ГЛАВА 10
В тот вечер, когда Апрель, сам не свой, побежал куда-то через черный ход, Марина не сумела его догнать. Метель кидала снегом ей в лицо, слепила, ветер пронизывал насквозь, и через минуту девушка продрогла до костей.
Она вернулась в «Буфет», глотнула водки и работала, как заведенная, прогоняя страшные мысли. Где Апрель? Что с ним? Вдруг попал под машину или поскользнулся и сломал ногу, а то и голову разбил? Мог напиться, устроить дебош, попасть в милицию…
– Ты заболела, что ли? – заметила ее состояние Соня. – Температура? Дрожишь, зубы чечетку выбивают, кофточка вон мокрая…
– Я на улицу выходила…
– Ты же не куришь…
– Отстань, ради бога!
Соня обиженно отвернулась, принялась вытирать чашки – когда посетителей было много, посуды не хватало, и Соня бегала в подсобку мыть тарелки, стаканы и чайные приборы.
– Хорошо, что Митя купил еще посуды, – примирительно сказала Марина. – Нам будет легче обслуживать людей.
Соня промолчала, но складка на ее лбу разгладилась. Она не умела долго сердиться.
На следующий день Марина места себе не находила от беспокойства, ее так и подмывало позвонить Апрелю, узнать, все ли с ним в порядке. Вчерашняя беготня по улице без куртки сказалась к обеду: у Марины заложило нос, в горле першило, накатывала дурнота.
– Кого ты все выглядываешь? – не выдержала Соня. – Нет его еще! Задерживается.
Сестра опускала глаза, украдкой вытирая выступающую испарину.
Апрель появился в зале, когда концерт нескольких бардов из Питера подходил к концу. Сел с краю, заложил ногу на ногу и будто оцепенел.
– Явился, – прошептала Соня, наклонившись к уху сестры. – Не запылился. А ты уж извелась вся! Пойди, умойся, напудри носик.
Марина кинулась к сумочке, достала зеркальце, пудреницу, помаду. Взглянула на себя и застонала от досады – сама бледная, глаза красные, воспаленные, волосы прилипли к вискам. Ужас…
В «Буфете» Апрель снова заказал водки. Он как будто не замечал девушек: сидел за столиком, уставившись в угол, пил, не закусывая.
– У нас здесь не забегаловка для алкашей-одиночек! – с неприязнью заметила Соня. – Пойди, скажи ему. Больше наливать не стану!
Марина обрадовалась поводу заговорить с молодым человеком, мигом выскочила из-за стойки.
– Как дела, Апрель? Что-то ты грустный…
– Устал. Работы много.
– Может, случилось чего?
– Тебе-то зачем? Что ты в душу лезешь? – взорвался он. – Иди, занимайся своим делом.
Марина едва не заплакала:
– Зря ты так…
– Извини, – буркнул он. – Я не в духе сегодня. Не хотел грубить, вырвалось. Иди, от греха подальше…
– А ты расскажи, что тебя гложет…
Он покачал красивой головой, передернул плечами.
«И от кого рождаются такие умопомрачительные парни? – подумала она, млея от сладкого восторга. – От голливудских звезд? Только ведь Апрель нашенский, до мозга костей… водку пьет по-нашему, страдает… песни поет…»
– Маринка! – позвала ее Соня. – Хватит болтать!
Она с сожалением вернулась за стойку к кипящему самовару, к душистым травам в пузатом заварном чайнике, – озноб сменился жаром, со лба скатывались капельки пота, которые приходилось без конца смахивать.
– То бледная была, как снег, то покраснела, как рак… – ворчала Соня. – Лечь тебе надо, аспирина принять. Жаль, подменить некому…
Марина кое-как дождалась закрытия. Апрель в этот раз никуда не спешил, разомлел от тепла, от яркого света, от водки и чуть не уснул за столиком.
Митя вызвал ему такси, помог одеться.
– О-о, парень, развезло тебя конкретно! Домой-то доберешься? Адрес помнишь еще?
Апрель невнятно пробормотал, куда его везти.
– Мы поможем, – вызвались сестры. – Заодно и нас подбросите в Коньково.
– Ладно… – кивнул водитель. – Вам по пути.
Так Марина узнала, где живет Апрель. Утром она не смогла подняться с постели: горло, насморк, все по полной программе. Они с Соней снимали комнату в трехкомнатной квартире, одну на двоих. Гостиную хозяйка закрыла на ключ, а третью комнатушку занимала продавщица с оптового рынка, сварливая, но добрая тетка, которая снабжала девушек дешевыми продуктами.
– Вот тебе антибиотики, – наставляла она Марину. – Вот парацетамол! Ты с болезнью не шути. Нам, приезжим, болеть нельзя. Накладно!
Соня убежала на работу, а сестра осталась лежать, думая о своей несчастливой судьбе, об Апреле, о женщине, которую он любит. Хоть бы одним глазком посмотреть на нее…
Через день ей стало лучше: то ли таблетки помогли, то ли простуда протекала легко. Она оделась потеплее и вышла на балкон.
Снежная белизна ослепляла, красный шар солнца стоял над высотными домами, обливая их медью и золотом. Тысячи людей населяли эти каменные коробки с ячейками-квартирами, и каждый на что-то надеялся, чего-то желал, о чем-то тосковал, кого-то любил, о ком-то молился. А кто-то пил в одиночестве, собирался наложить на себя руки…
– Апрель… – прошептала Марина, и облачко пара вылетело из ее пересохших губ. – Ты не сделаешь этого! Ты мне нужен…
Почему-то ей представлялись жуткие картины самоубийства: одна хуже другой. Она отыскала глазами дом, где снимал квартиру Апрель с товарищем. Товарищ, как оказалось, уехал домой, в отпуск. Она поняла это из путаных объяснений Апреля, который никак не мог вставить ключ в замок. Когда наконец за ним закрылась дверь, Марина все еще стояла, пока Соня не дернула ее за руку.
«Пошли, такси ждет! Митя заплатил за езду, а не за простой!»
Апрель по чудесному стечению обстоятельств жил по соседству с девушками. Почему-то они ни разу не встретились ни в супермаркете, ни на остановке маршруток, ни в метро. Если бы не клуб на Нижней Масловке, так бы и не узнали друг друга!
Дороги жизни сходятся и расходятся, пересекаются или нет… и невозможно предугадать, что ждет за очередным поворотом…
Марине вдруг захотелось увидеть Апреля, заглянуть в его серо-зеленые глаза, сказать, что все будет прекрасно и он еще будет счастлив. Что все его мечты сбудутся, и самая чудесная из женщин полюбит его всем сердцем, а ту непреклонную и безжалостную, которую он не может забыть, постигнет заслуженное наказание.
«Вероятно, он сейчас на работе, – подумала девушка. – Я только потеряю время и простужусь еще сильнее. Мне лучше не выходить!»
Марина представляла себе жестокую красавицу, отвергшую Апреля, и желание увидеть «соперницу» зрело в ее сознании, росло, как пущенный с горы снежный ком.
«Если ты поймешь, какие женщины нравятся Апрелю, то сумеешь завоевать его! – твердил кто-то внутри нее. – Одежда, прическа, манеры – все это не трудно скопировать. Мужчины в первую очередь обращают внимание на внешность. Перекрасить волосы, похудеть или, наоборот, поправиться, сменить гардероб, пользоваться теми же духами…»
Задача казалась легкой ее безрассудному уму, поглощенному жаждой любви именно этого мужчины.
– Я буду следить за ним, и он приведет меня к ней!
* * *
Профессор Ракитин проснулся, утомленный бурной ночью. Голова болела, спина ныла, внутри разлилась болезненная слабость. В его возрасте такие физические нагрузки противопоказаны. Но как удержаться, если рядом молодая прелестная женщина, не испорченная столичными соблазнами, чистая, целомудренная? Как не поддаться ее очарованию, не забыть хотя бы на миг о наступающей старости, не почувствовать себя снова страстным, сильным? Конечно, без стимулятора уже не обойтись, но игра стоит свеч. Может, для него это последняя радость в жизни…
Раиса не была красавицей, не была вакханкой в постели, как Лидия, но чем-то неуловимо напоминала профессору первую жену: свежестью тела, тонкой костью, мягкими формами, горячей кровью, которую он непременно разбудит, постепенно приучит Раису откликаться на его ласки, а не просто принимать их. Кажется, она даже не испытывает оргазма… Ей мешает излишняя скованность, непонятный стыд. Чего можно стесняться в супружеской спальне? Собственные комплексы не дают Раисе сполна насладиться объятиями мужа. Ну, не беда. От комплексов он ее избавит…
«Тебе хорошо?» – неизменно спрашивал он молодую жену, отдышавшись и лежа навзничь рядом с ней, касаясь ее руки.
И неизменно получал утвердительный ответ.
«Так поцелуй меня в знак благодарности! Видит бог, я старался доставить тебе удовольствие…»
Она робко прижималась губами к его щеке, словно чужая. Никакой любовной дрожи, никакого трепета – все скромно, пристойно и аскетически строго. Зато для Никодима Петровича исполнение супружеских обязанностей становилось все слаще и слаще. Осознав, что женитьба на Раисе – прощальный подарок судьбы, он упивался каждым мгновением близости. Ее это шокировало, а он забавлялся смущением жены.
«Тебя воспитывали пуритане! – посмеивался он. – Пора отвыкать от запретов, навязанных родителями. Ты уже вышла из-под их опеки и принадлежишь мужу!»
Краснея и бледнея, супруга пыталась оправдываться. Ее родители вовсе не говорили с ней на эту щекотливую тему, в их доме было не принято обсуждать интимные вещи.
«Если бы я не видел твоего паспорта, ни за что не дал бы тебе больше двадцати лет. Ведешь себя как девочка, хотя кто-то уже взломал твой замочек… Заметь, я ни о чем тебя не спрашиваю. Я дважды был женат и не вправе задавать тебе никаких вопросов».
Раиса радовалась, что он не любопытен. Ее первый сексуальный опыт был случайной связью со студентом-струнником, начавшейся на вечеринке в общежитии. Не привыкшая к спиртному, она выпила лишнего и почти не помнила, как все произошло. Потом они еще несколько раз встречались, но до секса больше не доходило: то, что Раиса позволила в подпитии, на трезвую голову повторять не хотелось. Парень поухаживал около месяца и, ничего не добившись, переключился на другую девушку. Раиса даже не расстроилась. Однако рассказывать об этом Ракитину было неловко.
Профессор не настаивал на исповеди и сам не пускался в воспоминания о бывших женах. То, что они обе умерли, пугало нынешнюю супругу, но из деликатности она старательно обходила эту тему в разговорах. Завесу тайны приоткрыла словоохотливая домработница Александра Ивановна: она сообщила молодой хозяйке, что на кладбище Ракитины всем семейством ходят раз в год, заказывают заупокойный молебен и возвращаются домой угрюмые, молчаливые. Садятся за накрытый стол, поминают усопших и расходятся по домам. Никодим Петрович остается один, долго стоит перед портретом Лидии, что-то невнятно бормочет, будто беседует с ней, потом запирается в спальне и до утра запрещает его беспокоить.
«Откуда вам это известно?» – поинтересовалась Раиса.
«Так я же убираю с поминального стола, мою посуду и ночую в гостиной, – объяснила домработница. – Дети Никодима Петровича боятся, вдруг ему станет плохо. Теперь такой необходимости нет. Теперь у него есть вы, Раиса Николаевна!»
Профессор подозревал, что Саша с ее длинным языком может просветить новую хозяйку насчет некоторых семейных подробностей, коих Ракитины предпочитали не выставлять напоказ. Ну и пусть. Шила в мешке не утаишь, людям рот не закроешь. Хорошо, хоть знакомых и друзей с годами поубавилось. Никодим Петрович и смолоду не был компанейским человеком, выйдя же на пенсию, поддерживал отношения лишь с коллегами-искусствоведами. Работа и семья забирали все его внимание, составляли весь его интерес.
Он повернулся на кровати, прислушиваясь к боли в спине, спустил ноги на ковер и, неуклюже поднявшись, потянулся за махровым халатом. По пути в ванную профессор заглянул на кухню: жена стояла у плиты, готовила овсянку и напиток из цикория. Прошли те времена, когда он пил по утрам крепкий кофе с пенкой и лакомился оладьями или сосисками. Раиса не обернулась, боясь, чтобы каша не сбежала.
– Я в душ! – сообщил супруг.
Она кивнула, по-прежнему стоя к нему спиной. Стесняется, глупышка. Наверное, ее обдало жаром при мысли о прошедшей ночи. Он обожал этот ее томный румянец по утрам после обильных ласк, эти глаза, которые она не смела поднять. Она еще не привыкла к нему, не сроднилась, как Лидия, как потом Глаша.
– И черт с ним, с допингом! – бормотал Никодим Петрович, подставляя изможденное ночными излишествами тело под горячую воду. – Лишь бы хватило здоровья еще лет на пять… хотя бы годика на три…
– Завтрак на столе! – крикнула из кухни Раиса. – Ты уже помылся?
Ему большого труда стоило приучить жену обращаться к нему на «ты». Сказывалась разница в возрасте – с Лидией и Глашей таких проблем не было.
За едой он рассказывал о своих планах на текущий день:
– С утра прогуляюсь, потом посижу в библиотеке…
Раиса делала вид, что внимательно слушает. На самом деле она гадала, как правильно поступить. Рассказать мужу о выходке Леонтия или пока промолчать? Нелли обещала обуздать похотливого братца, однако вряд ли тот прекратит свои домогательства. Вероятно, между братом и сестрой уже состоялась беседа, и Леонтий все отрицал, иначе бы Нелли не позвонила мачехе с обвинениями в распутстве и чуть ли не в растлении пасынка. У Раисы до сих пор уши горели от оскорблений, которые ей довелось выслушать.
– Подай мне сливки, – повысил голос профессор. – Второй раз прошу! Где ты витаешь?
Она поспешно вскочила, подала сливочник и села, сложив руки на коленях. Ее пальцы мелко подрагивали.
– Ты нервничаешь?
– Н-нет…. нет…
Никодим Петрович неодобрительно покачал головой. В его аккуратно расчесанной бородке застряла крошка хлеба. Почему-то именно эта крошка вызвала у молодой женщины глубочайшее уныние. Брак со стариком оказался для нее тяжелым испытанием. Чего стоили ночи, проведенные в постели с мужем! Утешало одно: силы профессора иссякали, и, даже принимая стимуляторы, он был не в состоянии заниматься сексом чаще одного раза в неделю. Однако в этот единственный раз пожилой супруг выкладывался полностью и доводил жену до изнеможения. Уже и московская квартира, и обеспеченный быт, и уверенность в завтрашнем дне, и прочие «плюсы» замужества перестали казаться ей таким уж благом. Несмотря на свое законное положение, Раиса ощущала зависимость от Ракитиных. «Ты дешевка! Продажная девка! – обзывала ее Нелли в последнем телефонном разговоре. – Платишь за жилье, шмотки и еду своим телом. У отца старческий маразм, но с Леонтием этот номер у тебя не пройдет, дорогуша. Умерь аппетит. Иначе вылетишь из нашего дома!»
При воспоминании, как Леонтий повалил ее на рояль, как навис над ней с налитыми кровью глазами, у нее начинался озноб. «Нелли права, – крутилось в ее уме. – Я продалась, позволила пользоваться собой. Почему бы пасынку не получить то, что получает его отец? Он будет меня ломать, пока не добьется своего. А когда добьется, заимеет власть надо мной. Рассказать о его домогательствах Эмме или Нико – все равно что разворошить осиное гнездо. Да, я поставила Нелли в известность о поведении ее братца, надеясь на ее благоразумие и поддержку. Ошиблась! Мои «угрозы» только разозлили ее. Все они, Ракитины, против меня. Если я осмелюсь открыть рот, разразится безобразный позорный скандал. В первую очередь отыграются на мне. Каждый постарается вытереть об меня ноги! Кому поверит Никодим Петрович, мне или сыну и дочери? Смешной вопрос…»
– У тебя снова мигрень? – заботливо прикоснулся к ее плечу супруг. – Что-то ты бледна, грустна… Может, тебе нельзя столько сидеть за компьютером? Проводишь меня и прогуляйся, подыши свежим воздухом. Зайди в магазин, купи какую-нибудь обновку. Вы, женщины, это любите. Я оставлю деньги.
– Спасибо… – выдавила Раиса.
– Спасибо потом скажешь!
Он, довольный своим жестом, встал из-за стола и отправился одеваться. Из спальни раздавался его бархатистый баритон, – профессор напевал песню своей молодости: «Почему ты мне не встретилась, юная, нежная… в те года мои далекие… в те года вешние…»
– Фальшивит… – прошептала жена, прислушиваясь. Ей хотелось плакать, но слез не было. – Все вокруг фальшивое, словно елочные шишки из папье-маше…
Первое в жизни разочарование она пережила в раннем детстве, когда сковырнула с блестящей шишки позолоту и увидела прессованную бумагу.
«Ты еще моложе кажешься… если я около…» – мурлыкал у зеркала Никодим Петрович. – «Голова стала белою… что с ней я поделаю…»
Раиса зажала уши руками. Если бы обратить время вспять, она бы…
«Ну что? Что бы ты сделала? – с пристрастием спросил невидимый оппонент. – Бросила бы все, вернулась в свой медвежий угол? Пустила бы коту под хвост годы учебы, потраченные силы, отказалась бы от радужных надежд?..»
– Вот деньги! – громко произнес из спальни профессор. – Я положил на тумбочку…
Она прерывисто вздохнула, выпрямилась и вышла провожать мужа с натянутой улыбкой.
– Надень шарф, Нико. На улице мороз…
Он поцеловал ее, оставив на щеке мокрый след. Раиса закрыла за ним дверь и вытерла щеку тыльной стороной ладони. Много слюны – хорошо для пищеварения, но плохо для поцелуев…
