того большевика. Да, он чуть было вас не сцапал. Не приди я на помощь, худо бы вам пришлось. Испугались?
Алеша хотел объяснить артисту, что лицо матроса стоит у него перед глазами вовсе не из-за испытанного страха, что его более всего поразило, как легко и быстро человек расстается с жизнью. Маленькая точка в центре лба – и человек уже не человек, а груда холодеющего мяса. Одно мгновение – и все мысли, чувства, желания и страсти человека улетучиваются из обмякшего тела. Все это Алеша хотел высказать артисту, но вовремя остановился. Разве такое объяснишь?
– О чем задумались? – поинтересовался артист.
– Так, ни о чем, – вяло ответил Алеша.
– За нами наверняка погоня. Нам надо отойти подальше, а потом избавиться от лошадей. В нескольких верстах отсюда узловая станция. Можно попытаться сесть на поезд до Орла. А если повезет, то и до самой Москвы. Смотрите, что я прихватил у наших друзей.
Артист достал из кармана пальто золотой портсигар с треугольным бриллиантовым вензелем и показал его Алеше.
– Откуда это?
– Со стола моего мучителя, – ответил артист.
– Мучителя? – Алеша поднял на него глаза. – Вас пытали?
– Так, несколько зуботычин да пара ударов сапогом по ребрам, – небрежно ответил артист. Пошевелил плечом и поморщился: – Хотя ребро он мне, похоже, все-таки сломал. В любом случае внакладе я не остался. Этот портсигар доведет нас до самой Москвы.
Они ехали по узкой лесной тропке еще полчаса, после чего артист сказал:
– Здесь можно бросить коней. Дальше пойдем пешком.
* * *
Иногда жизнь преподносит нам страшные сюрпризы. Кровь, пот, выстрелы, боль, кровожадные звери в человечьем обличье – все это можно пережить, имея в душе хотя бы частицу веры в добрую природу человека. Но предательство близкого человека, в которого верил как в самого себя (и даже больше, чем в самого себя), способно поколебать самую стойкую душу и испепелить самые радужные надежды.
И что думать о мире и человеке, если сидишь за грязным столом, покрытым чернильными пятнами, и видишь перед собой улыбающееся лицо дьявола, а по правую руку от него – своего верного товарища, который (как переварить такой парадокс?) не раз спасал тебе жизнь, а теперь стал этому дьяволу помощником?
Бледное лицо артиста выглядело больным. Усы его больше не топорщились в стороны, а вяло обвисли по краям рта, твердый очерк губ размяк и потерял форму.
В душе у Алеши царило смятение. Он посмотрел на дьявола в серой шинели, сидевшего за обшарпанным столом, потом перевел взгляд на артиста, разжал пересохшие губы и тихо произнес:
– Вы меня предали, идальго?
– Можно сказать и так, – услышал он в ответ.
– Зачем вы это сделали?
– Помните, я как-то говорил вам о том, что Бог любит злодеев?
– Да. Но я не совсем понял.
– Кажется, Достоевский где-то написал, что если Бога нет, то можно людей резать. Я хочу к этому прибавить, что если у человека нет настоящей веры, то он не имеет права творить добро. Иначе все это лишь фальшь и обман. Желание избежать проблем. Пустое самолюбование!
Артист мучительно наморщил сухой лоб. (За последние дни он сильно отощал. Щеки метателя ножей прилипли к черепу, из небритой, щетинистой шеи проглоченным угловатым камешком торчал кадык.)
– Большинство людей за всю свою жизнь не делают ни настоящего добра, ни настоящего зла, – продолжил артист. – Так, одни пустяки, облегчающие существование. Там чуток подмазал, там чуток оторвал – вот и вся метафизика их жизни. А я утверждаю, что если человек не способен ни на добро, ни на зло, если он просто живет себе, коптит воздух, то он и не человек вовсе.
– Что же он такое?
– Ни то ни се, ни рыба ни мясо. Одна человеческая оболочка с ветошью внутри.
– И вы не захотели быть ветошью?
– Человек, если он хочет быть человеком, должен на что-нибудь решиться! – возбужденно проговорил артист. – Если не на добро, так на зло. Зло ведь тоже требует храбрости и самоотдачи, оно требует напряжения всех душевных сил, а значит, возвышает человека над самим собой. Зло – только настоящее, осознанное, сопряженное с риском, – выводит человека из безликой, равнодушной, ни на что не способной толпы призраков.
Дьявол в серой шинели повернул костлявую голову и с любопытством посмотрел на артиста. Тот, впрочем, не обращал на него никакого внимания, он смотрел только на Алешу и говорил только для него.
– Сколько слов, и все это лишь для того, чтобы оправдать обыкновенный мерзкий поступок, – презрительно произнес Алеша.
Лицо артиста, и без того бледное, стало белым как полотно.
– Вы не слушали, что я говорю, – сказал он.
– Отчего же? У вас не получилось достучаться до Бога, и тогда вы решили войти в соглашение с дьяволом, чтобы убедиться, что хотя бы дьявол существует.
– Не совсем так. Но вы сумели ухватить суть. – Глаза артиста сверкали. Он был словно в жару. – Вспомните эту историю! – сказал, нет, почти выкрикнул он. – В толпе, окружившей Христа, стояли десятки человек. Они не принимали никакого участия в великой мистерии, ради которой, возможно, и родились на свет. Они просто стояли и смотрели. Безликие статисты, такие же мертвые и равнодушные, как камни или песок. Лишь Агасфер ударил Христа, лишь он обратил на себя внимание изнемогающего от человеческих мучений Бога. И только он, единственный из всей толпы, заслужил наказание. И тем самым получил надежду и право на спасение. Вспомните наш разговор про маятник! Помните?
– Помню. Вы говорили, что христианство – это испытание души, и если маятник качнулся в одну сторону, то он способен качнуться и в другую. Если человек способен на крайнее зло, значит, он способен и на крайнее добро. Если он способен отбросить веру, то он способен ее и обрести.
– Видите, вы все понимаете! – почти вскричал артист, возбужденно сверкая глазами. – Человечество теряет способность совершать поступки. Злые, добрые – не в этом дело. Прежде жизнь постоянно ставила человека на край, заставляла на что-нибудь решиться. Сейчас человек проживает жизнь как призрак. Он избегает выбора, избегает задумываться о своем предназначении и заботится лишь о том, чтобы окружить свою ничтожную жизнь мало-мальским комфортом. Даже умирая, он не задумывается о том, во что он превратил тот материал, который был даден ему при рождении.
– Вы говорите о душе?
– Конечно! Ради того, чтобы высечь из куска мрамора прекрасную статую, скульптор вынужден бить по нему молотком и зубилом. Любой из этих ударов способен уничтожить заготовку, расколоть ее пополам. Риск огромен! Но только пойдя на риск можно добиться чего-нибудь. Только так возможно создать что-нибудь действительно стоящее!
– Боюсь, что в данном случае вы не рассчитали силу удара, – спокойно сказал Алеша.
– Может быть. Но если это так, я почувствую раскаяние и душевную муку. А раскаяние – первый шаг к вере, а значит – к спасению.
Алеша отвернулся от артиста.
– Что ж, – тихо сказал он, – надеюсь, вы сумеете правильно распорядиться своими тридцатью монетами.
– Я не брал денег, – устало сказал артист. – Деньги здесь совершенно ни при чем.
– Отчего же ни при чем? – заговорил вдруг комиссар Глазнек, с интересом слушавший их беседу. – Очень даже при чем. Мы обещали вознаграждение за поимку этого субъекта, и вы его получите. Прямо сейчас.
Глазнек достал из кармана шинели кожаный мешочек и брякнул его на стол перед артистом.
– Вот, держите. Здесь много. Хватит, чтобы добраться до Севастополя или Феодосии и покинуть Россию. Если вы, конечно, захотите.
Артист посмотрел на мешочек и брезгливо поморщился.
– Я не возьму их.
– Это ваше право, – пожал плечами Глазнек. – Свою работу вы уже сделали. Если не хотите этих денег себе, раздайте их беспризорным. Вот и свершится добро, о котором вы так много говорите.
– Вы меня не поняли, – холодно проговорил артист.
– Не понял? – Глазнек пожал плечами. – Ну, извините. Кстати, вы здесь больше не нужны. Убирайтесь к черту – с деньгами или без.
Артист поднялся со стула. Плечи его ссутулились, голова понурилась. Он уже не казался так широк в плечах, как прежде. Словно с него сдунули плоть, как снег, как ненужный прах, оставив одну лишь костлявую суть.
– Прощайте, Алеша, – тихо сказал артист. – Пыток не бойтесь. Для таких, как мы с вами, пытки – это благо. Поверьте мне. Они помогут вам узнать о себе гораздо больше, чем вы узнали за всю прошедшую жизнь.
Он нахлобучил на голову шляпу, повернулся и побрел к двери.
Алеша смотрел на его сутулую спину, и в голову ему лезли нелепые и неуместные мысли. Подумалось вдруг, что артист прав и что поступок, на который он решился, избавил его от всего лишнего, яснее проявил его сущность, обострил ее.
«Что я такое думаю? Меня скоро убьют, а я оправдываю его? Или я поддался его сумасшествию, заразился им?»
Алеша протер кулаками глаза. Когда он их открыл, артиста в комнате уже не было.
– А награду так и не взял, – задумчиво проговорил Глазнек. – Хотите взглянуть, что там? – Не дожидаясь ответа, комиссар взял мешочек, развязал желтыми ногтями тесемку, перевернул мешочек и высыпал его содержимое на стол. Вместо монет на стол посыпались какие-то ржавые железки. Глазнек засмеялся – резким, сухим, отрывистым смехом, похожим на собачий лай. – Ну как? – весело сказал он. – Хороша шутка? А вы и впрямь подумали, что я ему заплачу?
Алеша ничего не ответил. Комиссар смахнул железки в ящик стола и закрыл его на ключ. Потом уставился акульими глазами на Алешу.
– Ну-с, – сказал он, – а теперь давайте поговорим. У вас есть кое-что, что вам не принадлежит.
– У меня нет ничего, что принадлежит вам, – произнес Алеша.
Комиссар осклабился.
– Я не собираюсь соревноваться с вами в остроумии. Извольте расстегнуть рубашку.
– Нет, – твердо сказал Алеша.
– Нет? – Глазнек приподнял бровь. – Что ж, я был готов к такому ответу. – Он вынул из кобуры пистолет и направил его на Алешу. – В последний раз спрашиваю – вы расстегнете рубашку?
– Нет, – повторил Алеша.
– Воля ваша, – сказал комиссар, быстро перегнулся через стол и ударил Алешу рукоятью пистолета по голове.
Алеша рухнул вместе со стулом на пол и глухо застонал.
– Отдайте мне пелену, – потребовал Глазнек. – Вы же знаете, я не могу взять ее сам.
Скрипнула дверь, в проеме показался Чепурнов.
– Что случилось, товарищ комиссар?
– Зайдите, – не поворачивая головы, сказал ему Глазнек. – Вы мне понадобитесь.
Чепурнов вошел в комнату и притворил за собой дверь. Прошел, настороженно поглядывая на чекиста, к столу. Глазнек по-прежнему на него не смотрел, его холодные, неподвижные глаза словно примерзли к лицу скрючившегося на полу Алеши.
– Нож при вас? – сухо спросил Глазнек.
– Да, – ответил Чепурнов. – А чего нужно делать?
– Я хочу, чтобы вы вырезали мальчишке глаза, – медленно проговорил комиссар.
Чепурнов облизнул сухие, в трещинках губы и сказал с сомнением в голосе:
– Зачем сразу глаза-то? Может, начать с пальцев? Или с ушей?
– Делайте как я приказал, – сухо ответил Глазнек.
– Ну глаза так глаза. – Чепурнов подошел к Алеше и присел перед ним на корточки. Медленно, как бы нехотя, достал из ножен клинок. Поднес его к лицу Алеши и спокойно проговорил: – Слышь, парень? Ты извини. Время нынче такое.
Холодное лезвие ножа коснулась Алешиного века.
– Не надо… – хрипло простонал Алеша. – Я… отдам вам ее.
Глазнек сделал знак Чепурнову, и тот убрал нож от глаз Алеши.
– Хорошо, – сказал Глазнек. – Я знал, что вы образумитесь.
Алеша, морщась от боли, сел на полу и задрал рубашку. Затем размотал с тела грязную тряпку и протянул ее Глазнеку.
– Это она? – спросил тот.
– Да.
– Не думал, что она такая… обычная.
– А вы чего ожидали? – усмехнулся Алеша. – Нимба? Золотого сияния?
– Нет, конечно. Но… Хотя вы правы. Во что еще могла завернуть младенца жена простого плотника?
– Какого плотника? – не понял Чепурнов.
– Неважно. Поверьте мне, Чепурнов, лучше вам этого не знать.
Комиссар отпер ящик стола, положил в него тряпку, снова запер его на ключ, а ключ положил себе в карман.
– Ну? – опять заговорил он, глядя на пленника. – А что же мне делать с вами?
– А вы разве умеете делать что-нибудь, кроме расстрелов? – сказал Алеша.
– Видите ли, – с усмешкой проговорил Глазнек, – недавно мы получили приказ беречь патроны. Поэтому в последнее время предпочитаем топить наших врагов в реке.
– Значит, вы меня утопите?
– Я бы с удовольствием выделил для вас пулю, но революция уравняла всех граждан в правах, и я не могу предоставить вам такую привилегию. Чепурнов, выведите отсюда этого молодого человека и прикажите своим людям отвести его к реке.
– Утопить, что ли? – спросил Чепурнов.
Глазнек холодно на него посмотрел:
– А у вас есть другие варианты?
– Нет, – покачал головой Чепурнов.
– Ну так какого черта вы задаете мне эти вопросы?
* * *
Чепурнов вывел Алешу во двор. Два бойца сидели на поваленном дереве и курили самокрутки.
– Свиридов! Дронов! – окликнул их Чепурнов. – Подите сюда!
Бойцы поднялись с бревна и подошли.
– Возьмите этого молодца и… – Чепурнов встретился с Алешей взглядом и вдруг осекся. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
– Так что с ним сделать, товарищ командир? – спросил один из бойцов. – В расход, что ли?
– Не надо, – ответил Чепурнов, сглотнув слюну. – Я… сам. Сам все сделаю. А вы идите, отдыхайте.
Один из бойцов выдвинулся вперед.
– Товарищ командир, дайте я ему как следует руки свяжу, чтоб не убег. А то паренек шустрый. Сиганет в кусты и поминай как звали.
– Хорошо. Вяжи. Веревка есть?
– Да найдем.
Боец ушел в сарай и вскоре вернулся с веревкой. Он подошел к Алеше, завел ему руки за спину и крепко их связал. Деловито осмотрел узел, кивнул и удовлетворенно произнес:
– Таперича не убежит, будьте покойны.
– Молодец, свободен. – Чепурнов слегка толкнул Алешу в спину рукой. – А ты давай иди. Ступай, сказал!
Алеша покорно побрел к реке.
– Сколько тебе годков-то? – спросил Чепурнов, когда они немного отошли.
– Шестнадцать с половиной, – ответил Алеша.
Чепурнов вздохнул:
– Молодой еще совсем. Как же ты в это вляпался?
– Я просто пытался вернуться в Москву, – ответил Алеша.
– А что у тебя там?
– Дом.
– Дом, – эхом отозвался Чепурнов. – Да, брат, дом – великая вещь. У меня тоже дом был. И дом, и жена, и сын… Вот такой, как ты. Разве что чуток постарше.
– И где они теперь? – спросил Алеша.
– Теперь-то? – Чепурнов усмехнулся. – Дом бандиты спалили. Жену забили насмерть, когда узнали, что я в Красную армию подался. А сын… Сына я сам убил, своими руками.
– Как убили?
– В бою. Он у белых служил. Я-то ведь по погонам рубил, а не по человеку. Только опосля разглядел, когда он уже в траве лежал. Он еще жив был, когда я возле него присел. Велел мне себя не винить. Сказал, что прощает… Добрый был парень. Даже помирая, не себя, а меня жалел.
Впереди показался поросший травой обрыв, а за ним замерцала серая кромка воды.
– Ну вот. Пришли, – сказал Чепурнов. – Встань-ка на самый край.
Алеша подошел к краю обрыва. Глянул вниз, и сердце у него учащенно забилось.
«Я не могу умереть, – пронеслось в голове у Алеши. – Это невозможно. Невероятно, чтобы меня не стало, чтобы все, что я чувствую, вижу, мыслю – чтобы все это превратилось в воздух и пыль».
– Я не могу умереть, – сказал Алеша вслух.
Чепурнов у него за спиной усмехнулся.
– Да ну? А я вот сейчас перебью тебе палкой ноги и сброшу в воду. Тогда и посмотрим, можешь ты умереть или нет. Плавать-то хоть умеешь?
– Что?
– Я спрашиваю: умеешь плавать?
– Умею.
Чепурнов оглянулся, достал из кармана нож и быстро перерезал веревку.
– Не разжимай пока рук. Как толкну, сразу ныряй и плыви. Только не шуми слишком. Плыви вправо, там будут камыши, спрячешься в них. Сможешь просидеть в камышах до темноты – будешь жить. Все понял?
– Да.
Чепурнов помолчал.
– Как думаешь, Страшный суд есть? – неожиданно спросил он.
– Не знаю. Должен быть, – ответил Алеша.
– Да, вопрос сложный. Диалектический. – Чепурнов вздохнул. – Готов? Ну, с богом, – и толкнул юношу в спину.
Алеша набрал полную грудь воздуха и кинулся с обрыва в реку.
* * *
Пробраться в вагон, конечно же, не удалось. Зато в распоряжении Алеши было прекрасное, обдуваемое всеми ветрами место на крыше вагона. Ехать с ветерком было совсем не страшно, даже весело.
На третьем часу поездки Алеша попросил соседа присмотреть за ним (чтобы не свалился во сне с крыши) и задремал. Проспал несколько часов кряду. У Серпухова стал накрапывать дождь, и Алеша проснулся от того, что холодные капли стекали ему за шиворот. Он поежился и обхватил бока руками. Не помогло. Дождь между тем усиливался. Один из мужиков, сидевший неподалеку, стянул с себя всю одежду, свернул ее и спрятал под задницу, а сам сидел под дождем голый. Капли хлестали по его побелевшему от холода лицу, но он не выглядел расстроенным. Даже наоборот – улыбался.
– Вот дурковатый, – проворчал сосед Алеши, глядя на голого мужика. – К Москве, считай, уже не жилец.
– Может, он закаленный, – предположил, стуча зубами, Алеша. – Существуют разные методы.
– Ага. – Сосед окинул взглядом скрюченную фигуру Алеши и сказал: – А ты, часом, сам-то не болен? Выглядишь погано.
– Простыл немного, – пояснил Алеша. – В реке перекупался.
– В реке? Это сейчас-то? – Сосед зябко передернул плечами: – Видать, ты такой же ненормальный, как и этот.
Алеша вяло улыбнулся, но ничего не ответил. Губы свело холодной судорогой.
Когда совсем стемнело, поезд остановился на каком-то полустанке. Дождь немного утих.
– Хорошо бы слезть да где-нибудь обсохнуть, – сказал Алеше сосед.
– А что, мы остановились надолго? – хрипло спросил Алеша. Он уже не чувствовал своего окоченевшего тела.
Сосед раздумчиво поскреб черным ногтем небритый подбородок и сказал:
– Да кто ж его знает? Может, надолго, а может, нет. Людишек тут трется много. Вот так слезешь с крыши, а обратно уже не заберешься – место займут. Нет, здесь будем сидеть. Бог даст, через часик тронемся.
Сосед поднялся на ноги, подошел к краю вагона, расстегнул портки, крикнул: «А ну, православные, расступись!» и деловито помочился вниз.
Через полчаса дождь прекратился. Голый мужик достал из-под себя спасенную одежду. Сначала насухо обтерся какой-то тряпкой, похожей на грязный бабий платок, потом принялся не спеша одеваться. Натянул на себя кальсоны, штаны и шерстяную кофту. Алеша с завистью смотрел на него из-под сломанного козырька фуражки.
Мужик достал пиджак из «чертовой кожи», повертел его в руках, затем вдруг повернулся к Алеше и проговорил:
– А ну, сынок, накинь!
Изумленный Алеша хотел было отказаться, но не смог. На этот раз не из-за судороги, а из-за душевной слабости. Уж больно уютно и тепло выглядел этот пиджак.
– Чего сидишь? Бери, раз дают. Второй раз, чай, не попросят, – с завистью сказал ему сосед.
Алеша натянул пиджак и задрожал от обступившего выстуженное тело парного тепла.
* * *
Москва поразила бывшего гимназиста. Она еще более одичала за тот год, что Алеша ее не видел. В прошлом году на Лубянской площади шла бойкая торговля халвой, папиросами, пряниками, даже какими-то носками и ковриками. Торговцы громко расхваливали свой товар, прямо как на восточном базаре. Нынче Лубянская площадь являла собой мрачное зрелище.
На площади стояло несколько помятого вида мужчин с какой-то поношенной одеждой в руках, которую они, по всей вероятности, пытались продать.
Неприятную картину усугублял мелко моросящий дождь, словно бы затягивающий серый городской ландшафт тонкой проволочной сеткой.
Кое-где на улицах тоже торговали, и тоже тряпьем. Среди торгующих попадались жалкие старухи интеллигентного вида – в треснувших пенсне и заношенных до противного лоска бархатных шляпках. Мимо старух проходили, топоча сапогами, матросы и рабочие с винтовками. Вид у них был суровый и властный. На прохожих они смотрели со снисходительным интересом и слегка свысока, как новые хозяева на старых слуг. Прохожие же старались не встречаться с ними взглядами, прошмыгнуть мимо, приняв униженный ссутуленный вид, свидетельствующий о том, что никакой опасности для дела революции они не представляют.
Изредка проезжали машины с военными. В некоторых сидели какие-то странные женщины в шинелях или кожаных пальто. На головах у них были фуражки со звездами.
Алеша прошел мимо синематографа, возле которого толклась толпа безобразно одетых и подвыпивших мужчин и женщин. Какая-то женщина крикнула ему вслед скабрезность и пьяно захохотала. Остальные ее поддержали.
«Господи, – с отчаянием думал Алеша, – что же такое творится с Москвой? Откуда повылезали все эти чудовища? Какое гнилостное болото их всех породило?»
На улицах лежал мусор. Дома выглядели какими-то неухоженными и заброшенными. Возле одного из особняков стояла изуродованная мебель – кресла и диваны с оторванной обивкой, шкафы и часы с дырами в тех местах, где полагалось быть инкрустации.
Увидев свой дом, Алеша почувствовал, как к горлу подкатил ком. Всего ничего времени-то прошло, а казалось, что уехал он из этого дома целую вечность назад – так все вокруг переменилось. Возле подъезда стояли солдаты в заношенных шинелях и курили папиросы. Алеша с тяжелым сердцем прошел мимо.
На грязный, неухоженный, голодный город спускались сумерки. На Тверской Алешу пробил озноб. Он пошевелил плечами, огляделся по сторонам и увидел покосившуюся вывеску «Кафе поэтов». Рассудив, что там можно погреться, Алеша открыл тяжелую деревянную дверь и шагнул внутрь.
Зала была небольшая и тесно набитая народом. Алеша пробрался на свободный стул, сел, пробормотав слова извинения двум молодым людям, которых пришлось слегка потеснить (один из них сурово посмотрел на Алешу сквозь круглые стеклышки очков, а второй весело ему подмигнул).
На эстраду выбежал молодой человек с вьющимися каштановыми волосами. Он обвел всех светлыми, лучистыми глазами и заговорил неуместно веселым голосом.
– Товарищи! Друзья! Я с удовольствием представляю вам нашего следующего гостя. Многие из вас хорошо его знают, а те, кто не знает его лично, безусловно, знают его стихи. Осмелюсь утверждать, что он лучший поэт современности, хоть иные из присутствующих могут это оспорить. Прошу вас, друзья, встречайте – Сергей Есенин!
Публика жидко зааплодировала. На эстраду, споткнувшись о ступеньку, взошел невысокий, скуластый блондин лет двадцати пяти в белой шелковой рубашке и темном галстуке, завязанном бантом. По шальному взгляду его было видно, что он слегка пьян. Блондин ослабил пальцами ворот рубашки, потом повел подбородком из стороны в сторону, словно и ослабленный ворот продолжал давить ему на горло. Затем вскинул светлую голову, слегка отвел в сторону руку и начал читать – хрипло, с каким-то истерическим надрывом, словно был чем-то сильно обижен:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплевываю изо рта.

Не хочу восприять спасения
Через муки Его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд!

Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь!

Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже Богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.

Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых!

Концовку блондин прочел особенно надрывно, переходя уже на неистовый и хриплый вскрик.
На этот раз публика зааплодировала более живо. Алеша, однако, хлопать не стал. От стихов блондина на душе у него стало еще чернее и тоскливее. Некоторое время Алеша сидел задумчиво. Потом вдруг его отвлекли от размышлений слова сидящего рядом молодого человека, того, что был в круглых очочках.
– В феврале прошлого года генерал фон дер Гольц оккупировал всю Латвию, – тихо говорил очкарик. – И что, вы думаете, сделала латышская армия? Что сделали сорок тысяч обученных нами и вооруженных нами стрелков? Стали сражаться за свою родину? Черта лысого! Они ее бросили к свиньям и в полном составе переправились в красную Россию – сражаться за упрочение большевистской власти. Стали ее костяком, хребтом и клыками. Э, да что говорить. Они и сейчас для себя самую кровожадную работу нашли. В ВЧК. Трупы замученных людей оттуда телегами вывозят, я сам видел.
– Дело не в латышах, хоть они, конечно, скоты каких мало, – так же тихо возразил ему сосед. – Юденич готов был из Питера большевиков поганой метлой вымести. И вымел бы, если бы ему Маннергейм помог. Но Маннергейм требовал независимости для финнов, а Деникин ему отказал. Какой финский дурак после этого Белой армии помогать станет? А ведь был шанс, еще как был.
– Да, своих дураков в России тоже всегда хватало, – признал очкарик.
– А мне кажется, – неожиданно для себя встрял в их разговор Алеша, – что все беды в России оттого, что интеллигенты от религиозной веры отвернулись. Да не просто отвернулись, а на смех ее подымать стали.
Оба молодых человека удивленно на него уставились. Потом тот, что в очочках, скривил губы и поинтересовался:
– Вы что, блаженный? При чем тут вера? Верой мужика в деревне не накормишь. Да и нет ее вовсе, этой вашей веры. Не существует в природе. Все это выдумка слабых людей, не сумевших принять бессмысленности жизни.
– Один мой знакомый говорил, что веру можно обрести только сразу, всю, целиком, – задумчиво проговорил Алеша.
– Повторяю вам: веру получить нельзя по одной простой причине – ее не существует. Можно однажды почувствовать себя верующим, а затем всю жизнь поддерживать в себе эту иллюзию. Причины могут быть разными. Но главная – слабость, желание обрести опору. Так человек, оставшийся в открытом море, держится возле плавающей на воде спички, хотя знает, что спасти его она не может. Но она дает впечатление опоры и надежды.
– Но если это так, то человек неспособен и на полное неверие, – с улыбкою сказал второй молодой человек.
– Именно так, – кивнул очкарик.
– И что же ему остается – болтаться между верой и неверием?
– Такова человеческая участь.
Внезапно Алеше показалась ужасно противной самодовольная, лоснящаяся физиономия очкарика.
– Простите, господа, – сказал он, встал со стула и стал пробираться к выходу.
На улице стало совсем темно. На углу дома стоял невысокий человек в поношенном пальто и задумчиво глядел на то, как косые дождинки врываются в луч фонаря. Подойдя поближе, Алеша узнал его – это был тот самый поэт из кафе. Как же его?.. Есенин, так кажется.
Алеша прошел было мимо, но человек окликнул его и спросил:
– Вы, кажется, из «Кафе поэтов» идете?
Алеша остановился, удивленно посмотрел на поэта и ответил:
– Да.
– Я вас там видел. У вас единственного из всей публики был недовольный вид. Вам не понравились мои стихи?
– Нет, – честно ответил Алеша.
– Потрудитесь объяснить, что именно вам в них не понравилось?
– Они мне кажутся глупыми, – откровенно ответил Алеша. – Что умного в том, чтобы грозить Богу кулаком? Это даже дети несмышленые умеют.
– Гм… Но людям нравится. Вы и сами должны были видеть.
– Я и не возражаю. Вероятно, я просто плохо разбираюсь в поэзии.
– А кто вам нравится? Чьи стихи вы находите достойными?
– Пушкин, Лермонтов, Баратынский…
– Нет, из нынешних! – перебил поэт.
– Я нынешних плохо знаю, – ответил Алеша. – До революции читал книжку Осипа Мандельштама. «Камень», кажется. Я, впрочем, не большой любитель…
– Что же такое есть у Мандельштама, чего нет у меня?
– Даже не знаю. Он пишет как человек, имеющий понятие о чести и культуре… О жизни и смерти… О ценности человеческого опыта и человеческой жизни перед лицом истории… Впрочем, я не мастер говорить, простите.
Есенин пристально смотрел на Алешу. Лицо его было недовольным.
– Вы плохо одеты, хотя видно, что вы не нищий, – сказал Есенин. – Вы бродяга?
– Нет. Я… – Алеша замялся.
– Вам бы не мешало умыться и почистить одежду. Вам есть куда пойти?
– Честно говоря, нет.
– Где же вы собираетесь ночевать?
– Пока не знаю.
– Опасно разгуливать по городу ночью одному. Если хотите, я могу пустить вас к себе на ночлег.
Алеша изумленно посмотрел на поэта и пробормотал:
– Я был бы вам чрезвычайно благодарен.
– Но у меня есть одно условие, которое может вас насторожить, – сказал Есенин.
– Условие? – Алеша покраснел. – Простите… Я слышал, что в Москве есть такие люди, но сам бы ни за что… То есть я ни в коем случае не хочу вас обидеть, но я…
Поэт пребывал в замешательстве. Потом вдруг запрокинул светловолосую голову и засмеялся.
– Вот дает! Вы что, приняли меня за педераста?
Алеша совсем стушевался.
– Я не хотел вас обидеть… – промямлил он, но поэт хлопнул его по плечу и весело сказал:
– Не беспокойтесь, на вашу драгоценную честь я покушаться не стану. А условие мое таково: вы выслушаете стихи, которые я вам буду читать, и если ни одно из них вас не впечатлит, открыто мне об этом скажете. Но только искренне, без вранья. Идет?
– Идет, – ответил Алеша, отказываясь верить своему счастью.
– Ну тогда пошли. А то я совсем озяб, пока с вами говорил.

 

Есенин жил в маленькой, холодной комнате с кроватью, стулом и маленьким столом. На полу лежал свернутый в рулон матрас.
– Располагайтесь. Это, конечно, не царские хоромы, но жить можно.
Он усадил Алешу на кровать, прямо перед столом. Потом взял со стола перевернутую железную миску – под ней лежало большое яблоко. Есенин протянул яблоко гостю.
– Вот, держите яблоко. Сейчас еще что-нибудь поищу.
– Пожалуйста, не трудитесь. Я не голоден.
– Чепуха! – Поэт прошел к полке, поискал что-то в картонном ящичке, вернулся к столу и бросил на столешницу белый сухарь: – Угощайтесь! На меня не смотрите, я наелся в кафе эклеров с чаем.
Пока Алеша грыз сухарь, макая его в кружку с водой, Есенин читал ему стихи. Стихи были задушевные, с хорошей рифмовкой, богатыми и неожиданными метафорами.
– Ну? – спросил поэт, закончив чтение. – Каково?
Алеша подумал и сказал:
– Мне нравится то, что вы уважительно относитесь к деревне. Только мне кажется, что вы слегка преувеличиваете. Деревня еще сто лет не исчезнет. И никакие железные кони ее не вытопчут. Главное, чтобы голода не было, а с остальным народ сам разберется. Сейчас много других проблем – более важных.
– Это каких же, к примеру? – прищурился поэт.
– Что станет с человеческой душой, – смущенно ответил Алеша. – Посмотрите, что вокруг творится. Люди убивают друг друга за просто так, по привычке. Это уже не Россия, а какой-то хаотично кружащийся адский мрак, засасывающий в себя людей.
– Но из этого мрака может родиться новое будущее – светлое, человечное, когда люди будут жить в братстве и любви!
– Из адского мрака не может выйти ничего светлого, – возразил Алеша.
– А вы слыхали когда-нибудь об очистительном огне?
– Слыхал. Но этот огонь не очищает, а выжигает людские души дотла. Как можно построить светлое будущее на крови и страданиях людей? Это все равно что построить кабак на кладбище, где лежат замученные дети.
Алеша передернул плечами, его снова начало знобить.
– Вы говорите спорные вещи, но как-то очень убедительно, – сказал, подумав секунду, Есенин. – Как вас зовут? Алеша? Давайте-ка выпьем, Алеша. – Есенин наполнил стаканы вином и поставил бутылку на пол. Поднял стакан и сказал задумчивым голосом: – Давайте выпьем за деревню, за простых, добрых людей. За то, чтобы все это когда-нибудь кончилось и жизнь вошла в нормальное русло.
Алеша взял стакан. Они чокнулись и выпили. Есенин взял со стола яблоко и насильно вложил его Алеше в ладонь.
– Закусите, а то опьянеете.
Алеша поблагодарил и надкусил яблоко за зеленый бок. Оно было кислым, и у Алеши сразу свело скулы. Внезапно он почувствовал, как в голову ему мягко ударил хмель. Мир вокруг подернулся легкой пеленой. Под волосами выступил жаркий пот, а по спине пробежал озноб.
Есенин закурил папиросу, швырнул спичку в горшок с каким-то желтым цветком и спросил:
– Вам совсем негде жить?
– Я в Москве ненадолго, – ответил Алеша, чувствуя, как по телу пробежала волна тепла. – Мне нужно кое-что сделать.
– Что сделать?
– Я не могу вам сказать. Это приватное дело.
– Понимаю, – кивнул Есенин. Глаза у поэта были прищурены, папироса дымила в углу рта. – Налить вам еще?
– Нет. Не стоит.
– Бросьте, это же не самогонка! Ну давайте, подставляйте стакан, не ломайтесь. Я люблю поговорить с незнакомыми людьми, а мы ведь с вами толком не знакомы. Вы, видимо, религиозный человек? Вот, послушайте-ка.
Есенин поднял руку с распахнутой пятерней и, не вынимая дымящейся папиросы изо рта, проревел:
Радуйся, Сионе!
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет!

Новый на кобыле
Едет к миру Спас!
Наша вера – в силе!
Наша правда – в нас!

– Как вам такое богохульство? Впечатляет, а! – сверкнул он голубыми глазами.
Алеша покачал головой:
– Не очень. Вера не может быть в силе. Иначе самые святые люди на земле – это насильники, разбойники да убийцы. И правда вовсе не в нас. Вернее, она в нас, но до нее еще нужно доискаться.
– Чего ж ее искать, коли она внутри?
– По дороге к ней зверь сидит. Чтобы до человека в себе добраться, нужно сначала этого зверя убить.
– А коли он вас, тогда что?
– Тогда все, конец, – ответил Алеша.
Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.
– Вы, Алеша, говорите как поэт, – сказал Есенин. – Что еще вас смущает в моих стихах?
– Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.
– Вас смущает размах? – прищурился на него Есенин.
Алеша покачал головой:
– Нет. Зло любит действовать с размахом и шумом. Только так оно может сойти за подобие добра. Камерность ему противопоказана.
Есенин воткнул докуренную папиросу в горшок с цветком и тут же зажег новую.
– Да, второе пришествие… – пробормотал он, о чем-то размышляя. Глянул из-под светлой челки на Алешу и задорно произнес: – Приди сейчас Иисус, его бы в Чека мобилизовали и форменную фуражку со звездой вместо тернового венца на голову нахлобучили бы… Вы так и не надумали еще выпить?
– Нет. Меня и от первого бокала мутит.
– Мутит? От вина? – Поэт насмешливо блеснул зубами. – Да вы счастливчик. А меня вот мутит без вина.
Поэт снова наполнил свой стакан и снова его опустошил, запрокинув голову с золотыми локонами. Когда он поставил пустой стакан на стол и опять вставил папиросу в рот, в лице его появилось что-то трагическое. Не такое пронзительное, как в те моменты, когда он читал стихи, а что-то незвонкое, непроясненное, глубоко отчаянное.
– Бегаем, суетимся, а все одно помирать, – с горечью сказал он. – Вот я недавно в столице, а уже скучно. Скучно от всех этих рож, от всех этих раскрашенных баб. Здесь все с притязаниями. Перед всеми нужно из себя что-то корчить. Все тут из кожи вон лезут, чтобы обратить на себя внимание, перехватить кусок славы или пожрать за чужой счет. И все только самими собой озабочены. Не смотрите так, я знаю, что говорю. Россия для них просто декорация. Даже сейчас – Россия погибает, а они кривляются и скачут. Демонов каких-то призывают… Фениксов… И все радуются, радуются… Чему?
Есенин немного помолчал, затем стряхнул с папиросы пепел и сказал:
– Знаете, что самое скверное? Что я прижился, принял правила игры. Значит, я такой же, как они. Но ведь я поэт! Как такое может быть, а?
– А вы попробуйте быть другим, – предложил Алеша.
Есенин покачал головой.
– Не примут. А не примут – ни книжки не дождешься, ни доброго слова. Будешь, как сыч, под свечкой по ночам корпеть, а потом стишки свои коровам да птичкам читать. А к вечеру в печку их сунешь, потому что все бесполезно. Я этого дерьма нахлебался досыта. Нет, уж лучше суета, уж лучше игра. Здесь, по крайней мере, весело. – Есенин вздохнул. – Если бы еще с души не воротило от этого балагана…
– Беспросветная какая-то у вас философия, – задумчиво сказал Алеша. – С такой философией только головой в петлю.
– Ну уж нет, не дождетесь, – весело произнес Есенин. – Пусть пошляки и графоманы вешаются, а поэту не пристало.
– Тогда сопьетесь, – сказал Алеша.
– Это вряд ли, – снова возразил Есенин. – Я сочиняю стихи. Мне без этого и жизнь не жизнь, а из пьяного какой же сочинитель? Писать стихи лучше всего трезвым.
– А в балаган ходить – пьяным, – сказал Алеша.
Есенин хотел что-то возразить, но тут в дверь постучали.
– Кого еще нелегкая принесла, – проворчал Есенин. Он перевел взгляд от двери на Алешу и сказал: – Ежели что, вы – мой брат из деревни. Поняли?
Алеша кивнул:
– Да.
Есенин подошел к двери и нарочно громко и развязно спросил:
– Кто там еще?
– Это я, – послышался из-за двери женский голос. – Зина.
Есенин откинул крюк с петли. Распахнул дверь.
– Зиночка! Как я рад вас видеть! Проходите, не стойте на пороге!
В комнату вошла стройная девушка в коричневом пальто. Посмотрела на Алешу, нахмурилась. Есенин запер дверь, повернулся и широким жестом указал на Алешу.
– Вот, Зина, познакомьтесь – это Алеша. Он бывший гимназист, а ныне бродяга, как и я.
Девушка кивнула Алеше, затем повернулась к Есенину и тихо произнесла:
– Он что, на всю ночь у вас останется?
Есенин склонился к ее уху и ответил что-то.
– Но ведь мы договаривались, – с тихим возмущением проговорила девушка. – Вы сами меня пригласили.
Есенин поскреб рукой в затылке, покосился на Алешу и ответил виновато-шутливым голосом:
– Ну видите, милая, я совсем об этом забыл. Поступил как полная свинья, согласен.
Алеша поставил стакан на стол и встал с кровати.
– Мне пора идти, – сказал он.
– Что? – оборотился к нему Есенин. – Что значит «идти»? Вы же мой гость!
– Я совсем забыл, мне нужно навестить сегодня одного человека, – сказал Алеша.
– Но на улице ночь!
– Я знаю. Но он ждет меня. Я должен попасть к нему еще сегодня.
Есенин вновь поскреб в затылке.
– Даже не знаю, что вам сказать…
Девушка легонько ткнула Есенина кулачком в бок.
– Ну если только вам действительно нужно идти… – пожал он плечами.
– Чрезвычайно нужно, – подтвердил Алеша.
– Ну хорошо. Только обещайте зайти ко мне на следующей неделе в гости. Обещаете?
– Да.
– В понедельник ко мне приедет один друг. Вам с ним интересно будет поговорить. Приходите обязательно!
Распрощавшись с поэтом и его дамой, Алеша вышел из комнаты. Он пошел было к лестнице, но тут на него накатил приступ головокружения, и он вынужден был прижаться лбом к холодной стенке.
– Ну не дуйся, зая, – послышался из-за двери приглушенный голос Есенина. – Лучше обними меня покрепче!
– Опять ты приводишь в комнату всякий сброд, – ответил ему сердитый девичий голос. – А вдруг он какой-нибудь анархист или того хуже, эсэр?
– Плюнь, не заморачивайся. Иди ко мне. Какие у тебя губы…
Алеша уныло побрел к темной лестнице. Его пугала сама мысль о том, что нужно сейчас выходить на темную, промозглую улицу, где гуляет осенний, пронизывающий до костей ветер.
Через пять минут, шагая по обезлюдевшей Тверской, Алеша остановился возле театральной афишной тумбы и вдруг разразился сухим, мучительным кашлем. От кашля у него снова закружилась голова. Он почувствовал жаркую ломоту во всем теле и через секунду потерял сознание.
Назад: 11. Иван Солнцев
Дальше: 13. Схватка