Глава 4
Париж, 1863 год, Аполлинария Суслова
«Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку – все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. – Я его отдала в неделю, по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»
Аполлинария запечатала письмо в конверт, кликнула посыльного. И грустно вздохнула. Вот и все, все кончено. Конечно, очень жаль бедного Федора Михайловича. Какой благородный ум, какое великодушное сердце! Достоевский же весь изведется, получив такое ужасное послание. Но ведь он сам отчасти в этом и повинен.
«Не я захотела одна в Париж ехать, – думала Аполлинария, изучая в зеркале свои рыжие, коротко остриженные волосы и зеленые, кошачьи глаза. – Федор Михайлович так решили-с. Не могут, видите ли, жену оставить, отсрочки просят. Если бы не в одиночестве я была в Париже, как бы случиться моему знакомству с Сальвадором? Не произошло бы ничего. Но я не жалею, не жалею. Я счастлива, я люблю. А Достоевский… Что ж, я не стану более мешать ему с его чахоточной! Федору Михайловичу будет больно – тем лучше, и мне было больно.
Любовь моя к Достоевскому умерла, – поняла Аполлинария. – Умерла, как только обожгли черные, полные страсти глаза Сальвадора. А вот ревность до сих пор мучает сердце. Чахоточная – Федор всегда о ней заботился, только о ней одной…»
…В сущности, все началось с остриженных тяжелых рыжих кос. На столике еще стоит портрет: аккуратный венец вкруг головы, идеально ровный пробор. А в зеркале уже отражается коротенькая стрижка, то ли молодой человек, то ли барышня. Так сразу и не разобрать.
– Полинька, – ахнула Надежда, сестра, войдя в комнату, – отчего ж ты решилась? Как после тифа стала!
Аполлинария беззаботно рассмеялась. У нее отличная прическа, как раз в духе эмансипации . И глухое черное, по последней моде нигилисток , платье. Новая жизнь в России начинается, и все должно быть по-новому!
– Ох, испортил тебя папенька, – продолжала сокрушаться Надежда. – Волосы остригла, подумать только!
Спорить с сестрой не хотелось. Папенька и правда человек очень лояльный и терпимый. А как же иначе? Сам ведь крепостным был, денег накопил, на свободу выкупился. Правда, на службе у графа Шереметева остался. Но служба – не неволя. И дочерей не неволит, учиться позволил, книги читать, студенческие собрания посещать.
А Надежда все не унималась. Разглядывала новую прическу, вздыхала, сокрушенно покачивала головой.
– Что Петенька-то скажет…
– А что мне Петя? – Аполлинария недоуменно пожала плечами. – Студент, смотрит преданно, как собачка. Не о такой любви мне мечтается, сестра. Хочу любить сильно, страстно. И такого человека найти – глыбу, понимаешь?
– Чудная ты, Полина! Храни тебя Господь! Боюсь очень, как бы не приключилось чего нехорошего.
Аполлинария уже собралась было доказать сестре всю ошибочность ее заблуждений, сказать, что Бога нет. Но, глянув на стоящие на камине часы, лишь всплеснула руками. Она же опаздывает! И Петя, должно быть, уже давно подле дома, нетерпеливо поглядывает на окна. Сговорились пойти с ним на литературные чтения. Там Достоевский, писатель, журналист, из каторжных, будет читать Пушкина! Надо быть непременно!
Немного белой пудры, красной помады, капелька мускусных духов. И – пулей в прихожую. Шнуровать ботинки, надевать теплую, подбитую мехом накидку с воротником из серебристой норки, маленькую черную шляпку. Скорее, скорее!
– Какая ты красивая! – восхищенно выдохнул Петя, шмыгнув покрасневшим носом.
Кивнув, Аполлинария взяла его под руку. «Еще бы курить выучиться – и вовсе было бы чудесно», – подумала она, пытаясь спрятаться за худенькой фигуркой студента от тянущего с Невы холода.
Пока дошли до университета, Аполлинария вконец окоченела. Особенно мерзла голова, лишенная кос.
«Может, и зря остриглась», – подумала Полина, присаживаясь на скамью. Потом с досадой глянула на Петеньку.
Он совсем ее затормошил, глупый мальчик. То одного литератора приметит, то другого. И все не терпится ему их показать. Мальчишка…
В выстывшей аудитории тем временем вдруг воцарилась тишина. Аполлинария с любопытством оглянулась и увидела, как по проходу вдоль стены пробирается невысокий человек с жиденькой бородкой, в простом, даже несколько старомодном сюртуке.
Приятное лицо. А глаза и вовсе чудесные! Серые, глубокие, сильные.
– Федор Михайлович, прибыли-с, собственной персоной, – зашептал в ухо Петя. – Сейчас, сейчас все начнется.
– Да тише ты, – рассердилась Аполлинария. – Не мешай!
Достоевский заговорил.
Слышалось что-то такое особенное в его голосе. С ума сойти, он, нервный, худой, – и в остроге был, не верится прямо. Пушкина читает – а это, пожалуй что, и не важно. Подумаешь, Пушкин. А вот про каторгу рассказывает действительно интересно. Смелый, испытал много. И известен, конечно. Как же его слушают, с жадным вниманием. А что, если попытаться?.. Да, в остриженную голову приходят какие-то странные мысли, смелые и необычные…
Аполлинария дернула Петю за рукав:
– В каком он журнале работает?
– Во «Времени», конечно, – преданно зашептал студент, – отделом прозы заведует. У меня есть пара книжек. Принести почитать? Отличный журнал!
Она рассеянно кивнула:
– Принеси, Петенька, непременно принеси. Мне и правда очень нужно.
«Конечно, он немолод, – рассуждала Полина, любуясь серыми глазами Достоевского. – Ему лет сорок, а мне всего двадцать один. Для меня-то так лучше. Он – старше, он – глыба. Но может решить, что я – просто вздорная девчонка. Так не годится. Повод, должен быть такой повод, чтобы он счел знакомство наше серьезным…»
Через минуту она просияла. Решено! Надо написать рассказ. Хорошо бы, разумеется, роман, еще серьезнее. Но это ведь долго. Рассказ тоже подойдет. Написать – и прийти к нему, в редакцию. Как сможет опытный писатель не принять молодого автора? Примет. А там и знакомство, и отношения. Такой глыбы ни у кого из знакомых барышень нет. А у нее будет, обязательно будет! Да, надо действовать. Женщина, разумеется, может быть решительной и смелой в отношениях. Люди разделяются на умных и глупых, а не на мужчин и женщин. Глупые покорны судьбе, умные сами творят судьбу…
Все получилось по разработанному Аполлинарией плану. Федор Михайлович ее принял, прочитал наскоро написанный рассказ «Покуда». Сказал, что не очень-то согласен с идеей о необходимости освобождения женщины от духовного крепостничества. Но печатать взялся, потому что любопытно, хотя и несколько наивно. И даже предложил – ну надо же, какое счастье! – работать в своем журнале!
Аполлинария летала, как на крыльях. Петя, конечно же, был навсегда забыт. Из сотрудников журнала многие оказывали ей внимание, но Полина выделила одного критика. Внешности жуткой, но болтливости неимоверной.
От него-то все про жену Достоевского и выведала. Некрасива Мария Дмитриевна уже, как ведьма, причем все время болеет. А нравом своим суровым – тоже чистая ведьма. Творчества Федора Михайловича не понимает, ругается только, мол, новый Гоголь выискался. Ну зачем такая жена Достоевскому? Он к ней со всей душой, с порывами. Сил нет читать его романы – там же в каждой строчке любовь, кровит, саднит, мучается. А чахоточная не ценит. Нет, другая нужна Федору Михайловичу. Такая, которая помогать станет. И вместе с ним к новой жизни пойдет.
Пора, решилась Аполлинария. И принялась сочинять любовное письмо. Впрочем, любви в ней особой тогда, наверное, еще не возникло, хотя и приятен был Федор Михайлович. Такой особенный, такая глыба – и только ее! Вот что представлялось в дерзких мечтаниях.
Написав письмо, она дождалась, пока Федор Михайлович выйдет из кабинета распорядиться насчет самовара. Проскользнула за дверь и положила конверт прямо на корректуры. Уж там-то точно сразу заметит.
Через час они столкнулись в коридоре. Смятенное, побледневшее лицо. Удивленное, негодующее.
«Я погибла», – пронеслось в голове у Аполлинарии.
Стараясь ничем не выдать своего волнения, она решительно заявила:
– Федор Михайлович, я вот прогуляться надумалась. Пойдемте и вы, погода такая чудесная!
Он покорно кивнул, пошел за пальто.
Погода и правда стоит чудеснейшая, на улице диво как хорошо. Сверкает в солнечных лучах скованная льдом Нева. Белый снежок весело скрипит под ногами. Мосты и фонари укутались в зимние ослепительные одежды.
Почему он молчит? Отчего, когда, кажется, даже сам Петербург доверчиво открылся ему в сияющей чистой надежде…
– Э-э-э… Да-с…
Аполлинария, украдкой смахнув слезинку, запрокинула голову, стараясь не пропустить ни слова.
– Видите ли… Право же, не переживайте, а то у вас губы дрожат. Не плачьте. Мне приятны ваши чувства. Но… вы так молоды. Это невозможно, решительно невозможно. У вас вся жизнь впереди. Все еще будет, понимаете?
Еще секунда – и станет поздно. Уже вскипают горькие обидные слезы, в горле застрял комок. Скорее прочь, бежать, чтобы не видел, ни за что не видел.
Замелькали лица, дома, кареты…
Внезапно Аполлинария остановилась и расхохоталась. Федор Михайлович предпочитает-с свою чахоточную ведьму?! Что ж, тем хуже для него! Значит, она ошиблась, Достоевский трус, ничтожество, вздорный старик!
На следующий день Аполлинария, придав своему лицу вид гордый и независимый, решила отправиться в редакцию, чтобы забрать кое-какие книги. Попрощаться с сотрудниками и уж никогда там более не показываться.
Возле серого унылого здания нервно прохаживался Достоевский.
– Аполлинария Прокофьевна, я ждал вас. Не хотите ли отобедать со мной? Я все время про вас думаю…
Просияв, Аполлинария величественно кивнула и как можно равнодушнее произнесла:
– Как вам будет угодно, Федор Михайлович.
Она почти не запомнила тот обед. В его глазах, дивных, серых, уже плескалась любовь. И от этого Аполлинария загорелась еще больше. Хотелось, чтобы он всегда так смотрел. Чтобы ничего не смог уже без нее, ни работать, ни думать, даже дышать не смог. Что там говорил жуткий критик? Мария Дмитриевна долго не отвечала на его чувства, все мучила. Значит, надо по-другому все сделать. Показать, что есть настоящие женщины, смелые, порывистые. Которые не мучают, а сразу дарят счастье.
– Федор Михайлович, здесь рядом гостиница имеется.
Достоевский, подавившись, закашлялся.
– К чему все эти церемонии? – Аполлинария старалась говорить спокойно, даже рассудительно. – Вы поймите, новая жизнь начинается в России нашей и у наших людей. Не надо смотреть в прошлое, это болото. Горизонт – вот будущее, именно это новое. И женщина должна быть свободна в своей любви. Слушать только сердце. Не предрассудки, сердце!
– Вы всегда так решительны с мужчинами? – Он все еще покашливал, прикрывая рот широкой ладонью. – Аполлинария Прокофьевна, вы, кажется, по молодости вашей не понимаете, что мужчины и женщины не одно и то же. Женщины всегда отдают, мужчины берут. Для женщины тяжелее все это…
Она бросила на Достоевского заранее отрепетированный перед зеркалом томный порочный взгляд и тоном заправской кокотки устало сказала:
– Как знаете, воля ваша.
– Хорошо. – Он растерянно улыбнулся, порывисто вскочил. – Идемте!
А если прознают? Вдруг папенька доведается? А ну как понесет? От страха и волнения сердце стучит, как сумасшедшее…
Отступить? Да ни за что на свете! Завоевать, покорить, привязать. Чтобы стал только ее, только ее!
Дождавшись, пока Федор Михайлович затворит дверь номера, Аполлинария сняла шляпку, сбросила накидку и, выдохнув, решительно впилась в губы Достоевского.
Он сразу же задрожал. С каким-то угарным восторгом Аполлинария наблюдала, как падает ее платье и его одежда тоже. И вот уже, задыхаясь, он целует у ней ноги, жадно, исступленно, отчаянно.
Жаркую приятную истому сменяет острая разрывающая боль. Не удержаться от стона.
– Так ты… Да? Обманщица, любимая моя лгунья!
Достоевский напуган. Растерян.
Надо что-то сказать. Рассудительное, серьезное. Веселое, может, и циничное. А в голову, как назло, ничего путного не приходит. Ноет живот… А впрочем, все равно хорошо. От счастья и собственной смелости мысли путаются.
– Я очень люблю вас, – после некоторого замешательства решилась сказать Аполлинария.
Федор Михайлович кажется счастливым, растроганным.
– Девочка моя, милая. Я вас не стою. За что мне такое чудо?..
Потом он вдруг резко меняется, делается серьезным. Начинает нудно и долго рассказывать про Марию Дмитриевну, ее болезнь.
– О разводе не может быть и речи, вы же понимаете. Она умирает…
«Что-то долго она помирает, – думала Аполлинария, изображая на своем лице, впрочем, трогательное сочувствие. – А все равно вы разведетесь. Затуманю я вас собой, привяжу крепко-крепко, навсегда».
Однако любовь – настоящая, сильная, невыносимая – окончательно проснулась в Аполлинарии следующим днем. Когда она подслушала через неплотно прикрытую дверь разговор Достоевского с братом его, Михаилом Михайловичем.
– Михаил, можешь ли ты одолжить мне денег? Я понимаю, выплата гонораров, прочие расходы. Но у Марии Дмитриевны гардероб совсем плох. Хочу ей шляпок заказать. Ну как даме без шляпок…
Михаил говорил тихо, почти неслышно. Только понятно стало, что, видимо, согласился он, зашелестел ассигнациями.
С пылающими щеками Аполлинария бросилась прочь. Вспышка обжигающей ревности вдруг наполнила сердце такой острой любовью, что стало страшно и больно. А еще сделалось понятно, что без Федора Михайловича уже никак, а у него эта чахоточная, о которой он печется даже после того, что меж ними случилось…
Борьба с женой, борьба за чужого мужа. Два года. Долгих два года!
Иногда Аполлинарии казалось – победа на ее стороне, ведь это с ней так счастливы любимые серые глаза. С ней Достоевский дурачится, рассказывает анекдоты и пытается ограничиться обедом, не идти в гостиницу, а ничего не выходит. Идет, бежит, обнимает там жарко…
А потом вдруг выходило – забывает. Ладно бы просто корпел над своими книжками или делами журнальными занимался. Так нет – везет жену то в Москву, то еще куда. Климат Петербурга ей, ведьме чахоточной, видите ли, не подходит. А то, что отсутствие его мучительно, Федору Михайловичу и вовсе безразлично.
Наконец решились вместе ехать в Европу. В Париж, а там в Рим, и вообще куда глаза глядят. Так нет же, как нарочно, сильно расхворалась чахоточная.
– Поезжай одна, – сказал Федор Михайлович, отводя взгляд. – Я буду через неделю, дней через десять.
Аполлинария, старавшаяся всегда прятать свою боль, независимо хмыкнула:
– Через неделю так через неделю.
Ей казалось, что показное равнодушие заставит его быстрее уладить все дела.
А потом показное равнодушие сменилось настоящим…
…Она заметила его через окно и вздрогнула. Белоснежнейшая сорочка, блестят начищенные ботинки. И лицо тоже – светится счастьем.
«Неужели он не получил моего письма?» – ужаснулась Аполлинария и быстро надушилась.
– Полинька, милая, как я соскучился!
– Постойте, – она отклонила протянутые руки, указала на диванчик, – присядьте, я должна вам кое-что рассказать.
Он сразу все вдруг понял, застонал:
– Я потерял тебя. Я всегда знал, что тебя потеряю, ты отдала мне сердце случайно. Но кто он? Он, по крайней мере, достойный человек? Любит тебя?
В его голосе было столько искреннего сочувствия, что Аполлинария покраснела. И сразу решила не врать, а рассказать чистую правду. Невозможно кривить душой и сочинять, когда такая трогательная забота идет, от чистого сердца.
Его зовут Сальвадором. Испанец, студент. У него потрясающие темные глаза, обещавшие жаркую страсть и вместе с тем тихий покой. Казалось, с этим человеком все будет легко, естественно. Без мук, проблем, страданий. И без рассказов о жене – тоже. Оказывается, она устала. От вечной борьбы, непонимания. В глазах Сальвадора было обещание жить, жить, вот именно сейчас жить настоящей полной жизнью. Жить, а не ждать!
– Ты отдалась ему совершенно? – перебил Федор Михайлович, нервно расхаживая по комнате.
Аполлинария едва заметно пожала плечами. Ну да, а что здесь такого? Обидно ведь не то, что отдалась, а то, что случилось потом. Сальвадор перестал приходить, сказал, что болеет. А потом она вдруг встретила его, веселого и смеющегося, в кафе на бульваре. И сразу все стало понятно: не любит, наскучила. А может, и не любил вовсе. И сразу же захотелось ему отомстить. Унизить, лишить всех радостей жизни. А может, и самой жизни тоже.
– По крайней мере, ты влюбилась не в такого, как Лермонтов, – облегченно выдохнул Федор Михайлович, заметно повеселев.
Аполлинария от изумления не нашлась что сказать. А что, если б в такого, как Лермонтов, молодого, красивого, известного и притом талантливого – Достоевскому было бы еще больнее? То есть, выходит, сам факт их расставания еще не означает крушения всего? Если она сошлась с простым студентом – то это не так больно?!
– Ах, Полинька, уедем. Уедем со мной в Баден-Баден, – взмолился Федор Михайлович. И торопливо уточнил: – О, не беспокойся, я буду как брат тебе.
«Отлично, – подумала Аполлинария, скрипнув зубами. – В Париже мне все равно оставаться нельзя, я ведь убью Сальвадора. Уеду, и уеду с Федором Михайловичем. И буду мучить его, и смеяться над ним, пальцем не позволю к себе прикоснуться. Надо же, хорошо, что не Лермонтов! Любить я Достоевского перестала, когда сошлась с Сальвадором. Теперь же… Теперь, кроме ненависти, ничего больше уже нет к нему!»
* * *
«Вот же навязалась девчонка на мою голову, – злился Андрей Соколов, торопясь по проходу в здание, где находились секционные. – Я действительно чувствую свою вину за тот случай. Ей просто любопытно, но мне-то больно! И сейчас опять: „Возьми с собой“. Объяснял же: солнышко на улице, топай гулять и наслаждаться жизнью. Закончишь интернатуру, и начнется – по пять вскрытий в день, а потом писанина, и следователи терзают, всем все горит…»
Присутствие Марины начинало неимоверно раздражать. Когда больше всего на свете хочется спать и есть, даже симпатичные девушки не вызывают никакого энтузиазма.
Но спать нельзя. Неизвестно, кто из экспертов будет работать с трупом Крылова. Коллектив в общем и целом подобрался дружный. Однако имеется парочка кадров, отношения с которыми оставляют желать лучшего. И те из принципа ничего не скажут. Терзайся потом сомнениями, выспрашивай, унижайся. Нет, уж лучше потерпеть, зато увидеть все своими собственными глазами.
Есть тоже нельзя, хотя от голода желудок сводит. Возле актового зала у главного входа работает буфет, но качество еды – ниже среднего. Неизвестно, как там обстоит дело с выручкой, может, забегающие менты все и разметают. А эксперты обычно захватывают с собой пару бутербродов. Бутерброды слопаны в самом начале дежурства. Часов – Андрей бросил взгляд на запястье – да, уже часов десять назад, достаточно давно, чтобы проголодаться, но пока еще рановато для полного паралича вкусовых рецепторов.
Марина по-своему истолковала его взгляд.
– Опаздываем? – переполошилась она. – Мы ведь не в «гнилую» секционную идем?
Соколов усмехнулся. Наверное, девочка побывала в старой секционной, она действительно соответствует своему неофициальному названию. Ею редко пользуются, неудобная, сырая и очень маленькая. В основном вскрывают в более просторных, с тремя секционными столами. Кое-где в помещениях имеются даже современные конусообразные стеклянные потолки, пропускающие дневной свет. В общем и целом питерским судебным медикам грех жаловаться на условия работы, здание просторное, оборудование хорошее. Еще бы зарплата побольше…
– Не в «гнилую», успокойся. И не опаздываем. Я просто прикидывал, когда ел последний раз, – признался Андрей. И хитро улыбнулся: – У тебя нет, случаем, колбаски? Порежем скальпелем на бутерброды?
Марина обиженно надулась:
– Что вы меня все развести пытаетесь, как первокурсницу, а? И Бакенбард, и ты? Как будто бы я не знаю, что никто рядом со вскрытым трупом не кушает! Кстати, у экспертов, я так понимаю, даже официального перерыва на обед нет?
Андрей кивнул. Перерыва действительно не предусмотрено. Есть время – перекусишь наскоро в кабинете, нет – потерпишь, не грудной же младенец. Но разве это кого-то волнует? Как телевизор ни включишь – всенепременно увидишь, как в криминальном сериале бухие санитары и эксперты что-нибудь с аппетитом жрут прямо в секционной.
– Мочить сценаристов в сортире, – прокомментировала Вершинина последнее замечание, демонстративно закатывая рукава белого халата.
«Труп Артура будут вскрывать через час, – прикинул Андрей, осмотрев секционные столы. – А пока у дежурного эксперта на очереди огнестрел, с близкого расстояния».
Марина приблизилась к столу, стала с увлечением изучать темный поясок осаднения на входном отверстии.
А Андрей отошел к окну, из которого виднелся залитый ярким солнцем парк санитарно-гигиенического института. И, потерев слипающиеся глаза, стал прикидывать, как лучше изложить коллеге суть своих подозрений.
…После того как выяснилось, что убийца-анестезиолог довольно грамотно с медицинской точки зрения отправил на тот свет двух жен, прошло несколько лет. Но ошибка – это крест, который, наверное, придется нести вечно. И невольно выискивать преступный умысел даже в следах работы разрушительных болезней.
Впрочем, если бы труп профессора Свечникова вскрывал не Володя, Андрей вряд ли бы обратил внимание на тот случай. Нет времени на работу других экспертов таращиться, со своей бы разобраться. Только на Володю и не хочешь смотреть, а смотришь. И он тоже пялится. Причем так гневно, как будто бы это у него лучший друг жену увел!
Андрей осматривал тело женщины, погибшей от автомобильной травмы, а сам все косился на соседний стол.
И что Ленка нашла в этом идиоте? Видимо, то же, что и другие бабы, Володя – тот еще ходок, половину курса в койку затащил. Да еще и предатель, и характер склочный, и…
Обида потухла мгновенно. Легкие немолодого профессора – с острым вздутием, плюс темный цвет и жидкое состояние крови. А сердце – ишемическая болезнь, сразу видно.
Андрей подошел к секционному столу и, к своему ужасу, обнаружил еще несколько общеасфиксических признаков. И сразу вспомнил то свое вскрытие. Аналогичные признаки тоже присутствовали! Но проблема в том, что большинство этих признаков не являются специфическими для асфиксии и вполне могут быть вызваны естественными причинами. А уж когда в легких копоть, первая мысль, конечно, об отравлении угарным газом.
Но про анестезиолога-убийцу сняли чуть ли не целый сериал. Название препаратов, блокиранта и релаксанта, вроде бы не упоминалось. Но общее направление поиска задано профессией преступника. Неужели кто-то еще додумался снова использовать блокирант предыдущего поколения? Да, эксперт первым делом обратит внимание на заболевания сердца. И может посчитать их более значимыми, чем асфиксические признаки. Тем более что их мало и они слабо выражены…
– Володя, а на теле есть след инъекции? – взволнованно поинтересовался Андрей. – Я что-то не вижу.
– Нет, – сквозь зубы процедил бывший друг. – Еще вопросы будут?
– Попроси сделать детальную химию! У меня был прецедент, пусть проверят на блокиранты. Здесь меня смущает значительно худшее состояние сердечно-сосудистой системы, чем при том моем случае. Но ты же видишь, есть несколько общеасфиксических признаков!
Володю аж перекосило.
– Химию при явной картине смерти от хронической ишемической болезни сердца? Да реактивы больше тратить некуда!
Андрей специально тянул время, возился с трупом женщины максимально долго. Дождавшись, пока Володя выйдет из секционной, он попросил санитара, уже начавшего зашивать тело, ненадолго прерваться. И быстро осмотрел труп Свечникова. Следа инъекции не было. Однако это почему-то не успокоило…
* * *
– Бип! Бип! Бип!
Каким-то краем воспаленного разорванного сознания Галка уловила нетипичные звуки, раздающиеся из-за компьютера, и резко остановилась.
– Младенец, ты чего?
Сын оторвался от монитора, за которым сражался с игрушечными монстрами, и вздохнул:
– Мать, ты ругаешься как сапожник. Видишь, в центре комнаты – лужа, крыша опять течет. Ты по кабинету бегаешь, в воду наступаешь, а потом говоришь…
– Ой, нет, – перебила Галка, осознав, что сейчас дотошный сынок воспроизведет услышанное. – Я задумалась, извини. Это плохие слова, ты так не говори.
– Сам знаю. А ты лужу переступай, – насупившись, посоветовал наследник. – И я уже давно не младенец. Мне пять с половиной лет, если ты не помнишь.
– Младенец – это твое официальное название. Младенец, не изводи мать! – как обычно, прикрикнула Галка. Хотя больше всего ей хотелось подойти к ребенку и попросить у него прощения.
Вместо детского сада он фактически ходит на работу. Маленький человечек – а разговаривает уже почти как взрослый, лексический запас явно покруче, чем у некоторых журналистов будет. И в парке они сто лет не были. Сынок стесняется обращаться с просьбами. Слегка хмурит светлые бровки и, как бы между прочим, замечает: «А Витю мама на карусели водила, наверное, хорошо там». Блин, блин, блин! Бедный младенец, которому досталась такая отвратительная мать, но что поделаешь, если жизнь такая скотская!
«Жизнь скотская, причем становится все скотинистее и скотинистее, – подумала Галка и аккуратно переступила лужу. – Слова „скотинистее“ нет, но мне плевать. Мне сейчас на все плевать, потому что один мой сотрудник мертв, а второго задержали по подозрению в убийстве. Бред, какой же это бред, Кирилл не убивал Артура. Они не были друзьями, но убивать – это ведь ни в какие ворота!»
Она снова угодила ботинком в мутную желтоватую жидкость. Но ругаться, поглядев на внимательные глазки ребенка, украдкой косящегося из-за монитора, не стала. А распорядилась:
– Младенец, освободи рабочее место для матери!
– Вот еще, ты номер сдала! – хмыкнул он и демонстративно затрещал компьютерным оружием.
– Послушай, мне правда очень надо. – Галка явственно слышала в своем голосе слезы и злилась. Не хватало еще разреветься в присутствии ребенка! – Не вредничай, пожалуйста.
Он сразу же выбрался из-за компьютера. Такой маленький, а уже мужчина, утешитель, защитник.
– Мамуль, не в первый же раз статьи слетают, – серьезно сказал сын, перетаскивая со стола в кресло слишком тяжелый для маленьких ручек том седьмого «Гарри Поттера». – Заткнешь ты «дырку»!
Он уже так много понимает. Про сроки сдачи номера, про «дырки». Вот только про некролог ему знать необязательно. У ребенка не было ни яркого беззаботного детства, ни праздников. Одни производственные будни. Так пусть хоть боли будет меньше. Надо стараться его оградить. Пока это возможно…
Галка открыла «ворд», уставилась на белоснежную страницу. Придется писать, время поджимает. А мыслей нет, есть только боль, сдавившая грудь, и от нее дышится через раз. Но реклама с первой полосы снята, там заверстают некролог. Газету через пару часов повезут в типографию. Хотя нет, наверное, чуть позже, все-таки задержат. Потому что верстальщики уже все узнали, и у них тоже сейчас руки дрожат и перед глазами все плывет. Так же, как у нее. И работать невозможно, и не работать нельзя, вот такой замкнутый круг.
– Надо собраться, – прошептала Галка, покосилась на пачку сигарет, а потом на русую головку сына. – Младенец, я выйду, место не занимать!
Он наморщил крохотный носик.
– Мать, да кури здесь. Ты же торопишься, чего туда-обратно бегать.
Ругая себя нещадно, Галка щелкнула зажигалкой, затянулась, и…
Господи, какая же она все-таки идиотка! Голова совсем ничего не соображает. Сейчас же не некролог следует строчить, а Кирилла из-за решетки вытаскивать! Артур умер, но Кирилл-то живой, и ему теперь ох как несладко. Надо звонить знакомым ментам, следакам, всем, кому только возможно. И добиться, чтобы Кирилла отпустили. Конечно же, он не виновен, но, пока все прояснится, мальчик сгниет в тюрьме, или где он там сейчас находится. А некролог придется опубликовать в следующем номере. Да, очень плохо, совершенно неэтично. Но между мертвым и живым она выберет живого, как это ни цинично. И бедный Артур поступил бы точно так же…
Галка сняла трубку телефона, распорядилась, чтобы на первую полосу пошел рекламный модуль, и залистала телефонную книжку мобильного телефона.
Внезапный стук в дверь сорвал-таки крепкое словечко, и младенец звонко возмутился: «Бип!»
А потом дверь резко распахнулась.
Галка ждала увидеть верстаков, которым нужно что-нибудь уточнить. Но вместо бородатого Димки или черноволосой Инночки на пороге стоял долговязый тип в сером пальто.
– Я могу входить? – поинтересовался он с легким акцентом. И тут же растянул губы в фальшивой улыбке, оскаливая ненатурально-белоснежные зубы.
– Идите вон! – бросила Галка, решив, что ей сейчас будут впаривать очередной чудо-массажер. И демонстративно защелкала телефонными клавишами.
Где же координаты того высокого милицейского чина? Газета ему здорово помогла, а долг платежом красен.
– Вон? Где есть вон? – невозмутимо поинтересовался незнакомец.
– Вон есть везде, только не здесь, – провозгласил сын, живо оторвавшись от книги.
– Я не могу ходить вон, потому что я из ФБР, – сказал мужчина и полез в карман пальто. – И мне надо получать информацию про Артур Крылов.
Галка мигом вскочила из-за стола, бросилась к двери. И, схватив незнакомца за рукав, вытащила его в коридор. После чего угрожающе зашипела:
– Совсем мозгов нет, хрен американский! От работы меня отвлекаешь, еще и ребенка пугать вздумал! Гамбургеров надо меньше жрать, от них серое вещество разжижается!
Изловчившись, мужик все-таки достал какой-то заламинированный документ, но Галка даже не стала его разглядывать.
– Мне сейчас некогда. Это понятно?
Американец утвердительно кивнул и снова оскалился:
– Да, госпожа Епифанова. Мы можем говорить, когда вам удобно.
– Говорить мне в ближайшие дни неудобно, – отчеканила Галка, неприязненно рассматривая загорелое лицо. – И по закону никаких пояснений я вам давать не обязана. Это понятно?
Он кивнул и фальшиво-сочувственно вздохнул.
– Понимаю. Вы потерять журналист…
– Я с вами разговаривать не буду. Мне все равно, что вам надо. Хотите что-то выяснить – поговорите с сотрудниками. Комната журналистов – прямо по коридору и направо. Налево – верстка, но туда ближайшие два часа нельзя. Подождите, пока сдадим номер. Многие сотрудники нашей газеты знали Артура намного лучше, чем я. Поговорите с ними.
– Но простой журналист никогда не знать та информация, которую знать шеф-редактор!
– Не морочьте мне голову, – процедила сквозь зубы Галка, мысленно вспоминая английские ругательства. Кажется, они вот-вот понадобятся.
И американец, как ни странно, наконец понял. Поблагодарив за помощь, он развернулся и, бодро перешагивая через лужи, пошел в направлении ньюс-рума.
– Мать, какой дядя странный, – прокомментировал визит гостя сынок, недоуменно вскинув белесые бровки. – Он что, дурак?
– Нет, младенец, он просто американец и не очень хорошо говорит по-русски, – отозвалась Галка и одобрительно кивнула. Вот нашелся тот самый номер. Сейчас она по нему позвонит и попросит помочь Кириллу.
А американец этот скалящийся… Конечно же, ерунда. Между США и Россией сейчас новый виток обострения отношений по поводу размещения ПРО в Европе. Вот, наверное, и назасылали америкосы кучу своих сотрудников, пытаясь доказать, что ситуация в России нестабильна. В серьезный криминал или спецслужбы агенты сунуться не могут, доступ к информации ограничен, риск велик. Права человека – самая благодатная тема для стенаний. А тут журналиста вроде как убили, давление на свободу слова и все такое. Явились не запылились. Нет, правильно она сделала, что его отшила. Не хватало еще только сейчас патриотично врать о том, что Россия – правовое государство, граждане которого всегда получают полную объективную информацию.
– Америку ждет финансовый кризис, – глубокомысленно вздохнуло дитя. – Курс доллара нестабилен.
Галка удивленно вытаращила глаза. Господи, откуда, откуда младенец набрался таких слов? Нет, надо все-таки покатать его на карусельках. Потому что если его развитие проходит такими темпами, то очень скоро детские забавы радости ему не доставят.
Захватив сотовый, Галка вышла в коридор. И почти сразу дозвонилась до милицейского чина. Но тот оказался урод уродом.
– Моя компетенция не позволяет вмешиваться в работу пенитенциарной системы, – замямлил он в трубку. – Тем более когда ведется следствие, очень важно…
Про следствие Галка уже не дослушала, послала урода подальше и отключилась.
Но особо не расстроилась – знакомых в правоохранительных органах масса. Хотя, конечно, хотелось бы уладить вопрос побыстрее, Кириллу сейчас каждая минута, наверное, кажется часом.
В коридоре явственно вырисовалась высокая фигура очередного визитера. Когда он миновал ньюс-рум и стал приближаться к кабинету редактора, Галка возмущенно подумала: «Когда же я уломаю учредителя хотя бы одного охранника на входе посадить?! Вот ведь жлобяра! Не редакция, а проходной двор какой-то».
– Не подскажете, где мне найти Галину Епифанову? – поинтересовался мужчина, темноволосый, с роскошными черными усами.
– Я. В чем дело?
– Меня зовут Александр Голицын. У меня к вам будет несколько вопросов.
С этими словами мужчина извлек «корочку», и Галка с ужасом увидела золотое тиснение «ФСБ» на красной коже. А потом и фотографию, штамп, мелкий убористый почерк, которым были выведены имя, должность, звание.
За те секунды, пока новый гость собирался с мыслями, в Галкиной голове выстроилась цепочка умозаключений, и они ей совершенно не понравились.
Артур затеял очередное расследование, влез в какую-то очень серьезную тему. Как всегда – без страховки, без тормозов, наплевав на элементарные правила безопасности. Так бывает с журналистами такой специализации. Они вечно ходят по острию ножа и адаптируются к риску. Но нож не перестает быть опасным, и вот… А где именно он оступился – теперь уже не выяснить. Журналисты никогда не открывают свои источники информации. Максимум, что можно от них добиться, – копии документов, и то в крайне редких случаях. А уж пояснений, где достал, кто принес, – никогда…
– По нашей информации, Артур Крылов и Кирилл Матюшин оказались замешанными в очень неприятную историю, – сообщил Александр, затирая белое пятно на черном рукаве куртки. – Да, не жирует наша пресса, судя по виду вашей редакции… Подробностей я вам рассказать не могу. Сейчас мне надо срочно осмотреть компьютеры Кирилла и Артура. А потом я зайду к вам, и мы побеседуем.
– Хорошо. Я сейчас принесу ключ от кабинета ребят. Пароль на машину Артура приклеен на обратной стороне клавиатуры. А компьютер Кирилла в ремонте, нас залило, сами видите, что здесь творится. Да, кстати, тут какой-то человек приходил. Сказал, что он из ФБР.
Голицын мигом утратил невозмутимость. Его темные прищуренные глаза широко распахнулись, на лбу обозначилась решеточка морщин.
– Что?! А как он выглядел?! Что ему было нужно?
– Да он, наверное, еще в редакции, сами спросите. Я толком не выяснила, что ему нужно, – виновато улыбнулась Галка. – Хотелось послать его куда подальше. Не люблю америкосов в принципе, а тут еще горе такое. Но не послала. А отправила его к нашим журналистам. У меня сейчас каждая секунда на счету вообще-то, мы номер сдаем.
Сотрудник ФСБ заметно побледнел и попросил уточнить, где именно находится американец.
Галка позвонила в ньюс-рум, потом на верстку и развела руками:
– Его никто не видел. Наверное, он решил, что журналисты ему ничего не расскажут. И ушел. Но вы не волнуйтесь, кабинет Кирилла и Артура ведь закрыт.
Вместо ответа «эфэсбэшник» лишь скептически усмехнулся.
Через пару минут они оказались у приоткрытой двери. И компьютер Крылова был включен…
Вздохнув, Голицин уселся за машину, стал просматривать файлы. Казалось, он полностью погрузился в работу.
– Я могу идти? – виновато поинтересовалась Галка, сбрасывая очередной звонок верстальщика. – Мы уже конкретно горим…
– Да, конечно, – задумчиво пробормотал Александр, с досадой отрываясь от монитора. – Я зайду к вам позже.
«В свой кабинет возвращаться нельзя, – решила Галка, направляясь к женскому туалету. – Там уже аншлаг, мобила от звонков раскалилась. Кирилл. Самое важное теперь – это вытащить Кирилла».
И ей повезло. Случайный, даже ничем не обязанный газете дядечка из прокуратуры взялся поспособствовать решению вопроса. Но все яйца в одной корзине хранить глупо. Редактор «Желтой газеты» сделала еще пару звонков, получила заверения в том, что требуемая помощь будет оказана, и, заметно повеселев, вернулась к себе.
Она не сразу заметила в толпе сотрудников газеты неопрятного мужчину с одутловатым лицом.
– Сейчас в помещении редакции будет проведен обыск, – безапелляционно заявил он. – Вот мои документы, вот постановление. Кто может выступить понятыми?
Галка застонала. Нет, елки-моталки, она никогда не сдаст этот проклятый номер!
* * *
Тень уже все ближе и ближе. От липкого страха, парализующего ужаса и осознания собственной беззащитности ноги сделались ватными. А голова… Кажется, что она сейчас лопнет от лихорадочных мыслей.
Что же делать?! Мчаться в гостиницу? Подъезд оборудован домофоном, но кода нет, надо набирать номер квартиры, где располагается отель. Пока портье подойдет, пока откроет. Да ее уже сто раз задушат, прирежут, разберут по запчастям и скажут, что так и было! А во дворике-колодце никого нет! При молчаливом соучастии пары желтых окошек небо-крышка захлопнется. И все навсегда закончится.
Закончится? Ну уж дудки!
Вперед! Как удар хлыста. Как выстрел.
Эта мысль на долю секунды оглушает, но ноги уже несутся навстречу тени, а лица – какой ужас! – ощутимо касается край чьей-то одежды. В темноте не различить руки, пытающейся вцепиться в куртку.
Стряхнуть, оторваться.
Быстрее, еще быстрее!
По переулку мчаться почти не страшно. Здесь светло, и люди недоуменно отскакивают в стороны. Уже практически безопасно.
Надо туда, где много народу. Кафе, магазин, все, что угодно.
Тяжелая дверь, но открывается.
В Питере коварные ступеньки, коварные ступеньки, коварные…
…Хорошо просыпаться. Здорово просыпаться! И понимать, что все закончилось. Просто перепуганное подсознание до сих пор не может угомониться, заново и заново прокручивая события вчерашнего вечера.
Все прошло. Уже не реальность, ночной кошмар, не думать, забыть.
Лика Вронская сладко потянулась, посмотрела на часы. Шесть утра, всего-то. Еще можно спать и спать!
Она взбила подушку, расправила скомканное одеяло, твердо намереваясь увидеть в очередном сне что-нибудь позитивное. И даже уютно свернулась калачиком. Но в окно громко затюкали.
– Иди в баню, ворона, – пробормотала Лика, накрывая голову подушкой. – Ты и так вчера сожрала полвазочки печенья. Хватит с тебя!
Стук все не прекращался. Сев на постели, Вронская уставилась на часы. Двадцать секунд тарабанит. Полминуты. Вторую минуту.
– Ты меня достала, – заворчала она, открывая окно. – Давай питайся и проваливай.
Птица деловито процокала по подоконнику, распушила рыжеватые перья на шейке, демонстрируя то ли свою красоту, то ли высшую степень возмущения, а потом перепорхнула на столик.
Наблюдая, как исчезает в массивном коричневом клюве печенье, Вронская угрожающе заметила:
– Не вздумай мне здесь нагадить!
Ворона на секунду оторвалась от еды, повернула голову, и в красных глазах промелькнула досада.
– Хорошая птичка, – смягчилась Лика, кутаясь в одеяло. – Все понимаешь, молодчина. А теперь иди гулять. Мне из открытого окна так дует, что я сейчас превращусь в сосульку.
Невероятно! Ворона, противно каркнув, сразу же взмахнула крыльями и, как белая ракета, просвистела на улицу.
«От собаки бы мне добиться такого послушания, – подумала Лика, снимая красно-белую клетчатую пижаму. – Снапу сто раз надо повторить команду, пока он соблаговолит ее выполнить. А тут раз-два – и порядок».
Итак, душ. Обжигающе-горячие струи лупят по коже, разгоняют остатки сна. Понежиться еще пару минут, привести себя в порядок, а затем прямиком к следователю. Вчера, спасаясь от какого-то притаившегося в арке урода, пришлось забежать в интернет-кафе. И там выяснилось очень подозрительное обстоятельство. Которое, кажется, многое объясняет…
Выйдя из ванной, Лика задумалась. Начало седьмого, раннее утро. Так не хочется краситься, влезать в костюм. Да и смысла особого, пожалуй что, нет. Вернувшись из прокуратуры, до вечера можно еще сто раз успеть привести себя в порядок. И Ирину, кстати, тоже будить не стоит. Пусть выспится, вчера перенервничала, бедняжка.
Джинсы, свитер, немного туши. Расчесываться и сушить волосы не надо. Короткая стрижка, пожалуй, даже начинает нравиться.
– Что же вы не позвонили? А завтрак? – всполошилась миловидная женщина за стойкой. – Давайте я приготовлю, покушайте!
– Спасибо, я не голодна. Такси вызовите, пожалуйста, – попросила Лика, изучая прикрепленный к стене видеодомофон с трубкой и небольшим мониторчиком.
Изображение, передаваемое на экран, нечеткое, к тому же радиус охвата минимальный. Камера показывает только пространство непосредственно перед подъездом и часть серого дома, в котором находится мини-отель. Арки на экране не видно. К тому же дворик не освещается, так что шансы на то, что портье, случайно вдруг взглянувшая на видеодомофон, что-то разглядела, минимальны.
Теперь кажется: неужели нельзя было самой обернуться, посмотреть, кто выскакивает следом? Вчера отчаянный страх так живо гнал вперед, что даже мыслей о преследователе не возникало. Хотелось только вырваться из опасной темноты, оказаться среди большого количества людей, и чтобы оголтело стучащее сердце хоть немного сбавило обороты.
– Вот, выпейте кофейку, пока машина приедет, – улыбнулась портье, поставив на столик чашку.
«Какая милая женщина. Особенно после своего предшественника-вампира», – сделав приятно-горький глоток, подумала Лика.
И прервала собственные рассуждения вопросом:
– Скажите, а… Вот этот район, где находится мини-отель, – он криминальный? С вами лично здесь случались какие-либо происшествия?
Портье заверила: никогда и ничего. Ни с ней, ни с гостями отеля. Гостиница находится в самом центре, пару минут пешком до центра. И Питер, к счастью, уже давно перестал быть бандитским городом.
Если не случайный хулиган, не наркоман, подстерегающий кого угодно, для того чтобы ограбить и забыться, то…
То, в общем, можно предположить, кто именно скрывался в арке…
– Кстати, вот и машина ваша приехала, темно-зеленая «Волга», – заметила женщина, выглянув в окно.
Крутые ступени подъезда на сей раз вели себя прилично, неожиданно не обрывались, подножки не подставляли.
Лика, поздоровавшись с таксистом, опустилась на переднее сиденье, с опаской покосилась на расписанную, как оказалось, яркими граффити арку. Потом перевела взгляд на часы и с досадой закусила губу.
– Ну я даю! Еще же восьми нет! – расстроилась она и повернулась к водителю. – Вот, собралась в прокуратуру, а там же рабочий день с девяти начинается, и по утрам еще совещания.
– Как вас зовут? Очень приятно! – Мужчина улыбнулся, но взгляд его серых глаз остался грустным, подавленным. – Мы можем покататься по городу. Вы были в Питере? Не волнуйтесь, счетчик я выключу. Знаете, на днях развелся с женой, после такого очень не по себе.
Лика пристальнее вгляделась в лицо странного таксиста, сохранила в памяти файл с ровным профилем, растерянно-болезненными морщинками у губ, черными отпечатками бессонницы. Конечно, это исключительно питерский вариант. Мужчина, переживающий развод. Таксист, предлагающий бесплатную экскурсию. Но, может, если действие следующей книжки будет развиваться в Питере, то внешность потенциального героя романа окажется востребованной.
– Счетчик выключать не надо, – попросила она, решив, что все-таки не стоит добавлять к душевным мукам мужчины еще и материальные расходы на бензин. – А идея мне нравится. Я в Питер давно приезжала, еще когда в школе училась. Первый раз вырвалась из-под опеки родителей. Мне тогда было не до истории. Помню, мучительно соображала, кого из двух мальчиков выбрать. Один страстно смотрел на меня. На второго хотелось страстно смотреть мне.
– И кого же вы выбрали? – оживился водитель.
– А? Что? – Лика мгновенно позабыла о предыдущем разговоре. Какая красота за окошком! – Потом…
Невский. Не такой уж и широкий. Та же реклама, что и в Москве, те же книжные магазины, бутики, рестораны. К современному антуражу привыкаешь быстро и, кажется, совсем не обращаешь на него внимания. Но только здесь почему-то бигборды и вывески болезненно режут глаз, и хочется убрать их быстрее. Чтобы не нарушалась идеальная панорама проспекта, который все видел, все помнит. Блеск и нищету Российской империи. Царские кареты и влюбленных поэтов. Модниц, изучающих витрины, простых мужиков, восхищенно глазеющих на модниц…
Ровные площади – и вода. Золотистые купола и шпили соборов – и вода. Памятники, скверы, шумные улицы, тихие переулки, величественные дворцы – все увито водой, перепоясанной мостами. Только стрелка Васильевского острова свободна. Кажется, еще секунда – и насыпь сорвется в бескрайние синие волны, устремится вперед, уплывет огромным величественным кораблем.
Свобода, полет, позолота, гордость, ничтожность, величие…
Лика пыталась мысленно охарактеризовать проносящиеся за окном картины. И мучилась оттого, что слова слишком тусклы для описания судорожно бьющейся в тисках гранитной набережной Невы, и давящей угрозы Медного всадника, и разноцветных маковок грустного, великого храма Спаса на Крови.
Водитель тронул ее, оглушенную, влюбленную и недоумевающую, за плечо.
– Мы приехали. Половина одиннадцатого, не слишком рано?
– Нормально. – Лика достала портмоне, вытащила купюры. – Возьмите. Да берите же! Спасибо вам большое! Я не очень хорошо помню первую экскурсию по Питеру. Но сегодняшняя была просто великолепна.
Прокуратура располагалась в старинном здании, источенном прошлыми веками и современной бедностью бюджета. Подергав черную железную дверь, Лика с удивлением убедилась: закрыто. Активная эксплуатация кнопки звонка не возымела ровным счетом никакого эффекта.
«Колотить в дверь ногой или кричать: „Следователь Гаврилов, выходи, выходи, подлый трус“?» – прикидывала Лика.
Она мысленно храбрилась, но настроение стремительно пикировало вниз. А после звонка Ирины, сонным голосом отчитавшей ускользнувший из-под опеки объект, на душе стало совсем тоскливо. Вронская присела на корточки, прислонилась спиной к двери и начала себя жалеть.
Удар дверью по позвоночнику добавил еще один повод для жалости, но Лика, потирая ушибленную спину, поприветствовала вышедшего мужчину жизнерадостным:
– Здравствуйте!
Придержав норовившую захлопнуться дверь, она быстро проскользнула внутрь и замерла.
Что ожидаешь увидеть внутри такого заведения? Холл, дежурного. Да что угодно, только не уходящую ввысь крутую лестницу, вверху которой виднеется огромный оконный проем, совершенно лишенный стекол.
– Нормальная здесь архитектура, оригинальная, – бормотала под нос Вронская, с пыхтением штурмуя очередную порцию ступенек.
Новая дверь, родная сестра входной, повергла ее в отчаяние. Но вела она себя на порядок приличнее, распахнулась после первой же дребезжащей трели.
Суровое, явно повышенной бдительности лицо оторвавшегося от кроссворда стража порядка не внушило Вронской доверия. Поэтому она, покопавшись в сумочке, извлекла журналистское удостоверение. И, давая мысленную установку охраннику не обращать внимания на просроченную дату, уверенно затараторила:
– Напомните, какой кабинет у Гаврилова? У вас звонок внизу не работает, возмутительно! Если гражданин хочет обратиться к следователю, то ведь в прямом смысле слова не достучится!
– Да звонок всего пару часов как сломался, – растерялся парень. – А кабинет пятый, в конце коридора.
Зябко поеживаясь – подпираемые рядами колонн высоченные серые потолки с мутными разводами не оставляли помещению шанса прогреться, – Вронская дошла до кабинета с табличкой «Следователь Гаврилов Валентин Николаевич» и разочарованно охнула.
Опять двадцать пять, закрыто. Она опустилась на скамейку рядом с женщиной, нервно крутящей в руках пачку сигарет, расстегнула молнию сумочки.
Итак, вчерашние распечатки статей, сделанные в интернет-кафе. Вот статья Артура Крылова, та самая. Судя по обилию публикаций, Крылов был трудоголиком, почти в каждом номере – полосная статья-расследование, а ведь готовить такие тексты ой как непросто. Но этот материал, «Маменькин сынок», особенный. В нем речь идет о музыканте Владе Резникове. Симпатичный бойфренд Веры, оказывается, уже довольно успешный певец. И Артур каким-то образом раскопал невероятную историю. Он выяснил, что несколько лет назад Влад на своем автомобиле сбил человека. Жертва наезда скончалась на месте. А музыкант, нимало не заботясь судьбой несчастного, спокойно поддал газку и укатил себе. Дескать, «маменькин сынок» не сомневался, что высокопоставленные поклонники популярной Татьяны Резниковой помогут ему выпутаться из любой истории. Но если не найдут виновника ДТП – тем лучше, меньше проблем… С момента публикации прошло больше полугода, однако опровержения этого материала в «Желтой газете» так и не вышло. Следовательно, в суд Резников не подавал. А почему не подавал? Видимо, знал, что у Крылова есть фактура, доказывающая его виновность. И вырисовывается следующая схема развития событий. Влад выжидает какое-то время, а потом мстит журналисту. Презентация для этих целей подходит отлично – множество народа, фуршет, все хмелеют и уже не обращают друг на друга внимания.
Скорее всего, он все спланировал заранее. График пиар-мероприятий в Питере давно разместили на сайте издательства. Так что у Влада была возможность все просчитать, выманить Крылова, подготовить себе алиби. Но ему вдобавок еще и подфартило! Невероятное, потрясающе выгодное стечение обстоятельств. Книгу с таким сюжетом редактор отправила бы на доработку, и правильно бы сделала. Но реальная жизнь – тот еще сценарист, ей не важно, правдоподобно или нет выглядит развитие событий. Цепочка случайностей, ведущая Резникова прямо к цели… Прыткий ребенок спалил волосы, подруга-парикмахерша делала прическу, и вот якобы совершенно случайно Резников оказывается на презентации. «Какая месть, гражданин начальник? Я просто пришел пообщаться со своей любимой писательницей, – скажет он следователю. – Да, Крылов писал про меня гадости. Но я знать не знаю, почему мы оказались в одно и то же время в одном и том же месте». И все это будет неправдой. На презентацию Влад напрашивался так, будто там медом намазано. А книг не читал, ни одной. И лицо у него было на презентации странное, очень взволнованное. И в арке вчера вечером поджидал именно он. Если не дать по голове, чтобы заставить умолкнуть навечно, так, по крайней мере, попытаться наврать с три короба или договориться.
«Вот примерно так я скажу Гаврилову», – решила Лика, засовывая распечатки обратно в сумочку.
Один из листков спикировал на пол, сидевшая рядом женщина нагнулась его поднять.
– Откуда у вас статья Артура? – воскликнула она. А потом оттянула уголки глаз к вискам и тихо сказала: – Ничего не понимаю. У вас лицо как на фотке с пресс-релиза. Вронская, что ли?
Лика, понимая, что добрых полчаса просидела рядом с коллегой Крылова, кивнула. И уже собиралась задать массу вопросов, но в коридоре зазвучали шаги, а собеседница прошипела:
– Вот мудила пьяный, сейчас я ему все в глаза выскажу!
Опешив, Лика изумленно наблюдала за журналисткой. Она подлетела к Гаврилову и закричала:
– Никакой сотрудник ФСБ к нам в редакцию не приходил! Я уточнила по своим каналам, нет там такого Александра Голицына и не было никогда! В редакции появился совершенно посторонний человек, понимаете?! Удостоверение липовое сейчас сварганить не проблема. Он пришел, чмо недобитое, специально, чтобы Кирилла подставить!
– Дамочка, угомонитесь, по-хорошему вас прошу. – Следователь брезгливо поморщился. – В рабочем кабинете изъято не абы что, а конкретное вещественное доказательство. Препарат обнаружен в футляре, где хранились карты памяти для фотоаппарата. Я отдал его на экспертизу. Яд мы нашли или нет, эксперты разберутся. Но уже сейчас криминалист четко сказал – снятые с футляра отпечатки принадлежат Матюшину. Так что, дорогая вы моя Галя, фотограф ваш сидел, сидит и будет сидеть!
– Я вам не дорогая! – взвилась женщина.
Следователь криво усмехнулся:
– Дешевка, что ли?
– Хамло!
Вронская, демонстративно покашляв, вскочила со скамейки. И затараторила:
– Валентин Николаевич, здравствуйте! Мы с вами вчера разговаривали. Лика Вронская, если помните. Мне стали известны обстоятельства, которые помогут вам в расследовании.
– Говорите.
Лика растерялась:
– Что, здесь? В коридоре? А протокол? Ну ладно, хорошо…
То есть ничего хорошего в общем-то не было. Выражение одутловатого, излишне румяного лица следователя лучше всяких слов говорило о том, что излагаемая информация его не волнует совершенно. А тут еще и журналистка, услышав про подозрения в адрес Влада Резникова, бесцеремонно пихнула следователя в бок и заорала:
– Действительно, что это мы все в коридоре да на ногах. Вы хоть понимаете, с кем разговариваете? Писательница, журналистка московская! А вы ее в коридоре морозите! Она ведь домой приедет и всю правду о вас напишет, а тираж у «Ведомостей» знаете какой? Видите, видите, это все Резников! Артур прищемил ему хвост, и тот решил посчитаться. При чем тут Кирилл?!
– Знаете, дамочки, вы не на пугливого напали, – заявил Гаврилов, выхватывая из рук Вронской ксерокопии статьи. – Я ознакомлюсь с материалами. И в случае необходимости с вами свяжусь.
Он резво открыл дверь кабинета, оттолкнул своих собеседниц и мгновенно заперся изнутри.
Коллега Артура заколотила в дверь кулаком, а Вронская опустилась на скамейку и изумленно воскликнула:
– Но он даже не потрудился оформить мои показания! Вот псих…
* * *
Писать на КПК неудобно. Экранчик маленький, никакого сравнения с ноутовским, не говоря уже о полноценном ЖК-мониторе. Клавиатуры тоже нет. То есть теоретически она есть, можно подключить. Но когда ребята показали, как она выглядит в реале, то стало понятно: все, что пишут в инете о ее преимуществах, – лажа полная. Один черт, что «зубочисткой» в КПК тыкать, что пытаться попасть пальцами по крошечным кнопочкам. Нет никакого смысла тратить лишнюю сотку баксов на совершенно бесполезную «клаву».
«Вчера на книжной ярмарке случилось чрезвычайное происшествие. Трагически погиб корреспондент „Желтой газеты“ Артур Крылов…»
Леша прочитал набранный текст и удовлетворенно кивнул. Начало есть! И, кажется, получается довольно связно. Конечно, пишет он медленно. «Зубочисткой» быстрее не получается. Но ничего. Покупателей днем мало, к окончанию работы он вполне успеет набрать текст. А уж вечером, с домашнего компьютера, сделает рассылку для всех питерских и московских газет. После чего… Да, план классный. Главное – отправлять инфу через прокси-сервер. И еще придумать пару хитрых технических штук. Тогда точно никто ни о чем не догадается и ни за что его не просчитает.
– Лешик, ты чего там делаешь? – поинтересовался Валерий Петрович, расставляя на прилавке новые книги. – Пишешь, что ли, чего-то? Даже плеер не слушаешь. Что такое?
– У меня здесь игрушка, – краснея, пробормотал Леша.
Дядя Валера, конечно, неплохой мужик, но посвящать его в подробности плана уж никак не следует. Надо бы перевести разговор на какую-нибудь нейтральную тему. И отодвинуть стул от греха подальше, еще прочитает случайно и все поймет. Он дядька головастый, как-никак не простой продавец, а хозяин точки.
– А что Татьяна ваша, все болеет? – спросил Леша и приподнялся. Сейчас он сделает вид, что поправляет книги. А потом переместится в дальний угол и стульчик прихватит.
Савельев грустно кивнул седой головой:
– Болеет, совсем расхворалась. Врача сразу не вызвали, и вот итог. В больницу положили. Правда, на днях обещают выписать. И это радует. Мне спокойнее, когда за сестрой могу весь день присматривать.
Леша хитро улыбнулся:
– А вы не грустите. Хотите, я вам детективы со своего лотка порекомендую?
– Издеваешься, – вздохнул Валерий Петрович, ровняя стопки книг. И замер. – Подожди, посмотри вон туда! Рядом с музыкальной точкой, видишь?
На точке, торгующей музыкальными дисками, все было как обычно. Хриплым голосом пела Катя Огонек, продавец Васька кокетничал с симпатичной соседкой. И по его довольно ухмыляющейся физиономии было понятно, что дело у ребят на мази. Ну, по крайней мере Васек сто пудов на что-то рассчитывает.
– А что такое? – без особого энтузиазма поинтересовался Леша. Повернувшись к соседу, он охнул: – Вот это жесть! Дядя Валера, да вы белый как бумага! Что, сердце? У Светы коробка с лекарствами где-то под прилавком, гляньте!
Савельев вытер платком лоб и нагнулся вниз.
– Не вижу ничего похожего. Сам не найду, или она с собой их забрала… Ладно, уже легче. Понимаешь, Лешик, там опять стоял тот странный мужчина.
– В сером пальто, загорелый? – спросил Леша срывающимся голосом. Ему на секунду стало нестерпимо страшно.
– Знаешь, кажется, он был одет иначе. Наверное, показалось. После вчерашнего все, что угодно, привидится.
Леша согласился. Действительно, каша заварилась не по-детски. И еще неизвестно, чем все это закончится. Тем важнее попытаться направить развитие ситуации в нужное русло…
Убедившись, что с дядей Валерой все в порядке – разбирает новые книги, Леша опустился на стул и снова достал КПК…
* * *
...
Из Живого Журнала Helen
Тема: раздвоение личности
Настроение: depressed
Музыка: Земфира, «Мы разбиваемся»
Доступ: только мне (личное)
У меня две жизни. И я еще существую только потому, что между ними стена из плотного слоя времени. Стена – мое спасение. Она четко разделяет двух Элен. Мне нравятся обе. Но лучше этим девчонкам не встречаться. Otherwise, we’ll not be able to avoid a disaster.
Элен-дневная – расчетливая карьеристка. Утром я совершенно забываю о том, что у меня имееццо богатый муж. И, как следствие, – карточка с неограниченным кредитом. Все-таки моя маман при всей своей наивности дала мне, я считаю, правильные установки. В этой жизни действительно можно рассчитывать только на себя. Big money comes, big money goes. Фортуна непостоянна. Только твои собственные навыки, знания и умения – категория относительно неизменная и надежная. К тому же это ведь круто забирает – учиться, самосовершенствоваться, ставить перед собой высокие цели и их добиваться.
В университете я – сама собранность и деловитость. Не прогуливаю лекции, хожу на все семинары. Переводческая «халтура» – отлично. Высоченная стопка книг, все эти лексика, стилистика, особенности перевода – здорово. Зачеты и экзамены один за другим – и это к лучшему. Мне все по силам. Мой любимый иглиш нон-стоп – это неописуемый драйв.
Клубничный коктейль из «Макдоналдса», толстая книжка манга, фотки подружек, сделанные во время ролевых игр… Мои дневные радости. Этой Элен двадцать. Она ловит кайф, если ставит препода в тупик. И когда украдкой читает на ненужной лекции свежий номер «Cosmo» или новый детектив.
Элен-ночная – старая, опытная порочная тварь. Может, когда-нибудь она даже напишет книшшку, в которой расскажет про самый опасный наркотик. От героиновой или кокаиновой зависимости вылечиться трудно, но можно. Секс за гранью – та еще дурь, разъедает мозг быстро и навсегда.
Я помню тот вечер, когда Витя впервые привел меня в свингер-клуб. Мы расположились перед огромным, во всю стену стеклом, отделявшим нас от спальни с большой кроватью. Я тупо смотрела на клубки сладострастно извивающихся тел. And I just couldn’t make out how it possibly could go on. Неужели женам не больно оттого, что их мужья занимаются сексом с другими женщинами? Почему мужей заводит вид собственной супруги, постанывающей от чужих ласк? Женщина целует женщину, мужчина делает минет мужчине. И это видят все, кто присутствует в спальне, те, кто находится за стеклом! Ну, полный отстой, ага.
I got sick of it. Происходящее в клубе шокировало с точки зрения морали. К тому же это было на редкость мерзким зрелищем. Ведущие себя как порно-актеры люди все-таки не актеры. Целлюлитные бедра, пивные животики. Брр, какое дерьмо.
– Давай уедем, – предложил муж.
Мне не пришлось повторять дважды. Мы вернулись домой, и я долго пыталась согреться в горячем душе. Или отмыться от увиденного? А потом в ванную зашел Виктор. Мой муж – потрясающий любовник, нежный, жестокий, жадный. Я очень часто не осознаю, что происходит, потому что глаза и мозг отключаются. Предвкушая очередное безумие, я прислонилась спиной к стене кабины, и… А если там не стена, а тоже мужское тело? Жадные поцелуи, бесстыдные руки? А потом… Короче, меня конкретно торкнуло. Таких оргазмов у меня никогда не было. Неделю мы совершенно не высыпались. А затем я, сгорая от стыда, попросила отвезти меня в клуб.
Просто точно пойму – мерзость. Просто попробую увидеть все не через стекло. Просто поцелую женщину, один раз. Поласкаю ее – только узнаю, что чувствует Виктор, прикасаясь ко мне…
Я никогда не употребляла наркотики. Но, думаю, так «подсевшие» убеждают себя: последняя инъекция, и все. Секс хуже наркоты, потому что от наркотиков организм рано или поздно рассыпается. Увеличивать дозу до бесконечности нельзя. С сексом по-другому, фантазия безгранична. Первым исчезает стыд, потом – ревность. Всего через пару месяцев посещения клуба мне уже нравилось угадывать, с кем я занимаюсь сексом. Женщины целовали моего мужа, а я… я получала от этого реальный кайф! Почему?.. Попытаюсь объяснить, хотя это и напряжно…
Наверное, можно избавиться от ревности и разрешить чужим рукам скользить по телу любимого человека. Но это все равно твой любимый, и его член, и его попа, и его крики, знакомые, изученные, дорогие, они все-таки в каком-то смысле твои . Собственнические инстинкты перекрывают дыхание, но… его оргазм и твой оргазм тоже, очень сильный, ослепительно-яркий…
Такого никогда не испытаешь вдвоем, супружеская спальня – хрущевка, свободный секс – шикарный дворец. Жить можно и там, и там, но где лучше? И каково после дворца возвращаться в унылую хрущевку?
И все же я была готова вернуться. I became afraid of myself. Во время садомазохистской вечеринки один из мужчин увлекся, у какой-то девушки потекла кровь, а во мне взорвался такой фейерверк… Что мне понадобится видеть потом? Иголки под ногтями, клочки кожи, свисающие с исхлестанных ягодиц, проколотые соски?
I need to stop. Это Виктор во всем виноват, он старше и должен был быть умнее. Я ненавижу себя, его, все на свете.
Я хотела остановиться, и у меня ничего не получалось…
Элен-ночная оказалась сильнее Элен-дневной. Я разглядывала в зеркале свое лицо, и мне становилось дурно. По-прежнему молода и красива. Никаких намеков на обозначенные носогубные складки, как у начинающих увядать тридцатилетних. Разумеется, ни следа сорокалетней паутины старости, где в сетке морщин различимы и увеличенные поры, и мешки под глазами, и вечно унылые губы. Я отлично выгляжу, изредка моя мордашка даже появляется в глянцевых журналах. Не на обложках, конечно, которые очень часто оплачены друзьями беспечно улыбающихся девочек. А на иллюстрационных снимках, которые, при видимой непринужденности, долго и муторно снимаются в студии. Everything seems all right, but this look… В нем отражаются обнаженные тела, и плетки, и фаллоимитаторы. Мои любимые тушь от Lancome и тени от Dior здесь бесполезны. Такое нельзя исправить мейк-апом. Только умелые руки «косметички» каким-то чудом ненадолго словно смывают покрывающий меня толстый слой грязи. Поэтому я часто хожу к косметологу. И еще никогда днем не смотрюсь в зеркало.
Моим двум девчонкам незачем встречаться, они сожрут друг друга.
Но вот это все же произошло. Я не хотела! И никогда не стала бы слушать новый альбом Земфиры, закачанный в чужой i-Pod.
Но я не знала. Упала, разбилась. Соломки под рукой, как это всегда, наверное, бывает в таких случаях, не оказалось…
Она пела про Кирилла.
Мальчик бежит по дороге, сшибая столбы.
Непослушные ноги ему говорят…
Я всегда мысленно называла его мальчиком. Не парнем, а мальчиком, хотя он старше. Эти сияющие глаза, чистые, как у ребенка. И он не ходил – летал по улицам. Через окно кафешки я наблюдала, как он мчится на свидание. Длинные ноги мелькают быстро-быстро. Прохожие удивленно оглядываются вслед этой каланче, несущейся не разбирая дороги.
Мимо дождей, фонарей, мимо снов и бессонниц, быстрее, чтоб не опоздать, и запомниться, жадно глотая улыбки людей…
Откуда Зема это знает? Любая улыбка отражалась на лице Кирилла, он вспыхивал, загорался, светился.
Сотри меня. Смотри в меня. Останься. Прости меня…
Кирилл, я хочу вернуться. Сотри мою память, мою болезнь, всю меня, ну, пожалуйста!
А еще Земфира пела про Виктора, про меня, про наши попытки взлететь, стремительно скатываясь вниз.
По условиям жизни в этой задаче два неизвестных.
Они очень устали, долго искали что-то такое.
Это больше, чем мысли, но меньше, чем сердце, так интересно…
Интересно до боязни собственных желаний, неконтролируемых поступков. Ждешь утра, как новой жизни. И вот первые лучи света наконец пробираются в спальню – как душ, как исцеление. В их тепле кажется, что хватит сил не превращаться в животное. Но это только кажется.
В клубе готовились к незабываемому зрелищу. Смерть всегда незабываема. Голодных девчонок без роду без племени, занимающихся проституцией, хватает. Ей, конечно же, сначала ничего не скажут. А потом будет просто поздно…
– Я очень жду этой ночи, – возбужденно шептал мой муж. – Все будет по-настоящему, представляешь?
The most terrible was that I was waiting, too… И знала, что буду отказываться. И что потом все равно не устою.
Убить живущее во мне животное. Раньше, чем оно убьет меня. Нам предстоит погибнуть вместе.
Земфира пела про меня:
Строчки летели вниз, матом ругались дворники.
Я выбирала жизнь, стоя на подоконнике…
У нас пентхаус над шестнадцатым этажом. Маленькие машинки, щуплые фигурки людей, кляксы фонарей. Вниз смотреть страшно. И тогда я увидела небо. Оно было черно-оранжевым. Точно таким же, как в ту ночь, когда мы с Кириллом забрались на крышу какого-то дома. Мой мальчик щелкал камерой, восхищался панорамой вечернего Питера. А я не могла оторвать глаз от неба, рыжего, свободного. Небо не изменилось. Изменилась я, и только Витя в этом виноват.
Я выбрала свою жизнь. И его смерть, потому что Элен-ночная перестанет меня мучить только тогда, когда мой муж исчезнет.
Прогулка по подоконнику не привела на тот свет. Но я простудилась и две недели провалялась в больнице.
Потом Виктор стал осторожно предлагать поехать в клуб. Я выпендривалась, придумывала то один предлог для отказа, то другой. Но желания это делать оставалось все меньше. Мое тело сгорало без привычного допинга, а у Вити начались проблемы с эрекцией. Надо было быстрее все заканчивать. Потому что еще немного – и я попаду в новый круг самого сладкого ада…
Хриплый голос Земфиры перепутал моих Элен. Появилась ночная и посмотрела на подругу, всучившую свой i-Pod, таким взглядом, что однокурсница покраснела.
Я быстро вернула ей плеер и, не дожидаясь окончания пары, сбежала домой. Не хватало еще шокировать родную альма-матер!
Мой муж уже давно заработал себе возможность не торчать в офисе с утра до ночи. Крутой буржуй. Если у него нет встреч и переговоров, то к двум часам он, как правило, уже дома. Переодевается, едет в фитнес-центр или ложится вздремнуть. Я зашла в его кабинет и поняла: Виктор на тренировке. Костюм от Армани валяется в кресле, через не до конца придвинутую дверцу шкафа виднеется разворошенная стопка спортивных маек.
Его ноутбук пискнул, переходя в спящий режим. И я помчалась к письменному столу. В компьютерах у нас ведь строго запароленная privacy. Я понятия не имею, по каким сайтам бродит муж. Он ничего не знает о моем ЖЖ. Как только я переехала к Вите, он купил мне гламурненький ноутик и дал понять, что его комп юзать не следует. И вот надо же, как мне поперло! Сейчас узнаем, что же там такого секретного?
Так, папка с фильмами. Кажется, я знаю их сюжеты. И теперь меня, бо-ольшую деффачку, этим не удивить.
Фотографии. Мли-и-н… До такой мерзости мы еще не дошли, но кто знает. Аппетит приходит во время еды. Может, со временем и понравиццо.
А что у него в «избранном»? Хм, новостные сайты, почтовые серверы, поисковики, экономическая аналитика и бизнес-издания. Ничего такого, что следовало бы прятать. Но это же мужчины. Кажется, их хлебом не корми, дай поиграть в маскирующегося от врагов шпиона.
Или мой муж все-таки что-то скрывает? «Журнал» вычищен вплоть до сегодняшних посещений, а ведь комп включался…
Я решила проверить, что Виктор разыскивает в поисковике. Параметр последнего поиска оказался лаконичным: «Артур Крылов».
Конечно. Убийцу всегда тянет на место преступления…
Когда на книжной ярмарке мне показалось, что я увидела мелькнувшую в дверном проеме фигуру мужа, то решила: галлюцинации. Ведь рядом Кирилл, и я пьянею от прошлого. Мы не сказали друг другу ни слова. И это было важнее любых слов… Но все-таки надо проверить, Витя, не Витя? Я демонстративно повернулась к двери спиной. И вытащила из сумочки пудреницу. В овальном зеркале все было отчетливо видно. Мой муж действительно находился здесь, уже успел пройти в помещение, отделенное от зала коридором. То ли склад, то ли подсобка. Я разглядела горы книг. И смертельный приговор в его глазах…
Решила: он все узнал про Кирилла. Хотя я никогда не рассказывала ему про своего мальчика. Но вокруг ведь полно падонкаф. Я боялась, что он разберется с бывшим бойфрендом. А он приревновал к совершенно другому парню. Невозможность проконтролировать хотя бы маленькую часть моей жизни всегда приводит Виктора в бешенство. Как-то он чуть не прибил однокурсника, подвозившего меня домой. Однокурсника я успела спасти, объяснив своему ревнивцу, что нет повода превращаться в Отелло. А Крылова спасти не успела…
Поисковик выдавал целую кучу ссылок. Но моего мужа заинтересовала всего одна: «Неизвестный роман Федора Достоевского?»
Я кликнула по ней и выпала в осадок. Неужели он убил Артура не из-за ревности? Хотя да, Виктор действительно обожает Достоевского. И говорит, что этот писатель на порядок круче де Сада…
