10. Слепой ворон
1919 год, осень
У Пирогова заурчало в желудке, и он покосился на своих товарищей – не заметили ли? Есть хотелось неимоверно. Последние полчаса Пирогов пытался навести Алешу и артиста на мысли о еде, но те словно не слышали его. Вместо того чтобы подумать о хлебе насущном, эти ненормальные вновь болтали о всяких отвлеченных пустяках. «Будто они сделаны не из той же материи, что и я, – сердито думал Пирогов. – Словно им совсем не ведом голод. Хотя… черт их знает, этих сумасшедших! Может, они питаются холодным ветром?»
Пирогов поежился.
«Дьявол! Не знаю, как у них, а у меня от этого ветра, кроме противного сквозняка в желудке, никакого пополнения».
– Шевели копытами, старая кляча! – прикрикнул Пирогов на лошадку и стегнул ее вожжами, чтобы хоть как-то выпустить пар.
Лошадка дернулась было вперед, однако уже через минуту вновь заковыляла скособоченным, инвалидным шагом, понурив большую, неуклюжую голову.
– В скором времени, – болтал между тем артист за спиной у Пирогова, – человек совсем откажется от искусства. Вместо картины повесит на стену какую-нибудь закорючку и будет уверять, что это не просто закорючка, а настоящий вызов Богу, чувству или на худой конец консерватизму предков.
– Такого не может быть никогда, – возражал ему Алеша. – Человек не удовлетворится голым вызовом, ему нужна красота.
– Красота? Господа критики расскажут вам, что эта закорючка красива, и совершенно убедительно обоснуют свою точку зрения. Они вам подскажут нужный угол зрения. В конечном итоге вы получите удовольствие не от закорючки, а от этого самого «угла зрения». Закорючку можно повернуть и так, и этак, а можно вообще нарисовать на ее месте другую – это абсолютно не будет иметь значения. Главное – мысль, которую эта закорючка призвана иллюстрировать.
Алеша ответил с холодком в голосе:
– Мне кажется, нужно быть бесчувственным кретином, чтобы отказаться от живописи и перейти к подобным закорючкам. Человек никогда не откажется от красоты.
– Еще как откажется! И обоснует свой отказ с чрезвычайной легкостью. Придумает, например, что живопись как искусство полностью себя исчерпала. Что писать картины в реалистической манере после Тициана и Рембрандта не имеет смысла. Лучше ведь все равно не напишешь. Тем более для изображения реальности как таковой существуют фотография и синематограф.
– Глупость какая, – поморщился Алеша. – Любой поймет, что дело тут не в реалистичности изображаемого, а в преломлении божественного света через призму конкретной человеческой души. А ваши фотографические снимки к тому же не имеют цвета.
– В таком случае они с успехом заменят графику. Хотя, я слышал, уже появились фотографии в цвете. А если нет, так скоро появятся. Этот идиотский научный прогресс не стоит на месте, он постоянно подбрасывает нам что-нибудь новенькое, чтобы мы не заскучали и не стали слишком много думать. В скором времени благ будет так много, что человеческой жизни не хватит, чтобы все перепробовать.
Пирогов, которому показалось, что разговор свернул наконец-то на гастрономическую тему, обернулся и хотел вставить слово, но артист заговорил вновь:
– Однажды я наблюдал занятную сцену. Один ростовский толстосум ради потехи затащил в ресторан двух оборванных бродяг. Выставил на стол роскошные закуски и сказал, что они могут есть все, что хотят, но не более пяти минут. Один бродяга придвинул к себе блюдо с фаршированным молочным поросенком и стал неторопливо его поедать. А второй стал бегать вокруг стола, отрывать от разных кушаний по куску и пихать себе в рот. Через пять минут первый отодвинул пустое блюдо и со счастливым видом поблагодарил помещика за вкусное угощение. Второй хотел сделать то же самое, но вместо слов благодарности его обильно вырвало…
– О-о-о, черт! – взревел, не выдержав, Пирогов. – Это издевательство когда-нибудь прекратится? Клянусь честью – если я не поем в ближайшие полчаса, я буду грызть эту рогожу!
– Вам повезло, Пирогов, – с усмешкой сказал артист. – Видите, там, на горизонте? Это деревня. Там вам наверняка удастся чем-нибудь…
– Там пожар! – воскликнул вдруг Алеша, привставая с телеги. – Это ведь дым? Пирогов, погоняйте! Быстрее!
– К чему эта спешка? – недовольно огрызнулся Пирогов.
– Мы должны быть там! Обязательно должны! У меня предчувствие!
– Да чего ради нам мчаться на пожар? Мы что, брандмейстеры?
– А ну вас с вашими вопросами! Отдайте вожжи!
И Алеша с такой неожиданной силой выдернул вожжи из рук Пирогова, что толстяк чуть не свалился с телеги.
– Н-но, пошла! – крикнул Алеша, погоняя лошадь.
Пирогов вынужден был схватиться за борт телеги, чтобы не вывалиться, и возмущенно посмотрел на артиста.
– Вы видели? Этот юноша – настоящий сумасшедший, точно вам говорю.
Артист с какой-то странной серьезностью посмотрел на спину Алеши и ничего не ответил.
* * *
Когда они въехали в деревню, пожар полыхал вовсю. Дом стоял на отшибе, и никто из собравшихся мужиков и баб явно не собирался его тушить.
Лошадка еще не успела остановиться, а Алеша уже соскочил с повозки.
– В хате есть люди? – крикнул он на бегу. – Ну, быстро! Говорите! – Алеша подбежал к ближайшему мужику, обхватил его за плечи и хорошенько встряхнул.
Мужик посмотрел на Алешу пустыми глазами и пробормотал:
– Семейство. Мать и дите.
– Что же вы тут стоите!
Алеша оттолкнул от себя мужика и бросился к пылающему дому. Пирогов попытался ухватить его за полу пиджака, но не успел. Алеша с разбегу вбежал в горящий дом. Пирогов неуверенно двинулся за ним, но артист положил ему руку на плечо.
– Вы не поможете, – твердо сказал он.
Пирогов остановился, не отводя расширенных глаз от пылающей хаты.
– Сейчас рухнет, – тихо сказал артист.
Пирогов стряхнул руку артиста со своего плеча, повернулся к мужикам и крикнул:
– Воду, черти! Воду тащите! Э-э, чтоб вас!
Он схватил какого-то мужика за шиворот и потащил его к колодцу.
Из дверного проема вырвался ворох искр, а вслед за ним, подобно дьяволу, вылетающему из ворот преисподней, из дома выскочил Алеша с дымящимся свертком на руках.
Пирогов бросил мужика и кинулся ему навстречу. Алеша споткнулся и упал на колени. Пирогов хотел забрать сверток, но Алеша крепко прижал его к груди. Лицо, руки и одежда его были испачканы сажей.
– Слава богу, жив! – быстро проговорил Пирогов, снимая камзол и набрасывая его на дымящуюся спину Алеши.
Артист вырвал из рук подоспевшего мужика ведро воды, оттолкнул Пирогова и вылил воду Алеше на спину.
Алеша весь сжался, спасая от воды сверток, который держал в руках. Послышался какой-то булькающий высокий звук. Сверток зашевелился. Алеша откинул край тряпки, и на путешественников глянуло красное, сморщенное личико.
Пирогов показал на личико пальцем и изумленно промычал:
– Э-э…
Артист протянул руки:
– Давайте младенца сюда. Нужно его осмотреть и перепеленать.
Алеша нехотя подчинился. Артист положил ребенка на траву и принялся аккуратно разворачивать пеленку. Алеша подошел к нему и заглянул через плечо.
– Ну? Как? – тихо спросил он.
– Плохо дело, – ответил артист, осматривая дрожащего, хлюпающего ребенка. – С такими ожогами и пятнадцати минут не проживет.
– Этот ребенок не должен умереть, – твердо сказал Алеша.
– Должен, не должен, – поморщился артист. – Дети, увы, умирают, и довольно часто.
– Этот ребенок не должен умереть, – повторил Алеша.
Он вдруг сбросил с себя пиджак и принялся стягивать мокрую рубашку. Рубашка никак не хотела сниматься.
– Ну что же вы стоите, Пирогов! – чуть не плача крикнул Алеша. – Помогите же мне!
Пирогов поспешно схватился за рубашку и стал тянуть ее на себя.
– Ну куда же вы тянете! – воскликнул Алеша. – Вверх! Вверх!
Наконец рубашка сползла с мокрого тела Алеши, обнажив белые, незагорелые ключицы и безволосую грудь. Талия его была перемотана какой-то серой, замусоленной тряпкой. Алеша принялся с остервенением ее разматывать. Пирогов стоял с испуганным и растерянным видом, желая помочь, но не зная как. Стянув с себя тряпку, Алеша присел на колени и протянул ее артисту.
– Вот! Запеленайте его в это!
Тот посмотрел на тряпку, потом перевел взгляд на Алешу и глухо и отрывисто проговорил:
– Уберите. Это не поможет. Вы только усугубите его страдания.
– Тогда я сам!
Алеша поспешно расстелил ткань на траве, взял ребенка из рук артиста, положил его на тряпку и принялся неумело пеленать. Артист наблюдал за его действиями с легким удивлением. Пирогов – с благоговейным испугом. Поодаль, переминаясь с ноги на ногу, вытягивая шеи, но не решаясь подойти, стояла толпа деревенских.
Вскоре работа была закончена. Завернутый в ткань младенец затих.
– Помер, что ли? – тихо спросил Пирогов.
– Нет, дышит, – ответил Алеша.
– Все равно малышу не выжить, – сказал артист, вглядываясь в красное личико ребенка. – Вы только продляете его мучения.
Младенец заворочался и тихонько захныкал. Затем открыл глаза и посмотрел на Алешу. Неожиданно на его красном личике появилось что-то вроде улыбки, на пухлых щеках заиграли ямочки. Алеша протянул руку и осторожно погладил младенца по голове. Ребенок тихо и довольно загугукал.
– Пирогов, подержите его, пожалуйста, – попросил Алеша. – Мне нужно умыться.
На руках у Пирогова младенец продолжил угукать, чем привел толстяка в совершеннейший экстаз.
Алеша тем временем сходил к колодцу и умылся. Вернулся – мокрый, красный, возбужденный. Остановился возле деревенских жителей, все еще толкущихся поодаль и наслаждающихся зрелищем догорающей, затянутой клубами черного дыма хаты, и громко сказал:
– Эй! У этого малыша есть родственники? Кто-нибудь может забрать его к себе?
Народ безмолвствовал.
– Я спрашиваю – может кто-нибудь забрать к себе ребенка и позаботиться о нем? – повторил Алеша еще громче и сделал шаг к толпе.
Люди слегка отшатнулись, затем стали расходиться, стараясь не встречаться с Алешей взглядом. Через минуту от толпы остался всего один старик.
– Вы хотите забрать ребенка? – спросил его Алеша.
Старик покачал лысой головой.
– Чего же вы стоите?
– Никто его не возьмет, – сказал старик дребезжащим голоском. – В деревне голодно. Скотину и хлеб офицеры забрали. А этот мало что младенец, так еще и обгоревший.
– Со здоровьем у него все будет хорошо, – сказал Алеша. – Он поправится.
Старик усмехнулся, обнажив гнилые остатки зубов.
– Ну да, поправится. Как же. Ты знаешь что… В городе есть приют, как раз для таких малюток, как он. Свези его туда, коли есть охота. А здесь ему не жить. Только до города он у вас все одно не дотянет. Мария, мать его, гулящая была. И этого не знамо от кого прижила. Вот теперь Бог ее и покарал.
– Глупости! – сердито сказал ему Алеша. – Что вы можете знать о Божьем провидении!
– Что все знают, то и я, – ответил старик. – Греховодила мамка, теперь малышу за грехи ее ответ держать. Он ведь даже не крещеный у нее. Две недели уж как народился, а в церковь снести все недосуг было дуре. Теперь вот в аду жариться будет.
– Сами вы будете жариться в аду! – крикнул Алеша. – Не хотите помочь, так убирайтесь отсюда к чертовой матери!
Алеша вытер рукой мокрый, перепачканный сажей лоб и повернулся к товарищам.
– Надо бы ему молока раздобыть, – сказал он. – Идальго, вы не могли бы этим заняться?
– Я? Конечно. Безусловно. – Артист поднялся с корточек, огляделся и зашагал к самой чистой и основательной хате.
Вернулся он минут через десять, держа в руках маленькую глиняную крынку и старую перчатку из желтой, сморщенной кожи.
– Это для удобства, – объяснил он Алеше. – Надо проделать в пальце дыру, и малыш сможет сосать, как через соску. Насчет чистоты не беспокойтесь, помыл и обработал самогонкой.
– Самогонкой? – оживился Пирогов. – Где это вы ее взяли?
– Где взял, там больше нет. Алеша, вы когда-нибудь кормили младенца?
Алеша покачал головой:
– Нет.
– Тогда, будьте добры, передайте ребенка мне, а сами отойдите в сторонку, чтобы не отвлекать. И Пирогова с собой прихватите. Я не могу управляться с двумя младенцами одновременно.
– Пойдемте, – сказал Пирогову Алеша. – Попробуем раздобыть какой-нибудь еды. Думаю, в этом деле от нас с вами будет больше проку.
* * *
Сестра милосердия оказалась маленькой, молодой женщиной с подвижным лицом и птичьими повадками. В углу ее рта лихо дымилась папироса.
– Позвольте представиться – Павел Пирогов! – пробасил Пирогов, делая что-то вроде поклона. – А это…
– Откуда он у вас? – спросила сестра, прищурившись на Алешу и на посапывающий сверток, который он держал в руках.
– Мать погибла в пожаре, – сказал Алеша, – а родственников нет.
– Совсем никого?
– Никого.
– Представьте себе, – снова встрял в разговор Пирогов, – совершеннейший сирота. К тому же…
– Он у вас обгоревший? – резко спросила сестра милосердия, не обращая внимания на галантный лепет Пирогова.
– Да, – ответил Алеша.
– Надо его осмотреть. Дайте!
Сестра взяла младенца из рук Алеши, положила его на стол и, не вынимая папиросу изо рта, быстро и ловко распеленала.
– Грязненький, но ожогов нет, – сказала она. Провела пальцами по животу младенца, улыбнулась. – Совсем здоровенький.
– Быть того не может, – сказал артист. – Посмотрите внимательней. У него должны быть ожоги по всему животу.
Сестра вновь, на этот раз гораздо тщательней, осмотрела младенца.
– Нет, все в порядке. Вам, мой милый, показалось.
– Разрешите взглянуть?
Артист и Пирогов склонились над младенцем.
– В самом деле целый, – изумленно проговорил Пирогов.
Артист же ничего не сказал, только растерянно почесал пальцем переносицу.
– Ну? – обратился к нему Алеша. – Что вы на это скажете, господин итальянец?
– Вероятно, мы ошиблись с диагнозом. Приняли грязь за ожоги.
– Определенно, – кивнул Пирогов. – Развели панику на пустом месте.
Младенец, словно поняв, что говорят о нем, запищал и задрыгал ножками.
– Чудесный ребенок, не правда ли? – широко улыбнулся Пирогов и как бы невзначай тронул сестру за талию.
– Нужно перепеленать его в чистую пеленку, – сказала сестра. Посмотрела на грязную тряпку, в которую был завернут младенец, и брезгливо добавила: – А эту дрянь выбросить.
– Не надо ничего выбрасывать, – сказал Алеша. – Я ее заберу.
– И на кой ляд она вам сдалась? – поинтересовался Пирогов.
– Нужна.
Ребенка запеленали в чистое, а грязную тряпицу Алеша аккуратно свернул и положил в карман.
– Нам пора, – сказал артист сестре. – Спасибо, что приняли малыша.
– Я не гарантирую, что он выживет, – сухо ответила сестра. И сурово добавила, стряхнув с папиросы пепел: – В нынешних-то условиях.
– Этого никто не может гарантировать, – сказал артист. – Но вы, по крайней мере, постараетесь.
– Вы нас просто спасли! – прогудел Пирогов. – Позвольте узнать, добрая самаритянка, как ваше имя?
– Мое имя не имеет к делу никакого отношения, – отрезала сестра. – И кстати, уберите руку с моего бедра. Это вам не подставка.
Пирогов досадливо крякнул, но убрал руку и постарался замаскировать смущение развязной улыбкой.
– Нам нужно ехать, – повторил артист. – Спасибо за все, сестра.
– Помогай вам Бог! – сказала в ответ сестра милосердия и перекрестила путешественников.
Когда подвода отъезжала от крыльца приюта, она крикнула:
– Эй! Как вас там? Постойте! Как его зовут?
Пирогов поспешно натянул вожжи. Лошадка остановилась, и путешественники переглянулись.
– Про имя-то мы спросить совсем забыли, – тихо сказал Пирогов.
– Его фамилия Берсенев! – крикнул сестре артист. – Зовут Алексей!
Алеша возмущенно дернул его за рукав, но тот отмахнулся.
– Запомнили? Алексей Берсенев!
– А отчество?
– Пишите – Алексеевич! – снова крикнул артист. Затем повернулся к Пирогову и коротко распорядился: – Поехали! Ну же!
И повозка снова загромыхала по ухабам.
Когда отъехали подальше, Алеша сердито спросил у артиста:
– Зачем вы ей соврали?
– Благодаря моему вранью младенец получил имя и фамилию, – спокойно ответил тот. – А то назвали бы человека каким-нибудь Бездомным или Подкидышевым. Или еще какую-нибудь мерзость придумали бы.
Они взобрались на телегу.
– Странно, – с задумчивой полуулыбкой произнес Алеша, удобнее устраиваясь на рогоже. – Получается, что теперь на свете два Алексея Берсеневых.
– Не льстите себе, – откликнулся артист. – В одной только Москве Берсеневых штук сорок наберется. И половина из них Алексеи.
– То не в счет, я ведь про них ничего не знаю, – возразил Алеша.
– Вы и про этого ничего не знаете. А ну как вырастет живодер или палач. Как тогда запоете?
– Не говорите глупости, – нахмурился Алеша. – С чего ему вырастать палачом? Нет. Он будет достойным гражданином своей страны. Может быть, архитектором. А может, поэтом.
– А может, чиновником-казнокрадом, – подлил дегтя артист. – В чинах и в летах, в почтении и в достатке.
– Лично я бы от такой участи не отказался, – заметил Пирогов, берясь за вожжи. – Все лучше, чем стишки кропать да голой задницей сверкать. Пошла, милая! Пошла!
Он стегнул вожжами по крупу лошадки, и она лениво заковыляла по пыльной дороге крохотного городка с кривыми улочками и такими же кривыми домами, во многих из которых уже никто не жил.
Вскоре путешественники выехали на большак и двинулись прочь от города. Через полчаса Пирогов проворчал:
– Едем, едем… А ничего по сторонам не меняется. Одни осины да березки. Бесконечная равнина. И чего делим, непонятно. Тут ведь на всех хватит. Придумали тоже воевать, будто других забот нет.
– В гражданской войне, как и в любой войне вообще, есть свое благо, – сказал артист.
Пирогов посмотрел на него как на сумасшедшего, усмехнулся и спросил:
– Это какое же?
– Она наполняет жизнь людей смыслом, – ответил артист. – Одним дает идею, за которую не жалко и умереть, других наполняет бешеным желанием выжить. Всем находится дело. А вот представьте себя, что войны закончатся и наступит полное благолепие. Люди будут жить припеваючи, есть вволю, развлекаться в ресторациях, на маскарадах и на бегах. Испытав пресыщение от одних развлечений, они будут придумывать все новые и новые. Они станут покупать себе новомодные вещи и украшения, потому что не захотят отстать в этом от соседей. Они будут гоняться за удовольствиями и вещами, как сумасшедшая собака гоняется за собственным хвостом, кусая пустоту.
Говоря, артист все больше входил в раж.
– Со временем, – с мрачным удовольствием продолжал он, – им наскучит даже искусство. Ведь искусство рождается из желания противостоять несовершенству и ужасу мира. Из желания создать свой собственный вариант гармонии. Но наступит время, когда жизнь больше не будет ужасать людей. Они станут относиться к окружающему миру как к собственному дивану, на котором удобно лежать, а единственная проблема – чтобы не затекли бока. Впрочем, людям некогда будет отдыхать. Жизнь у них будет насыщенная, быстрая и пестрая. Как колесо, по которому бегает ручная белка. Но внутри этого колеса ничего, кроме пустоты. Даже настоящего удовольствия. Ведь истинную ценность жизни может дать только ее хрупкость и уязвимость.
Артист закончил свой монолог, и Пирогов насмешливо поинтересовался:
– А это вы для кого сейчас говорили? Если для юноши, так он давно спит. А если для меня, так не стоило и трудиться.
– Я говорил это для себя, – сухо сказал артист.
– А-а, ну если для себя, тогда ладно. Хотя, говорят, разговаривать с собой – весьма опасная привычка. Грозит расстройством рассудка.
Артист ничего на это не ответил и в продолжение последующего часа не издал ни звука.
* * *
Кони под юнкерами были рослые, горячие, не в пример пегой лошадке, запряженной в телегу, которая при виде красавцев жеребцов совсем оцепенела.
– А ну стоять! – крикнул один из юнкеров, гарцуя перед телегой. – Кто такие?
– Мы? – сонно ответил за всех Алеша.
– А вы тут видите еще кого-то? – иронично осведомился юнкер, поглядывая на путешественников черными мышиными глазками.
– Мы никто. Просто люди. Отстали от поезда.
Юнкер обратился к своему спутнику – пухлому, вальяжному, на вид совершенно неповоротливому:
– Смотри-ка, Коля, кажется, мы с тобой поймали большевистских шпионов.
– Мы не шпионы, – сказал Алеша. – Я бывший гимназист Алексей Берсенев.
– Гимназист? Занятно! – Юнкер указал нагайкой на артиста и насмешливо поинтересовался: – А этот, в дурацкой шляпе, тоже гимназист?
– Он итальянский циркач, – объяснил Алеша.
– Вот как? А поскладнее ничего придумать не могли? Слыхал, Коля, «циркач», да еще и итальянский!
– Почему бы и нет? – флегматично отозвался пухлый юнкер. – Нынче какого только сброда на дорогах не встретишь.
– Позвольте, я… – заговорил было Алеша, но юнкер с мышиными глазками оборвал его грубым окриком:
– Молчать! Какое задание выполняете?
– Никакого, – ответил, начиная сердиться, Алеша. – Просто ходим по деревням и городам в поисках заработка.
Пухлый юнкер убрал в карман какую-то коробочку, шмыгнул носом и сказал:
– Митя, по-моему, они говорят правду.
– Это ты так думаешь, – возразил ему юнкер с мышиными глазками. – Я всегда говорил, Коля, что ты чрезмерно доверчив. Будь добр, подержи этих темных личностей на прицеле, пока я их обыщу.
Юнкер слез с коня и подошел к телеге. Ростом он оказался с Алешу или даже чуть пониже. Вблизи безусое лицо юнкера выглядело совсем юным.
– Поднимите руки, – приказал он артисту.
Тот покорно поднял руки. Юнкер быстро его обыскал и вытащил из кармана пальто револьвер.
– Ага! – торжествующе воскликнул он и показал револьвер своему напарнику. – Видишь, Коля, я был прав.
– Ничего не «ага», – сердито возразил ему Алеша. – Это оружие для самообороны.
Юнкер иронично уставился на Алешу.
– Что вы говорите! Значит, в целях самообороны? Обороны от кого? От офицеров добровольческой армии? Может, еще что-нибудь скажете?
– Скажу! – вспылил Алеша. – Скажу, что вы балбес!
– Что-о? – Юнкер выкатил на Алешу черные, круглые глазки. – Это я балбес? Коля, ты слышал, он обозвал меня балбесом! – Юнкер рванул из кобуры револьвер. – Ах ты… Да я тебя…
За спиной у Алеши раздался тяжелый перестук копыт, вслед за тем зычный голос крикнул:
– Что там такое, юнкер?
На вороном коне гарцевал красивый, лощеный офицер. Юнкер вытянулся перед ним в струнку.
– Да вот, господин подпоручик, красных шпионов поймали, – доложил он.
– Шпионов?
– Так точно. Этот вот, – юнкер показал нагайкой на артиста, – врет, что итальянец.
Пирогов глянул на гарцующего офицера и сделал шаг вперед.
– Господин юнкер, не горячитесь, – приветливо заговорил он. – Я думаю…
– А вы куда лезете? – оборвал его нервный юнкер. – Думаете, у меня и для вас пули не найдется?
– А ну-ка, отставить! – осадил юнкера подпоручик. И поморщился: – Не передовая, а комната для детских игр. Документы имеются?
Алеша хотел ответить, но юнкер его опередил:
– Никак нет. Пустые совершенно.
– Оружие?
– У этого вот был револьвер.
Юнкер протянул подпоручику револьвер артиста. Подпоручик взял револьвер, небрежным движением откинул барабан, вытряхнул патроны на землю и зашвырнул револьвер в кусты.
– Кто такие? – резко спросил он у путешественников.
Алеша выступил вперед и произнес:
– Господин офицер, клянусь честью, мы не шпионы. Я бывший учащийся гимназии Алексей Берсенев. А это мои друзья.
Пирогов сделал неуклюжий поклон и громко пробасил:
– Позвольте представиться – Павел Афанасьевич Пирогов, потомственный дворянин. Горю желанием вступить в освободительную армию и принести пользу родному отечеству.
– Дворянин, значит. – Подпоручик едва удерживал гарцующего на месте скакуна. – Гм… А это кто таков? – кивнул он подбородком на артиста, смиренно стоявшего за спиной у Алеши.
– Это господин Браккато, – сказал Алеша. – Он итальянец.
– Итальянец? – Офицер внимательно посмотрел на артиста и вдруг быстро проговорил: – Lei и davero italiano? Non raconta balle?
Артист снял шляпу и приложил ее к груди.
– Si, sono italiano, – вежливо сказал он.
Офицер окинул взглядом его широкоплечую фигуру.
– Ah, l’Italia, il sogno di ogni poeta! Ma come siete finito in Russia? E in un periodo tanto torbido?
– Non lo so neanch’io, – ответил артист. – Forse, il destino.
– Devo riconoscere che il sul destino le ha fatto uno scherzo davvero di cattivo gusto.
Артист мягко улыбнулся и снова надел шляпу на голову. Офицер перевел взгляд на юнкера:
– Похоже, и впрямь итальянец.
– Что прикажете с ними делать, господин подпоручик?
Офицер несколько секунд размышлял, потом сказал:
– Значит, так. Берите их под белы руки и ведите к штабному вагону. Генерал сегодня хандрит. Будет ему развлечение. Приказ понятен?
– Так точно.
– Выполняйте. Честь имею, господа! – откозырял офицер и ускакал прочь на своем вороном, горячем скакуне.
Нервный юнкер сердито посмотрел на Алешу.
– Повезло вам, господин гимназист. Благодарите судьбу, что у подпоручика сегодня хорошее настроение, а у генерала хандра. Будь моя воля, я бы самолично поставил вас к стенке и расстрелял.
– Ты, Митя, сегодня весь день чепуху говоришь, – заметил со своего коня флегматичный юнкер. – Это на тебя так порошок подействовал. Из иных приличных людей он настоящих зверей делает. Ты, Митя, из их числа.
Нервный юнкер метнул в товарища едкий взгляд, но ничего ему не ответил.
– Чего стоите? – прикрикнул он на пленников. – Двигай вперед!
Флегматичный на минуту замешкался, чтобы достать из кармана коробочку и проделать несколько привычных движений. Затем убрал коробочку в карман, рысью нагнал всю честную компанию и перевел коня на шаг.
– Господа, – обратился он к путешественникам. – Вы хоть знаете, с кем будете иметь честь общаться?
– Подпоручик сказал, что нас ведут к генералу, – ответил за всех Алеша.
– К «генералу», – добродушно передразнил флегматичный юнкер. – Это не просто генерал. Вам о чем-нибудь говорит имя Слащев?
Алеша посмотрел на Пирогова.
– Да, конечно! – поспешно ответил тот. – Говорят, это героический человек!
Флегматичный таинственно усмехнулся и посмотрел по сторонам.
– Ну так я скажу вам по секрету, господа, – снова заговорил он, понизив голос, – генерал-майор Слащев вовсе не Слащев.
– А кто же он? – спросил Алеша.
– Обещаете хранить секрет?
– Конечно.
– Генерал Слащев на самом деле великий князь Михаил Александрович. Наследник российского престола! Только это между нами, господа.
Алеша удивленно раскрыл рот, а нервный юнкер недовольно поморщился и сказал:
– Ты, Коля, нынче перебрал с порошком. Повторяешь всякие глупые слухи. Ладно, солдаты в эту чепуху верят, но ты-то…
– При чем тут солдаты? – обиженно ответил флегматичный. – Если хочешь знать, один из офицеров мне это подтвердил. В приватной беседе.
– Это кто же, интересно?
– Я же говорю – беседа была приватная. Я не имею морального права открыть тебе его имя.
– Вот и видно, что ты врешь.
– Я? Вру? Хочешь перекрещусь?
– Ну перекрестись.
– Вот те крест! – сказал флегматичный и энергично перекрестился.
– Я видел, Коля, как ты перекрестился, – сурово сказал ему нервный юнкер. – Не справа налево, как православный человек, а слева направо, как латинянин.
– Да какая к черту разница?
– Ты это сделал нарочно, чтобы за свои слова перед Господом не отвечать.
– Да ну тебя с твоим занудством.
Несколько минут ехали молча. Затем флегматичный юнкер, который отчего-то вдруг сделался словоохотливым, заговорил снова.
– Я рад, господа, что вы не большевики, – улыбаясь, сказал он. – Мне бы не доставило удовольствия вас убивать.
– А вы убиваете всех большевиков? – поинтересовался Пирогов.
– Разумеется. А как иначе? Что вы будете делать с чертом, если увидите, что он склонился над постелью вашей спящей матери?
– Коля дал обещание убить своими руками сто большевиков, – пояснил путешественникам нервный юнкер.
– И сколько уже убили? – поинтересовался Пирогов.
– Двадцать три, – спокойно ответил пухлый юнкер. – Причем троих из них я заколол штыком.
– Коля очень силен, – вновь сказал нервный юнкер. – И очень ловок в сражении, несмотря на свою комплекцию и флегматичность.
– Охотно верю, – сказал вялым голосом Пирогов.
Минут через двадцать достигли железнодорожной станции. Генеральский вагон стоял отдельно на путях.
Четверо дюжих казаков под руководством худенького, смазливого офицера в белой кубанке с красным верхом и великолепной белой черкеске тщательно обыскали путешественников, после чего отошли, давая им дорогу к ступенькам вагона.
* * *
– А, вот и гости пожаловали!
Генерал-майор обернулся от стола, возле которого стоял, склонившись над картой, выпрямился и шагнул им навстречу.
На плече генерала сидел черный, как ночь, ворон с желтым клювом. Глаза ворона были подернуты белой слепой пленкой.
– Господин генерал-майор… – начал было рапортовать офицер в кубанке, но Слащев остановил его жестом:
– Будет. Сам познакомлюсь. Проходите, господа! Присаживайтесь к столу! Нет, не сюда, а вот к этому – он у меня обеденный.
Путешественники расположились вокруг большого круглого стола красного дерева, посреди которого стоял графин с водой и плетеная вазочка, доверху наполненная фруктами.
– Уселись? Вот и молодцы.
Слащев пересадил ворона с плеча на шкаф, а сам выдвинул кресло и медленно, стараясь не потревожить вытянутую вперед ногу, в него опустился. Алеша во все глаза разглядывал знаменитого генерала. Это был высокий, худощавый человек, одетый в белый щегольской мундир необычного покроя и лиловые рейтузы. В бледном лице его не было ничего примечательного, кроме разве что глаз – светлых, блестящих и каких-то оцепеневших, словно их залили жидким стеклом. Слащев был довольно привлекателен собой, но в губах его было что-то неприятно насмешливое и в то же время жестокое, будто два этих состояния постоянно присутствовали в нем, соревнуясь между собой.
– Ну рассказывайте, – заговорил Слащев приятным голосом, с любопытством оглядывая путешественников. – Куда путь держите? Откуда странствуете?
– Мы… – начал было Алеша, но тут в горле у него запершило, и он смущенно кашлянул в кулак. Потом хрипло проговорил: – Странствуем в поисках лучшей жизни, господин генерал. Ищем, где бы пригодиться.
– Я, похоже, уже нашел! – неожиданно громко сказал Пирогов, привлекая к себе все взоры. – Ваше превосходительство, позвольте мне сражаться с большевиками под вашими знаменами!
– Сража-аться? – насмешливо протянул Слащев, разглядывая пухлую физиономию Пирогова и его грузную, медвежью фигуру. – А вы стрелять-то хоть умеете?
– Приходилось, – со значением ответил Пирогов.
– Где?
– В лесу.
– По куропаткам и вальдшнепам?
– Отчего же? Я и на кабана ходил. В одиночку. Однако, ваше превосходительство, мне кажется, что это не имеет значения. По моему твердому убеждению, каждый честный человек в России должен вступить в схватку с большевизмом.
– Да. Вы, я вижу, честный человек. Обговорим это позже. Ну а что вы, молодой человек? Какие планы у вас?
– Боюсь, что я не гожусь для военной жизни, – сказал, краснея, Алеша.
Слащев прищурил прозрачные глаза:
– Больны, что ли?
– Нет. Просто… особенности характера.
– Ясно. Значит, предпочитаете наблюдать схватку со стороны и ждать, чем все это кончится?
Щеки Алеши вспыхнули.
– Нет, вы не так меня поняли. Я не поэтому. Дело в том, что мне крайне необходимо попасть в Москву.
– В Москву-у? И за какой такой надобностью?
– Мой отец, умирая, поручил мне добраться до нашей московской квартиры и… – Тут Алеша запнулся.
– Что же вы, продолжайте. У вас там кто-то остался?
– Да… Сестра… Нужно позаботиться о сестре. У нее никого нет, кроме меня.
– Ну да, ну да, – задумчиво покивал Слащев. – Прошу извинить, если задаю неуместные вопросы. Я тут совсем одичал. Как там у Лермонтова в «Герое нашего времени»?.. «Жизнь в армии скучная, по полгода слова «здравствуйте» не услышишь, одно только «здравия желаю». Как-то так, да? А вы, я вижу, давно не спали в постели? Где изволите проводить ночи?
– В сарае, – со скромной и гордой улыбкой сказал Пирогов. – Предводитель бандитов Махно хотел нас расстрелять, но мы сбежали.
– Сбежали от атамана Махно? – не поверил своим ушам Слащев. – Как? Каким образом?
Пирогов покосился на артиста, затем снова перевел взгляд на генерала и смущенно произнес:
– Помогла одна добрая самаритянка.
– Женщина? – задумчиво переспросил генерал Слащев, и по лицу его скользнула тень улыбки. – Ну конечно. Шерше ля фам. Стало быть, в гостях у Махно вам не понравилось. Надеюсь, я не дам вам повода упрекнуть меня в отсутствии гостеприимства. Кстати, у меня есть отличный коньяк. А на закуску – сыр, ветчина и фрукты.
Пирогов скромно потупил глаза и сказал:
– Господин генерал, с нашей стороны было бы настоящим хамством отказываться от такого угощения.
Слащев засмеялся и повернулся к Алеше.
– Ну а вы, господин гимназист?
– Я, собственно, не голоден. А коньяк не пью вовсе.
– Отчего же?
– Алкоголь притупляет разум и ослабляет душу, – выпалил Алеша.
– Вот как? Это вам кто сказал?
– Отец. Он был врачом. Хорошим врачом, – добавил Алеша.
– Не сомневаюсь, – криво усмехнулся Слащев. – Но вот что я вам скажу, молодой человек: никогда не слушайте врачей. Они с молодости напуганы видом разверстого человеческого тела и мыслят категориями сугубо анатомическими. Разум и душа не числятся по их ведомству. Никита! – позвал он. – Прикажи там – пусть принесут коньяк и закуску!
Смазливый ординарец кивнул, выглянул из вагона и сказал несколько слов караулящим казакам.
Слащев меж тем переключил внимание на артиста.
– А что, этот молчаливый господин действительно итальянец? – поинтересовался он у Алеши.
– Да, – ответил Алеша.
– Жаль, что я не говорю по-итальянски, а то бы поболтали. Как же его сюда занесло?
– Он артист. Показывает представления.
Слащев усмехнулся:
– Самое время. Нынче вся Россия – один сплошной цирк. Справа – клоуны, слева – дикие звери. Только укротителя и конферансье нет – обоих сожрали. Слава тебе господи, скоро всей этой смуте придет конец. Выбьем большевичков из России и заживем. А, Степан, заноси!
Черноусый казак прошел в вагон и поставил на стол поднос с коньяком и закуской. Смазливый ординарец в белой кубанке подал генералу знак, тот кивнул и сказал:
– Степан, ты пока здесь побудь. У Никиты есть дела снаружи.
– Слушаюсь! – откозырял казак.
Ординарец вышел из вагона.
– Ну-с, господа, приступим? – Слащев разлил коньяк по стаканам и раздал стаканы гостям. – Вы, молодой человек, напрасно морщитесь, – сказал он Алеше. – Попробуйте, вам понравится. Тем более за Россию выпить – святое дело. Давайте-давайте, поднимайте!
Алеша нехотя взял свой стакан.
Вопреки его ожиданиям пить коньяк оказалось делом вовсе не противным. Особенно в сравнении с горилкой, которую Алеша попробовал ради интереса в том проклятом шинке. С первых же глотков по телу пробежала теплая волна, а губы сами собой сложились в улыбку.
– Вижу, коньяк пришелся вам по вкусу! – засмеялся Слащев. – Выпейте еще!
Алеша выпил. Пока Слащев беседовал о чем-то с Пироговым, он прислушивался к себе, отмечая новые ощущения. Ощущения были приятными. Пирогов говорил что-то о бандитах, которые захватили его дом, о том, что «в наше тяжелое время каждый русский дворянин должен», ну и так далее.
Если до сих пор Алеша смотрел на генерала с опаской и даже испугом, то теперь коньяк придал ему храбрости, поэтому, воспользовавшись паузой в разглагольствованиях Пирогова, он решил задать вопрос, который чрезвычайно его интересовал.
– И как скоро вы намерены выбить большевиков из России? – громко спросил Алеша.
Слащев посмотрел на него насмешливым взглядом и ответил:
– Ну совсем скоро не получится. Слишком много болванов окопалось в ставке. А почему вы спрашиваете?
Алеша облизнул губы и изрек:
– Мне кажется, вы проиграете эту войну.
Побледневший Пирогов ткнул Алешу локтем в бок и испуганно зашептал ему что-то на ухо. По лицу Слащева пронеслось как бы темное облако, но он тут же улыбнулся и спросил:
– Отчего же так, господин пророк? Отчего же непременно проиграем?
– Оттого что вы – воинство Херлы, – твердо ответил Алеша. – Блуждающие призраки.
– Херлы, говорите? – Слащев усмехнулся и подмигнул притихшему Пирогову. – Уж не ругаться ли изволите, господин гимназист?
– Вы – неприкаянное войско, – сказал Алеша опьяневшим голосом. – Вот вы зовете народ воевать за единое и неделимое отечество, а народ не понимает, что это такое. Для русского крестьянина отечество – это надел земли с избой посередине. А рядом – река с рыбой и лес с грибами.
Слащев презрительно дернул губой.
– Банальная точка зрения, – холодно сказал он.
Алеша насупился.
– Ну хорошо, – примирительно проговорил Слащев. – Какой же лозунг вы предлагаете взамен? Свобода, равенство и братство?
– Я думаю, что нужный лозунг висит в каждой русской избе, – сказал Алеша. – Это икона, а под ней – фотокарточка царевича Алексея. Плюс – надел земли, дающий работу и пропитание.
– То есть ваш лозунг – за царя, веру и землю, так я понимаю? – прищурился Слащев.
– Мне кажется, это единственный лозунг, с которым можно победить. Дайте крестьянам землю, веру – в качестве нравственной опоры и царя-защитника, и крестьяне, а их в нашем отечестве большинство, пойдут за вами все как один.
– Прекраснодушная сказочка, – отрезал Слащев. – В нашем крестьянине не больше истинной веры, чем в гнилом пне. Это во-первых. А во-вторых: взгляните на наше белое воинство! Во всем корпусе едва ли десятая часть верует в Бога. Остальные – атеисты и позитивисты похлеще Маркса. И потом, мой юный друг, исход в битве решает не вера, а сила, решительность и внезапность. Это я вам утверждаю по собственному опыту.
– Решительность есть и у красных, – не сдавался Алеша. – Сила их растет. А воевать грамотно вы их сами научите. И тогда вам придет конец.
Лицо генерала помрачнело, а слепой ворон на шкафу, словно почуяв перемену в настроении хозяина, заворочался, щелкнул клювом, будто глотку прочистил, и вдруг гаркнул:
– Р-расстрелять сволочей! К чер-ртовой матери!
Алеша, артист и Пирогов изумленно уставились на ворона. Слащев протянул руку, пригладил птице перья широкой ладонью, и ворон снова успокоился.
– Расстрелять мы их всегда успеем, Калхасушка, – мягко сказал Слащев. – Но прежде нужно выслушать. Россия держится не на набожных мужичках, господин гимназист, а на дворянах и офицерах, имеющих понятие о чести. Вот вы читали рассказ Тургенева «Конец Чертопханова»?
– Читал… Но плохо помню.
– Когда у русского дворянина не остается ничего, кроме чести, честь становится метафизической величиной. А то, что говорите вы, глупость. Вредная глупость. – Слащев провел ладонью по усталому лицу, затем поднял голову к слепому ворону и с мрачной веселостью осведомился:
– Ну а ты как думаешь, Калхас?
– Вздернуть! – решительно и веско ответил ворон. После чего сомкнул клюв и замолчал.
– И все-таки я с вами не… – начал было Алеша, но тут Пирогов яростно пнул его под столом ногой, и он, поперхнувшись, замолчал.
Алеше вдруг стало душно. Он дернул ворот рубашки.
– Прошу прощения, господин генерал-майор…
– Яков Александрович.
– Яков Александрович, – послушно повторил Алеша. – Где здесь туалет?
– Вам плохо? Выйдите из вагончика и пройдите налево.
– Благодарю вас.
Алеша выбрался из душного вагона, зашел за угол, чтобы не видеть подозрительных физиономий казаков, и вдохнул полной грудью воздух. Однако это слабо помогло. «Сейчас бы ополоснуть лицо холодной водой», – подумал Алеша. И тут же услышал поблизости веселый плеск воды.
На вытоптанном, пахнущем мазутом пятачке земли стояли несколько сдвинутых китайских ширм. Из-за них-то и раздавался плеск.
Алеша хотел пройти мимо, но не удержался – уж больно заманчиво плескала вода. Он подошел к ширме и тихонько заглянул в щелку. Над тазом с водой, стоявшим на табуретке, склонился какой-то человек. По лежавшей на втором табурете белой кубанке с красным верхом Алеша понял, что это ординарец генерала Слащева – Никита. Алеша увидел гибкую, белую спину юноши с рядом позвонков и двумя ямочками на пояснице.
Ординарец выпрямился и повернулся к табурету, чтобы взять полотенце. И тут пораженный Алеша явственно увидел перед собой белую женскую грудь с двумя маленькими розовыми сосками. Он отпрянул от щелки, попятился, споткнулся о камень и сел на землю, больно ударившись копчиком о шпалу. Из глаз брызнули слезы.
– Кто здесь? – окликнули из-за ширмы.
Алеша хотел убежать, но не успел. Край ширмы отодвинулся и на бывшего гимназиста глянули два чудных зеленых глаза.
– А, это вы, – усмехнулся «ординарец». – Чего надо?
– Я… Я просто проходил мимо.
– Мимо проходил? А угодил сюда? – Девушка (а в том, что это была девушка, Алеша убедился окончательно и бесповоротно) вдруг отодвинула рукой легкую створку ширмы. На мгновение Алеше показалось, что он стоит в Лувре перед статуей Венеры Милосской, так ослепило его нагое женское тело. Он смотрел и не мог оторваться.
Девушка усмехнулась.
– Нравится? – спросила она хрипловатым голосом.
Алеша судорожно сглотнул слюну.
– Что?
– То, что вы видите.
– Нет… То есть… Да, конечно. – Он поспешно отвернулся. – Простите меня, я не хотел… Я не должен был…
Алеша повернулся и хотел убежать, но она окликнула его:
– А ну постой!
Алеша остолбенел под этим властным окриком. Он замер, словно его прибили к месту гвоздями.
– Можешь обернуться, – сказала девушка. – Я уже одета.
Алеша обернулся и посмотрел на девушку. Она стояла в шелковом красном халате, надетом на влажное тело, и улыбалась.
– Подойди сюда!
Алеша и на этот раз не посмел отказаться. Он на негнущихся ногах, как загипнотизированный, приблизился к девушке. Она внимательно всмотрелась в его лицо и задумчиво проговорила:
– Совсем еще ребенок. – Затем подняла вдруг руку, и Алеша невольно отпрянул. Девушка улыбнулась, блеснув полоской белоснежных зубов. – Ну-ну. Не бойся, я тебя не обижу. – Короткие каштановые волосы девушки были влажными, капельки воды блестели на длинной белой шее, и это еще больше завораживало Алешу. Она коснулась пальцами его щеки и задумчиво произнесла: – Еще даже не бреется. Совсем ребенок. Сколько тебе лет, мальчик?
– Се… семнадцать, – ответил Алеша. И, по своей привычке всегда говорить правду, поспешно добавил: – Скоро будет.
– Может быть, и будет. А может, и не будет, – сказала девушка. – В наше время мужчины долго не живут. Некоторым, правда, удается, но ты не из них. На тебе уже стоит помета.
Алеша, завороженный красотой девушки, не понимал ни слова из того, что она говорила.
– Какая помета? – машинально переспросил он.
– Смерти, какая. Я это в мужчинах сразу вижу.
– Откуда?
– Оттуда. Как тебя зовут?
Алеша улыбнулся.
– Алексей.
– Алеша, значит. – Улыбка девушки стала грустной. – Как Алешу Карамазова. И такой же херувимчик с виду. А хочешь я тебя поцелую, Алеша?
– Нет. Я, собственно…
– Брось. К чему стыдиться? Здесь же никого нет, и никто нас не увидит.
Алеша хотел возразить, что человеку необязателен свидетель, чтобы испытать стыд, но не успел. Девушка обхватила его щеки ладонями, слегка пригнула его голову и крепко, по-мужски, поцеловала в губы. Рот у нее был теплый, ароматный и влажный. Полы халата распахнулись от движения, в лицо Алеше повеяло запахом фруктового мыла, он весь затрепетал и потянулся к ней, но девушка засмеялась и отпрянула.
– Ишь, какой горячий! Такой юный, а уже мужчина. – Она запахнула разошедшиеся полы халата и снова посмотрела на Алешу. Насмешливо улыбнулась. – Я слышала, вы поспорили с генералом. Это вы зря. Яков Александрович не любит, когда ему перечат.
– Я его не боюсь, – с вызовом сказал Алеша.
– И зря. Его следует бояться. Особенно такому нежному птенцу, как вы. – Увидев, как вспыхнули щеки Алеши, она с улыбкой добавила: – Впрочем, вы совсем не птенец. Целоваться, по крайней мере, уже умеете. Наверно, и с женщиной уже знались. У вас, гимназистов, это быстро случается. Ну, ступайте. Мне нужно одеться. И будьте осторожны в своих высказываниях. Ступайте, я сказала!
* * *
В вагон Алеша вернулся, слегка покачиваясь от пережитого потрясения. Он молча сел за стол, налил себе коньяку и молча выпил. Пирогов и Слащев о чем-то яростно беседовали, поэтому не обратили на него внимания. (Вернее сказать – генерал что-то яростно объяснял Пирогову, а тот с испуганной улыбкой на побелевших губах согласно кивал головой.)
– Яша, ты позволишь мне разбавить вашу компанию женским присутствием? – спросили вдруг от двери.
Слащев обернулся.
– А, это ты, моя радость! Скорей иди к нам! Вот, позволь тебе представить наших гостей. Этот вот – артист, итальянец. Он ни хрена не понимает по-русски, но зато посмотри, какие у него усы! Рядом с ним – храбрый помещик Пирогов. Я собираюсь взять его к себе в корпус в чине полковника! А этот вот – самый интересный экземпляр, бывший гимназист Алексей Берсенев.
Пирогов вскочил со стула и поцеловал девушке руку. Артист приподнялся и вежливо кивнул. Алеша тоже слегка привстал, бросил на девушку быстрый взгляд и улыбнулся. Девушка поздоровалась с артистом и Пироговым, однако взгляд ее в это время был направлен на Алешу.
– И чем же он интересен? – с улыбкой спросила она у Слащева.
– Кто? Гимназист? О! Видишь ли, дорогая, этот юноша – один из последних экземпляров вымирающего вида.
– Какого вида?
– Русских правдоискателей. С религиозно-мистическим уклоном, разумеется!
– С мистическим? – усмехнулась девушка. – Даже так?
– Представь себе, родная, полчаса назад он напророчил мне поражение от красных. Как тебе такой финт?
– Смелый мальчик.
– Еще какой смелый! Мне бы дюжину таких в корпус, и мы бы гнали краснопузых до Северного полюса без остановки. Кстати, ты забыла назвать нашим гостям свое имя. Позволь я это сделаю за тебя. Господа, вот эта девушка, которая стоит перед вами, зовется Нина. Это самое прекрасное создание на земле! И, между прочим, моя жена.
– Оч-чень приятно! – шаркнул под столом ногой Пирогов и снова хотел подняться, но тут лицо его оцепенело – он вдруг узнал в девушке недавнего смазливого офицера, которого Слащев по-простому называл Никитой.
– То есть это как же… – промямлил Пирогов.
– Что? Знакомое лицо? – Слащев засмеялся. – Поразил я вас? Нина выполняет роль моего личного ординарца. И не смотрите, что она женщина. Я за нее трех боевых офицеров отдам. Садись, милая, выпей с нами.
Девушка села на стул.
– Хороша, правда? – Слащев наклонился и поцеловал девушку в губы, затем повернулся к гостям. – Полгода назад на Акмонайских позициях я был ранен. Три пулеметные пули. Две в живот, одна в легкие. Село, в которое меня, полуживого, привезли, заняли красные. И быть бы мне сейчас адъютантом у сатаны, если бы не Нина. Она прискакала в село, взвалила меня на лошадь и догнала отряд. А потом несколько суток не отходила от моей постели, пока я сражался со смертью. Если я и победил тогда, то только благодаря ей. Теперь она моя жена.
– Прекрасная история! – восторженно воскликнул Пирогов, с подобострастным любопытством разглядывая девушку.
Слащев вновь усмехнулся.
– О да! История беззаветной, всепобеждающей любви. Не каждый мужчина может похвастаться чем-то подобным, правда?
– Правда, – кивнул Пирогов, не отводя глаз от девушки. – Следует признать, господин генерал-майор, что ваша жена – сущий ангел.
– Вы правы. Я до сих пор гадаю, чем заслужил такое счастье? Значит, я зачем-то понадобился Богу, раз Он послал ко мне своего ангела-хранителя. Это заставляет о многом задуматься, вы согласны?
– И на многое развязывает руки, – заметил Алеша.
Слащев уставился на Алешу блестящими, холодными глазами.
– То есть я хотел сказать, что…
– Я вас понял, – сказал Слащев с какой-то злой насмешливостью. – Вы наверняка слышали легенды о моей жестокости. Признаться, я и сам иногда думаю – откуда это во мне? Не то чтобы я жалел, наоборот, я рад, что во мне нашлись силы для подобных поступков. Но иногда, знаете, что-то вот тут… – Он слегка коснулся пальцами груди. – Но признайте, господа, что в том не моя вина. Мои действия вынужденные. Так сказать, ответный ход.
– Это самая удобная формула для оправдания жестокости, – вновь заметил Алеша, исподлобья поглядывая на Нину.
Слащев тряхнул головой:
– Отнюдь нет. Эта формула легко может успокоить разум, но не душу. Разум вообще легко поддается на уговоры. И чем логичнее доводы разума, тем упрямее и неподатливее становится душа.
Генерал-майор взял бутылку и разлил коньяк по стаканам. Поднял свой стакан и посмотрел сквозь коньяк на пламя свечей.
– Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, – проговорил он тихим, уставшим голосом. – Дом, развалившийся сам в себе, падет… Жаль, что эти идиоты не читают Библию. – Он покосился на Алешу и пьяно улыбнулся. – Вот я уже заговорил об общем доме. Право, господа, это закончится тем, что я поступлю на службу к краснопузым.
– Яша, не говори глупостей, – поморщившись, сказала Нина.
– А что? Или они не такие же русские, как мы?
– Они бесы, Яша. Страшные бесы.
– Бесы? Хм… Это верно. Жаль, что нельзя превратить их в свиней, как это сделал Иисус. То-то знатно бы получилось.
Слащев залпом допил коньяк, сунул в рот кружочек лимона и скривился. Затем поднялся из-за стола и, прихрамывая, отошел в угол вагона. Там он долго что-то искал в выдвинутом ящичке комода. Нина посмотрела на его спину и сказала:
– Яша, хватит тебе уж на сегодня.
– Почему? – спросил он, не оборачиваясь.
– Эта дрянь может свести в могилу даже тебя.
Тут генерал обернулся, и Алеша увидел его бледное, покрытое потом лицо.
– Во мне пять немецких пуль, и ни одна из них меня не убила, – отрывисто и сухо произнес он. – И ты думаешь, что меня свалит какой-то дурацкий порошок?
Нина отвернулась от него. Посмотрела на Пирогова и спросила с напускной веселостью:
– Значит, желаете вместе с нами бить красных?
– Желаю! – воскликнул Пирогов, не сводя с Нины пылающих глаз.
– Но способны ли вы на это?
– Смею вас уверить – более чем. Дайте мне шашку и коня и позовите сюда роту краснопузых. Выкошу всю роту до голого места!
– Вы смелый мужчина. И очень… крупный.
Пирогов приосанился.
– Вы не поверите, мадам, но в детстве я не отличался крупными размерами. Даже отставал от сверстников в развитии. Все началось в четырнадцать лет. За один год я подрос на четыре вершка и набрал в весе почти пуд! Вот тогда для меня все и переменилось – сверстники стали смотреть на меня с уважением.
– Ну, вы прямо Илья Муромец! – рассмеялась Нина. – Чтобы такому молодцу наесться да напиться, нужно лишить провианта целый полк.
– Это точно! – захохотал Пирогов. – Пить и есть я здоров!
Слащев вернулся за стол.
– Яша, – обратилась к нему девушка, – налей господину помещику коньяку. Да не жалеючи, до самых краев. Я хочу посмотреть, так ли он хорош на деле, как на словах.
Слащев внимательно посмотрел на Нину, затем, ни слова не говоря, взял бутылку и наполнил стакан Пирогова до самой кромки.
– Ну, господин помещик! – снова весело заговорила Нина. – Готовы ли вы выпить до дна за мое здоровье?
– Еще как! – с энтузиазмом воскликнул Пирогов.
Алеша тронул его за локоть:
– Пирогов, не надо. Вы и так пьяны.
– А ну вас с вашим нытьем! – Пирогов сгреб в пятерню стакан и торжественно поднял его перед собой. – Пью ваше драгоценное здоровье, сударыня!
Запрокинув голову, Пирогов в три больших глотка опустошил стакан. Грохнул стаканом об стол.
– Уф-ф! Хорошо!
– Лихо, – похвалила Нина. – А теперь за здоровье его превосходительства белого генерала Якова Александровича Слащева!
Слащев удивленно покосился на супругу, неопределенно хмыкнул, но и на этот раз ничего не сказал и снова наполнил стакан Пирогова до краев.
– Не пейте, – вновь попросил Алеша. – Вам же самому потом будет плохо.
Пирогов вновь от него отмахнулся.
– Оставьте ваши наставления для итальянца. Русскому человеку от алкоголя нет никакого вреда. Одна только польза.
– Верно, – поддакнула Нина.
Пирогов хлопнул второй стакан. Крякнул и вытер рот рукавом камзола.
– Ну а вы? – обратился Слащев к Алеше. – Вы так и не допили. Если не ошибаюсь, тот тост был за процветание России?
Алеша молча взял свой стакан, секунду помедлил, затем решительно опрокинул его в рот. Минуту спустя в голове у Алеши помутилось, все вокруг застлал какой-то зыбкий, теплый, прозрачный туман. Алеша попытался сосредоточить взгляд на канделябре, но канделябр с шестью пылающими свечами пополз куда-то в сторону, как огромный бронзовый таракан.
«Что это со мной? – испуганно подумал Алеша. – Наверное, я напился. Так вот как это бывает! Все вокруг кружится… И все совсем ненастоящее… Господи, да ведь это сон! Как же я раньше не догадался, что это сон!»
Неожиданно ему стало хорошо. Из тумана вынырнуло бледное, улыбающееся лицо генерала Слащева. Его губы беззвучно шевелились, а откуда-то со стороны нараспев донеслось:
Утомленные зрители
Молча кутались в шубы.
И какая-то женщина
С искаженным лицом
Целовала покойника
В посиневшие губы
И швырнула в священника
Обручальным кольцом…
«Это голос Слащева, – сказал себе Алеша. – А такое ощущение, что поют где-то сбоку. Как же это получается? А, все равно».
И никто не додумался
Просто стать на колени
И сказать этим мальчикам,
Что в бездарной стране
Даже светлые подвиги —
Это только ступени
В бесконечные пропасти,
К недоступной весне…
Басовито подпевая генералу, Пирогов вдруг стал заваливаться на бок, и если бы артист его не подхватил, то непременно свалился бы со стула.
– Похоже, господин здоровяк надрался, – усмехаясь, сказал Слащев. – Уходила ты его, душа моя.
– Он сам себя уходил, – возразила Нина.
На Алешу вновь наполз теплый туман. Он пошатнулся, но тут кто-то сунул ему в руку стакан с чем-то холодным, и Алеша стал пить. Холодная волна освежила рот и приятно прокатилась по пищеводу. Только выпив весь стакан до дна, Алеша понял, что у волны этой вкус крепкого сладкого кофе. В голове у него слегка прояснилось.
– Ну, вы как? – услышал он рядом голос Нины. – С вами все в порядке?
– Д-да, – ответил Алеша.
Он хотел поблагодарить девушку за кофе, но, пока собирался с мыслями, усталый голос Слащева произнес прямо у него над ухом:
– Подите, господа. Я устал от бесед. Да и вам нужно отдохнуть.
– Мы можем идти? – сказал Алеша, едва ворочая языком.
– Идите. Должен с сожалением признать, что никакие вы не красные шпионы. Но если я ошибся – берегитесь. Из-под земли достану и вздерну на ближайшем фонарном столбе. Благо столбов в России, в отличие от всего остального, еще предостаточно.
Слащев еще что-то говорил, но Алеша его больше не понимал. Он чувствовал, что проваливается в какой-то черный, бездонный колодец. «Вероятно, я умираю», – подумал Алеша и, поняв, что не испытывает страха от этой мысли, радостно улыбнулся, приветствуя свою преждевременную и легкую кончину.
* * *
И снились Алеше Берсеневу мятущиеся по небосводу черные тени и среди них одна – самая черная, снились Алеше рокот станков и дым, валящий из заводских труб, и в этом дыму, как внутри огромного бесформенного сосуда из дымчатого стекла, – два войска. (Обдумывая позже свой сон, Алеша не сомневался, что два воинства – это белая и красная армии. Его слегка тревожил лишь непонятный символ, какой он прежде встречал на картинках в книге господина Щербатского «Индуизм и буддизм». Это был крест, но крест необычный. Лучи его на краях сгибались в одном направлении, напоминая согнутые в локтях руки. От этого креста исходила такая же опасность, как и от большой красной звезды, всходившей на горизонте, и Алеша чувствовал тревогу.)
Подул теплый ветер, пронизанный запахом пороха и озона, и разогнал облака. Алеша увидел белую железную кровать, а на кровати – старого, лысого человека. Кожа на острых скулах мужчины была сухая, желтоватая и вся в мелких морщинах. Бурая бородка, пронизанная сединой, словно изъеденная плесенью, была вскинута вверх. В раскосых глазах застыли боль и безумие. Тут перед Алешей раскрылась как бы невидимая дверца, и он, мгновение поколебавшись, скользнул в эту дверцу. Внутри было темно и холодно, однако в темноте иногда возникали там и тут всполохи. И вдруг пустота вздрогнула и запульсировала, как большой черный червь, и на Алешу волной накатила смертельная тоска, а перед глазами вспыхнуло красное – РЕВОЛЮЦИЯ!
Алеша посмотрел на свою онемевшую руку – она была желтой и морщинистой, словно сделанной из отсыревшего пергамента. Ноготь большого пальца был неприятно синий, с белесой каймой. Алеша понял, что лежит в постели и что от него пахнет мочой и потом.
Слева скрипнул стул, Алеша повернул голову и увидел усатого человека. От усатого веяло опасностью, и Алеша понял, что до смерти его боится. К страху примешивалось еще что-то… но что именно – Алеша не успел понять, так как усатый заговорил.
– Как ви себя чувствуете? – мягкой скороговоркой поинтересовался он.
Лицо его было темным, кожа усыпана крошечными точечками, словно подверглась атаке сотен микроскопических червей.
Алеша хотел заговорить, но вместо этого из горла его вырвалось невразумительное мычание. Звуки никак не хотели складываться в слова. Алеша чувствовал почти физическую боль, будто лепил эти слова из каких-то рассыпающихся комков, парящих в пустоте. Сгустки эти все время ускользали, и Алеше приходилось до боли напрягать разум, чтобы удержать их.
– Хо… рошо, – выдохнул наконец Алеша – не потому, что это являлось правдой, а потому, что слово это было легче всего произнести.
Алеша (а вернее, тот, кем он сейчас был) попытался приподняться с подушки, но усатый Иосиф (отчего-то Алеша знал, что его зовут Иосиф) сделал предостерегающий жест.
– Лежите, лежите. Вам нэльзя вставать… Клянусь, ваше тело нэ умрет.
«Тело не умрет? – насторожился Алеша. – Почему он сказал «тело не умрет», а не «вы не умрете»? Что это значит? Разве возможно жить телу без души? «Дело! – догадался Алеша. – Он сказал дело, а не тело. Ну конечно! Как же может быть иначе?»
Алеша почувствовал облегчение. Он вдруг ясно увидел свое «тело», лежащее в каком-то хрустальном саркофаге, и в сердце у него тоскливо засаднило. Странное видение уплыло, рассеялось. Алеша почувствовал, как по его лбу пробежало какое-то насекомое. Пробежало и повисло на веке. Черноусый достал из кармана грязный, мятый платок и промокнул Алеше лоб.
– Ви вспотели, Владимир Ильич, – сказал он. Затем оглянулся на дверь, придвинул стул поближе к кровати, склонился над Алешей и тихо заговорил. Он говорил что-то про революцию, про смерть, про врагов… Вместе со словами изо рта черноусого вылетало смрадное дыхание, словно рот этот был отдушиной, выведенной на поверхность из глубокого склепа с чем-то гниющим, разлагающимся.
– Все будет хорошо, – жарко шептал черноусый с легким кавказским акцентом. – Они хотят сделать из вас посмешище, огородное пугало. Но я этого нэ допущу. Вы уйдете великим вождем пролетариата. Гением человечества, а не старым маразматиком с висушенными мозгами. – Черноусый воровато оглянулся, затем поднял кверху короткий, волосатый палец, ткнул им в направлении потолка и со значением добавил. – Это Он мне сказал!
При слове «он» Алеша почувствовал, как всего его обволокло чем-то тревожным и зловещим. В комнате стало холодно. Алеша передернул высохшими, старческими плечами. Он! Не тот ли это голос, который он слышал иногда у себя в голове? Голос, который придавал ему уверенности и сил, когда и то и другое было на исходе.
Громко хлопнула створка форточки. В комнату ворвался ветер, подхватил с пола мусор и закружил его в черном вихре, вихрь этот постепенно разрастался, пока не поглотил все вокруг. А когда он рассеялся, Алеша увидел, что они сидят на вершине огромной горы. Вокруг горы сгустились черные тучи, пронизанные кровавыми всполохами и раскатами грома. Рыжеватые волосы на голове Иосифа слегка шевелились от порывов ветра. Вдруг на его рябое лицо упала тень. Он завороженно уставился темными глазами куда-то за спину Алеши и судорожно сглотнул слюну.
– Это он… – прошептал Иосиф.
Чье-то ледяное дыхание, подобно порыву ветра, обожгло Алеше затылок, и вслед он услышал шепот, который скользкой, холодной змеей вползал ему в уши, пробирался в душу и цепенил ее, покрывая белой, колкой изморозью.
– Вы слышите? – сказал Иосиф. – Пришло время браться за работу.
Усатый Иосиф поднялся с камня, на котором сидел. Его огромная черная фигура затмила собой горизонт.
– Надя, – слабым, старческим голосом позвал Алеша. – Надю…ша.
Наваждение рассеялось. В комнату вошла грузная, невысокая женщина в сером платье и коричневой кофте. Сальные седые волосы женщины были гладко зачесаны назад. Ее выкаченные глаза прижимались к линзам круглых очков, как рыбы прижимаются носами к стеклам аквариума.
– Ну, мне пора, – сказал Иосиф. – Поправляйтесь, Владимир Ильич. Нам с товарищами очень вас нэ хватает.
Надежда Константиновна шумно втянула воздух ноздрями, посмотрела на трубку в руке Иосифа и нахмурилась.
– Иосиф Виссарионович, вы опять курили? Ну как же так?
– Что вы, Надежда Константиновна, – Иосиф заговорщицки подмигнул Алеше. – Трубка потухла. Я ее по привычке держу. Знаете, чтобы руки чем-нибудь занять. – Поправляйтесь, – повторил Иосиф и снова подмигнул Алеше, словно мрачная ирония этой фразы была понятна только им двоим.
* * *
Алеша проснулся внезапно, сразу. Он ощутил ее присутствие еще до того, как увидел, до того, как почувствовал ее пьянящий запах. И даже храп Пирогова, доносившийся с другого конца комнаты, не мог сбить его с толку.
– Ну же! – тихо прошептала она. – Поцелуй меня!
– Зачем? – услышал Алеша свой голос.
– Глупенький. Для чего, по-твоему, целуют женщин?
Она взяла руку Алеши и положила себе на грудь. Алеша ощутил под пальцами теплую, бархатистую кожу.
– На вас нет одежды? – проговорил он.
– Конечно, нет.
– Но зачем вы ее… сняли?
Нина тихо засмеялась в темноте.
– Тебе не нравится? Помнится, днем ты нарочно подглядывал в щелку, а теперь недоволен.
– Я…
– Помолчи. Просто лежи. Я все сделаю сама.
Она стала целовать Алешу в грудь своими мягкими губами. На Алешу накатила сладостная истома. Он задрожал.
– Вы не должны… – проговорил он. – У вас ведь муж…
– Но я хочу, – сказала она хриплым голосом. – А если я чего-то хочу – я это беру. И тебя возьму, потому что…
Тут Нина произнесла такие слова, от которых Алешу бросило в пот.
– Такие слова не для женщин, – сказал он.
– Может быть. Но я давно забыла о том, что я женщина. Дай мне вспомнить.
– Как можно о таком забыть?
– Чтобы убивать, женщина должна о многом забыть. Я тебе нравлюсь?
– Вы самая прекрасная женщина из всех, кого я встречал.
– Врешь. Но приятно врешь. А теперь помолчи…
Через несколько минут Нина сжала бедрами чресла Алеши и тихонько застонала. Потом вся разом обмякла, скатилась с Алеши и, тяжело дыша, легла на спину. Полежав так немного, она взяла со столика папиросу и спички. Закурила и выпустила белое облако дыма.
– Я у тебя первая женщина, правда? – спросила она хрипловатым, негромким голосом.
– Правда, – ответил Алеша и покосился на Нину. – Вы не любите Слащева, так зачем же вы с ним живете?
Нина повернулась и внимательно посмотрела на Алешу.
– Кто тебе сказал, что не люблю? Очень люблю. Больше жизни люблю.
– Зачем же вы тогда… со мной?
Она глубоко затянулась папиросой, посмотрела на дым и тихо проговорила:
– Вопросы, вопросы… Почему вы, мужчины, не можете просто жить? Зачем задаете так много вопросов?
– Вероятно, потому что хотим знать наверняка, – неуверенно произнес Алеша.
Нина усмехнулась.
– Ничего нельзя знать наверняка. В жизни все страшно перепутано. Непонятно, где что. Ты думаешь, что ты делаешь добро, а получается наоборот. – Она стряхнула пепел с папиросы прямо на пол. – Вот Яша любит цитировать из «Фауста». Там, где дьявол вечно хочет делать зло, а получается добро, знаешь?
– Да.
– Я думаю, это очень верные слова, потому что они про жизнь.
– Но вы… – Алеша говорил с трудом, он никак не мог подобрать нужных слов. – Вы же со мной не просто так? Вы же испытывали ко мне какие-то чувства? Или вы это… от скуки?
Нина улыбнулась в пустоту.
– Дурачок. Когда-нибудь, лет через пять, тебе в голову перестанут лезть подобные глупости. Ты научишься брать от жизни то, что хочешь, и не задавать вопросов. Хотя… Вот Яша, с виду спокойный и сильный, а почти каждую ночь просыпается в поту. Если бы не спирт да кокаин, давно бы с ума сошел. Но себе в этом не признается. Даже любит рассуждать о том, что заповедь «не убий» придумали слабые люди, чтобы оправдать свою немощь и нерешительность.
– Как это?
– Просто. «Тяга к убийству исконно присуща человеку, она входит в состав его крови, – проговорила Нина, подделывая голос Слащева. – Звери убивают только тогда, когда они изнемогают от голода, а человек – когда он изнемогает от желания убить. Но только сильный человек способен признаться себе в этом и решиться на убийство. Слабый будет блеять о божьих заповедях и тому подобной ерунде, которую он сам себе и придумал».
Нина зевнула и сладко потянулась. Алеша смотрел на нее завороженно.
– Слащев и в самом деле в это верит? – тихо спросил он.
– Послушаешь, так верит. Уж очень убежденно говорит. Да и на расправу скор. А вот по ночам… когда слабеет духом…
– Но ведь получается глупость, – усомнился Алеша. – Если верить вашему мужу, выходит, что человек убивает ради самого акта убийства, а не ради достижения каких-то целей.
– Ц-ц-ц. Ну, чего ты размитинговался? – Нина протянула руку и погладила Алешу по голове. – Ну да, он так и считает: никаких высших целей и идей не существует, человек придумывает их в оправдание собственной жестокости. Он просто хочет убивать и ничего не может с собой поделать.
Алеша обдумал слова Нины и сказал:
– Если все так, как вы говорите, вашему мужу приходится жить в очень страшном мире.
– Не ему одному, – пожала плечами Нина. – Мы все в этом мире живем. Только не признаемся себе. Ох, мне было так хорошо, а ты все испортил своими разговорами. – Нина решительно затушила папиросу об хромоногий столик и поднялась с постели. – Мне пора.
Стройная фигура девушки четко обрисовалась на фоне синего окна. Алеша вновь почувствовал томление. Он схватил Нину за руку.
– Останьтесь! Я прошу!
Нина повернулась и попробовала разглядеть во тьме его лицо. Тихо проговорила:
– Если Яша узнает, что я здесь была, он может тебя убить.
– Пусть, – сказал Алеша. – Я не боюсь.
– Смелый мальчик… Ну хорошо. Пожалуй, я останусь еще на пять минут.
– На пять? Всего на пять?
Нина снова села на кровать. Погладила Алешу ладонью по щеке, затем провела теплой рукой по его животу, опустилась ниже и насмешливо сказала:
– С такой ретивостью тебе и двух минут будет много. – Она наклонилась и поцеловала Алешу в губы.
* * *
– Уф, – пыхтел, отдуваясь, Пирогов. – Слава богу, живы. Я уж думал, все, крышка.
Он хлестнул лошадку вожжами, и она прибавила ходу.
– В каком смысле «крышка»? – не понял Алеша.
– В прямом. Занюхался генерал-то.
– Как это – «занюхался»?
– Под кокаином, – приглушенным голосом объяснил Пирогов. – Глаза совсем оловянные. А пальцы все рукоятку «маузера» поглаживают. Бережно этак.
– А я и не заметил, – сказал Алеша.
– А я, признаться, только на эти пальцы и смотрел. Мог ведь и пальнуть, скотина. Спасибо Господу, уберег. – Пирогов поднял руку, чтобы перекреститься, но передумал.
Артист, свесивший ноги с телеги и задумчиво разглядывающий выбоины дороги, поднял голову и с тем же задумчивым видом проговорил:
– Да, Слащев человек странный. Власть любит, мессией себя мнит. А между тем батьке Махно завидует. Хочет, чтобы его не просто боялись, но любили. Как батьку Махно. Поэтому и перед нами гоголем ходил, все понравиться хотел.
– Это точно, – поддакнул Пирогов. – Видели, как он на отражение свое в зеркале поглядывал? То так повернется, то этак. Прямо не генерал, а Нарцисс.
– Меж тем Слащев опасен, – сказал артист. – Очень опасен.
– Я и говорю, опасен, – кивнул на это Пирогов. – Хорошо еще, ноги унесли! Я уж, признаться, и не чаял.
Алеша встретился взглядом с артистом и отвел глаза. Он понял, что артист знает о ночном посещении Нины.
За спиной послышался перестук копыт.
– Эй! – окликнул их громкий голос. – Эге-гей!
Путешественники обернулись. Со стороны вокзала к ним стремительно приближался всадник. Пирогов придержал вожжи и судорожно сглотнул слюну.
– Ну вот, сглазил, – сокрушенно проговорил он. – И кто меня, дурака, за язык тянул? – Он покосился на артиста и неуверенно произнес: – Может, дадим деру?
– Не имеет смысла, – ответил артист. – Догонит.
Всадник, черноусый, рослый казак, подскакал к телеге и загарцевал около нее.
– Господа, генерал-майор пожелал сделать вам подарок! – пробасил он, наклонился и протянул Алеше плетеную корзинку, прикрытую сверху полотенцем.
– Передайте Якову Александровичу нашу благодарность, – сказал Алеша.
– Передам!
Всадник хлестнул лошадь и унесся, растаяв в облаке поднятой пыли.
Друзья с облегчением посмотрели ему вслед, затем воззрились на корзинку.
– Что там? – нетерпеливо поинтересовался Пирогов.
Алеша снял полотенце и присвистнул.
– Ого! Щедр генерал. Хлеб, сыр, ветчина… Тут даже штоф водки имеется.
– Водки? – оживился Пирогов. – А ну-ка, покажите. – Он заглянул в корзинку, достал бутылку, вынул зубами пробку, недоверчиво понюхал, затем отхлебнул прямо из горлышка, крякнул и выпучил глаза. – Уф-ф! Действительно, водка. Ай да генерал! Сразу видно образованного человека, не то что Махно. Господин циркач, не хотите приложиться?
– Не сейчас, – ответил тот.
– Да, вы правы. Оставим до вечера. – Пирогов еще раз отхлебнул, тряхнул головой и плотно закупорил горлышко пробкой.
Последующие десять минут ехали молча. Неомрачаемое лицо Пирогова приняло странно озабоченный вид. Про вожжи он, казалось, совсем забыл, и пегая лошадка плелась по дороге сама собой. Вдруг Пирогов резко натянул вожжи, и повозка остановилась. Пирогов повернулся к Алеше и сказал:
– Вы знаете, а ведь я, пожалуй, останусь.
– Как это? – не понял Алеша. – Где останетесь?
– Да здесь, у Слащева. – Пирогов вздохнул и повел медвежьими плечами. – Посудите сами, господа, ну куда мне идти? Дома нет, жены и детишек тоже, осталась одна только родина. Буду воевать с красными.
– Вы это серьезно? – все еще не верил своим ушам Алеша.
– Вполне, – ответил Пирогов.
Алеша повернулся к артисту, ожидая с его стороны колкостей и острот, но вместо этого тот, к полному изумлению Алеши, произнес короткую, но прочувствованную речь.
– Господин Пирогов, это слова настоящего мужчины и дворянина, – сказал он почти торжественно. – Не думал, что вы на это способны, и рад, что ошибся. Вот вам моя рука, Пирогов!
Он протянул толстяку руку, и тот с жаром ее пожал.
– Так жаль с вами расставаться, друзья, – расстроенно произнес Пирогов. – А давайте со мной! Нет, правда, господа! Будем вместе бить красную нечисть! Алеша, вы как?
Алеша покачал головой.
– Нет, Павел Афанасьевич, воевать я не пойду.
– Почему?
– Мне нужно в Москву. Если я доберусь до Москвы, я принесу родине гораздо больше пользы, чем на передовой. Только не спрашивайте меня ни о чем. Я не могу вам сейчас ничего рассказать. Лучше давайте обнимемся на прощание.
– Давайте!
Они крепко обнялись. Пирогов всхлипнул, разжал объятия и повернулся к артисту.
– Ну а вы, господин Браккато?
– Я бы с радостью, но я дал слово Алексею, что буду сопровождать его до самой Москвы.
– Да, вы правы, – согласился Пирогов. – Его нельзя оставлять одного. Берегите его, идальго.
Пирогов соскочил с телеги.
– Мы можем вернуться и подвезти вас, – предложил Алеша.
Пирогов мотнул всклокоченной головой.
– Нет, не стоит. У вас впереди дальняя дорога, а возвращаться – плохая примета. Сам дойду. Надеюсь, мы еще когда-нибудь свидимся. И тогда я… Тогда мы… А, чего там! – неожиданно махнул он рукой и отвернулся, чтобы скрыть выступившие слезы. – Ну, прощайте!
Пирогов хлопнул лошадку ладонью по крупу, повернулся и, не произнося более ни слова, зашагал обратно к вокзалу. Алеша и артист с минуту смотрели Пирогову вслед, потом циркач отвернулся, взял в руки вожжи и сказал:
– Ну вот, теперь нас только двое.
– Да, – отозвался Алеша. – Двое.
– Поехали, что ли?
– Да, идальго. Надо ехать.
Артист шлепнул лошадку вожжами по крупу, и она бодро засеменила копытами по пыльному большаку.
* * *
– Что же вы мне ничего не говорили про вашу сестру? – поинтересовался артист.
– Потому что нет никакой сестры, – ответил Алеша.
– Так это вы нарочно Слащеву наплели?
– Да, – признался Алеша. – Я проговорился про Москву и понял, что нужно врать дальше, иначе он не отстанет.
– А ваш батюшка? Он действительно умер? Или это тоже вранье?
– Нет, это правда, – грустно ответил Алеша. – Он умер несколько дней назад.
– Как это случилось?
Алеша снял фуражку, пригладил ладонью светлые непослушные волосы, снова накрыл их фуражкой и сказал:
– Мы были в Севастополе. Хотели уплыть из России в Турцию, а потом перебраться в Париж, у нас там родственники. Но потом кое-что случилось, и мы решили вернуться в Москву. То есть отец решил вернуться, но не успел.
– Что произошло?
– Мы зашли в ресторацию пообедать… В городе тогда был настоящий кошмар. На рынках открыто торговали кокаином. По улицам ходили девочки… ну, знаете, такие… и совсем молодые, моложе меня… В общем, творился сущий ужас. Я совсем не хотел есть, но отец сказал, что нужно хорошенько подкрепиться перед дорогой. В ресторации, куда мы зашли, проходило заседание литературно-артистического общества. Поэты читали стихи, но было почему-то очень много пьяных.
– На таких сборищах всегда много пьяных, – сказал метатель ножей.
– И там был один артист, – продолжил Алеша, задумчиво глядя на проплывающие мимо деревья. – Господин Вертинский. Вы его наверняка знаете.
– Тот, что распевает песенки в костюме Пьеро?
– Ну да. Только в тот раз он был в черном фраке. И, вероятно, болен, потому что кашлял в платок и был очень бледен.
– С артистами это случается и без болезни, – заметил циркач.
– Господин Вертинский спел песню о юнкерах… Знаете, о тех, которые погибли в Борщаговке. «Я не знаю, зачем и кому это нужно? Кто послал их на смерть беспощадной рукой?» Публика приняла его очень хорошо. Были аплодисменты, слезы. Но тут один офицер… штабс-капитан, по-моему… поднялся со своего места и потребовал, чтобы Вертинский спел «Боже, царя храни». Очень грубо потребовал. И тогда один гражданский… совсем сухонький старичок… подбежал к штабс-капитану и закричал, чтобы тот убирался к чертям на передовую – воевать с большевиками. А потом влепил штабс-капитану пощечину. Штабс-капитан взял со стола бутылку и замахнулся на старика. Мой отец вскочил из-за стола, подбежал к офицеру и схватил за руку. Но другая рука у офицера была свободна. Он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил отцу в грудь. Вот и все.
Алеша замолчал.
– Его арестовали? – спросил артист после паузы.
– Того офицера? Да, гвардейский патруль увел его из ресторана. А мой отец умер у меня на руках.
– Н-да, не повезло… – Артист, сам не любивший утешений и никогда не умевший утешать, отвернулся и стал смотреть на дорогу.
– Перед смертью папа велел мне отправляться в Москву, – продолжил Алеша.
– Значит, у вас есть миссия? – тихо спросил артист.
– Да. И чрезвычайно важная.
Артист покосился на Алешу.
– Может, хотя бы намекнете – что вы хотите доставить в Москву?
Алеша вздохнул.
– Я бы с радостью, но не могу. Это не моя тайна, вы же понимаете. Вы только не обижайтесь на меня, господин идальго.
– Я не обижаюсь. Значит, никаких денег у вас в Москве нет. Чем же вы собирались мне заплатить?
– У нас в квартире кое-что осталось. Серебро столовое, венецианское стекло… Мебель с инкрустацией, несколько фарфоровых и бронзовых безделушек. Если все это продать…
Идальго усмехнулся.
– Думаю, что все это продали без вас. А скорей всего, просто растащили.
– И теперь вы не захотите мне помогать? – осторожно спросил Алеша.
Артист усмехнулся.
– Напротив, теперь я сделаю это с еще большим удовольствием.
Алеша несколько секунд молчал, потом смущенно спросил:
– Почему?
Артист пожал плечами.
– Я к вам привык, – весело произнес он. – И разрази меня гром, если я не довезу вас до Москвы.