Глава 6 

Все кончено. Дорожные чемоданы уже понес вниз дюжий возница с пышными усами. Потом он вернется за ящиками, в которых спят картины. Его дети. Почти все работы уже упакованы. Все, кроме одной…

Эдвард подошел к прислоненной к стене картине и снял шляпу. Он назвал этот холст «Ревность». Мужчина с зеленым лицом смотрит на обнаженную женщину, его лицо похоже на собачью морду. Надо было бы назвать картину «Похороны». Его Дагни умерла. Та, которая на картине, принадлежит Станиславу. Пшибышевский тоже мертв. У Эдварда не было сил вонзить нож в спину друга. Поэтому на картине у него зеленое лицо покойника. Но довольно с него мертвецов. В путь!

Осталось только попрощаться с Дагни. Его Дагни. Той, которая пришла в эту студию и осталась в ней, в его сердце, на его холстах…

Войдя в просторную, светлую комнату, Эдвард пробормотал:

– Я люблю тебя, моя девочка. Моя мадонна…

В студии уже не было ничего, кроме пустых тюбиков из-под красок, но Эдвард видел мольберт, и низкую кушетку, и лежащую на ней черноволосую женщину.

– Как хорошо, что твоя выставка вновь открылась, – Дагни откинулась на подушку и завела затекшие руки за голову. Она быстро уставала лежать без движения, часто шевелилась, однако Эдвард этого не замечал. Довольно того, что она рядом. Само присутствие Дагни помогает ему писать. Он снова может работать! В его голове проносятся дивные видения, только успевай переносить их на холсты. Это будут уникальные работы, объединенные общим названием «Фриз жизни». Эдвард Мунк живет! Правда, часто он не может найти ни законченных холстов, ни набросков. Альберт Кольман уверял, что он тут ни при чем, однако Эдвард как-то увидел его, тайком выходящего из студии с работой под мышкой. Возмущенный, он упаковал картины, взял извозчика и поехал на вокзал. Когда до отправления поезда осталась пара минут, среди привокзальной толпы Эдвард разглядел знакомый черный сюртук Кольмана. И, пораженный его появлением, вновь вернулся сюда, в просторную студию в центре Берлина. И только здесь ему сделалось страшно. Подумать только, в своем гневе он чуть не сбежал от Дагни!

– Эдвард, ты все время молчишь! – Дагни встала с кушетки и прошлась по комнате. – Я больше не буду приходить позировать! Мне скучно, Эдвард!

Он не отводил глаз от холста. Конечно, с ним скучно. Не произносит ни слова, погруженный в свои мысли. Он мог бы рассказать ей о своей любви. О том, как дрожит его рука, сжимающая кисть, как быстро бьется сердце. Но лучше молчать. Дагни помолвлена со Станиславом. Пусть все будет, как есть. Она приходит в эту студию – и он счастлив.

Эдвард украдкой посмотрел на Дагни и замер. Ее вытянувшееся на кушетке тело было полностью обнажено. Глаза художника знали пропорции любимой женщины до мельчайших подробностей: пышная грудь, округлый животик, длинные стройные ноги. Он знал эту красоту, но и представить себе не мог, что Дагни такая . Молочная белизна ее кожи вдруг сделалась ярче горящих в студии свечей, и он, как зачарованный, пошел на этот свет.

«Она любит меня. Она разорвет помолвку. Я сделаю ее счастливой», – думал Эдвард, опускаясь перед кушеткой на колени.

Она первая нашла его губы, поцеловала, притянула к себе и закрыла глаза. Изогнутые брови Дагни и тени от ресниц почти сомкнулись на бледном лице кругами, и Эдвард все смотрел на них, стараясь запомнить. Они стали одним, и мир замер. Губы Дагни скривились, как от боли. Но как же она была прекрасна красотой всего человечества, в ее сосредоточенных чертах жизнь боролась со смертью и вдохновенно победила.

– Куда ты уходишь? – спросил Эдвард, когда Дагни, одевшись, легонько провела рукой по его щеке.

– Как куда? Меня ждет Станислав. Слушай, не говори ему ничего. Не знаю, что это вдруг на меня нашло…

Эдвард закрыл за Дагни дверь и тотчас позабыл о ее последних словах. Он просто ее неправильно понял. Дагни уходит, чтобы рассказать обо всем Станиславу. Конечно, она права. Ему надо все объяснить. А Эдвард будет ждать Дагни здесь. Он нарисует свою мадонну такой, какой увидел. Только бы ему хватило сил передать красками ее сосредоточенную красоту, побеждающую смерть.

Он рисовал как одержимый, ночи сменяли дни, но Эдвард этого не замечал. Кто-то принес и оставил рядом с мольбертом поднос с едой и бутыль вина. Откуда-то взялась кипа газет и писем. Он схватил ворох бумаг, чтобы отшвырнуть их подальше от холста с заламывающей в экстазе руки мадонной, и взгляд случайно зацепился за белый прямоугольник.

«Дагни Джуль и Станислав Пшибышевский приглашают вас на церемонию венчания, которая состоится…»

Стены студии разломались, и потолок исчез в сочащихся кровью облаках. Эдвард шел по мосту, натянутому над пропастью, его душила высота, и синее зеркало фьорда тянуло в облизывающие прибрежные камни волны. Эдвард обхватил голову руками, не в силах выносить вибрирующий крик отчаяния, звучащий отовсюду, ввинчивающийся в мозг невыносимой болью.

Он бросился к мольберту, натянул чистый холст и принялся писать этот крик, потому что это было единственной возможностью сделать его хоть чуточку тише…

– Прощай, моя любимая девочка. Прощай, мадонна, – сказал Эдвард и быстро вышел из студии.

Возница выносил из зала последнюю неупакованную работу. Мертвая Дагни, мертвый Станислав, зеленая ревность отчаяния.

– Подождите. Оставьте. Вот вам марка. Когда отвезете меня на вокзал, вернитесь сюда и отправьте эту работу моим друзьям. Это подарок к их свадьбе. Адрес на обратной стороне картины.

Возница молча смотрел на работу и пощипывал пышный ус. Неодобрительно покачав головой, он опустил в карман протянутую Эдвардом горсть монет. Свадебный подарок ему совершенно не нравился.

Пришпоривая лошадей, возница разговорился:

– А вы знаете, сегодня в Потсдаме сгорел замок. Говорят, хозяин сошел с ума, все бегал вокруг пепелища. В замке были все его сбережения. Эй, что с вами? Вы плачете?

– В этом замке были мои дети…

– Лика, в чем дело? Вы стопорите весь процесс. Три дня назад я просила вас отправить короткую биографическую справку и до сих пор ее не получила!

Голос редактора отдела женского детектива издательства Аллы Сергеевны был раздраженным. И Лика Вронская прекрасно понимала причину ее недовольства. В производстве книг, точно так же, как в выпуске газеты, наступает тот этап, когда творчество заканчивается, а начинаются исключительно технические процедуры. Не готов в редакции какой-нибудь рекламный макет, который планируется поставить в номер – и вся полоса «подвисает». И все ждут: верстальщики, корректоры, редакторы. Или, как в данном случае: нет биографической справки, и целиком подготовленная к печати книжка не может отправиться в типографию. Ведь на последней страничке «дырка» для злосчастных нескольких строчек.

– У меня проблемы с почтой, – хмуро пояснила Лика. – Я несколько раз отправляла вам справку, но она не дошла, хотя в моем ящике нет сообщения о возврате письма. Попробую еще раз.

– Быстрее, – лаконично сказала Алла Сергеевна и, попрощавшись, положила трубку.

Биографическая справка в издательство так и не попала, но Лика этому ни капельки не удивилась. За последние дни с ней приключилось столько мелких неприятностей, что к ним поневоле можно привыкнуть. Однако смиренно наблюдать за собственными проблемами – ну уж дудки! Лика старалась по возможности быть максимально осторожной. Ездила в метро, темные переулки обходила, звонила Паше, чтобы тот спустился ее встретить к подъезду. Только вот беды все не иссякали. И даже электронная почта объявила забастовку.

– Спокойствие, только спокойствие, – процитировала Лика слова своего любимого книжного героя Карлсона. Воспоминания о мужчине в самом расцвете сил всегда придавали ей мужества. – Я очень рада, что на небесах, или, что вероятнее, в преисподней подключились к Интернету. Надеюсь, там теперь стало еще веселее. А текст я запишу на диск и отвезу в издательство. Все равно планировала из дома выбираться. Сегодня, наконец, могу отчитаться Володе Седову о выполнении его поручения.

Она положила диск в рюкзачок, набросила легкую сиреневую куртку и захлопнула за собой дверь квартиры.

Метро – отличное место для аналитических размышлений. Там можно, во-первых, изучать читаемые москвичами книги и газеты, и на основании увиденного делать выводы о последних литературных предпочтениях аудитории. Обрывки случайных разговоров указывают второе направление полета мысли – наиболее злободневные темы, волнующие людей. В-третьих, только пользующиеся метро москвички дают такое полное представление о современных модных тенденциях, какого нельзя получить даже по одежде парижанок. В общем, есть чем заняться в длинных челюстях эскалаторов, лабиринтах переходов и протяжных ломтях перегонов между исколовшими Москву станциями.

Однако в то утро мысли Лики Вронской были заняты совершенно другими вещами.

Расстегнув куртку, она ухватилась за поручень и попыталась представить, как именно передать Володе Седову информацию, полученную в разговорах с несколькими десятками людей.

А картина вырисовывалась следующая. Далеко не все собеседники Лики были столь категоричны в своих оценках, как Михаил Сомов. И не связывали интерес к творчеству Мунка с непременным наступлением неких пагубных последствий. Зоркость профессиональной журналистики отмечала и дома, про которые обычно говорят: полная чаша. И хорошие супружеские отношения, и успешную карьеру. Из чего невольно напрашивался вывод: в самих картинах Мунка, необычайно сильных по эмоциональному воздействию, но мрачных и депрессивных, нет ничего демонического.

Условно говоря, есть масса вещей, имеющих большую или меньшую ценность. Крысиный яд, скальпель хирурга, да даже то же оружие. Предметы нужные и необходимые. Сами по себе они не несут никакой опасности. И это не они побуждают убийцу совершать преступление. Возможно, просто случайно взгляд замыслившего недоброе дело останавливается, скажем, на пузырьке с ядом или на скальпеле, и… С таким же успехом отморозок мог бы вдохновиться удавкой. Но, видимо, вдохновился творчеством Мунка. При чем тут сам художник? Нет его вины в том, что картинами заинтересовался какой-то сумасшедший! А преследующие ее неприятности и жуткую историю судьбы Михаила Сомова Лика решила оставить за рамками вывода об отсутствии злого рока в картинах норвежца. Два непонятных случая против более двадцати абсолютно не вызывающих подозрений. Понятно, куда склоняется чаша весов.

Подозрений в адрес Василия Михайловича Бубнова у Лики Вронской тоже не возникло. Увлеченный своей профессией человек пользуется уважением коллег, любовью студентов. В его скромной «хрущевке» царил идеальный порядок. Лика сразу поняла, почему и мебель в квартире старенькая, и телевизор черно-белый. Да даже электрическим чайником Василий Михайлович не обзавелся. Зато книжные полки ломятся от энциклопедий, альбомов, биографий и мемуаров художников. Вот куда уходят все деньги преподавателя художественной академии.

Прежде, чем начать беседу непосредственно о Мунке, Бубнов рассказал Лике об убийстве соседки. Не утаил, что его вызывали на допросы, что на месте происшествия убийца оставил репродукции.

– Если хотите, я могу дать вам телефон следователя, который ведет это дело. Я понимаю: журналистов интересуют «жареные» факты. Но меня предупреждали, чтобы я не разглашал эти сведения, – сказал Василий Михайлович. Он долго шарил по шкафчикам на кухне, отыскивая, чем бы угостить гостью, а потом положил перед Ликой пару карамелек. – Но, может, убийцу уже поймали. Позвоните, уточните. Я рад тому, что вы взялись писать о Мунке. Этот художник достоин куда большего интереса и внимания, чем то, которое уделяется ему сегодня.

«Это не реакция виновного человека, – решила Лика, в очередной раз выслушивая биографию художника. Бубнов был где-то во второй десятке собеседников, и потому историю жизни Эдварда Мунка она уже знала почти наизусть. – Это просто совпадение, что Василий Михайлович живет по соседству с убитой женщиной».

А чуть позже Лика раскаялась в собственной самонадеянности. Она уже действительно знала о художнике многое, но не все, как считала до встречи с Бубновым. Вот Василий Михайлович знал абсолютно все – как выглядели дома, где жил Эдвард Мунк, как звали его друзей. Даже описание предпочтений художника в еде и одежде заняло добрых полчаса.

– Вы знаете, я еще романы детективные пишу, – разоткровенничалась Лика. – Вы так интересно рассказываете, что у меня появилась идея использовать эту информацию для книги.

Разговорчивость Бубнова как рукой сняло. Он никак не прокомментировал последнюю Ликину фразу, но нахмуренные брови и поджатые губы были красноречивее любых слов.

«Василий Михайлович не любит детективы, не уважает тех, кто их пишет, и не понимает тех, кто их читает, – поняла Лика. – Что ж, каждому свое. Я могла бы с ним поспорить, что нет высоких и низких жанров, есть плохие и хорошие писатели. Меня саму тошнит от некоторых детективов. А творчество многих признанных классиков оставляет равнодушной. Восприятие литературы субъективно, и здесь нет критериев, что такое хорошо и что такое плохо. Но, поскольку Бубнов хмурится и молчит, чего спорить. Уходить пора…»

Что она скажет Седову? «Я знаю, кто может стать следующей жертвой»?

«Знаю – это сильно сказано», – подумала Лика.

Она не удержала равновесие в притормаживающем вагоне и влетела в широкую мужскую спину. Мужчина подхватил ее под руку, окинул оценивающим взглядом и улыбнулся.

Поглощенная своими мыслями, Лика не заметила, как, улыбаясь, мужчина вспорол ножом рюкзачок и ловко вытащил портмоне…

Да, точно просчитать следующую жертву невозможно. Тем более, как Лика ни силилась понять, почему из массы объявлений убийца выбрал именно объявления Карины и Инессы, у нее ничего не вышло.

Но она предложит Седову обратить особое внимание на тех женщин, которые дают объявления интимного характера. Эдвард Мунк ненавидел проституток. Публичные дома на его холстах – зрелище, может, даже еще более мрачное, чем вечные комнаты с покойниками и скорбящими родственниками.

Постичь логику убийцы нормальному человеку сложно. Большинство убийц – Лика об этом знала, так как постоянно изучала «производственные» моменты, дабы не допускать в книгах неточностей – признаются судом вменяемыми и несут наказание за свои действия. То есть если один теоретически нормальный человек придумывает схему, то второй нормальный человек может ее понять. Но это только в теории. Себя с ножом в руке Лика представляла только в одной-единственной ситуации. Защищая себя или своих близких от неминуемой смерти. Все остальное, кроме самообороны, понять невозможно. Спрогнозировать действия убийцы – сложно.

И все-таки Лике казалось, что она близка к истине. Итак, проститутки. Если убийца отождествляет себя с Мунком, а тот ненавидел проституток, то следующей жертвой может стать девушка легкого поведения. И еще одну мысль подсказал кто-то из искусствоведов. По его словам, Мунк весьма скептически относился к браку.

Лика сняла с плеча рюкзак и ахнула. Разрезан, портмоне нет.

– Остальные вещи на месте – и то ладно, – уныло пробормотала она, вытаскивая блокнот.

Да, вот то, что она пометила специально для Седова.

«Как говорил биограф Мунка Рольф Стенерсен, художник считал, что между мужчиной и женщиной разница такая же большая, как между круглыми и прямыми линиями. Мужчина, живущий для женщины, теряет что-то от своей самобытности. Становится гладким и круглым. На него более нельзя положиться. А женщина, живущая с мужчиной, становится только еще более округлой и женственной. После совокупления мужчина чувствует себя усталым. Женщина хочет говорить. У мужчины лицо становится серым, глаза усталыми и пустыми. Женщина становится золотисто-румяной. И только когда мужчина уходит от нее, для женщины все рушится. И тогда глаза у нее становятся пустыми, а кожа – серой. Женатые мужчины изменяют миру, как пасторы, приказывающие: сложите руки для молитвы, думайте о небе…»

Итак, ненависть к проституткам – это раз. Скептическое отношение к браку – это два. Сегодня среди тех женщин, которые размещают свои объявления на сайтах знакомств, есть немало замужних дам. Они прямым текстом пишут: несвободна, хочу разнообразия и новых ощущений. Вот почему Лика собиралась говорить следователю о двух потенциально привлекательных для убийцы категориях женщин: о проститутках и о замужних женщинах, ищущих развлечений на стороне.

– Следующая станция – «Войковская», – раздался голос в динамике.

Лика встрепенулась и начала пробираться к выходу. С ее-то нынешним счастьем нужную остановку проехать – пара пустяков.

В издательстве Лика быстро передала Алле Сергеевне диск. Не обращая внимания на ее недоуменный взгляд, попросила убедиться, что файл со злополучной справкой открывается, и отправилась в пиар-службу. Раз уж она заехала в издательство, надо навестить знакомую пиарщицу и напомнить ей про парочку интервью. Маститые писатели издательства предпочитали не лично беседовать с журналистами, а отвечать на вопросы, присланные по электронной почте. Пиар-служба помогла Лике подготовить несколько отличных интервью для «Ведомостей», однако некоторые авторы уже пару месяцев так и не ответили на вопросы. И, пользуясь случаем, Вронская планировала прояснить, в чем там дело.

Пиар-служба размещалась этажом выше редакции женского детектива. Лика вызвала лифт, вошла в зеркальную пещерку и…

– О господи, – застонала она, когда лифт дернулся, а свет внезапно погас. – Да сколько же можно!

Лифт починили только через час. За это время Лика так истомилась ожиданием, что беседовать с сотрудницей пиар-службы не осталось сил. К тому же, она почти не сомневалась: с учетом ее невероятного «везения», девушка вряд ли ее чем-нибудь порадует.

Вронская вышла из издательства и заторопилась к метро, сгорая от желания поделиться с Володей Седовым полученной информацией.

Он сидел такой надутый в своем кабинете! Ничуть ей не обрадовался. Выражение полного лица следователя показалось Лике очень-очень странным.

– Стерва, да что ты себе позволяешь! – заорал он, вдруг кидая ей в лицо какую-то газету.

– Сам дурак! Как ты со мной разговариваешь! Я стараюсь, а ты…

– Пошла вон, – с ненавистью процедил Седов. – Пошла вон, и чтобы глаза мои тебя больше не видели…

Внутри следователя Владимира Седова все клокотало от ярости. Он смотрел на растерянное лицо Лики Вронской и поражался ее актерским способностям. Как натурально зеленые глаза наполняются слезами. Даже губы дрожат. И побледнела. Вот актриса, так актриса!

Лика шмыгнула носом, принялась шарить в своем рюкзаке, потом отшвырнула его в сторону. Вытащив из лежащей на столе пачки сигарету, она взгромоздилась на подоконник.

«Курица на насесте. Ненавижу!» – подумал Володя, прикидывая, что, видимо, слишком шумно будет вышвыривать ее из кабинета. Следаки сбегутся, опера, свидетели. Ни к чему концерт бесплатный устраивать. Девочка хочет объяснений? Не вопрос, она их получит. А потом уберется отсюда к чертовой матери!!!

Верная Аминистия всегда чувствовала его настроение. Зеленая клякса пронеслась мимо съежившийся на подоконнике Лики и мгновенно обгадила рукав ее светлой куртки.

Из глаз Вронской хлынули слезы, и следователь подумал:

«А может, не так уж и плохо – бесплатный концерт для коллег? Все лучше, чем „Санта-Барбара“ в кабинете. Надо заканчивать все эти сопли поскорее и приниматься за работу».

Он нагнулся над брошенной на пол газетой и протянул ее всхлипывающей Лике.

– Читай!

– Вслух?

– Мне без разницы.

– «Оборотни в прокуратуре-2». В нашей газете уже публиковался материал, в котором рассказывается о нынешних нравах в прокуратуре. По подозрению в причастности к совершению убийства Инессы М. незаконно был помещен в следственный изолятор ее племянник, несовершеннолетний Егор К. Как и предполагал ваш корреспондент, племянника подозревали безосновательно. Недавно была убита еще одна женщина, Карина М. Характер нанесения смертельных ударов Инессе М. и Карине М. совпал полностью. Следствию хватило ума отпустить ни в чем не повинного мальчика на свободу. Однако где результаты работы оперативно-следственной группы? Их нет! Сыщикам удалось выяснить совсем немного. Убитые женщины размещали объявления о желании найти свою вторую половину на сайте «Уж замуж поскорей». Но свое счастье они не нашли. К ним на свидание приходила смерть… Женщины убиты с чудовищной жестокостью, на их телах эксперты насчитали более 40 колото-резаных ножевых ранений. Преступник оказался чрезвычайно умен. Вступая в электронную переписку с женщинами, он не оставил во Всемирной паутине никаких следов, и все попытки выйти на его след не увенчались успехом. Улик на месте происшествия судмедэксперты и криминалисты также не обнаружили. Единственная возможная зацепка – оставленные рядом с телами женщин открытки-закладки с репродукцией норвежского художника Эдварда Мунка, выпущенные в типографии «Отличная полиграфия» в 1980 году в серии «Гении и шедевры», а также альбом с репродукциями того же живописца, изданный в 1998 году на комбинате «Дом печати». По информации, полученной из достоверных источников, нам стало известно: следствие склоняется к мысли о действиях серийного маньяка-убийцы. А это значит, что цепь кровавых преступлений может быть продолжена. Такая позиция органов прокуратуры вызывает немало вопросов. Мы снова вынуждены говорить о том, что под синими прокурорскими мундирами скрываются оборотни, которые ничего не делают для защиты законных интересов граждан. Мы будем следить за расследованием этого дела и не исключаем, что со временем накопаем что-нибудь еще… И что? Седов, я не поняла! За что ты мне тыкал в лицо этим шедевром?!

– Да потому что я от тебя этого не ожидал! – заорал Володя. Он затушил окурок и сразу же схватился за новую сигарету. – Я доверял тебе, дура! А ты подставила меня и ребят. Твоя статья раскрыла все наши карты. Теперь преступник все знает. Он заляжет на дно, и мы никогда его не найдем. И эти две убитые женщины – на твоей совести! Только из-за твоей поганой заметки преступник уйдет безнаказанным!

Лика расхохоталась. Она спрыгнула с подоконника, и Володя, почувствовав, как лба касается ее прохладная ладошка, с гневом отшатнулся.

– Руки убери! Артистка! Вон на фиг отсюда, и не показывайся здесь, иначе я за себя не отвечаю. С меня Карп уже три шкуры спустил!

Лика вновь забралась на свой любимый подоконник, обхватила руками колени и заявила:

– Седов, я не буду тебя убеждать, что знакома с нормами уголовно-процессуального кодекса. И никогда не стала бы писать такой статьи, пока преступник не окажется за решеткой, а уголовное дело минимум не направится в суд. Я не собираюсь утверждать, что пишу лучше, чем автор статьи. И уж тем более глупо доказывать, что такие статьи в конкурирующих изданиях не размещаются. Я никогда бы не назвала Мунка живописцем, потому что у него вагон и маленькая тележка графики и офортов. Но это опять-таки не важно. Володя. Было две статьи, правда? Эта, которую я читала – продолжение первой. Верно?

Следователь сразу же понял, куда гнет Вронская, и покраснел. После головомойки у Карпа трезво рассуждать сложно. Как же он сам не догадался…

Лика все не унималась.

– Солнце мое, мы с тобой столкнулись в морге, у изрезанного трупа второй жертвы. Про первую я тогда ничегошеньки не знала. А потому статей никаких на эту тему писать просто не мог-ла… – Переведя дух, она продолжила: – Уж не знаю, как насчет оборотней. Но, может быть, журналист, писавший статью, не так уж ошибся в критической оценке твоих мыслительных способностей.

– Ладно, все. Извини. И выметайся. Без тебя тошно, – Володя хотел вытащить очередную сигарету и с удивлением обнаружил, что пачка пуста. Вторая за сегодня! А ведь до вечера еще далеко.

Лика дотянулась до рюкзака, бросила на стол коробочку «Вог» с ментолом, и с грустью смотрела, как Володя трясущимися руками щелкает зажигалкой.

– Хреново, когда свои сдают.

У Седова вырвалось:

– Не то слово!

– У вас недавно никого не увольняли? – поинтересовалась Вронская. – Я почему про увольнение спросила. Такие источники, сливающие информацию за деньги, есть у каждой газеты. Эта фактура стоит минимум тысячу долларов. Мой шеф – человек щедрый, мог бы и побольше отстегнуть. Но вот так откровенно, с подробностями, обычно «не палят». Расчет прост. Надо, чтобы источник оставался вне подозрений. А тут такое ощущение, что всю фактуру из уголовного дела выдернули. Ну, или это просто верх цинизма и самонадеянности. Думать, что не просчитают и не отследят, откуда утечка произошла. После этой статьи у вас такой шухер начнется. Или еще вариант. «Сдали» источник совершенно сознательно. Решили: мы сенсацию напечатаем, а он пусть как хочет, так и выкручивается…

Володя треснул себя по лбу и выскочил из кабинета. Стажер! Юрка Рыжов! А он еще обедать с ним ходил! И точно: практика у стажера закончилась, характеристику отличную ему сделали…

Доложив Карпу свои соображения, Седов вернулся к себе. Вронская, все еще сидя на подоконнике, оттирала салфеткой с куртки «привет» от Амнистии.

– Все в порядке? – поинтересовалась она. – Тогда слушай. Вот в блокноте у меня полный отчет обо всех встречах с искусствоведами. Кандидатов на роль убийцы я среди них не нашла, но ты все же пролистай, вдруг за что зацепишься. Василий Бубнов у меня подозрений не вызвал.

– У меня, кстати, тоже, хотя он сильно нервничал на допросе.

– Да как тут у тебя не занервничать?! А еще у меня появился план…

Выслушав Лику, Володя попросил только об одном. Быть осторожной. И сразу же сообщать новости.

У Кирюшеньки хороший памятник. Гранитный, блестящий, черный. Оградка вокруг памятника черная. И скамеечка тоже черная. Только сейчас, под белыми снежными хлопьями, этого и не видно вовсе.

Наталья Александровна смахнула снег со скамьи, поставила на нее тяжелую сумку.

Достав салфетку, женщина аккуратно очистила овальную фотографию.

Любимый снимок любимого сыночка. Он здесь получился таким же, каким был при жизни. Сияют ясные глазки. Волосики темные, волнистые, длинноватые. Не давал стричь, плакал. Хотя вообще плакал редко. Улыбаться любил. Вот и щербинка видна справа, зубик молочный выпал. Свитерок на Кирюшеньке его любимый, с Микки Маусом. Над горловиной – воротник белой рубашечки. Она редко надевала ему белую рубашку с этим свитерком. Это для снимка все. Кто знал, что для последнего?

Наталья Александровна поцеловала ледяные губы сына, очистила плиту памятника, поставила свежие цветы. И подарок. Всегда. Обязательно. Сейчас – солдатики. Все равно, что украдут и рука вора не дрогнет. Цветы не берут, а игрушки сносят. Все равно. Солдатики.

– Нравятся, Кирюшенька? Слава богу…

Наталья Александровна села на скамеечку, перекрестилась.

– Светлый мой ребеночек, кровиночка моя, солнышко. Нет, что ты. Я не плачу, Кирюшенька. Конечно, не плачу. Просто в глаз что-то попало…Ты был бы сейчас совсем большим. Может, высоким, как папка. И ты спросил бы меня про него. Я очень боялась, что лет в 13–14 начнешь спрашивать. Будешь страдать, что нет у нас папы. И я бы мучилась. Очень больно, сыночек, когда мама не может чего-то дать. Я ведь все тебе давала, правда, Кирюшенька? Игрушки все, какие просил. И на море мы с тобой ездили, помнишь? Получилось накопить денег, съездили. Велосипед купила. У тебя ведь все было, правда? Я так старалась убедить себя: хорошо, что ты маленький. Про папу не спрашиваешь. И компьютер тебе еще не нужен. Игрушки-то я могла покупать. А компьютер нет. Не смогла бы. Он тебе ведь не нужен, да, сыночек? Маленьких мальчиков в армию не берут. Там плохо, говорят, бывает – а так не будет. Никто тебя не обидит, не ударит. Ты маленький светлый лучик, тебе не будет больно. А значит, надо радоваться. Я радуюсь, Кирюшенька. Нет, это не слезы. Опять соринка. Ты видишь мое сердце, мой ребеночек. Уныние, конечно, в нем уныние, грех великий. Я вот говорю: хорошо, что ты маленький. А сама все думаю, вот если бы ты еще хотя бы годик со мной побыл. Да что годик – хотя бы денечек. Только один день. Один! Я отругала тебя за двойку. Сильно отругала. Если бы я знала, Кирюшенька. Если бы только знала. Я бы не ругалась. Пирог бы тебе испекла, твой любимый, с яблоками. И мы пошли бы на аттракционы в парк Горького. Хотя бы денечек у меня был. Я знаю, что ты не сердишься, солнышко. Только все вспоминаю, как ругалась, когда дневник увидела. И ничего уже не изменить, миленький, ничего не исправить. Отругала тебя, маленького, прости меня, пожалуйста, прости. Нет, это не слезы, соринка просто… Все правильно, мой мальчик. Больно. И правильно. Воистину, непроворным достается бег, не храбрым – победа, не мудрым хлеб, и не у разумных – богатство, и неискусным – благорасположение, но время и случай для всех них. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное для них время, когда оно неожиданно находит на них. Воистину, человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Я простила тех, кто разбил мою жизнь. Я сама во всем виновата. На все воля божья…

После разговора с сыном Наталье Александровне стало легче. Она помолилась за упокой души, вновь коснулась ледяных губ, попрощалась. И бегом бросилась к остановке. Последний автобус уже показался из-за пригорка.

У него было все, чего только можно желать. Двухэтажный особняк в центре Москвы, отличная машина, приличный счет в банке, друзья и связи. Он отдал бы это все не задумываясь. Лишь бы только ожило на картине любимое лицо.

Антон Зарицкий с досадой отшвырнул кисть и закурил сигарету. Не получается! Опять ничего не получается!!! Он уже вторую неделю силится нарисовать Марину. Ее лицо создано для того, чтобы жить в веках, манить, обещать и обманывать. Вызывать споры. Любить. Ненавидеть. Он знает его до мельчайших подробностей, но так и не может запомнить, понять, постичь. Марина – меняющаяся река, то обманчиво спокойная, то пугающе стремительная. Невинная девочка и соблазняющая распутница. Сильная, слабая, уверенная, сомневающаяся, злая, добрая. Разная. Она живая и настоящая …

Антон застонал и посмотрел на свою работу. Ничего общего с оригиналом. Даже не маска. Что-то хуже. Марина права: он плохой художник. И никогда не сможет писать хорошие картины. Его удел – кропать заметки про чужие выставки для «Искусства». И еще он – верная тень своего гениального отца.

Хорошо быть ребенком такого отца в детстве.

Их класс на экскурсии в Третьяковской галерее. Учительница, волнуясь, произносит:

– А сейчас мы перейдем в зал, где размещены работы известного художника Ивана Андреевича Зарицкого. Немногие современные художники могут гордиться тем, что их работы находятся в фондах крупнейшего музея страны.

Одноклассники, толкая друг друга локтями, шушукаются, поглядывают на Антона. Это приятно. Ведь голубые глазки розовощекой пухленькой соседки по парте тоже устремлены на него. Ее маленький ротик изумленно приоткрывается, и девочка смущенно теребит синий бант на черной косе.

Антон, приосанившись, небрежно бросает:

– Да, это мой папа. У нас дома еще наброски есть вот той его работы – «Жнея на поле».

Папа – самый лучший. Это для всех он талантливый художник Иван Андреевич Зарицкий. А для него – просто папа. Он много работает, зато, когда картина закончена, папа садится за руль «Волги». Ни у кого из родителей одноклассников нет такой «Волги»! Мама напевает песенку, отец улыбается, а Антону хочется, чтобы машина неслась скорее. Вперед! Там ждет спрятанная в высоких елях светлая дача. Не сосчитать круглых бревен ее бочков и ступеней лестниц, огромная, просто огромная. Рядом с дачей – озеро. Мама с папой любят, обнявшись, гулять по его заросшему камышами берегу. Антону не до прогулок. В кармане припрятанная за обедом булка. Хочется приманить утку крошками близко-близко. Чтобы она, осмелев, засеменила перепончатыми лапками по зеленой траве. И тогда Антон попытается погладить серое крылышко.

На даче хорошо весной и осенью. А летом, естественно, нет ничего лучше санатория Союза художников. Папа рисует сине-зеленую морскую бесконечность, и восторг сдавливает горло Антона. Один в один! На холсте все точно так же. Солнечные лучи распарывают волны, подсвечивая их изнутри. Белые барашки, размытые светом, вот-вот брызнут в лицо соленой прохладой. В зеленых кудрях горных склонов белеет санаторный корпус.

– Как красиво! – вырывается у Антона.

Папа откладывает кисть и подхватывает его на руки.

– Сынок, когда ты вырастешь, ты будешь рисовать еще лучше, чем я!

Папина фамилия открыла дверь в художественную академию. Антон нервничал, развязывая на экзамене тесемки папки со своими эскизами. Их даже никто не посмотрел. Сын такого отца. Творческая династия. Большая честь приветствовать наследника «того самого Зарицкого» в стенах академии.

Понимание, что он «тот, да не тот», пришло не сразу. Отец и мать хвалили все, что он писал. Преподаватели на первых курсах тоже никаких замечаний не высказывали. Техника рисунка, графика, композиция – все это не вызывало у Антона ровным счетом никаких затруднений. Генетика. Творческая среда. Трудолюбие. И вот все вроде бы получалось до той поры, когда техническая часть уже освоена, и надо применять полученные знания, и творить, а тут…

Отец – гений, это бесспорно. Антон по-новому взглянул на его работы и понял, наконец, то, что раньше не осознавалось. Та же «Жнея на поле», что находится в Третьяковке. Обычная русская баба из послевоенной деревни. Простенькое платьице, в одной руке серп, второй утирает вспотевший лоб. Но в этой фигуре, в ее глазах, в угадываемой усталости отец сказал намного больше, чем видно на первый взгляд. Тут и бедность, и тоска по нормальному мужику, и надежда, что все изменится, и досада, что полос несжатого поля еще много, а поясницу уже покалывает. И даже после того, как соцреализм приказал долго жить и стало можно писать все, в любой технике, любой манере, папа остался верен себе. Те же простые люди, та же академичность, та же простота. Но в его простоте было все. Папины картины жили . Он выписывал фигуру, и получалась судьба.

Когда полетел в тартарары Советский Союз, многим знакомым художникам пришлось туго. Кончились госзаказы. Развалилась система социального обеспечения. Казалось бы, свобода, пробивай себе дорогу, нет цензуры, нет госприемки, вперед. Ан, нет. Малевали всю жизнь лубочных комбайнеров и вождей марксизма-ленинизма. Больше это никому не нужно. А то, что нужно – сделать не получается. Но отец был одним из немногих, чья жизнь после «перестройки» в материальном плане изменилась в лучшую сторону. Хотя он по-прежнему писал трудяг на фоне сельского пейзажа. Не важно, что , важно как .

За работами Зарицкого-старшего гонялись коллекционеры, повышая и без того зашкаливающие цены на папины картины. Лучшие музеи считали большой удачей приобрести полотна Ивана Андреевича. Мэрия в знак признания заслуг выделила особняк в центре столицы. И все это было действительно заслуженным. Но только отцом.

К третьему курсу Зарицкий-младший понял, что в нем нет даже отблеска таланта отца. Папа – гений, а он – ремесленник. И даже умирая перед мольбертом с кистью в руках, даже перед страшным и завораживающим лицом смерти, он никогда не сможет написать жизнь. Все будет правильно: палитра, композиция, пропорции. Все будет мертво.

– Ты очень хорошо передал выражение лица Мариночки…

Антону сразу же сделалось стыдно. Задумавшись, он не услышал, как поскрипывает коляска отца. У двери мастерской невысокий порожек, папе надо помочь через него перебраться, и вот не помог.

– Иван Андреевич, как ты себя чувствуешь?

– Антон Иванович, замечательно.

Отец всегда называл его только по имени-отчеству. И никогда не говорил, что чувствует себя плохо. После смерти мамы он долго болел, и Антон безумно боялся, что за одной трагедией последует другая. Мамина смерть в прямом смысле сбила отца с ног. Он перестал их чувствовать. Ноги не двигались. Врачи оказались бессильны – не могли поставить диагноз, не знали, как лечить. Папа лежал в постели и все никак не мог понять, почему любимая женщина, которая была моложе на двадцать лет, вдруг растаяла за месяц и покинула его навсегда. Пряча слезы, Антон объяснял, что рак не смотрит в паспорт. И что ему, Антону, тоже тяжело, и что он не хочет потерять и отца…

Время слегка приглушило боль утраты. Отец снова начал работать. Но инвалидная коляска все поскрипывала в комнатах. Окончательно восстановиться папа так и не смог.

– Что хмуришься? Не веришь, что хвалю за дело? Зря. Глаз у тебя зоркий, – Зарицкий-старший подъехал к мольберту, кивнул на лежащую на полу кисть. – Подними, сынок.

Антон нагнулся за кистью и в следующую же секунду едва сдержал крик. Голубое пятно брызнуло на мраморную Маринину щечку.

– Антон Иванович, ты молодец, – говорил папа, растушевывая пятно.

Невероятно. Ее кожа ожила. Голубизна исчезла, белая, прозрачная щечка, только на виске угадывается след пульсирующей жилки.

Всего один мазок! Гений и ремесленник. Восхищение, отчаяние.

– Антон Иванович, тебе надо больше работать. Ты слишком много времени проводишь в своем журнале. Зачем он тебе?

– Иван Андреевич, мои статьи лучше, чем картины. Мы с тобой эту тему обсуждали много раз.

– Не понимаю! Не понимаю, откуда в тебе такое неверие в свои силы? Ты способный мальчик. Ты талантливый художник, – папа раздраженно ударил кулаком по колесу коляски. – А помнишь отзывы о выставке «Отец и сын»? Превосходные отзывы!

Антон вздохнул и сразу же согласился. Да, отзывы превосходные, он талант, и его картины тоже скоро купит Третьяковка.

Не с папиным давлением так волноваться. Иван Андреевич подмечает малейшие нюансы линий и красок и в упор не видит, что его сын – бездарность. Родительская любовь слепа. Спорить бессмысленно.

– Антон Иванович, сходи за газетами!

– Конечно. А в магазине что взять?

– Кефир.

Он мог бы еще попросить молоко. Или ряженку. С годами привычки отца становились все непритязательнее, и Антон этому поражался. Казалось, отцу совершенно безразлично, что он зарабатывает кучу денег. Тратить их во всяком случае ему не доставляло ни малейшего удовольствия. Даже когда была жива мама, отец предпочитал скорее помогать друзьям, чем купать в роскоши собственную семью. А объяснял это просто. Большой достаток разрушает отношения и мешает работать. Сила человека – в его духе. Деньги ослабляют дух. Причиняют зло…

Антон выгнал из гаража джип, доехал до ближайшего супермаркета, набросал в тележку самых простых отечественных продуктов. К другим отец все равно не притронется. Только бы он хоть что-нибудь кушал… И так худощавый, отец за последние годы совсем высох. У Антона комок стоял в горле, когда он помогал отцу надевать свитер: тот болтался на нем, как будто бы никогда и не был по размеру.

В аптеке Антон купил лучшие таблетки. Хоть в этом вопросе Иван Андреевич проявлял редкостное благоразумие.

Продавщица в газетном киоске посмотрела на него с недоумением.

– Что, все газеты и журналы, которые есть в продаже?

– Да. И не забудьте «Правду».

Может, единственная папина слабость. По нынешним временам, конечно, слабость, периодики много, стоит она недешево. А раньше все покупали кипу газет, о ценах особо не задумывались. Копейки.

– Можешь зайти за газетами через час, – сказал отец, когда Антон, переложив продукты в холодильник, пришел в его комнату со свежей прессой. – Я быстро читаю.

– Хорошо, Иван Андреевич.

На самом деле Антон предпочитал узнавать новости из Интернета. Но отец критически относился к компьютеру и Всемирной паутине. И потому Зарицкий-младший, заботясь о папином давлении, усиленно делал вид, что тоже читает газеты.

Антон прошел в свою комнату, включил ноутбук. И, первым делом, зашел в чат, чтобы понаблюдать, чем там занимается пользователь с ником «Ведьма».

Под этим ником в сети всегда появлялась Марина Красавина. Антон же свои ники менял. Но это не было ревностью. Скорее желанием пообщаться с любимой женщиной, посмотреть, как она флиртует, узнать, о чем думает.

Так бывает – работаешь с человеком в соседних кабинетах, а знакомишься в Интернете. Ну и хохотали же они на своем первом свидании!

– Я ищу в чате любопытные людские судьбы. Новых мужчин. Но вот уж кого не ожидала встретить, так это тебя, – призналась Марина.

– А я ищу в чате женщин. Встретились-разбежались. Безо всяких обязательств. Никаких охотниц за капиталами моего отца.

– Да, это точно. Меня тоже напрягают мужчины, которые идут со мной в койку, думая про мои деньги.

Антон недоуменно на нее посмотрел. Платили в журнале прилично, но все-таки не настолько много, чтобы провоцировать некие матримониальные планы.

– Да ладно, – Марина ободряюще улыбнулась. – Все в порядке. Я твои колонки не читаю, ты мои. Нормальный темп большого города. Правда, я про твоего папу все-таки знаю. Живой классик как-никак. А я, Антон, звезда – романистка. Звезда! Улыбайся, сколько хочешь! Но я действительно самая популярная писательница в жанре мистического романа. Рекомендую ознакомиться, даже если не любишь мистику. Сразу полюбишь, обещаю!

Насчет прозы Марина ошиблась. Книги ее он так и не полюбил. Полюбил ее саму. Но тоже не сразу.

Конечно, сначала опьянел, узнав ее в постели. Но в сорок лет от этого трезвеют быстро.

Дело было не только в сексе. Марина обладала какой-то удивительной энергетикой. Пять минут пообщаешься, перекинешься ничего не значащими фразами – и чувствуешь себя невероятно сильным, вдохновленным, одухотворенными. Вот без этого он уже в скором времени обходиться не смог.

Отношения с Мариной напоминали вечные качели, то вверх, то вниз, дух захватывает. Предсказуемости и рутины в них не было. Не было и того, что всегда раздражало Антона в других женщинах. Марина не стремилась выйти за него замуж, не ограничивала его свободу, не изматывала ревностью. Конечно, она требовала такой же свободы и для себя. Но и это Антон понимал. Она жила своими книгами. Творческим натурам нужны новые впечатления, и переделать их под рамки стандартных отношений невозможно. Лучше уж вообще к таким людям не приближаться, если не получается на многое закрывать глаза. Но Антон точно так же жил другой страстью – заботой об отце. И все, что могло хоть как-то нарушить привычный уклад жизни, отбрасывалось решительно и беспощадно. В каком-то смысле они с Мариной были одной крови. И вот когда он это понял – то разрешил себе ее любить. Сильно, безоглядно. Ему хотелось о ней заботиться, выполнять все ее капризы, радовать, баловать. Даже на дурацких Марининых спиритических сеансах Антону хватало сил сидеть с совершенно серьезным выражением лица. Он так и не признался, что его заветная мечта – сделать в ее квартире, наконец, приличный ремонт и убрать весь этот антураж, с эстетической точки зрения больше пригодный для съемок фильмов ужасов…

И Марина – в этом Антон был уверен – ценила их отношения. Даже сильным авантюрным людям бывает плохо, и им хочется, чтобы их пожалели. Им тоже важно знать, что где-то, пусть не очень близко, но есть человек, который их любит, ценит и принимает. Вот почему Марина меняла любовников как перчатки, но никогда не забывала про Антона.

Пользователь с ником «Ведьма» в чате отсутствовал, и это сразу отбило Антону желание там висеть. Он вышел из чата и открыл несколько новостных сайтов.

– Саша, ты чего грустный такой?

Лера уломала-таки его на совместный обед. И вот они сидят в «Макдоналдсе». Лицо девушки сияет от счастья. Ему любимый гамбургер в горло не лезет. Саша и знал, что не полезет. Какая еда, когда готовишься убить самую потрясающую женщину, с которой планировал провести всю свою жизнь? Затея с обедом – для Леры. Она больше никогда его не увидит. Саша просто решил подарить ей немного радости. Девушка так давно этого добивалась. Пусть хоть кто-то будет сегодня счастлив.

– Да нет, Лер, – Саша отложил гамбургер и хлебнул сока. – Все в порядке. Устал, не выспался. Все ОК. Не грузись.

– Тебе надо больше отдыхать. Ты много работаешь. Саш, я очень рада, что тебя взяли в журнал. Ты самый клевый системный администратор из всех, кто когда-либо у нас работал. Компьютеры стали совсем послушными.

– Спасибо. Стараюсь. Я люблю компьютеры.

– А что ты еще любишь?

«Не что, а кого! Марину! – застонало Сашино сердце. – Я люблю ее даже теперь, когда от меня осталась лишь оболочка. Которая по привычке пришла на работу. Ликвидировала часть нанесенного юзерами ущерба. А сейчас сидит в „Маке“ и делает вид, что болтает с Леркой. Я люблю Марину, так ее люблю, что мне трудно дышать, и в глазах слезы. Вчера вечером понял, что даже готов вернуться и трахнуть ее на пару с Зарицким. Только бы Марина была довольна. Я готов. Но разве это правильно? Люди должны жить как люди. Порнушка хороша на видаке или экране монитора. Зачем затаскивать грязь в реальную жизнь? В реальной жизни все должно быть по-другому. Семья, дети, любовь, стабильность. Марине ничего этого не нужно. Вчера вечером я понял: да я бы радовался, если бы она вышла замуж за Антона. Он по возрасту ей подходит. Мне-то на ее морщины наплевать. Я буду любить ее всегда. Любую. Только она, глупенькая, этого не понимает. Напрягается. Так пусть бы не волновалась рядом с Антоном. И мужик он, кажется, не самый плохой. Я бы радовался. Но ей это не нужно. В ней что-то нарушено, испорчено. Я пытался понять, с чем это связано. Марина говорила неохотно. Рассказывала, что не может привести ни одного примера счастливой взаимной любви. Упоминала какие-то трудности, разочарования, одиночество. Я не понял ничего, кроме одного: Марина сама от этого мучается. А я не могу сделать ее счастливой. Но я смогу. Я постараюсь. Очень постараюсь. Прекратить ее мучения. Ради нее. Моей любимой. И будь что будет. Я сойду с ума, когда ее потеряю. Мне все равно, что меня ждет. Тюрьма, психушка – без разницы. Моя любимая перестанет пачкаться в грязи. Не будет страдать. Все остальное – не важно…»

– Саш, я спрашивала, что ты любишь…

– Лера, я люблю, – «Марину!!!», – опять закровило сердце, но Саша попытался разлепить губы и сказать что-нибудь более приличествующее случаю. – Я люблю… Ассемблер. Он считается простым. Может, даже примитивным. Но дает большие возможности.

– А мы в школе только бейсик и паскаль учили. Ой, слушай, какую я статью сегодня в газете прочитала. Тебе, может, интересно будет. В Москве появился маньяк. Он убивает женщин, которые размещают объявления на сайтах знакомств. Прикинь, какой облом, да? Идешь потусить, а тебя убивают. Он женщин просто на кусочки изрезает.

Саша поежился. С чего Лера взяла, что ему любопытна данная тема? Да он в жизни никогда криминалом не интересовался! Неужели на лице все написано? Прямо вот так и видно, что именно он обдумывает?

Лера мягко коснулась его руки и виновато улыбнулась.

– Просто он пользуется Интернетом. Я думала, что тебе это интересно. Я сильно волнуюсь. Мне хочется говорить о том, что тебе интересно. И я очень боюсь, что мы так и не станем ближе. Ты знаешь, что нравишься мне.

– Ты мне тоже очень нравишься.

В конце концов от него не убудет. Пусть девочка на что-то надеется. Надежда лучше отчаяния. Если бы только у него была надежда!

Но вот именно надежды в сердце Саши Сулимского больше не было. Страх, отчаяние и решимость просто разрывали его на части. А еще очень хотелось все запомнить. Маросейку, комья мокрого снега, всхлипывающего под ботинками, разрумянившуюся от счастья Леру.

Возле двери Марининого кабинета Саша простоял минут пятнадцать. Рядом курилка, невкусно пахнет, все время кто-то что-то спрашивает. Не важно. За этой дверью все началось. Там было его счастье. Или даже их счастье. За другой дверью все закончится. Так надо. Он все решил.

При всем ответственном отношении к работе Саша никогда раньше столько времени не уделял сети. Проверил работу всех машин, полечил вирусы, починил ноутбук шефа, до которого вечно руки не доходили, а Виктор Сергеевич особо не торопил, так как ноутом почти не пользовался.

Пусть всем юзерам, всем ламерам самого лучшего журнала, который он никогда не читал, но все равно теперь верит – самого лучшего, пусть всем им будет хорошо. И пусть компьютеры работают долго-долго. До прихода нового сисадмина.

Он ушел из редакции позже всех. Даже после верстальщиков, которые, дождавшись, когда в кабинете Лукашова погаснет свет, беззастенчиво эксплуатировали редакционные машины для изготовления «левых» заказов. И Танечка свела дебет с кредитом и уехала домой. И Лера, истомившись делать вид, что работает, упорхнула…

Как страшно убивать ту, на которую хочется молиться. Он постарается сделать это быстро. Марине не будет больно. Ни теперь, ни потом.

Саша сдал редакцию на сигнализацию, оставил ключ у вахтера и пошел к метро.

Девушка в супермаркете, пробивавшая его покупку – острый нож со стальным лезвием, – посмотрела Саше в глаза и вздрогнула. Волны ее страха были почти осязаемыми, и у Саши невольно появилась мысль: «Наверное, лучше все отложить. Со мной что-то не в порядке. Даже продавщица все поняла и испугалась. Может не получиться…»

Он вышел из супермаркета, проехал пару станций по направлению к своему дому, потом выскочил из вагона и вновь поехал на «Смоленскую». Нельзя позволять себе трусить. Ради Марины…