Глава 3
Весьма мне делалось неловко, когда добрый мой приятель, стряпчий уголовных дел Александр Егорович Врангель, приходил нанести мне визит.
Едва стало дозволено покинуть казарму, нанял я здесь, в Семипалатинске, комнату в бревенчатой избе. Обстановки самой скромной, а еще вдобавок блох и тараканов в изобилии. Хозяйка при первой встрече показалась мне доброй женщиной, однако вскоре понял, что она бесстыднейшим образом приторговывает молодостью и красотой своих дочерей, шестнадцати и двадцати лет.
И вот, общество сомнительнейшее-с, в комнате зуб на зуб от холода не попадает. Александр Егорович же, добрейшей души человек, ничуть не смущается.
– А что, Федор Михайлович, – говорит он, грея руки о чашку крепчайшего чая. В комнатке моей печь чадит, но тепла не дает. – У меня, пожалуй, и осознать не получается, как такие люди, как вы, в каторгу-то попали?
Меня уже не удивляют смелые его речи. Помню, когда передали мне, что новый прокурор желает видеть для знакомства рядового Сибирского 7-го линейного батальона Достоевского, даже страшно сделалось. А ну как еще какую вину отыщут. Потом успокоился, дальше киргизских степей не сошлют ведь. Мы сблизились с Александром Егоровичем мгновенно, он даже представил меня губернатору, и принимали-с бывшего каторжника.
– В каторгу я попал в некотором смысле справедливо. То, что против людей замышляется, должно быть наказано. А народ никогда не одобрял того, к чему мы стремились.
На красивом лице Врангеля, с пышными бакенбардами и проницательными темными глазами, отразилось такое сильнейшее изумление, что я пустился в пояснения:
– Нас, дворян, хоть и разжалованных, в остроге пуще всех не любили. Казалось бы, вот убийцы, злодеи, душегубы, каких свет не видывал. Деток малолетних, родных мать-отца, да мало ли еще кого они со света сживали. И – мы, для Отечества, для людей стремившиеся исключительно добрые дела совершать и собой пожертвовавшие. А – не любили, презирали даже. За то, что мы против Бога и царя пошли. И не было, по их глубочайшему убеждению, греха тяжелее.
Нахлынули на меня острожные воспоминания…
Захотелось рассказать, как неимоверно холодно было в пути, везли ведь большую часть дороги в открытых санях. Полушубок звенел от льда, во рту у меня, на лице язвы открылись золотушные. А как привезли в Омск, то выдали нам куртки серо-черные, с желтым тузом на спине, шапки, валенки. Пол такой грязный, слизи на вершок – на ногах бы устоять. Смрад страшенный – по нужде вечером уже не выпускают, ушат на входе стоит. И кто-то курит, а кто-то белье стирает, ругань, драки. Даже на нарах не забудешься, в соломенном тюфяке – клопы, блохи. Работа, хоть и тяжелая (алебастр толкли, обжигали), – та еще терпится. Страшнее всего самодурство начальственное, оскорбительное. «Я – ваш Бог, – кричал плац-майор Кривцов, вечно пьяненький, от злости слюна брызжет. – Повелеваю спать всенепременно на правом боку, иначе розги!» Я, когда в острог везли, все думал: вот жизнь настоящую познаю, характеры людские. Что же оказалось? Конечно, и среди осужденных были те, у кого душа к высокому стремится, кто случайно, али волею обстоятельств, или даже по мукам совести наказание приняли. Но незлых или раскаявшихся были единицы. Зато множество прочих, таких, что уже и не до изучения характеров. Спрятаться бы, уйти. А нельзя, некуда…
Копеечку мою злодеи как-то украли. Вели нас однажды с работы, а навстречу мать с девочкой. Девочка вдруг ко мне подошла, гляжу – на ладошке крохотной копеечка лежит. И так сердце защемило, и вместе с тем покойно на душе стало. Пуще всего берег я ту копеечку. Да не сберег. А еще…
– Ох, расстроил я вас, Федор Михайлович, – перебил мое повествование Врангель. – И сам расстроился, вас слушая. Кончено все, новая жизнь у вас. И писать будете, дозволят!
Я вяло кивнул. Писать хотелось страшно, но что толку писать, когда понятно: ни строчки не напечатают. Чтение – единственная отдушина в тяжелой моей солдатчине. Михаил шлет книги, книги имеются. Чтение да беседы с Александром Егоровичем – вот и все, чем могу я скрасить службу.
– Знаете что, идемте, – решительно заявил Врангель, поднимаясь со скамьи, – идемте скорее к Исаевым, я вас представлю.
Я машинально переспросил:
– К Исаевым?
– Александр Иванович, правда, уже не тот стал. Как потерял место таможенного чиновника, так все чаще в трактир захаживает. Зато супруга его, Мария Дмитриевна, очаровательнейшая, я вам скажу, дама. В ней французская кровь, и мила как, образованна!
Я слушал своего друга и вместе с тем отчетливо понимал, что вот теперь, вот в эту самую минуту, вдруг очутился я на пороге чего-то очень важного и значительного. Чего именно, я не знаю, но оно возьмет меня целиком и полностью. И может, принесет покой, а возможно, сильнейшую бурю. Как бы то ни было, я уже не властен ничего поменять в своей судьбе…
…Мария Дмитриевна, Маша… Машенька моя бесценная!
Красоты в ней было столько, что я оторопел, и так неловко сделалось за шинель мою солдатскую. И вместе с тем радостно стало, что могу видеть я такое дивное милейшее существо. Не успел еще налюбоваться ее золотыми кудрями, глазами темнее ночи и легким румянцем, точеными плечиками – а она уже руку для поцелуя подает, улыбается, беседу начинает:
– Приятно-с, очень приятно-с свести знакомство с настоящим писателем.
Нежный тонкий голос, запах духов… Я был так оглушен всем этим, что только в гостиной рассмотрел мужа ее, очень уж раскрасневшегося. Непременно, конечно же, и он в прихожую выходил поприветствовать нас с Александром Егоровичем. Только я как слепой сделался, увидев Марию Дмитриевну.
Рассказчиком и прежде я был не всегда хорошим. А тут и вовсе замолчал, не знал, что и говорить, как себя вести, как взгляд оторвать от милого лица.
Зато Машенька, должно быть, обрадовалась нашему неожиданному посещению. И все рассказывала про семейство свое благородное, из которого она родом, и что на балу у губернатора довелось с шалью танцевать. Так загорелись глаза ее при этих воспоминаниях! А потом вдруг смутилась Мария Дмитриевна, будто свечу задули. И понял я, что нет того простора и общества, в которое рвется душа ее, что задыхается она в тоске да страдает из-за слабости супруга. И ясно ей, должно быть, что так еще долго будет, а может, и всегда.
– Вы приходите к нам, Федор Михайлович, непременно приходите-с, – сказала она на прощание, и тут до меня донесся детский плач.
Виноватая улыбка появилась на лице Марии Дмитриевны.
– Пашенька проснулся, сынок, – сказала она и поспешила откланяться.
У нее супруг, дитя, своя жизнь, думал я, возвращаясь к себе. Мне, бывшему каторжнику, там не место. Одним словом, решил я более не видеть Машеньки. И плоть, и душа моя приходили в такое волнение, что чрезмерные порывы, над которыми я не имел никакой власти, могли повернуть события нежелательным образом.
Но недели не прошло – у меня Врангель. Говорит:
– Послала за вами Мария Дмитриевна, изволит знать, почему не захаживаете.
Обрадовался я сумасшедше – она же неотступно все помыслы мои занимала. Смутился – а как же Исаев? Добрейшей души, кажется, человек, симпатию ко мне имеет, а я… Потом быстро собрался, торопливо. Скорее к ней, к Машеньке. И будь что будет, потому что уже ничего изменить невозможно.
Сближение наше происходило стремительно. И столь же стремительно погибал муж Машенькин, Александр Иванович. Ревность и укоры совести мои затухли, едва разгоревшись. Исаев как дитя несмышленое, и стыдно ему вещи в ломбард сносить, а сносит, не жалеет ни сына своего Павлуши, ни Марии Дмитриевны.
Как же она страдала, бедненькая моя… Слезы, уговоры, и вроде раскаивается Александр Иванович – а потом все снова начинается: ломбард, трактир. И домой уже ему являться стыдно выпимши-с, а она ждет его всю ночь, плачет от горя. Жаль ей супруга. А еще пуще – себя жаль, потому что не о такой судьбе тяжелой ей мечталось, когда кружилась она, беззаботная, на губернаторском балу.
Снова ночь, и я подле Маши. Оплывает, чуть потрескивая, свеча на столе. Мария Дмитриевна все ходит по комнате, места себе не находит.
– Ах, что же он, где он!
Кусает губы, сжимает платочек, потом отбрасывает. Сверкают слезы на любимых глазах. Я готов умереть, чтобы они высохли. Любовь глубокая вспарывает меня, как ножом, такими изнурительнейшими страданиями, что на донышке души начинает вдруг плескаться мыслишка. А если бы и вовсе не любить! Тогда не мучился бы. Не любить? Ангела моего не любить?! Нет, нет, глупая мыслишка, пустая, от боли это все.
– Федор Михайлович!
Как меняется вдруг ее взгляд. Черные вихри, черное пекучее пламя, вскипающая ночь. Никогда прежде не видел я столько тайны в глазах моей милой.
– Обнимите меня, пожалуйста.
Ее волосы так славно пахнут – летним лугом, утренними цветами, прохладной росой. Жар Машиного худенького тела словно прожигает мои ладони сквозь тонкую ткань платья.
Я хочу сказать, чтобы Мария Дмитриевна не волновалась, что Александр Иванович всенепременно скоро явится. Надо лишь еще немного подождать, а там заря. На заре он всегда возвращается.
Но вдруг – нежданно, непостижимо и сильно, как неотвратимая смерть, меня касаются ее губы. Замираю, парализованный. Мягкие, нежные, не останавливаются, да что же это такое она делает? Как можно? Не позволено, грех!..
Машенька чуть отстранилась, с досадой глянула мне в лицо.
Ее боль, беззащитность. Отчаяние, глубокая тоска. Вдруг понимаю: ей нужен этот омут. Нужен до слез. Если тонешь – наверное, живешь. Хоть что-нибудь, чтобы жить. Ибо выжжено все внутри, а жить хочется, хочется воскреснуть. Моя любовь, другая – ах, не важно, совсем не важно. Только б жить, жить.
Я люблю тебя. Конечно, милая моя, свет мой. Я тоже буду целовать тебя. Прости, неловко, неумело. Ну вот так случилось. Но у меня много-много любви и нежности. Так хорошо? Хорошо. Я смогу. Я буду очень стараться, потому что если бы не знал я тебя, то как не жил бы вовсе. Какая ты красивая! Какая у тебя кожа – ароматный нежный шелк. Помоги мне, не знаю, как управиться с твоим платьем. Быстрее, быстрее. Мне кажется, не могу дышать. Уплываю куда-то, легкая соломинка в водах бурной реки. Не удержаться, не…
Потом она ничего не говорила. Только легкая улыбка тронула губы Машеньки, и чуть ярче обычного порозовевшие щеки ее могли бы насторожить внимательного наблюдателя.
А я понял, что счастья настоящего прежде не знал совершенно.
Через полчаса молчание наше было нарушено отчаянным громким стуком в дверь.
Любимые бровки нахмурились, обозначая на переносице две тонкие морщинки.
– Он, – негромко сказала Мария Дмитриевна и бросилась к порогу. – Александр Иванович, да что же вы такое делаете? Мы с Федором Михайловичем все извелись просто, вас ожидая!
– Мария Дмитриевна, – супруг ее, покачнувшись, прислонился к стене, – хорошие вести для нас. Место получено, в Кузнецке. Похлопотали за меня, конечно. Но и Исаев, знаете ли, не лыком шит, правда? Правда! Собирайтесь, матушка, в дорогу.
Кузнецк, застучало в моих висках. Это ж за сколько верст, как далеко, как ужасающе безнадежно далеко!
Неужели Мария Дмитриевна уедет?! Она уедет, а я сойду с ума, не вынести мне разлуки, обязательно сделаюсь сумасшедшим…
…«Дорогой мой Федор Михайлович, пишу я вам это письмо, и сердце мое разрывается от горя. Второго дня схоронили Александра Ивановича, и остались мы с Павлушей одни на всем белом свете. Будет ли пенсион, еще не известно. Кажется мне, что впереди только темень беспросветная. Ваша добрая дружба – единственная моя отрада посреди горя».
От этого ее письма приключился со мной припадок, и только я смог держать в руках перо, сразу же стал хлопотать о пенсионе, думать, куда определить Павлушу на обучение. А еще написал Марии Дмитриевне, что буду безмерно счастлив, если она согласится стать моей женой.
Ее любовь ко мне казалась совершенно очевидной, бесспорной. Как плакали мы перед расставанием, сколько нежных слов находили друг для друга в письмах. И что же?
«Дорогой мой Федор Михайлович, какой добрый вы человек. А я доброты вашей, право же, не стою нисколько. И, вы уж не обижайтесь за мою прямоту, но вам, как солдату, будет трудно взять на себя все заботы о Павлуше. Знаете… сватается тут ко мне один человек, пожилой, но средства имеются. Сердце мое принадлежит вам навеки. Но и жизнь нашу с сыном тоже надо как-то устраивать. Напишите, каково ваше мнение о браке с этим человеком? Говорят, он весьма уважаем…»
После таких слов я сделался совсем больным, Александр Егорович три дня не отходил от моей постели.
– Надо вам ехать к Маше и объясниться, – сказал Врангель, когда я рассказал о бедственном своем положении.
– Но как? Кто меня отпустит!
– Костьми лягу, а устрою, – пообещал он, и его красивое лицо сделалось весьма решительным. – Надо вам с ней поговорить, рассказать о своих намерениях. Сейчас промедлите – потом всю жизнь жалеть будете.
Не знаю как, но он действительно все устроил, выхлопотал мне командировку. Прибыли на место, недалеко от Кузнецка. Я сказался на службе больным, а сам на подводу – и скорее к Машеньке моей ненаглядной.
Думал застать ее в тревоге, может статься, болезни даже.
Но – новое платье, чрезвычайно шедшее Марии Дмитриевне, и эти ее глаза блестящие, улыбка… Подле нее – красивый молодой человек, по всему было видать, что влюбленный.
– Позвольте вам представить друга мужа моего покойного, Николая Борисовича Вергунова, учителя.
Я пожал протянутую мне безвольную руку, и тотчас вдруг понял, что это новый жених Марии Дмитриевны, а с прежним все кончено. И со мной, наверное, тоже для нее уже все кончено.
Мы объяснились. Она любит Вергунова и хочет, чтобы стали мы добрыми друзьями, а не соперниками.
И чем больше слушал я ее нежный голос, тем отчетливее понимал, что нет для меня большего счастья, чем счастье Марии Дмитриевны. Она желает, чтобы мы стали друзьями? Пусть, пусть. Хотя Вергунов, кажется, только и умеет, что пыжиться и плакать, но он молод, красив, и с ним, а не со мной, хочет быть Машенька. Значит, надо помочь. Устроить судьбу Павлуши, может, определить его со временем в кадеты. Место выхлопотать для Вергунова, с хорошим жалованьем. Я смогу, Александр Егорович не откажет.
И я хлопотал, думая, что Мария Дмитриевна потеряна для меня навсегда.
Но потом вдруг стала она писать, что любит меня, а не Вергунова. Что так поразилась она моей заботе, что сердце ее вновь наполнилось любовью.
Александр Егорович намекал, что пробуждение ее чувств связано с тем, что изменилась моя судьба, как и судьба других «петрашевцев». Но не слышал я его предупреждений, так как Машенька была моим солнцем, светом, воздухом. Рядом с ней я дышал, а не задыхался от мучений…
Я вел ее к алтарю и не верил собственному счастью, и мечтал, как останемся мы вдвоем.
Нашу первую ночь Машенька проплакала, так как со мной от пережитых волнений случился сильный припадок.
– Ах, зачем вы скрыли свою болезнь, почему не сказали! – выкрикивала она в неимоверном гневе.
Я, несмотря на слабость, пытался объяснить про докторов. Кто-то из них считал: падучая, кто-то говорил: нервные припадки, хотя и частые. Но, в любом случае, это же не так уж и страшно, и все наладится. Самое главное – то, что мы наконец с Марией Дмитриевной соединились.
Супруга слушала меня, и на ее лице отражался такой ужас, что мне впервые стало страшно. Не из-за здоровья, которое, конечно же, расстроено. Испугался той стены, которая, вдруг между нами возникнув, становилась все прочнее…
* * *
Как все изменилось! У Влада новый автомобиль, спортивный, рычащий. Его лицо – в каждом журнале, во всех газетах. Телевизор включишь – и там знакомые голубые глаза, черные, хулигански растрепанные волосы, смуглая гладкая нежная кожа, а губы… Они необыкновенные, поцелуй Влада вкуснее тирамиссу из самой лучшей кондитерской. Если бы губы можно было как-то изъять от их владельца, она бы изъяла и исчезла из его жизни, тем более что в ней для нее остается все меньше и меньше места. Это так больно!
Не удержавшись, Вера застонала.
– Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? – встревожился Влад и слегка притормозил, отчего сливающиеся в сплошную линию дома за окном автомобиля приобрели смутные очертания.
– Да нет, все более-менее в порядке. Сегодняшний вечер – не лучший в моей жизни.
Влад кивнул:
– Это точно. До сих пор мурашки по коже. Наверное, зря мы туда поехали.
Последняя фраза, конечно, была утешительной ложью. Иногда Вере казалось, что она сканирует мозг любимого и все проносящиеся в нем мысли читает легко, как в открытой книге.
Сейчас он солгал. Он очень заинтересован Ликой, может, даже влюблен. Причем чувство это глубже или будет глубже, чем предыдущие увлечения. И это придется как-то пережить, опять мучительно гадая: вернется или сбежит уже окончательно?
…Влад изменился. Изменился или вырос. Это уже не столь важно. Только очень горько оттого, что нет больше того симпатичного, но совершенно не осознающего еще собственной привлекательности мальчика, с которым она познакомилась на курсах парикмахерского дела.
Мальчишек на курсах было мало, раз, два – и обчелся. И на каждом, как на виноградной лозе, гроздьями висят девушки. Приносят свежие номера журналов, рассказывают, где дешевле купить качественные препараты, инструмент. Или вовсе прикидываются дурочками, которые не в состоянии выполнить даже базовую стрижку.
Вера в ритуальных танцах вокруг представителей сильного пола не участвовала. А уж к Владу клеиться не стала бы из принципа. Фамилия-то его, Резников, на слуху. Кто не знает Татьяну Резникову? Всем известно: настоящая королева сцены, звезда. Талантлива, красива, всегда отлично выглядит, очаровательная улыбка. Да и поет, кстати, неплохо – у Веры были кассеты с ее песнями. Конечно, не популярные в те годы «Мираж» и «Ласковый май», по которым все сходили с ума. Резникова поет более «взрослые» песни. Но – тоже ничего, слушать можно. И вот девчонки-всезнайки скоро все разведали. Влад – ее сын, сын той самой Татьяны Резниковой! Непонятно вдруг отчего решивший стать парикмахером. А мальчик-то эффектный, и музыкальную школу закончил. Казалось бы – прямая дорога на сцену. Тем более что и мамочка с своими связями обязательно поможет. А он почему-то ножницами щелкает. И уверяет, что ему это нравится.
Вера эту новость обсудила и успокоилась. Только вот глаза Влада все чаще искали ее взгляд…
Их отношения были целиком его инициативой. Он сам пригласил ее на свидание, сам затащил в постель. Потом предложил жить вместе.
– А где жить? – поинтересовалась Верочка, когда первый шок от неожиданного предложения слегка прошел.
– Квартиру снимем. Мы ведь оба работаем. К мамаше нельзя, она нас сожрет. Да мне от нее и копейки не надо!
Вера колебалась. Они молоды, им всего по девятнадцать. А если вдруг случится ребенок? И как еще на все это посмотрит госпожа певица? Но подруги не унимались, твердили, как сговорившись:
– Такой шанс дается раз в жизни!
– Глупая, ты ни в чем не будешь нуждаться!
Объяснения, что ей абсолютно плевать на материальный аспект отношений с Резниковым, девчонки дружно осмеивали.
– Это тебе сейчас плевать.
– Лови удачу за хвост, а там разберешься!
Конечно же, ее окончательно убедил Влад. Мальчик с такими сладкими губами может доказать что угодно.
Они сняли (по знакомству, за смешные деньги) отличную квартиру неподалеку от Невского. И тогда Вера впервые не по телевизору увидела Татьяну. Как не открыть, когда через глазок входной двери просматривается известное на всю страну лицо…
Звезда вошла и, не здороваясь, принялась осматривать квартиру, напечатала множество следов на свежевымытом полу. А потом, скорчив брезгливую гримаску, провозгласила:
– Если вы думаете, что получили моего сына, то вы заблуждаетесь. Ему нужна другая женщина. И, кстати, другая работа тоже.
– Влад так не считает! – с вызовом возразила Верочка. Очень уж было обидно за затоптанный пол. – И он уже не маленький и сам знает, как ему поступать!
Запахнув роскошную норковую шубку, Татьяна снисходительно улыбнулась.
– Милочка, когда вы станете старше, поймете: мужчины – всегда сущие дети. Они и к сорока годам недалеко уходят от детского отношения к жизни. А уж двадцать – это вообще уровень песочницы. Мама ездила на гастроли, подкинув меня в круглосуточный детский сад. Поэтому я принципиально не буду выбирать ее профессию, к которой у меня есть все данные. А вот придумаю ей назло что-нибудь другое. Да еще и девочку найду, чтобы все видели, какой я взрослый! Милочка, пожалейте себя! С Владом вы напрасно потеряете время. Он бросит и вас, и свой дурацкий салон. А вы останетесь ни с чем. Это сейчас вам кажется, что молодость длится вечно. Поверьте, она проходит! Так используйте же ее более рационально!
Певица ушла, умолкли звуки ее шагов, и давно пора бежать за продуктами, а там придет клиентка, которая стрижется на дому. Но Вера, позабыв о делах, все сидела в прихожей, обхватив руками колени, и плакала. Ведь мама Влада беспощадно озвучила ее собственные страхи. У них ничего не выйдет, они слишком разные…
– Мамаша приходила, – резюмировал Влад, увидев заплаканные Верины глаза. – И наговорила тебе всякой ерунды. Глупенькая, нашла кого слушать! Да она же – старая маразматичка. Иди ко мне, любимая!
От его поцелуев проходили даже ангина и грипп. Вылечить плохое настроение для таких губ – мелочи…
Вера сама не настаивала на официальной регистрации отношений. Потом, когда они станут лучше зарабатывать. Потом, когда съездят на стажировку в Париж. Потом, когда купят собственную квартиру.
Влад обижался, говорил, что она его не любит, не верит в их чувства, считает его недостаточно серьезным для семейной жизни.
Он был не прав, конечно. Его всегда привлекали непокоренные высоты, и Вера, осознав это, всегда старалась находиться чуть в отдалении. Даже когда уже не боялась его потерять.
Тем сильнее оказался шок от того, что произошло…
В тот вечер Влад вернулся с работы нетипично мрачным.
Вредная клиентка? Но ведь он же – отличный специалист, его работа безупречна. А если нормальная стрижка не соответствует представлениям клиентки о прекрасном, на Влада все равно никогда не сердятся. Его красота – лучшее искупление любых ошибок.
Попал в аварию, разбил машину? Поссорился с приятелями?
От молчания Влада, отчаянного и безысходного, Вера начала сходить с ума.
– Что? Что случилось?!
– Я… не могу об этом говорить.
Он протянул какие-то бумаги, Вера мельком их просмотрела и закусила губу. Об этом говорить и правда тяжело. У Татьяны – страшный диагноз. Как? Как такое могло случиться, она же отлично выглядит и всегда следит за своим здоровьем?
– Я ее доконал, Вер, – мрачно сказал Влад, не отводя невидящего взгляда от узора на скатерти. – Доконал. Я говорил с ее врачом. Месяц – максимум, что ей осталось. Понимаешь?
– Нет! Подожди, что значит – месяц? Надо обратиться к другим врачам, надо бороться!
– Поздно. Мама в больнице, и она умирает. Я не смог ей отказать в ее просьбе.
– Какой?
– Мама хочет увидеть меня на сцене. Хотя бы один раз. У нее в палате мои детские фотографии. Она вспоминает, как я ходил в музыкальную школу. Оказывается, для нее действительно важно, чтобы я пошел по ее стопам. Хотя нет, я это понимал. И специально старался ударить побольнее. Какой я идиот, Вер…
– Но, Влад… ты же сто лет музыкой не занимался, – растерялась Вера. – Ты даже не можешь попроситься в какую-нибудь группу, у тебя и друзей среди музыкантов нет. Надо тогда, чтобы Татьяна кому-нибудь позвонила.
– У нее уже нет сил разговаривать. Совсем, понимаешь? Впрочем, завтра в Питере кастинг в музыкальный проект «Кузница звезд». Мама говорит, у меня все шансы. Я, конечно, так не думаю, но все равно схожу. Буду стараться пройти, хотя меня прокатят, конечно. Хоть что-нибудь хочу сделать для мамочки…
Как радовалась Вера, когда Влада отобрали из тысяч претендентов! Как сочувствовала Татьяне! Едва проводив Влада в Москву, помчалась в больницу… и свекровь там не нашла.
Резникова все рассчитала правильно. Влад не откажет «умирающей» родительнице. А потом – о, генетика! – сцена засосет его целиком и полностью.
– Я точно знаю, что без музыки мой сын будет несчастлив, – холодно сказала Татьяна, когда Верочка ей позвонила. – Не стоит меня ни в чем упрекать, любая мать хочет счастья своему ребенку. И не говорите мне, что я вас много лет назад не предупреждала.
Влад был так счастлив, что со здоровьем мамы все в порядке. И он действительно увлекся музыкой. Налаженная практически семейная жизнь затрещала по швам – но его это уже почти не волновало.
Вера согласилась не афишировать их отношения. Продюсер Влада убедил ее в том, что для поклонниц восходящая звезда эстрады должен быть свободен. Она совершенно не ревновала его к глупенькой блондинке из группы «Девки». Папарацци увлеченно описывали свидания музыкальной пары в ресторанах, не имея не малейшего представления, что все это только ради пиара и что из ресторана Влад мчится совсем в другое место.
Может, если бы Влад ограничился исполнением только чужих песен, все оставалось бы по-прежнему. Или нет? Он столько лет давил в себе талант, и вот река вырвалась из берегов и смела все на своем пути, и все ей было мало.
Будит ее на рассвете, глаза безумные, голос счастливый:
– Послушай, я сочинил стихи. Тебе нравится?
А потом не заснуть, то гитара звучит, то пианино. И снова счастливое безумие, первая самостоятельно сочиненная мелодия…
Вскоре после того, как Влад стал писать музыку и стихи для своих песен, Вера, научившаяся угадывать даже затаенные мысли бойфренда, сразу же поняла: у него появилась другая женщина.
Терпеть? Делать вид, что ничего не происходит? Да пропади все пропадом!
– Останься, это ничего не значит, – умолял Влад, наблюдая за тем, как Вера собирает сумку. – Я не могу по-другому работать, мне нужна новизна ощущений. И я очень, очень тебя люблю. Только тебя.
Она выдержала без его губ неделю.
Он старался, чтобы она ничего не знала о его романах. Она все равно все знала, безошибочно угадывая каждую посвященную новой девице песню. Он знал, что она все знает.
Расстаться невозможно, и жить вместе тоже невозможно.
Любовь умирает мучительно медленно, оставляя все больше шрамов на сердце. Сердца, кажется, вообще нет, одни шрамы. Только его губы – по-прежнему лучший десерт.
Влад старался. Бедный взрослый мальчик действительно пытался вести себя прилично. В жуткой депрессии, не в силах выдавить из себя ни строчки, не в состоянии подойти к микрофону, он менял номера своего телефона. Не давал поклонницам возможности дозвониться в свою жизнь, отказывался от наркотика нового тела, лишь бы не причинить боли…
Последнюю неделю он вел себя как паинька. Помогал готовить еду, сидел в салоне, когда Вера работала.
А потом раздался звонок, понадобился мастер с выездом, и Вера безошибочно отсканировала все появившиеся у Влада мысли. Мысли жуткие, ужасные, невыносимые… Он даже решился пойти на презентацию вместе с ней, хотя продюсер категорически возражал против появления в публичных местах с кем-либо, кроме глупенькой солистки…
– Вер, мы уже полчаса в машине сидим, – тихо сказал Влад, прикоснувшись к ее руке. – Иди домой.
Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Не «идем домой» – «иди домой». А он?!
– Мне не по себе. Хочу немного покататься.
– Давай покатаемся вместе! Ты же врешь, Влад! Когда же ты честно скажешь, что я до смерти тебе надоела!
От собственного визга у Веры заложило уши, но она с ужасом осознала, что уже не может себя контролировать. Вцепившись в куртку, она трясла Влада и орала, как сумасшедшая:
– Про меня петь ты больше не можешь! Я все знаю! «Листья каштанов» – твоя баба номер один. Перевод Джо Дассена «Если б не было тебя» – баба номер два. Сейчас, что будет сейчас? Кто там у нас на очереди?!
Он брезгливо стряхнул ее руки, потянулся за сигаретами.
– Прекрати истерику. И выходи из машины. Ты мне не надоела. Я очень тебя люблю. Но теперь мне надо побыть одному.
– Не вопрос, – Вера, больно ударившись локтем, открыла дверцу, – уезжай! Только если ты думаешь, что я буду молчать о том, что знаю, ты ошибаешься!
Даже через захлопнувшуюся дверь она расслышала его крик:
– Давай, иди к ментам! Засади меня за решетку, чего же ты ждешь!
Красная спортивная «Mazda RX-8» резко рванула с места и растворилась в темноте.
* * *
– Это я, свежий труп! Иди же ко мне, моя рыбка!
От ледяного прикосновения к ноге Марина Вершинина сразу же проснулась и заорала. Пошарила в темноте руками, пытаясь нащупать выключатель торшера, но он все не находился. Что-то зазвенело, голова врезалась в стену.
– Тише ты, тише! Впечатлительная какая! Ой, блин, ты же лампу расколотила!
Вспыхнул свет, и Марина удивленно уставилась на Бакенбарда, потом осмотрелась по сторонам.
Отлично, она умудрилась заснуть в кабинете экспертов. Теперь понятно, почему не обнаружилось торшера, зато вместо подушки под головой оказалась стена. Спать надо в своей спальне, а не на чужом рабочем месте!
– Ты чем по моей ноге водил? Ощущения жуткие, словно и правда труп по коленке гладит. Давай, колись, что это было? – хрипло поинтересовалась Марина и покрутила головой, разгоняя остатки сна.
Бакенбард извлек из-за спины запотевшую бутылку минеральной воды и стал виновато оправдываться:
– Ну я же не знал, что ты такая нервная. Думал, пошутим, посмеемся. Между прочим, я сам испугался. У тебя мобильник заливался. А тут у нас такой контингент… Им уже не звонят, как ты догадываешься.
– Ага, испугался он. Секционные в другом здании, но я сделаю вид, что поверила. Ой, а который час? – встревожилась девушка, вытаскивая из сумочки сотовый телефон и график разведения мостов. – За окнами такая темень!
– А что ты хочешь, без четверти четыре.
– Очень хорошо, – расстроенно пробормотала она. – И как мне теперь домой добираться? Здесь и днем-то не походишь, парк, пустырь. А уж ночью… А я на Васильевском живу, еще и мосты развели.
Бакенбард оживился, замахал руками.
– А ты давай вплавь, милая. Раз-два, раз-два. Водные процедуры положительно влияют на сердечно-сосудистую систему, укрепляют мышцы и особенно полезны для позвоночника! Эй, кому это ты звонишь? Зачем тебе другие мужики, когда у тебя есть я, веселый и горячий!
Марина невольно улыбнулась. Да уж, действительно, самое главное – высокая самооценка. Подрабатывающий в морге и на ставке сторожа санитар – немолодой толстячок. Лысоватый, с большим родимым пятном на скуле. Действительно по форме напоминающим бакенбард. Было бы два – получился бы вылитый Пушкин. Правда, сам мужчина по поводу своей внешности абсолютно не переживает. При знакомстве так и представляется: «Бакенбард». А имени не называет. Шутит, анекдоты рассказывает не умолкая. И вот результат – все женщины в нем души не чают.
Видимо, отец все же задремал, на звонок ответил не сразу.
– Где ты? С тобой все в порядке?! – закричал он в трубку.
– Да, все хорошо. У меня скоро экзамен, а у экспертов книг куча, думала позаниматься. И вот результат: заснула в морге. Извини, что разбудила.
Папа замолчал, и это молчание было красноречивее всяких слов. Конечно же, не спал он, не мог, беспокоился. Может, даже выходил курить – а ему нельзя, сердце. После смерти мамы все изменилось… Отец, который прежде, казалось, был увлечен только своей научной работой, начинал сходить с ума, стоило задержаться хотя бы на полчаса. Они стали очень близки, очень дружны. Жаль только, что мамочка этого уже не видит.
От нежности и вины слова застревали в горле, произносились с трудом.
– Пап, ложись спать. Честно, случайно получилось так, что не предупредила. Балда я, вечно в какую-нибудь историю попаду. Успокойся и иди спать, – прошептала Марина, машинально изучая вдруг появившуюся на столе конфету в вытертой обертке. – До завтра, то есть уже до сегодня, получается.
Она отложила телефон и закрыла глаза. Нет, мамочка все видит. Конечно, видит. Ее присутствие и любовь ощущаются почти физически. Смерти в прямом смысле этого слова нет. Есть уход, прощание… Но когда это случается с близкими, мир рушится, разламывается на до и после, и все вокруг виноваты. Особенно врачи. У них всегда есть выбор в принятии решения. И если решение принимается неправильное, то… То жизнь больного потухает, а жизнь его близких становится тусклой-претусклой. Как будто бы ее почти и нет… Да, правильно, что она отказалась от хирургии, которой бредила с детства. Судебная медицина – единственная отрасль, где летального исхода по вине врача не бывает. Впрочем, с учетом того, что рассказал Андрей, эта истина больше не представляется бесспорной. Наверное, и у экспертов случаются ошибки, цена которых – человеческая жизнь. Но здесь это, по крайней мере, редкость…
Очнувшись от своих мыслей, Марина обнаружила, что к древней карамельке уже присоединилась внушительная кружка дымящегося чая, а Бакенбард, сидя на противоположном конце стола, что-то увлеченно рассказывает.
– И вот выезжаем мы на труп. Овраг крутой, а еще дождь льет как из ведра. Лезем вниз, в грязи все, как черти. Находим бабушку, которая в этот овраг упала. И тут участковый говорит: а давайте мы труп на пару метров перенесем, тут как раз граница районов проходит, чего нам с оформлением-то возиться.
– Ну, хватит, – не выдержала Марина. – За чай спасибо, а вот лапшу мне на уши вешать не надо. Ты, дорогой, санитар, твое дело – труп обмыть, эксперту помочь, а потом тело в божеский вид привести. Хватит меня разводить!
– Умная стала, – вздохнул Бакенбард, отхлебнув чаю. – На козе уже не подъедешь.
Марина расхохоталась.
– Ага, а ты бы все время меня посылал глистов кормить! Пришла к вам в первый раз. Растерялась, здание огромное, четырехэтажное, секционных – аж восемь. Людей много, а ты самый деловой. И говоришь: «Иди глистов кормить». Умом-то я понимала, что чушь ты несешь полную, ничего в учебниках про такую оригинальную методику установления времени смерти не написано.
– Понимала она, как же. Стоишь, глазами хлоп-хлоп. Я говорю, так и так, глистов выращиваем для точности экспертной оценки. И пошла ведь, как миленькая, аквариум искать.
– Да ну тебя, с твоими шуточками дурацкими. – Марина махнула рукой. – Когда-нибудь тебя за них поколотят, и правильно сделают. Кстати, все время забываю спросить. Почему в некоторых случаях при криминальной смерти эксперт сам вскрывает, а иногда все же санитар? Скоропостижку-то, как правило, всегда вы разрезаете.
– Наверное, эксперты думают, куда ж нас с нашими грубыми лапами-то в криминальные трупы. При удушениях над гортанью трясутся, ее в лабораторию с частью трахеи отправляют. При тупой травме туловища тоже. Боятся, что мы селезенку ненароком порвем. Хотя, – Бакенбард презрительно хмыкнул, – я считаю, что лучше санитара никто позвоночный столб не вскроет, руки у нас посильнее будут… Мариш, не романтичный у нас какой-то разговор получается. Сплошная профессиональная проза!
В образовавшейся секундной паузе задребезжал звонок у входной двери, громко и настойчиво.
– Так судьба стучится в дверь, – трагическим голосом провозгласил Бакенбард и, послав воздушный поцелуй, выскочил из кабинета.
«Наверное, труповозка приехала, – подумала Марина, допивая чай. – Что же мне делать – досыпать или к экзамену готовиться?»
Определиться с выбором она не успела. Распахнулась дверь, и Андрей Соколов вытаращился на нее с нескрываемым изумлением. Пожалуй, улыбнувшийся на секционном столе покойник шокировал бы его в меньшей степени.
– Теперь интерны нас посещают и по ночам? Мне нравится эта идея! – воскликнул Соколов, расстегивая куртку. – Хм… может, джинсы и рубашку тоже снять?!
– Не стоит.
«Точно! – подумала Марина, – я наконец-то вспомнила, кого он мне напоминает! Актера Евгения Дятлова. Тоже темноглазый, темноволосый. Но шуточки эти меня достали. Кажется, как ни жаль, но придется короткие юбки больше не носить. Слишком уж бурно тут на мини реагируют».
– Лампа, я так понимаю, геройски погибла в битве против домогательств Бакенбарда? – поинтересовался Андрей, изучая пол. – Надо бы здесь подмести.
– Давай я! – Марина бросилась к шкафу, возле которого виднелись веник, совок и швабра. – Извини, что так получилось. Я учебник читала и отрубилась. Сережа вроде за соседним компом работал, заключение писал. Чего он меня не разбудил, когда уходил, не знаю. Бакенбард ночью решил поприкалываться, и вот… Но ты не волнуйся, я куплю новую лампу.
– Да ладно тебе. – Андрей, махнув рукой, подошел к тумбочке, на которой стоял электрический чайник, и стал изучать содержимое разноцветных жестяных банок. – Положенное за вредность молоко нам упрямо не дают, денег нет у родины, видите ли. Но мы и сами с усами. Здесь у нас чай, тут сахар. Ого, и даже кофе не закончился! Живем! А Сереге не до тебя, у него любовь. Он попросил меня за него подежурить, видишь, как все запущено. Ты кофе будешь?
Марина кивнула. Получается, у Андрея – два дежурства подряд, и он еще зачем-то приехал на работу. Неужели необычный случай? Как любопытно!
– Слушай, отстань. – Андрей, расположившись на диванчике у стены, отхлебнул кофе и даже зажмурился от наслаждения. – Всю ночь на ногах. Еще и дежурить с алкашом пришлось. Я, как Гаврилова вижу, прямо трясусь весь. Проблемы, наверное, в прокуратуре с кадрами!
– Но мы же все равно болтаем, – жалобно пискнула Марина и, приподнявшись, выдвинула стул из-за стола. Иногда красивые ноги все-таки помогают быстро добиться своего. – Только про прокуратуру мне не интересно слушать.
Андрей, задумчиво разглядывая ее коленки, вздохнул:
– Ладно, что уж с тобой поделаешь… Дело вот как было. Привезли где-то уже года через три, как я здесь проработал, те самые трупы – женщины и маленького ребенка. Хорошо, что через три – если бы на первых вскрытиях такое случилось, я бы себе сам аутопсию провел. Трупы частично обгоревшие, в квартире был сильный пожар. Визуально никаких признаков насильственной смерти нет. Единственное, что меня смутило, – у женщины на локтевом сгибе явно различался след инъекции. Так вот, след и след. Может, лечилась или кровь на анализ сдавала. На исследования я все, что надо, отправил, но больше для перестраховки. На вскрытии у меня тоже никаких вопросов не возникло. Все признаки смерти, наступившей под действием угарного газа, копоть в просвете дыхательных путей, в околоносовых пазухах.
– А трупные пятна?
– Насыщенно-красные, не бурые. В общем, все свидетельствует об остром отравлении окисью углерода. Сердце у женщины было неважное, в почках камни, да еще на матке миома. Поэтому причин для инъекций вырисовывалось множество, анализы никакого криминала не выявили.
«Переживает. До сих пор переживает, – подумала Марина, наблюдая за экспертом. – Белый стал как бумага».
– Ну, «погорельцы» и «погорельцы». Иногда вскрываем. – Андрей подошел к тумбочке, заглянул в жестяную банку и вдохнул: – Все хорошее заканчивается, и кофе тоже. Так вот, еще где-то через год приходит ко мне следователь и рвет на груди рубашку. Не верит, что у одного мужика две супруги совершенно случайно сгорели. Я данные по второй экспертизе посмотрел – тоже чистая, как слеза ребенка, никакого вроде бы криминала. И тут кого-то из ребят осенило спросить, кем мужик работает. Оказалось – анестезиолог. Мы все переглянулись и стали себя по лбу стучать…
Марина слушала открыв рот. Да, из курса основ анестезиологии она помнила: блокиранты – это производные яда растительного происхождения, обеспечивающие полное расслабление мышц и прекращающие дыхание, что позволяет обеспечить пациенту искусственную вентиляцию легких. Это особенно важно при проведении целого ряда кардиохирургических операций. Хотя препараты широко используются и в общей анестезии. Среди побочных эффектов, особенно выраженных при применении предыдущих поколений блокирантов, – отрицательное воздействие на сердечно-сосудистую систему. И даже эта особенность сыграла на руку преступнику!
Анестезиолог-убийца все рассчитал правильно. При введении любого блокиранта, короткого или длительного воздействия, дыхание мгновенно прекращается. И эксперт на вскрытии не найдет копоти в легких, не увидит других признаков, свидетельствующих об отравлении угарным газом. Насторожится, конечно, потребует, чтобы химики особенно тщательно подошли к исследованиям. И тогда анестезиолог скомбинировал блокирант с релаксантом. Это антагонист, он прекращает действие блокиранта, при незначительной дозировке – лишь замедляет. Человек под воздействием комбинации лекарств находится без сознания, но дышит, минут десять-пятнадцать. При нахождении вблизи очага пожара на теле появятся следы, характерно подтверждающие: в огне погиб живой человек. А потом блокирант начинает действовать в полном соответствии с планом убийцы. Эксперт на вскрытии увидит все признаки смерти от воздействия угарного газа плюс больное сердце, что объяснит наличие следа инъекции. А обычные анализы, скорее всего, ничего не покажут. Блокирант и релаксант обладают усиленным метаболизмом. За временной интервал, необходимый для доставки тела в морг, они уже практически исчезнут из организма, такая особенность у многих препаратов, используемых в наркозе.
– Там даже не корыстный умысел был, а психиатрия чистой воды, – устало сказал Андрей и, запустив руки в волосы, откинулся на спинку дивана. – У подонка «крыша» явно текла, это он на почве ревности так изгалялся. Вменяемым, конечно, признали. Еще бы, так все рассчитывать, конечно, осознавал свои действия. И вот его посадили. А я стал жутко бояться чего-нибудь просмотреть. Вина-то, конечно, коллективная, и я при осмотре первой жертвы маху дал, и в лаборатории недосмотрели. Тем более блокирант и релаксант распадаются быстро и практически бесследно. И вот убийца за решеткой. Но мне начинает казаться, что я снова вижу его почерк. Вот знаешь, поубивал бы журналистов!
– Полностью с тобой согласна, – кивнула Марина. – Надо запретить передачи на эту тему. Так долго показывают маньяков, так подробно рассказывают о преступлениях. Нормальных людей тошнит. Ненормальные начинают подражать…
* * *
...
Из Живого Журнала Helen
Тема: небо в алмазах
Настроение: depressed
Музыка: Nirvana «Rape me»
Доступ: только мне (личное)
Как ни странно, к моему возвращению Витя оказался уже дома. Мне казалось, он приедет позже. Будет ждать, пока на книжной ярмарке все утихнет. Мысль о том, что муж сделал это , меня пугала и… и возбуждала одновременно…
Со мной тоже может случиться все, что угодно. Он уже показал мне, какое это увлекательное путешествие – из богини превращаться в ничтожество, с последнего вдоха перед оргазмом нырять в темную мрачную боль. А после такого – маршрут тем более непредсказуемый, inexperienced.
Прислонившись к стене в прихожей, он наблюдал за тем, как я снимаю куртку, и молчал.
Его глаза, страшные, пустые. Поджатые губы. Четко обозначившиеся морщины.
Все правильно. Он сделал это . Он – убийца, настоящий, вот, смотрит на меня, и мы с ним наедине.
Внезапно Витя хватает меня за руку и тащит в спальню. Там все уже готово – наручники, ошейник и плетка.
– Ты – очень плохая девочка, – кричит он, стаскивая с меня одежду. – Повтори!
Его рука, вцепившаяся в мои волосы, делает резкое движение, и из глаз мигом брызгают слезы.
– Да, я очень плохая девочка…
– Ты опоздала!
– Да, я опоздала, прости.
– Я накажу тебя!
– Да…
Через пару секунд мои руки прикованы к кровати, глаза закрыты черной маской. Я слышу, как плетка хлещет по кровати. Ближе, еще ближе. И вот… тело сжимается в ожидании удара, но теплые ладони накрывают грудь, твердеют соски…
…Когда мне исполнилось двенадцать лет, маман решила просветить меня в вопросе взаимоотношений мужчины и женщины. Получилось почти как в анекдоте: что ты хочешь узнать, мама? Я уже вовсю втихаря смотрела родительские порнокассеты и сплетничала с подружками, не пора ли нам, таким взрослым девочкам, заняться сексом. Маман краснела и гнала какую-то пургу.
Про любовь, про семью и – самое смешное – про то, что сексом надо заниматься после свадьбы. Какая чушь! Девочки, всего на пару лет меня старше, уже давно все изучили на собственном опыте. От скуки, от любопытства. Для того чтобы покувыркаться в койке, нужен презик, а не обручальное колечко.
Нашу четырнадцатилетнюю соседку Леночку насиловал отчим. Мальчика из параллельного класса совратила родная тетя. А окна школы выходили на огромный бигборд с рекламой не супружеской верности, а безопасного секса. Но маман упрямо заливала про целомудрие. Я ее не переубеждала. Да что с ней разговаривать, она же из прошлого века, в Бобруйск, в Бобруйск!
Впрочем, до пятнадцати лет я как-то умудрилась остаться девственницей. Маман заставляла меня усиленно заниматься английским, плохо учиться в школе мне тоже не хотелось. А еще было модельное агентство, куда меня затащили рекруты. Профессия модели казалась несерьезной, но в агентстве учили краситься, красиво двигаться, со вкусом выбирать одежду. На первых показах тоже оказалось прикольно. Надевать тряпки, которые видишь только в каталогах, да еще и бабки за это удовольствие получать!
Среди девочек в агентстве девочек в прямом смысле этого слова не было. А когда мне исполнилось пятнадцать, и в классе virgins осталось – раз-два и обчелся. Тогда я решила найти время, чтобы кардинально решить проблему своей застарелой девственности. К тому же мне было жутко любопытно, что такого должно происходить, чтобы мужчины и женщины так орали, как на родительских порнокассетах. Наверное, я, вечно спешащая из школы на курсы или в агентство, лишаю себя дикого удовольствия?
Для ликвидации девственности я выбрала двадцатилетнего студента Игоря из соседнего подъезда, прямым текстом сообщив ему о предстоящей миссии. Смазливый, не наркоман, пару раз говорил комплименты. Чего еще надо, спрашивается? А как же любофф, ага? Случится, не случится – это вопрос. Однако времени явно потребуется много, а его нет катастрофически…
Утром я притворилась, что заболела, дождалась, пока маман и папан отчалят на службу, и позвонила моему Игорю.
Потенциальный любовник появился с такой зеленой физиономией, что я даже предположила: процесс прощания с невинностью будет взаимным.
– Просто я очень нервничаю. У меня еще никогда не было тех, кто… Ну ты понимаешь? – пролепетал он и попросил чаю.
Я понимала только одно: если все будет происходить такими темпами, то маман, забежав домой для поедания своего бессолевого диетического обеда, однозначно потеряет аппетит.
Поэтому чаем я студента напоила, а вот покурить на балкон уже не пустила.
– Какая ты… неромантичная, – обиженно засопел Игорь и, торопливо раздевшись, юркнул под одеяло.
Я не думаю, что я была неромантичной. Но девственность никогда не воспринималась мной как малейшая ценность. Скорее – как преграда к любви, к серьезным отношениям. То есть, по сути, как преграда к романтике.
Убейте меня, не скажу, как возникла такая уверенность. Мне кажется, что это верно, логично и что я так считала всегда.
Сбросив халатик, я улеглась в постель, и Игорь, прилежно поцеловав все, что полагается целовать, потянулся за презервативом.
Девственность очень не хотела ликвидироваться. Малейший толчок – и у меня внутри все сжималось, и член (который я, кстати, рассмотреть постеснялась) скользил где угодно, только не там, где нужно.
Однако Игорь сопел в ухо и толкался между ногами все активнее. А потом мне показалось, что промежность затрещала, и стало так больно, что захотелось выть волком, а не томно постанывать: «Das ist fantastisch!»
Он вдруг остановился, приподнялся на локтях и, как полный идиот, поинтересовался:
– Тебе хорошо?
Я молча кивнула, опасаясь, что если попытаюсь говорить, то дурной крик вырвется из горла раньше подобающей в таких ситуациях фразы.
Впрочем, в каком-то смысле слова мне было хорошо. Без жадного ненасытного поршня внутри я чувствовала себя значительно лучше, но эти невыносимые ужасные ощущения свидетельствовали о том, что цель, кажется, все-таки достигнута. I did it!
Пару раз всхлипнув, Игорь обмяк, и я быстро потребовала:
– Давай, отпусти меня.
Простыня, к моему изумлению, оказалась совершенно чистой!
– Я читал, так бывает, – снимая презерватив, сказал Игорь. – Все в порядке, не волнуйся. Я даже почувствовал, как что-то лопнуло. А ты ничего не чувствовала?
– Ну как тебе сказать. – Я посмотрела на часы. До прихода маман оставалась куча времени. – Побаливало немного.
Для верности я решила попробовать еще разик. Уже медленно, не торопясь.
Мне нравилось смотреть, как меняется лицо Игоря. Моя рука на его груди – он наблюдает, одобрительно улыбается. Перебираюсь чуть ниже – все вроде бы точно так же, только уже во взгляде никакой резкости. Внизу плоского живота – симпатичный курчавый кустик, но я едва успеваю погладить жесткие волосики. Кое-что поднимается, упругий Ванька-встанька, и безошибочно попадает прямо в ладонь. Надо же, он растет прямо на глазах! Слегка темнеет, и проступают вены…
Возбуждение Игоря наконец передается мне. Ему, уже тяжело дышащему, наверное, совершенно не хочется меня целовать и гладить, но мой студент – джентльмен. Потом его руки и губы уже кажутся лишними, возникает другое желание, скорее… Он снова разрывает конвертик с презервативом, и я понимаю: уже не больно. Не больно, но… ничего не происходит.
– Покажи мне другие позы, – шепчу ему на ухо.
Он послушно делает со мной все, что я видела на порнокассетах. Это очень скучно, только и всего…
После Игоря у меня было еще два любовника. Одного соблазнила я, другой соблазнил меня. С обоими мне нравилось общаться и не нравилось заниматься сексом. В конце концов я решила, что неземное удовольствие, которое якобы испытывают от этого дела, – элементарные враки. У актрис в порнофильмах фальшивые сиськи, ногти, волосы и ресницы. Откуда ж тут взяться настоящему оргазму? А вот мужчины, видимо, кончают по-настоящему. Все мои парни рычали, как разъяренные тигры. Но это, конечно, ничего не значит. Сперма – лучшее доказательство реального финала. А женщины… они врут, чтобы понравиться мужчинам. Мы столько всего делаем ради ребят. Эпиляция, высокие каблуки, красивые, но продуваемые насквозь мини-юбки. На этом фоне страстно постонать – пара пустяков и не такая уж большая жертва!
Удовольствие от алкоголя – тоже гон чистой воды. После показа, проходившего в субботу, как-то устроили фуршет. В воскресенье я была относительно свободна, поэтому решила наконец приобщиться и к выпивке. Попробовала мартини – сладко-кислый вкус, отвратительный запах. Девчонки посоветовали кампари с апельсиновым соком – вони меньше, горечи больше. После лихо опрокинутой рюмки коньяка, мерзко обжигающего горло, мне захотелось спать и стало тошнить – одновременно. Кажется, кто-то предложил меня подбросить домой, но кто именно – я не помню, память заволокло туманом. Помню только, что мысленно себя убеждала: «Надо снять косметику, перед тем как отрубиться, надо смыть лицо, на мне килограмм тонального крема и пудры».
А дальше – провал.
Потом почему-то очень заболели колени, и стало трудно дышать, и жуткая монотонная тряска…
Лицо уткнулось в мягкую плюшевую ткань, похожую на обивку кресла или дивана, по спине ощутимо елозил чей-то необъятный живот. Осознав, что меня трахают, как последнюю шлюху, я, изловчившись, лягнула ублюдка и вскочила на ноги.
– Ты все испортила, я уже почти кончал! – заорал мужик.
В темноте я едва различала его лицо, только живот топорщился, как белый барабан.
– Скотина, ублюдок! Я хочу домой!
В голове от обиды почти прояснилось. He raped me, son of a bitch! Да я сейчас ментов позову, и его закатают по полной программе, я же несовершеннолетняя!
Стараясь не реветь, я бросилась к видневшейся в полумраке двери, но мужик живо догнал меня, заслюнявил по шее.
– Так даже лучше, сопротивляйся, девочка!
– Урод!
Я попыталась въехать ему коленом между ног, но попала в живот, и это завело его еще больше.
Он дотащил меня до кровати, схватил за шею, прижал лицом к члену, захрипел:
– Пососи его…
«Укусить, потом убежать», – пронеслось у меня в голове.
Я даже не успела как следует цапнуть его жалкий маленький огрызок, из глаз посыпались искры.
Он бил меня по попе, тискал грудь, выкручивал руки. Я больше не вырывалась, потому что поняла, что каждая попытка его еще больше провоцирует, и он забьет меня до смерти.
– Забрось ноги мне на плечи, сучка!
Глотая слезы, я подчинилась. И в этот момент с изумлением и восторгом поняла, что вот именно сейчас случится то, чего раньше никогда не случалось.
Оказывается, в книгах все-таки привирают. Никакого неба в алмазах. Но все равно очень, очень сладко и приятно. Только бы он не останавливался…
– Ты, что ли, кончаешь, да?
У меня невольно вырвалось:
– Да! Еще!
Когда он зажег свет, меня чуть не стошнило. Типичный «ботаник», маленькие, заплывшие жиром глазки, щеки как у хомяка. What a mess!
– Извини, не знаю, что на меня нашло, – залепетал он виновато. – Ты такая красивая. Я спросил, хочешь ли ты трахаться, а ты сказала, что тебе по барабану. Но мне-то не по барабану, я хотел… Блин, ты вся в синяках… Извини. Меня так часто пробрасывают, что я теряю контроль. Хочешь, денег дам?
Тряся своим брюхом, «кросавчег» бросился к валявшимся на полу брюкам, вытащил портмоне, протянул мне какие-то купюры.
– Если надо еще, ты скажи.
– Не надо. Душ у тебя где?
Мне, конечно, хотелось сказать, чтобы он засунул бабки в свою fatass. Но я решила промолчать, с головой у урода было явно не все в порядке.
Еще в душевой кабине, впрочем, я поняла: ни в какую милицию не пойду. Все-таки первый оргазм оправдывает то, что человек, его сотворивший, – чмо полнейшее…
Излюбленная тема женских журналов – как выжить после изнасилования. А я не выживала, я жила. Причем даже лучше, чем до того, как все это случилось. Потому что мое тело научилось получать удовольствие. Единственное, что слегка напрягало, – это опасения по поводу беременности и венерической заразы. Но – к счастью, пронесло.
А потом я первый раз влюбилась по-настоящему. И сердце билось где-то в горле, и целоваться хотелось до одури. Кирилл менял диски в dvd-проигрывателе, а я даже не помнила, что за аниме мы смотрели. Я мечтала о теле этого мальчика, и мне казалось, что вот-вот оно случится, настоящее небо в алмазах.
Неба нет. Алмазов, соответственно, тоже. Разочарование убило все: нежность, любовь. И тоску-пропасть… Помню, Кирилл довозит меня до моего подъезда, и через пять минут мы расстанемся, а я уже несусь в стремительную темную пропасть, без него все – тоска. Так было, правда. Только закончилось молниеносно быстро, мгновенно, как от щелчка выключателем комната погружается в темноту. There’s nothing to be done…
Теперь я понимаю, что все сделала неправильно. Мне не следовало хвататься за Виктора, как утопающему за соломинку, наш брак – ошибка. Но тогда я была влюблена, и на небе нашлись наконец алмазы. И я свято верила: повезло найти настоящего мужчину, который знает, что мне нужно…
* * *
– Да, х-хорошо, мы так и сделаем, – прошептала Ирина и отложила сотовый телефон.
Лика Вронская критически посмотрела на трясущуюся в кресле девушку, подошла к шкафу, вытащила плед.
– Набрось давай, ты вся дрожишь. Успокойся. Слышишь, все в порядке! Что сказали в издательстве?
– В-выдерживать план мероприятий хотя бы пару дней. М-моя начальница считает, что, если мы вернемся в Москву завтра же, это вызовет негативный резонанс.
– Она права, – пробормотала Вронская и расстегнула сумочку. – Где-то у меня был валидол, затарилась накануне пиар-кампании. Да, хотя бы несколько дней действительно надо провести в Питере. Следователь какой-то странный, даже не поговорил с нами. Надо к нему подъехать, дать показания. Хотя мне лично рассказывать особо нечего, я не видела, как все случилось. Но такой порядок.
– Я т-тоже, слава богу, ничего сначала не видела. Только потом, когда все зашумели, глянула на парня. У него лицо стало совсем серым. И с-сразу поняла: мертвый… Нашла валидол?
Лика протянула таблетку и вздохнула. Сил нет видеть эти губы побелевшие, наполненные слезами глаза. Надо объяснить Ирине, что, скорее всего, произошедшее – случайность. Судя по услышанному краем уха разговору следователя и эксперта, речь идет о скоропостижной смерти. Ну не стал бы никто устранять журналиста в таком месте и в такое время. Дали бы по голове в темном переулке – и ни тебе свидетелей, ни милиции.
– Ира, произошла трагедия. – Лика старалась, чтобы ее голос звучал уверенно. – Но мы не имеем к этому никакого отношения. Молодые и внешне здоровые люди тоже могут страдать различными заболеваниями. И иногда это приводит вот к такой нелепой жуткой смерти. А еще ему ведь по голове дали. Он мог разволноваться, сердце больное, и вот… Я сама в шоке от произошедшего! Когда материал для книг собираю, то и в морг хожу, и со следователями общаюсь. Да и сама пару раз попадала в истории. Но все равно жутко сегодня перепугалась. Представляю, в каком ты состоянии, ты же вообще с такими ситуациями не сталкивалась. Видеть мертвого человека – это всегда тяжело.
Бренд-менеджер согласно закивала, закуталась поплотнее в плед.
– Не вздумай рассказать журналистам о своей глупой идее устроить розыгрыш!
«Ее отпускает, вот и зубами уже не клацает, – удовлетворенно подумала Лика. – Если „мамочка“ читает морали, значит, потихоньку приходит в себя».
Они одновременно вздрогнули от резкого стука в окно.
– Дети балуются! – заявила Лика, перепугавшись, что Ира опять разволнуется. – Здесь стеклопакет, он прочный, от горсти камешков ничего не будет. Сейчас займусь воспитанием!
Но за окном оказались не малолетние хулиганы. В раму вцепилась крупная белая птица с большим клювом. Увидев, как колыхнулась штора, она не улетела, а вновь увлеченно затюкала по стеклу.
– Ты хочешь в гости? – удивилась Лика, открывая окно. – Давай!
Птица чинно вошла, процокала по подоконнику и, повертев рыжеватой головой, перепорхнула на столик возле кресла.
– Нахалка! – воскликнула Ирина. – Лика, ты смотри, она трескает печенье! Наглая ворона! Знаешь, первый раз такую вижу, совершенно белая! Видишь, только немного рыжины на голове, крыльях и хвосте!
– А я думала, это чайка, только толстенькая. Но да, похоже, действительно ворона. Ох, Ир, в этом городе все не так, – вырвалось у Лики.
– Но-но, – Ирина поднялась с кресла, – попрошу без резких оценок в адрес Северной столицы. Теперь Питер – наше все. Ладно, я спать. Ты тоже, выгоняй ворону и ложись. У нас завтра вечером – встреча в «Книгоеде».
Но выпроваживать нежданную гостью не пришлось. Когда Лика закрыла за Ирой дверь, возле вазочки с печеньем уже не было птицы-блондинки. Осмотрев номер, Вронская убедилась, что ворона точно улетела, закрыла окно и растянулась на постели.
В душ и спать? Или попытаться набросать план завтрашнего выступления, вспомнить пару смешных эпизодов из журналистского прошлого? Нет, с учетом гибели Артура это будет неуместно – все-таки умер именно журналист. Каким он был? О чем писал? Продающий детективы парень вроде бы говорил – специализируется на расследованиях. Но каким ветром тогда Крылова занесло на презентацию, на книжной ярмарке-то что расследовать?
– Я не засну, – пробормотала Лика и села на кровати. – Столько вопросов возникает. Надо выйти прогуляться. Может, тогда смогу успокоиться.
Она быстро переоделась в любимые свитер и джинсы, подошла к зеркалу, чтобы расчесаться, потом с досадой убедилась: расчесывать нечего. И, набросив куртку, вышла из номера.
Вампир, к счастью, исчез, за стойкой у входа миловидная женщина увлеченно читала книгу.
Лика протянула ей ключ. И, выяснив, как добраться до центра города, закрыла за собой дверь, мысленно умоляя себя не расшибиться на крутых лестничных ступенях.
Узкий прямоугольный дворик, окруженный стенами домов с кое-где горящими окнами, казалось, начал мгновенно сжиматься. Лика запрокинула голову, пытаясь разглядеть небо, но его черный беззвездный клочок, подпираемый каменными опорами, выглядел крышкой. Плотной, тяжелой, давящей…
– Вот уж точно, двор-колодец, – пробормотала Вронская и, подтянув воротник куртки к самому носу, заторопилась в едва виднеющийся просвет арки.
Ноги остановились сами собой.
Вперед, к яркому свету фонарей, нельзя. На арочном камне нарисована тень, угадываются голова, руки, плечи. В арке кто-то стоит, и почему-то совершенно не хочется проходить мимо. А сердце уже долбит в грудь, как наглая ворона в окошко.
Тень, шевельнувшись, стала наплывать угрожающим темным облаком. Ближе. И еще ближе…
