Начало лета. Сахалин

– Вот это вещь! Всем вещам вещь! – Петрович возбужденно протер потрескавшейся ладонью фарфоровый кувшин. Нарядно украшенный росписью и позолотой, покрытый рельефным орнаментом, он завораживал своей красотой. В найденном ими японском сундуке был целый сервиз, состоящий из тарелок, пиал, чашек, двух чайников, кувшина, салатницы. Там же была бронзовая ваза с журавлями.

– Фарфор Сацума, – прокомментировал Осип. – Первая половина прошлого века. Для него характерна желто-золотистая цветовая гамма. Сюжетом рисунков фарфора Сацума служили разнообразные легенды о драконах, божествах и героях, пейзажи и животные. Что и видно по росписи кувшина.

Осип предусмотрительно не брал в руки посуду, дабы ее не разбить. Он только руководил раскопками и иногда рыл землю, когда до схрона, по его расчетам, было еще глубоко. Его компаньоны – Петрович, Макс и Юрец – проворно орудовали и лопатами, и руками. Из их цепких пальцев никогда ничего не падало, особенно это касалось Макса, который ловко справлялся с любыми, даже с самыми миниатюрными замками.

– Ну, ты Академик, Осип Георгиевич! Уважаю! – похвалил Петрович Осипа. – Если так и дальше пойдет, мы заживем! Слышь, Макс! Я всегда говорил, что с Академиком у нас дела зашибись будут! А ты что-то имел против?

Макс ничего не ответил, лишь недобро взглянул на Петровича. Петрович оказался прав, а этого Макс не любил.

Осип Манжетов академиком отнюдь не являлся. Академиком его прозвали за знания и эрудицию недавние приятели, с коими он вел раскопки. Он давно окончил институт, как и хотел, но по специальности, археологом, работать не стал. Год помыкался по разным конторам, которые распадались одна за другой, пока не устроился в более-менее стабильную организацию, занимающуюся поставками микросхем. На новом для себя поприще коммерческого менеджера Осип освоился быстро, со временем разобрался в специфике товара, наработал свою клиентскую базу и через полтора года открыл собственную фирму. Понемногу набрал обороты, расширил сферу деятельности, заматерел. И вот, в возрасте сорока двух лет, являясь гендиректором и учредителем торговой компании «Катана», а также отцом двух дочерей, обладая возможностью проводить отпуск как угодно и в любой стране мира, Осип Манжетов в компании двух бомжей и спившегося инженера торчал в лесу неподалеку от Южно-Сахалинска, спал в палатке, питался тем, что готовилось на костре, и, как червь, ковырялся в земле.

Манжетова привело сюда нереализованное желание юности – узнать историю своего деда и восстановить о нем светлую память. Его студенческие годы пришлись на смутный период развалов и перемен. Институтского бюджета едва хватало на учебный процесс, преподавательский состав редел из-за мизерных зарплат, а уж о том, чтобы выделить средства на экспедицию, и речи не шло. Тут уж не до жиру.

Осип изучал материалы архивов, штудировал научные издания, встречался с людьми, анализировал информацию. Сахалин двадцатого века стал его хобби. Особенно его интересовала война Советского Союза с Японией, в которой участвовал его дед. Осипу стало известно, что Михаил Степанович служил в разведроте, и даже смог предположить, где останавливалась его группа в тот злополучный период, когда он попал в плен. Осип знал и про депортацию японцев и айнов в 1947 году. Айны, коренные жители Сахалина и Курильских островов, всю жизнь воевавшие с японцами за свою землю, советской властью были сосланы в Японию. Депортация проводилась стремительно, на сборы людям давали всего сутки. За столь короткое время собрать все вещи не представлялось возможным, брали лишь самое необходимое и то, что могли увезти. Львиную долю имущества, свои дома и скот они были вынуждены оставить. Все надеялись вернуться, чтобы забрать вещи, поэтому прятали их, кто где мог. В основном вещи прятали под крыльцом дома или же, кто успевал, делали схроны – упаковывали имущество в ящики и сундуки и зарывали в землю. В основном этим занимались японцы, айны же вели аскетический образ жизни, они никогда не стремились к обогащению, обходясь в быту минимумом вещей.

Манжетов не случайно привел своих компаньонов в это место. Именно здесь, около деревни Сонной, в изгибе реки, находились остатки японского дома, где в далеком сорок пятом году останавливалась группа Михаила Манжетова. Осип надеялся помимо домашней утвари найти какие-нибудь следы войны, которые приблизят его к разгадке исчезновения деда.

Найденная посуда, какой бы дорогой она ни была, Осипа не интересовала. Попадись ему настоящий раритет, он, несомненно, обрадовался бы, антиквариат он ценил, а домашней утвари живших здесь японцев от силы сто лет, и она, по меркам Осипа, антиквариатом не являлась. Главным образом Манжетов искал другое, на взгляд Петровича и Макса, абсолютно бесполезное – солдатский кисет, портсигар с инициалами, а лучше – документы и записи.

– Все! Гуляем! Надо это дело отметить, – объявил Петрович, предвкушая попойку. – Юрец! Сгоняй за живой водой!

Юрец – субтильный, немытый юноша, накинул на смуглые от грязи и загара плечи замызганную футболку, подошел к Петровичу.

– На, две возьми, – протянул Петрович ему купюру. – И себе леденцов можешь купить.

– Мне сигарет! – скомандовал Макс.

Юрец кивнул. Спрашивать у Макса про деньги он не стал, он никогда у него про деньги не спрашивал – Макс отучил. Юноша только прикинул, что на сигареты, пожалуй, хватит, но на леденцы не останется. То же самое прикинул и Макс, поэтому денег не предложил.

Юрец не стал выходить на дорогу, чтобы по ней добраться до Сонной, где можно было отовариться продуктами и живой водой, как называл Петрович водку. Юноша пошел напрямик через поле, взглядом рисуя в пространстве прямую линию.

– Ты погляди! Как рейсшиной чертит, шельмец! – восхитился Петрович, наблюдая за ровной траекторией движения Юрца.

Юрец был смышленым пареньком, он совсем еще недавно получал пятерки на олимпиадах по математике, химии и физике. Особенно ему хорошо давалась геометрия, и он ее любил больше других наук: строгая, она покоряется лишь тем, кто умеет ясно мыслить и концентрироваться. Педагоги ему пророчили неплохое будущее. Поступишь в институт, а там, дай бог, в люди выбьешься, говорили они.

Выпускники детского дома, где рос Юрец, часто опускались на социальное дно, в лучшем случае из них выходили работяги со среднестатистическим доходом и такой же среднестатистической судьбой. Тех, кто в жизни чего-нибудь достиг, можно было пересчитать по пальцам: хирург областной больницы, два главных инженера, телевизионная журналистка и доцент университета. Их портреты висели в вестибюле детского дома под надписью «Наша гордость». Возможно, и портрет Юрца в будущем оказался бы там же, но судьба распорядилась иначе.

Юрец рос замкнутым мальчиком, предпочитал шумным компаниям книги. Его невысокий рост и субтильная фигурка словно магнитом притягивали задир. На обидные клички, подзатыльники и тычки мальчик отвечал иронией, отшучивался и улыбался. Казалось, он не умеет обижаться вообще. Только никто не знал, что скрывается за этой невозмутимой улыбкой. Каково же было удивление воспитателей детского дома, когда однажды они не обнаружили Юрца в столовой на завтраке. Ребята из его палаты сказали, что, когда они проснулись, их товарища уже рядом не было, а его немногочисленные вещи и документы исчезли. На память о детдоме и «счастливом детстве» на затылке юноши остался большой зигзагообразный шрам.

Юрец скитался по вокзалам, жил в оставленных без присмотра вагонах, воровал. Неизвестно, что ждало его впереди – то ли колония, то ли болезнь от переохлаждения или подхваченной в антисанитарных условиях инфекции, а может, и смерть от рук таких же бездомных, как он, если бы однажды на одной из станций Юрец не повстречал Макса.

Макс – вечно хмурый, неразговорчивый мужчина, работал стрелочником, жил там же – на переезде в доме постового. Сколько ему лет, сказать было сложно: тело и лицо вроде бы молодые, но сутулость и обилие заработанных на солнце морщин нещадно его старили.

Макс имел за плечами богатое криминальное прошлое, на момент встречи с Юрцом он занимался преимущественно куплей-продажей черных и цветных металлов. Товар ему приносили сомнительного вида личности, откуда приносили, Макс не интересовался – догадывался. Макс подобрал загибающегося от голода Юрца и стал для него кем-то вроде покровителя с правами рабовладельца. Паренек был у него на подхвате – подай, принеси, сбегай, укради – ходил в подмастерьях и выполнял всякие мелкие, не всегда легальные поручения. Заработанных денег Юрец не видел, они всегда перекочевывали в карман покровителя. Юрец не роптал, если бы он хотел, мог бы уйти, благо на привязи его не держали.

Макс разжился и имел возможность купить захудалую квартирку где-нибудь в Чапланово, а не прозябать в железнодорожной конуре. Как понял Юрец, его покровитель не торопился с приобретением недвижимости, потому что собирался перебраться на материк. Многие сахалинцы живут с расчетом, что когда-нибудь они покинут остров. У кого-то мечта осуществляется, у кого-то нет; самые амбициозные мечтают о Москве, других устроил бы Владивосток или Хабаровск. Юрец не сомневался, что Макс если двинет с острова, то в столицу, уж такой у него характер – наполеоновский и бескомпромиссный.

Кроме купли-продажи Макс и самостоятельно добывал товар. Они на пару с Петровичем рыскали по местам сражений, искали оружие, медали, каски – все, что можно потом продать. Петрович, после того как его за пьянство уволили из конструкторского бюро, перебивался случайными заработками в частном турагентстве. Сахалин хорош и притягателен для туристов своей неповторимой природой, да имеет недостаток в виде бездорожья. В южной части сообщение худо-бедно налажено, курсируют рейсовые автобусы, а куда они не ходят, довезет такси, но вот север покрыт сплошными болотами, ухабами и колдобинами. Туда добраться можно лишь на внедорожнике, и то проедешь не везде, а то и застрянешь, если мест не знаешь. У островитян колоссальная взаимовыручка – всегда на дороге выручат, мимо не проедут, потому что иначе нельзя, каждый знает, что завтра самому может понадобиться помощь. Вот только зачастую людей в округе попросту нет. Заберешься в самую тундру, а там жди не жди, за день ни единой машины не появится. И дорог там нет – никогда не было. Оборотистый знакомый Петровича открыл турфирму, работающую с индивидуальными заказами. Желаете полюбоваться скалами, увидеть, как плещутся в Охотском море киты, посмотреть на лежбище тюленей в Татарском проливе, встретить восход на Курильской гряде? Пожалуйста! Наши гиды вместе с проводниками довезут, покажут и расскажут все!

Петрович знал острова, как собственную ладонь. Он был хорошим проводником, когда не пил. Однажды на стоянке под Анивой, собирая хворост для костра, Петрович обнаружил ржавую каску японского солдата, а вокруг – разрытая земля, кострище, мусор. Типичная картина, оставленная черными следопытами – людьми, занимающимися поиском захоронений времен войны с целью наживы. Петрович хозяйской рукой каску забрал. Сдам на лом, рассудил он. Собирательство было его побочным заработком: что-то найдет, что-то подарят, а то и на помойке прихватит и несет в скупку. Выручка получалась не ахти какой великой, но на рюмочку хватало. Каску Петрович принес Максу. Слово за слово, разговорились – Петрович кого хочешь разговорит, хоть покойника, хоть смурного Макса. Выяснилось, что на раскопках можно неплохо заработать. Так и образовалась артель: Петрович, Макс и Юрец.

Рыли наугад, в местах, где проходили бои. Кое-что находили, иногда копали впустую. В одну из неудачных вылазок они повстречали Манжетова, который мучил лопату на месте брошенного двора депортированных японцев. От двора, как и от всей деревни, ничего не осталось, лишь где-то ближе к сопке из земли торчали две черных трубы. Эти два черных «брата-близнеца», не сломленные ни людьми, ни временем, свидетельствовали о пребывании на этой земле японцев. Японцы строили печи по особой технологии, так, что трубы стояли намертво.

– Бог в помощь, – поприветствовал конкурента Петрович.

– Это наша поляна! Уноси ноги, мужик, подобру-поздорову, – принял боевую позу Макс.

Осип обезоруживающе улыбнулся, он смекнул, что из сложившейся ситуации можно извлечь пользу. Копать у него выходит из рук вон плохо, так что помощники не помешают. Да и опасно одному в поле – того и гляди, медведь выйдет, здесь их много водится. В одиночку с косолапым не справиться и не убежать от него – он, сволочь, быстро бегает, и под деревом будет выжидать, если повезет туда забраться, а если зазеваешься, задерет. Чтобы мишку прогнать, надо действовать сообща.

Троица была не его уровня, но выбирать не приходилось. А почему бы и нет? Пусть будут и такие знакомые! – решил Манжетов и предложил сделку: он указывает места схронов, они копают. Улов поровну.

…Юрец туда-сюда обернулся относительно быстро, если считать, что до Сонной не меньше трех километров.

– «Столичной» не было, – протянул он заказ Петровичу.

– Да и хрен с ней, – вожделенно потер пыльную бутылку «Особой» Петрович. – Под картоху хорошо пойдет. Давайте ужин собирать!

Юрец отдал сигареты Максу, какие тот любил, без фильтра, и пошел искать сучья для костра.

Вечерело. Стрекотали сверчки, в теплом воздухе разливался медовый аромат цветов, в костерке убаюкивающе потрескивали сучья. Компаньоны – кто на чем – расположились вокруг костра. Сытный ужин из печеной картошки и тушенки был съеден, напитки выпиты, сигареты выкурены. Тянуло поговорить.

– Я кофейник себе оставлю! Буду по утрам из него рассол пить. Какие драконы, солнце, сакура – охренеть! – пьяно рассуждал Петрович, вертя в руках кувшин. – Охренеть ведь? Скажи, Академик.

– Охренеть, – согласился Осип.

– Вот! Академик знает толк в кофейниках. А ты, Макс, что скажешь?

Макс, по обыкновению, промолчал, но Петрович прекрасно обходился и монологом.

– А чашки-тарелки какие! Загляденье! Нулёвые, словно с конвейера ЛФЗ. Как пить дать, чье-то приданое. Их можно за четвертной задвинуть.

– Толкну за полтинник, – отозвался Макс.

– И то верно, за полтинник, – не стал спорить Петрович. Он разлил по замызганным кружкам остатки «Особой», протянул одну Максу, другую Осипу.

– За експедицию! – сказал тост Петрович. – Чтобы всегда так!

– Чтобы лучше! – поправил Макс и махом опустошил кружку.

– Да, и чтобы больше! Эх, забористая! Вот бы дзёмон найти. Академик, ты дзёмон видел?

– Что за хрень? – полюбопытствовал Макс.

– Дзёмон – это вещь! Всем вещам вещь! Кусок глины, а стоит огромных денег, потому что лет ему больше, чем Сахалину, ну или около того.

– Ты, Петрович, не гони пургу и закусывай, – буркнул Макс. – Глина она и есть глина, сколько бы лет ей ни было, по цене алмаза не пойдет.

– Я не гоню. Дзёмон – не просто глина. Это целая эпоха! Скажи, Академик!

– Петрович прав. Эпоха дзёмон зародилась 13 тысяч лет до нашей эры. В этот период айны, жившие на Сахалине и ближайших к нему островах, включая всю территорию современной Японии, начали изготавливать керамическую посуду и фигурки, украшенные веревочным орнаментом. Посуда применялась для приема и хранения пищи, а фигурки имели культовое назначение. Веревочная техника примечательна тем, что для того периода она была слишком сложной. Это говорит о высоком уровне развития айнов того времени. Сами посудите: на Западе каменный век, люди на мамонта с дубинками ходят, а айны уже подают к столу блюда. Уникальность керамики дзёмон состоит в том, что она хранит загадку исчезнувшей цивилизации. По теории, здесь, на островах, существовала древняя цивилизация айнов, похожая на цивилизацию майя. Потом по неясным причинам айны стали деградировать и к концу позапрошлого века напоминали дикарей: они не мылись, носили неопрятные одежды, их волосы взбивались в колтуны – в общем, айны представляли собой печальное зрелище.

– Вот! Я же говорил! Академик все знает! Уважаю! Ты, Осип Георгиевич, голова! – похвалил Петрович Манжетова.

– А что, Академик, ты видел дзёмон? – поинтересовался Макс. В его глазах блеснул интерес.

– Видел.

– В музее?

– И в музее тоже. Фигурка дзёмон есть у одной моей родственницы.

– Гонишь. Ты на племянника японского императора не похож, рожей не вышел.

– При чем тут японские монархи? – не понял Осип.

– При том. Если эта хрень такая дорогая, то и тот, у кого она есть, должен быть богатеем. Твоя родственница – жена нефтяного магната? – съязвил Макс.

– Нет. Обычная девочка. Девочка Юлечка. Милое создание, чистый ангел. Ей эту фигурку при рождении подарила одна сумасшедшая старуха, сказала, что у младенца плохая карма и ей нужен оберег. Родня девчонки брать подарок от сумасшедшей не хотела, да только как не взять? Не возьмешь, хуже будет. Люди на селе суеверные, про старуху ту говорили всякое, мол, ведьма она. Ведьма не ведьма, а только взгляд у нее сильный, зыркнет – мурашки по коже поскачут. Я сам ее видел, на всю жизнь тот взгляд запомнил. Уже и умерла она, а все равно, как глаза закрою, стоит передо мной, словно живая.

– Юлечка. Хорошее имечко. Люблю такие имена. Юлечка Манжетова. Звучит как Сонечка Мармеладова, – икнул хмельной Петрович и загоготал.

– Что ты несешь! – нахмурился Осип. Ему стало неприятно, что его родню, хоть и дальнюю, ставят в один ряд с проституткой. – Не Манжетова она, а… – он запнулся. Фамилия у Юли была неблагозвучной, такую не то что носить, называть неловко. – Недорез она. Юлия Недорез! – зло сказал Осип.

– Бывает, – посочувствовал Юрец. – У нас в классе был Держисвечка – вот пацану доставалось, только ленивый не обзывался.

– Я находился в Японии у своего партнера по бизнесу, когда мне позвонила Юля и попросила помочь. Номер, с которого она звонила, был мне незнаком, но по коду я понял, что вызов из Петербурга. Юля почему-то представилась чужим именем и сказала, что находится под арестом.

Я не понимал, что происходит. Юля в тюрьме и почему-то называет себя Александрой Леванцевой, – Осип озадаченно посмотрел на Семирукову, ожидая разъяснений. Валентина молчала, внимательно его слушая, и Манжетов, не дождавшись разъяснения, продолжил:

– Юля представилась чужим именем, и, кажется, я уже где-то слышал это имя. Бог с ней, с Леванцевой, может, и встречались где, мир, как известно, тесен. Это тогда я так думал, теперь вспомнил. Леванцев – муж моей четвероюродной сестры (или кто она мне?) Татьяны. Я ее заочно как Мухину знал.

Нужно было бросать все и спасать Юлю. Сам ведь виноват! Надо было об этом чертовом дзёмоне по пьяни сболтнуть! Дьявол меня тогда дернул за язык. Знал же, с кем дело имею: с алкашом и двумя бродягами, один из которых уголовник. Макс-то, скорее всего, Юлю и втянул в какую-нибудь авантюру, отчего она и попала в тюрьму. Или его дружки-уголовники подсобили. И все из-за оберега, будь он неладен! То-то глаза Макса заблестели, когда он про дзёмон услышал. А я, идиот, и имя Юлькино назвал, и фамилию.

О том, что совершил ошибку, рассказав о хранящейся у моей родственницы керамической фигурке, я понял уже наутро, проснувшись в похмелье. Вернувшись из экспедиции, я первым делом попытался разыскать Юлю. Я давно ни с кем из семьи Недорез, и с Юлей в том числе, не виделся, поскольку родство с ними имел весьма отдаленное. Знал их в основном по Пятиречью, куда много лет назад приезжал к бабушке Нелли. Но кто ищет, тот найдет. Выяснилось, что Юля живет, как и я, в Южно-Сахалинске. В городе я девушку не застал, Анастасия Михайловна сказала, что ее дочь уехала в Петербург, она там живет и работает. Дала два адреса – один рабочий, другой домашний, чтобы навестил, посмотрел, как устроилась и не надо ли чего? А то звонит очень редко, говорит, дорого.

Узнав, что Юля в Петербурге, я немного успокоился – чем дальше она от Макса и его компании, тем лучше. И при первой же возможности съездил в Петербург, чтобы лично убедиться, что с девчонкой все в порядке, и предупредить, чтобы вела себя осторожно.

По домашнему адресу, на Яхтенной улице, я ее не застал. Работает, наверное, а потом гуляет, она девушка молодая, дома сидеть не будет, рассудил я и стал ее караулить около работы. Там мы и встретились. Юлю я помнил совсем маленькой. Тогда, в коротком платьице, с пухлыми щечками и огромным бантом на рыжей макушке, девочка походила на куклу. Юля меня, конечно же, не узнала. Да я и сам ее с трудом узнал! Из маленького ангелоподобного существа она превратилась в высокую, статную девушку, только одета Юля была совершенно безвкусно и вызывающе. Такая если приключений не найдет, то они сами ее найдут наверняка, – вздохнул Манжетов.

– Вот что. Расскажите все, что вы знаете о Максе: фамилию, адрес регистрации, как его можно найти, – потребовала Валентина.

– Адреса его я, увы, не знаю. По-моему, у него его нет и никогда не было. Знаю, что работал Макс на железнодорожном переезде где-то под Поронайском. Фамилия у него, кажется, Хван.

– Хван – редкая фамилия, по такой фамилии легче искать.

– Это для вас она редкая, для корейцев же довольно-таки распространенная. Хван – корейская фамилия, аналогичная нашей «Петров». А корейцев на Сахалине тьма-тьмущая.

– Получается, Макс Хван – кореец?

– Шут его знает. Возможно, какая-то доля родства есть. Черты лица вроде европейские, но сильный прищур делает его похожим на корейца.

– Разве человек с фамилией Хван может иметь европейские черты? – возразила Семирукова.

– На Сахалине можно встретить Иванова Ивана Ивановича с типичной внешностью представителя монголоидной расы и голубоглазого блондина по фамилии Ли.

Сделанный запрос на Максима Хвана дал обнадеживающий результат. Тридцатидвухлетний Максим Кириллович Хван имел две судимости за кражи, в связи с чем состоял на контроле в сахалинском РУВД. Регистрация у Хвана отсутствовала, он жил, где придется, и если бы не агентурная сеть островных сыщиков, определить местонахождение Хвана оказалось бы весьма затруднительно. Благодаря агентурным данным стало известно, что интересующий питерскую полицию субъект околачивается в Охотском среди промысловиков кеты.

Всю дорогу, пока Небесов летел в Южно-Сахалинск, над страной висели плотные облака. Или они были лишь тогда, когда капитан бодрствовал? И только когда самолет пролетал над Татарским проливом, внизу проклюнулся просвет. Впереди, как на ладони, лежал бежево-зеленый остров. Михаил прильнул к стеклу и до самой посадки любовался быстро меняющимися пейзажами: море, высокий берег, скудная растительность тундры, густые леса, овраги… Дома стали появляться ближе к югу.

Будто желая показать пассажирам Курильскую гряду, самолет обогнул остров с востока и пошел на посадку. Широкие щербины на бетоне, за покосившимся сетчатым ограждением склад старой техники, низкое здание аэровокзала. Прилетели.

Несмотря на яркое солнце и обещанные командиром воздушного судна плюс девятнадцать, бортпроводница вышла на трап в пальто. Среди пассажиров легко узнавались островитяне не только по лицам с характерными чертами, присущими людям с примесью монголоидной расы, но и по манере одеваться – без лоска, но практично. По летному полю гулял сильный ветер, едва не снося с ног. Михаил застегнул куртку и уже пожалел, что не взял с собой теплый свитер.

В городе неожиданно стало жарко. В Южно-Сахалинске лето и не собиралось заканчиваться, по словам аборигенов, оно начинается в конце июня и продолжается до октября. В местном РУВД поспешили Небесова разочаровать: в Охотском, куда они поедут, лета еще никто не видел – там после затяжной весны сразу наступает осень. Это Южный со всех сторон защищен сопками, из-за чего в нем тепло, а прибрежные районы круглогодично находятся во власти свирепых ветров.

– Мог ли Хван шестого августа оказаться в Петербурге? – почесал плотный затылок Василий Николаевич, коренастый опер с корейской внешностью и украинским говором. – Разве что он перемещался по поддельным документам. Аэропорты мы проверили – через них Максим Хван не проходил.

– А если поездом? – предположил Михаил.

– Не дурные, пробили и железную дорогу. Хван за все лето ни на каком транспорте не засветился. В начале августа в Охотском прошла облава на браконьеров, его там видели.

– Взяли за браконьерство? – понадеялся Небесов.

– Какое там. Отвертелся, как речной песок сквозь растопыренные пальцы, ушел. Да ты не боись, от нас ни одна собака не спрячется. Это тебе не материк, на острове городов раз-два и обчелся, в сельской местности все на виду.

– А лес? Если он в лесу засядет?

– В лесу долго не просидишь. Там гнус, медведи, ночью холод собачий. Все равно придется к людям выходить, в магазин за продуктами.

Охотское встретило их бездорожьем и неласковым соленым ветром. Их джип катился по ухабам и песку, норовя где-нибудь застрять или вылететь в кювет. Вдоль берега, покрытого тиной и черными камнями, стояли одноэтажные, похожие на бараки полуразвалившиеся постройки. Если бы не висевшее во дворе белье вперемешку с вялившейся рыбой, Небесов бы решил, что здесь никто не живет. Когда они подъехали ближе, он увидел за одним из домов играющих с рыбацкими сетями детей. Загоревшие, с прищуром на обветренных лицах и выгоревшими на солнце волосами, они очень отличались от изнеженных городских детей. Море выглядело седым и спокойным, где-то вдали виднелись черные очертания лодок.

– Браконьерят, собаки! Сейчас самое время крабов ловить, вот и ловят, – прокомментировал Василий Николаевич.

– Почему их не берут? – поинтересовался Небесов.

– Как их возьмешь? Они, как только катер рыбнадзора видят, весь улов сразу за борт сбрасывают. Их надо на берегу с поличным встречать, но сначала сигнальщиков снять, чтобы не предупредили, а они, собаки, облаву за версту чуют. Из Хвана рыбак, как из меня танцор. Он обычно на стреме стоит. Вон тот заброшенный маяк видишь? – Василий Николаевич показал крупным, мохнатым пальцем в сторону развалин из серого кирпича.

Миша кивнул.

– Отличное место для наблюдения. Оттуда вся дорога видна. Так что, если Хван там, он нас уже запеленговал.

– И рвет когти, – скептически заметил Михаил.

– Вряд ли. Назад для него путь отрезан, а вперед далеко не уйдешь, там, за дюнами, сразу болота. Давай лучше на маяке проверим, а там определимся по обстановке.

Василий Николаевич завел мотор и резко тронулся с места. Немного проехав, остановились у песчаной насыпи.

– Дальше пешком. Это корыто по барханам не ездит, – сахалинский опер заглушил мотор и неохотно вылез из машины.

На маяке мелькнула чья-то фигура, Небесов рефлекторно хлопнул себя по куртке, прикрывающей кобуру с табельным оружием. Этот жест не остался незамеченным Василием Николаевичем.

– Не пригодится, Хван не дурной.

Кое-как вскарабкавшись по камням, они добрались до импровизированного наблюдательного пункта с лежанкой из тряпок и столика с остатками продуктов. Внизу раздался шорох падающих камней. В зарослях белокопытника просемафорила белобрысая макушка субтильного паренька.

– Белек! Что тут делаешь? – узнал его Василий Николаевич.

– Так, ничего… – неопределенно ответил тот.

– Ты сегодня на стреме, значит. А смена Макса когда?

– Не знаю я никакой смены! Не знаю я никакого Макса!

– Не знаешь? Может, в отделении к тебе память вернется?

– Почему сразу в отделении? Что я такого сделал? Ну был тут Макс. Только я его давно не видел и, куда он делся, не знаю.

– Давно – это когда?

– В начале месяца. Тогда еще рыбнадзор приезжал, Палыча с крабами взяли.

– Ладно, Белек, гуляй пока, – милостиво позволил Василий Николаевич. – Только гляди не попадайся.

– Я и не попадаюсь! – шмыгнул носом паренек. – А Макс в сторожке около Ведьминого моста жил. Он у меня резиновую лодку забрал, хорошая лодка, почти новая!

– А здесь ты молодцом, Белек. Плюсик тебе.

Ведьминым мостом оказалось несколько бревен, брошенных между обрывами над болотом. Прогнившие и покрытые мхом бревна не внушали доверия. Михаил подумал, что ходить по такому мосту он не стал бы.

– Вон за тем бугром сторожка, – сказал Василий Николаевич и уверенно шагнул на скользкое бревно. Несмотря на кажущуюся неповоротливой фигуру, он легко, словно балерина по сцене, двинулся вперед.

Небесову ничего не оставалась, как последовать за ним. Балансируя, как бездарный канатоходец, кое-где становясь на четвереньки и попутно матерясь, он доковылял до другого берега.

Сторожка – ветхий, похожий на деревенскую баню домик – стояла пустой и унылой. Рядом чернела брошенная резиновая лодка. Уже на подступах к сторожке Небесов почувствовал тяжелую атмосферу смерти. С Михаилом такое случалось – иногда в нем просыпалось животное чутье. В этот раз чутье его не подвело. Войдя в сторожку, они увидели на ее голом, замызганном полу неподвижное человеческое тело. Судя по запаху и виду, это был труп далеко не первой свежести.

– Хван. Медуза его дери! – опознал покойного Василий Николаевич.

Валентина Семирукова к этой беседе готовилась особенно тщательно. Она волновалась, будто это ее собираются допрашивать, а не наоборот. Все-таки Юлия Недорез! Актриса! Звезда популярного сериала! Врач сказал, что Юлия Недорез пришла в себя и с ней можно поговорить.

Валя не относилась к тем людям, которые не упускают возможности приблизиться к знаменитости, стараются взять автограф, сфотографироваться рядом, чтобы потом предъявлять знакомым «вещественные доказательства» собственной значимости. Если бы ни открывшиеся обстоятельства в деле Плюшева, связанные каким-то, пока еще не понятным образом с актрисой, следователь Семирукова не поехала бы к ней в больницу и даже не стала бы интересоваться, что с ней случилось.

– Вы хорошо себя чувствуете? Я следователь прокуратуры Валентина Николаевна Семирукова, – представилась Валя, войдя в палату.

Актриса подняла на Валентину миндалевидные глаза. Даже на больничной койке ее лицо казалось прекрасным и совсем не таким, каким оно выглядело в сериале, – одухотворенным, с отпечатком интеллекта и печальным.

– Мне надо задать вам несколько вопросов. Вы оказались в реке с несколькими ушибами. Вы помните, как это произошло?

Саша помнила. Она все отлично помнила.