1920 г., Сахалин
– Что ты верещишь? Аль захворала, аль кака друга беда приключилася?
– Ой, беда, беда – горе горькое! Я и свечку Пресвятой Богородице ставила, и все посты соблюдала, а все равно боженька от несчастья не уберег, все равно послал мне наказание! – завыла в голос Матрена Тихоновна.
– Да не кликушничай! Говори, что за напасть у тебя!
Авдотья отложила в сторону рушник, чтобы внимательно слушать – она страсть как была любопытна до чужих дел.
– Ой, и не спрашивай, кума! Лучше бы меня в монашки постригли, лучше бы я в девках осталась, чем стала матерью неразумного сына! Ой, сведет он меня в могилу, и буду лежать в сырой земле, гнить раньше времени.
– Окстись, дурища, не то накличешь! Напраслину на парня наговариваешь. Твой Степка чем-чем, а умом вышел, любого за пояс заткнет. Грех такое о сыне говорить! Разве что руками крив, все из них валится, так это богу так угодно было. Бог всем поровну раздает: кому разум, кому умение.
– Да как же не говорить! Жениться он надумал!
– Ну, так оно дело хорошее, – улыбнулась Авдотья. – Внуки у тебя будут и невестушка-помощница.
– Свят, свят, свят! Упаси господь от такой невестки! Степка дикарку в жены приглядел! Врагу не пожелаешь такую невестку. Она из коренных. Хуже каторжанки!
– Да что ты, Тихоновна! Неужели из айнов?!
– Так о чем я тебе битый час талдычу! Сама дикарка, и вся родня ее такая. Живут как монахи в келье – все хозяйство: две плошки, чашка да ложка. Ни огорода, ни скотины. Едят то, что бог посылает: рыбу, лесного зверя и ягоды-коренья. И никаких запасов не делают, словно завтра собираются помирать.
– Зато мужики у них ладные: богатыри – косая сажень в плечах, ручищи огромные, глазищи черные, глубокие, черты лица крупные и на космы богатые.
– Да уж, космы богатые, – скептически заметила Матрена. – Патлы торчат, точно солома, и борода лопатой. Носят лохмотья, не моются, ногти не стригут, они у них, как когти у зверя. И смердят, аж глаза режет.
– Ну, мужик – он и есть мужик, что с него взять? – заступилась за айнов Авдотья. Ей в молодости один из них приглянулся. Хорош был удалец, только мать за другого сосватала.
– А бабы ихние? Ты видела ихних баб? Худосочные, кожа что пергамент. И усы вокруг губ намалеваны! Они под кожу сажу загоняют, чтобы усы навечно остались. Какая дикость – бабы с усами! И девка, что Степке приглянулась, усатая. На пол-лица усищи! Эти дикари усами помечают девок на выданье. Исполосовали девке морду сажей, значит, сватов в дом ждут. Если девка безусая, значит, она порченая или хозяйка дурная.
– Ой, да не говори, кума, что делается! Да разве же у нас кто на такую безобразную глянет? Она век одна-одинешенька прокукует, рада будет хоть хромому, хоть рябому, хоть безногому. Все с ног на голову у этих дикарей!
– Вот я о чем и талдычу тебе, а ты разуметь моего горя никак не хочешь! Ой, горе горькое!
– Надо было Степку на Варвариной Маланье женить, – уязвила куму Авдотья. – Говорили тебе, нечего носом вертеть, а ты за свое: на моего купца товар получше найдется! Вот и нашелся – девка с усами!
– Фи, вспомнила тоже! Маланья ленива, и приданного у нее с гулькин нос.
– Ленива не ленива, а только ее уже за Федьку отдали.
– Не трави душу, я уже согласна и Маланью в невестках видеть, только бы не дикарку. Это же как людям в глаза смотреть с такой родней! Что мне делать, а? Как жить? Хоть сейчас в гроб ложись, чтобы позора не видеть!
– Окстись ты, полоумная! Господь с тобой. Лучше вот что сделаем… Мы твоему Степке другую невесту найдем!
– Да где же ее найдешь! Несватанных девок в округе тепереча днем с огнем не сыщешь. И Степка, окромя как о дикарке, ни о ком думать не хочет.
– Невесту найти – дело нехитрое. Есть у меня одна на примете. Правда, немного старовата, но зато дом вести умеет. Марьяна – Сенькина вдова.
– Вдова?! Да ты что? Рехнулась?! Чтобы я своего сыночка за вдову отдала? Чтобы она моего Степку, как и Сеньку, тоже со свету сжила? Не бывать этому!
– Что ты заладила – со свету сжила! Сеньку никто не сживал, он сам с пьяных глаз в медвежью яму угодил. Я бы могла тебе в этом деле подсобить. Впрочем, о чем я толкую? На нет и суда нет. Дели дом с дикаркой! И вообще замешкалась я с тобой, а у меня коза недоена. Пойду управляться, – Авдотья встала и направилась вон из избы.
– Постой! – окликнула ее хозяйка. – Погорячилася я, с кем не бывает. А что, Марьяна и вправду хозяйка хорошая? – вкрадчиво спросила Матрена Тихоновна.
– А то же! Она, почитай, годков пять мужниной женой была. И по дому все как надо сделает, и с мужем как управляться, знает. Соглашайся, кума, на Марьяну, не прогадаешь!
– Тут дело такое… сурьезное. Его обмозговать надобно.
– Обмозгуй. Никто не гонит. До яблоневого спаса еще время есть.
– А что ты так за Марьяну хлопочешь? Тебе какая выгода? – сощурила глаза Тихоновна. Она не первый год знала Авдотью, та без своего интереса в помощницы не набивалась.
– Да я же за тебя переживаю, по-соседски подсобить думала, – обиделась кума.
– Ой, знаю я тебя. Небось надеешься, что Марьянин брат ко мне в дом ходить повадится? Скажи, приглянулся тебе Иван, а? – Тихоновна лукаво улыбнулась и толкнула в бок куму.
– Да ну, брось ты! – отмахнулась та, а сама отвела глаза.
– А что? Ты вдова, и он вдовец. Глядишь, и на вашей свадьбе погуляем.
– Ты лучше вот что. Степку к сватовству подготовь. Заведи разговор о том, что баба во многом лучше девки, она, мол, все знает, и ты была бы не против такой невестки. А я с Марьяной переговорю. Позови Марьяну в дом, будто по какому-то делу, а сама вон уходи, да так, чтобы Степка остался. Марьяна придет, и у них со Степкой, глядишь, все сладится. Марьяна – баба ушлая, самого дьявола окрутит.
– Эка ты ловко придумала! – просияла Матрена Тихоновна. – А и правда! Чем черт не шутит! Жаль только, что не девка Степке в жены достанется.
– Ну, ты опять за свое! Бери, что дают, и не ропщи. А то и эта рыбка меж пальцев ускользнет.
– Да я не ропщу, – удрученно сказала Матрена. – А ежели… ежели дикарка в отместку бесов на нашу семью нашлет? Она ведь может! Про айнов говорят, что они с травами, деревьями разговаривают, воде и горам поклоняются, медведя почитают, а Христа не признают. Безбожники! Со всякой нечистью якшаются. И креста на шее не носят!
– Двум смертям не бывать, одной не миновать, – подбодрила ее Авдотья. Авось обойдется. А сама порадовалась, если что, ей меньше всех достанется. Ее дело – сторона.
Дурное дело нехитрое. Что бабы задумают, то и получат не мытьем, так катаньем. Матрена Тихоновна с утра напекла блинов да пирогов, Авдотья самогонкой выручила. Матрена Тихоновна Степку накормила, самогоном напоила и дома быть велела, сказала, что придет Марьяна молоко у них брать, а сама ушла.
Марьяна пришла разодетая, в новом платке, с красными бусами на полной шее, напомадилась, надухарилась. Такой сам черт не брат – окрутит любого, а подвыпившего молодца и подавно. Степка опомниться не успел, как оказался с Марьяной на кровати. Совсем не вовремя явилась Авдотья за маслом и, конечно же, ненароком их увидела. У Авдотьи язык длинный, вмиг вся деревня новость узнала, и до Илы тоже слухи дошли. Ила от Степки отвернулась, даже в его сторону перестала смотреть. А тут еще мать подзуживает: Марьяну в жены брать надо, а то перед людьми неудобно. Степану деваться некуда, он женился на Марьяне. «Я криворук, зачем такой Иле?» – оправдывал он себя. Степка не знал, что любовь не видит недостатков. Быть может, разбитая магическая фигурка дзёмон не излечила бы его рук, они по-прежнему сгибались бы в другую сторону, только любящие глаза Илы видели бы его самым лучшим и прекрасным.
* * *
Капли бежали, словно песок в песочных часах. Они собирались в прозрачной трубке, чтобы укатиться куда-то вниз и спасти ее организм. Одна, вторая, третья… Жидкость в капельнице у Александры Леванцевой ассоциировалась с годами жизни. А может быть, месяцами или днями. Саша не знала, сколько ей осталось. Капельница, стена и потолок – все, что она сейчас могла видеть. Потолок давил на психику обреченной пустотой, стена с однотонными светлыми обоями, где не на чем остановиться взгляду, тоже не вызывала интереса. Так что в качестве объекта наблюдения оставалась лишь капельница. Кап, кап, кап – капали часы. Это были замедленные часы, идущие в своем темпе. Как и моя жизнь, думала Саша.
Еще совсем недавно ей было двадцать девять лет. Седая старость далеко, многое впереди, казалось бы – живи и радуйся. Но приближающийся тридцатилетний рубеж неминуемо перечеркивает жирным крестом многое желанное, но еще не реализованное. Потому что возраст во многих сферах – это своеобразный шлагбаум на входе. И если тебе не «еще», а «уже», то шлагбаум перед тобой не поднимется никогда. А ведь хочется до мурашек, хочется, чтобы все, о чем мечталось в детстве и юности, сбылось, а не осталось мечтой только из-за того, что поезд безвозвратно ушел из-за придуманных кем-то условностей. На пороге четвертого десятка Саша чувствовала себя гораздо сильнее, энергичнее, способнее, чем в юности, когда любая мелочь могла вывести из душевного равновесия, неуверенность в собственных силах была чудовищной, в голове кружилась карусель идей и ни одной мысли, как их осуществить, а финансовая безнадега заставляла отложить планы на неопределенный срок.
Сашке вечно не везло с обстоятельствами, они с завидным упорством складывались против нее. Старательная, трудолюбивая, сообразительная – для своих лет даже очень – с раннего детства Александре Леванцевой приходилось выколачивать из судьбы все блага и радости жизни. Всего, что другим словно падало с неба, она добивалась упорным трудом.
Саша родилась в маленькой деревеньке Лютня Холмского района Сахалинской области. Деревенька была настолько маленькой, что не обозначалась ни на одной географической карте. Она расположилась на пологом берегу небольшой речушки Лютой, притоке Лютоги – полноводной, своенравной, извилистой, обнимающей неровными берегами весь Холмский район. В пяти километрах от Лютни находился большой поселок Пятиречье. Там и магазины, и почта, и клуб, и школа, а в Лютне всего одиннадцать домов да старая, оставшаяся после японцев церковь, перестроенная на православный манер спившимся механиком дядей Витей.
Сашина невезуха обнаружила себя еще в первом классе, когда ей не досталось стихотворения для выступления на утреннике. Тех, кому стихи достались – детям, по мнению учительницы, способным декламировать, – пришлось уговаривать. Сашка сама рвалась в бой, тянула тонкую ручонку, но не тут-то было. Она картавила, и этот дефект, по мнению учительницы, мог «смазать впечатление».
Каждый будний день в Лютню приезжал микроавтобус за Сашей, чтобы отвезти ее в школу. Других школьников в деревне не было, и Саша ездила одна. Как королевна, завистливо фыркали одноклассники, коим приходилась ежедневно топать на уроки по полтора километра с окраин Пятиречья. С каким удовольствием Саша поменялась бы с любым из своих одноклассников жилищем! Они всегда вместе, в коллективе, играют, общаются, а она по выходным и на каникулах кукует в одиночестве. В Лютне все ее окружение – родители, куры, козы, кролики и кошка. Соседи – старики и спившийся дядя Витя, а больше никого в Лютне нет. У взрослых свои дела и одни и те же скучные разговоры про урожай картошки, помидоры в парнике, корма для скотины.
В средних классах почти все Сашины одноклассники занимались в каких-нибудь кружках при Доме культуры, а некоторых родители даже возили в Холмск в бассейн, в музыкальную и художественную школы. Даже отпетые двоечники после уроков бежали в футбольную секцию, организованную местным пенсионером-физкультурником. Саша не занималась нигде. Потому что со второго класса ее записали в группу продленного дня. После уроков, когда все дети радостно направлялись к выходу, Саша уныло плелась им навстречу – в конец коридора, где располагалась продленка. Там ежедневно повторялось одно и то же: сидение в классе в ожидании обеда, потом в любую погоду прогулка в школьном дворе – скучное топтание по лужайке, – после прогулки подготовка домашнего задания, и только в шесть вечера домой. Выходил полноценный восьмичасовой рабочий день. Девочка, и так терпевшая эту каторгу слишком долго, взбунтовалась. Никакой нужды посещать продленку не было, отдавая туда дочь, Татьяна Васильевна думала, что дочери там будет хорошо. И даже пыталась ее в этом убедить.
– Не хочу в продленку! – проявила характер Александра. – Хочу ходить в драмкружок!
В Доме культуры набирали детей в драмкружок, и девочки из Сашиного класса дружно в него записались. Они с упоением щебетали на переменах о том, какие красивые у них там костюмы, и какие роли они репетируют – каждая играет принцессу, никак не меньше, – и что, когда они вырастут, станут актрисами и будут сниматься в кино. Саша слушала и тоже хотела в драмкружок. Чем больше слушала, тем больше хотела. Ведь это была ее тайная мечта – выступать на сцене.
Все началось с телепередачи, случайно увиденной в детстве. Телевизор в их стареньком доме был единственной добротной вещью, и ему отводилось особое, даже культовое значение. Все остальное – старое, ветхое, на подпорках, с заплатами, шитое-перешитое. Такие вещи и на свалку было выбросить стыдно, а Леванцевы жили в их окружении и чувствовали себя вполне комфортно. Привыкли к убогой обстановке и давно не замечали ни обвалившегося потолка, ни почерневших оконных рам с пыльными и треснувшими стеклами, ни грязи – даже открытое мусорное ведро с пищевыми отходами, стоящее в кухне, совмещенной с комнатой, нисколько ни смущало своим запахом.
По телевизору показывали какой-то спектакль, в нем актеры гротескно выражали свои эмоции, так что даже пятилетняя Саша поняла, что это не кино, а именно спектакль. Ее поразили туалеты актрис: пышные юбки и шляпы с лентами и огромными цветами. Она влюбилась в эти старомодные, но такие красивые наряды. Девочка думала, что так одеваться могут только дамы из телевизора, и она решила во что бы то ни стало стать одной из таких роскошных дам, чтобы носить пышные юбки и похожие на цветочную клумбу шляпы. Так и заявила окружающим, что, когда вырастет, станет красивой женщиной в телевизоре. Тогда, в пять лет, взрослых рассмешила ее детская непосредственность. Ей ответили, умиляясь: конечно же, станешь, только веди себя хорошо! При чем тут хорошее поведение, Саша не поняла, но спрашивать не стала, она и так догадалась, что ни при чем, ей всегда про него напоминали – к месту и не к месту.
Саша уже не картавила, она сама научилась выговаривать непослушный звук «р», ежедневно перед зеркалом рыча, как тигр, трудные слова. Татьяна Васильевна скептически отнеслась к затее дочери, по ее мнению, исправить картавость мог только логопед, но водить к нему ребенка она не хотела. Это же нужно ехать бог знает куда – в Холмск! Ни в Лютне, ни в Пятиречье логопеда нет. Пусть остается картавость, считала она, от картавости еще никто не умирал, она даже придает некоторый шарм.
От продленки удалось избавиться лишь в следующей четверти, после демарша. Мама долго собиралась сходить в школу, чтобы решить этот вопрос, а когда, наконец, туда выбралась, встретила протест учительницы, ведущей группу продленного дня. Учительница обхаживала ее как лиса, расхваливая на все лады умницу-дочку и достоинства продленки. В ее группе и так не хватало детей, что грозило расформированием группы, а ей – сокращением часов и, соответственно, оклада. Татьяна Васильевна сдалась, и Саша осталась бы в продленке, если бы не настояла на своем.
В драмкружок Саше попасть не удалось. Когда она, наконец, освободилась от продленки, драмкружок уже закрылся из-за того, что юные актеры быстро охладели к своему увлечению и бросили занятия. Это досадное обстоятельство не заставило настойчивую Леванцеву отказаться от мечты.
Став старше, Саша снова обмолвилась при матери о том, что хочет стать актрисой, и нарвалась на критику. Надеюсь, ты пошутила! Тоже скажешь – актриса! Куда тебе на сцену?! С таким-то ртом, носом, ушами, ногами, отсутствием способностей!
Татьяна Васильевна дочь любила, но не той слепой любовью, которой обычно любят матери своих детей. Ее любовь походила на любовь сварливой женщины, которая вечно недовольна своим мужем и не упускает случая указать ему на его недостатки, ворчит, обзывает его всякими обидными словами, но без него свет ей не мил. Татьяна Васильевна постоянно находила в дочери изъяны и, как когда-то ее саму в детстве, воспитывала Сашу в том духе, что, прежде чем осмелиться даже в мечтах на что-либо значимое, нужно убедиться, что имеешь на это право, что достойна, заслужила, достаточно умна, красива, талантлива. И вообще, скромнее надо быть и адекватно себя оценивать. Лучше себя недооценить, чем переоценить, иначе будешь выглядеть смешно. Саше было разъяснено, что театральный институт с его бешеным конкурсом не для таких, как она. Туда можно попасть, лишь имея огромные связи или деньги, а лучше и то и другое, а простой деревенской девочке, коей она является, сцена может только сниться. В качестве аргумента приводился все тот же экран телевизора с мелькающими на нем лицами повзрослевших детей актеров. В титрах уже полвека одни и те же фамилии – династию заслуженных актеров советского кино продолжают их дети, внуки, а также племянники, сестры, братья, кумовья… Масла в огонь подливали школьные учителя с беседами на тему «Кем быть?». Тот, кто осмелился написать в школьном сочинении, что мечтает стать не парикмахером, учителем, водителем, продавцом, врачом, инженером, а освоить более редкую профессию, поднимался педагогами на смех. Какой из тебя певец? Ты Карузо? А может быть, Шаляпин?! Да у тебя по алгебре одни двойки! Троечникам возбранялось желать быть инженерами или врачами, а также, чтобы держать на высоте престиж профессии, – учителем. Им рекомендовали готовиться к рабочим специальностям. Саша хотела было написать о том, что видит себя в будущем только актрисой, но вовремя одумалась. Напиши такое первая красавица класса Лиза Белкина, ей и то досталось бы – учительница не преминула бы вставить шпильку, высказалась бы в том духе, что помимо смазливой внешности требуется еще и талант, в наличии которого у нее остаются большие сомнения. Саша знала, что она не первая красавица и даже не вторая и не третья, поэтому благоразумно написала в сочинении, что станет бухгалтером. Как позже узнала Саша, их классная руководительница, Арина Венедиктовна – женщина не первой молодости, в лице и фигуре которой угадывались следы былой красоты, – сама когда-то мечтала сниматься в кино и даже поступала в театральный, но срезалась на втором туре. Чтобы не остаться без профессии, отнесла документы в непопулярный пединститут. Поступила, отучилась, стала работать в школе и всю жизнь жалеть об избранном пути. В школе ни женихов, ни просто мужчин, перед которыми можно покрасоваться нарядами и прической. В ее время было сложно стать актрисой, поэтому Арина Венедиктовна – озлобленная старая дева – смотрела на подрастающее поколение и тихо ненавидела его за те возможности, что перед ним открываются.
– Вас бы на грошовую стипендию, да чтобы в магазинах только один фасон платья и туфли нарасхват, а то разбаловали вас родители джинсами, колготками! – ворчала она. Или, поймав старшеклассниц с пудрой и помадой в руках, хватала их за руки и тащила в кабинет завуча – к женщине с закаленным в стройотрядах характером и низким, прокуренным голосом, суровым лицом без следа косметики.
С годами Саша убеждалась в мысли, что рассчитывать на помощь родителей не стоит и, если она хочет чего-то достичь, нужно полагаться только на себя. Еще в девятом классе она разузнала все о том, как и где выучиться на актрису. Информация огорчала: на Сахалине ни одного театрального училища, а чтобы ехать на материк, нужны деньги, которые в их семье бросать на ветер не принято. Бросать на ветер – значит тратить на блажь, чем в данном случае считалась ее мечта. Тем не менее, Саша готовилась к поступлению. Ее грела надежда на чудо – ну а вдруг? В выпускном классе ее сверстники болтались по дискотекам, с грустью обсуждая, что скоро придется ездить в Холмск на подготовительные курсы и заниматься с репетиторами. Саша слушала их и поражалась – им придется! Если бы ей родители дали денег на учебу, она была бы счастлива! Она сама бы нашла и курсы, и учебники, и все, что угодно, а им все на тарелочке дают, только учись, и подарки обещают за поступление, словно образование не им нужно, а их родителям.
Саша отчаянно зубрила материал, готовясь к поступлению, пока сама не зная куда. Театральный манил большим будущим и был призрачным, как мираж. В ее ситуации были шансы стать студенткой разве что непрестижной сельскохозяйственной академии.
В сельском хозяйстве девушка себя совершенно не видела, а учиться лишь ради диплома она считала нерациональным. В более престижный Южно-Сахалинский экономический институт Саша поступила лишь через год. Все это время она работала администратором в фитнес-клубе и ютилась на съемной квартирке в старом доме барачного типа на самой окраине Южно-Сахалинска. Администратор – лишь громкое название, а по сути, она работала гардеробщицей. Саша стояла при входе около турникета и принимала-выдавала абонементы и полотенца. Зарплата была крохотной, и ее едва хватало на жизнь, а в городе все такое дорогое! Многие вещи привозят с материка, из-за чего у них большие наценки. Зато за жилье приходилось платить немного. Двухэтажный дом в аварийном состоянии, с текущими трубами и продавленными ступенями в подъезде. К нему даже дорога вела грунтовая, асфальт не проложили. Саша не расстраивалась – в Лютне она жила в условиях куда хуже. Через полгода девушка устроилась референтом в крупную корпорацию, специализирующуюся на поставках рыбы. Пришлось туго – с нуля втягиваться в дела, крутиться, учиться на месте. Поблажек ей не делали, но Саша на них не рассчитывала – понимала, что, если хочет чего-то добиться, нужно проявить трудолюбие. Учеба в экономическом вузе помогла ей продвинуться по карьерной лестнице, и Сашу определили в бухгалтерию на должность с расплывчатым названием «специалист 3-й категории», то есть почти стажер.
Летели годы, уже замаячили госэкзамены. Но не все шло гладко, иной раз во время грядущей сдачи баланса приходилось засиживаться в офисе допоздна в накаленной обстановке, когда главный бухгалтер готова сорваться из-за любой мелочи. Платили поначалу меньше, чем когда она работала администратором в фитнес-клубе. Бывали дни отчаяния, когда не хватало на колготки, на полноценный обед, на транспорт. Саша терпела, терпеть было ради чего.
Свой первый диплом – диплом экономиста Александра Леванцева заработала потом и кровью. Ночами засиживалась над учебниками, а с утра ехала на работу и там весь день клевала носом, а затем опять за учебники. На сессию отпускали неохотно, с ворчанием и нескрываемым недовольством подписывали заявление. По закону отпускать должны, но кто за нее работать будет?
Дальше стало легче. После защиты диплома Сашу повысили в должности, существенно увеличили зарплату. Появилось время и возможность приодеться, ходить на вечеринки. Посвящать время развлечениям оказалось непривычно и как-то неправильно. Саша сидела в ночном клубе в модном платье, с коктейлем в руках. На нее обращали внимание, приглашали танцевать, знакомились. Девушка флиртовала, улыбалась очередному кавалеру, а сама думала, как расточительно она тратит время! Сейчас бы видела седьмой сон, а завтра выбралась бы в горы, прокатилась по склонам. Или сходила бы на курсы испанского, давно хотела его выучить. И в Лютню надо бы съездить, давно не была в родных пенатах, как там мама? У нее в последнее время проблемы со здоровьем.
У Саши осталась потребность все время что-нибудь учить. Пока есть желание, нужно его использовать, рассудила она и решила получить второе высшее. Поступила в гуманитарную академию на факультет искусствоведения. Раз актрисой стать не удалось, то может, получится после окончания академии устроиться театральным критиком и тем самым хоть как-то приблизиться к театру. Все-таки бухгалтерия – не ее стезя, и работать бухгалтером всю жизнь она не сможет. Саша быстро поняла, что заниматься нелюбимым делом, пусть даже хорошо оплачиваемым, сродни наказанию. Воскресенье становится самым нелюбимым днем, потому что за ним последует понедельник, и уже с утра воскресенья начинаешь ждать пятницу. Ежедневно ходишь в офис и отсиживаешь там по восемь часов, а вместе с обедом выходит, что все девять. Девять из двадцати четырех часов вычеркиваешь из собственной жизни! Знаешь, что надо что-то менять, но как же трудно это сделать, когда никакого стартового капитала, и живешь, в общем-то, от зарплаты до зарплаты. И таких, как она, не любящих ходить на работу, большинство. Унылая, заспанная людская толпа с утра вереницей тянется по городским улицам, вечером эта же толпа с усталостью на серых лицах движется в обратном направлении. Кассир в магазине, как механическая кукла, произносит одни и те же фразы: «Здравствуйте, карта есть, пакет нужен, ваш чек, спасибо за покупку». Еще молодая, но уже с потухшими глазами миловидная женщина. Вряд ли она рвется с утра на работу и вряд ли всю жизнь мечтала сидеть за кассовым аппаратом. Или бабушка, мерзнущая перед входом в торговый центр с огромным рекламным щитом на груди. Она сейчас сидела бы дома перед телевизором и пила бы чай, а вынуждена раздавать листовки. В офисе все то же самое, разве что условия труда комфортней. Среди секретарей, инженеров, бухгалтеров, менеджеров так мало тех, кто работает с удовольствием, а не пьет чай с удовольствием, общается с коллегами с удовольствием, сидит в Интернете с удовольствием. И если убрать из рабочего дня чаепития, перекуры, общение или хотя бы отключить Интернет, от скуки все взвоют.
К двадцати девяти годам, дослужившись до должности главного бухгалтера, Александра Леванцева совершенно разочаровалась в собственной жизни. Она не стала театральным критиком, как хотела, и все из-за того, что с той зарплатой, что ей могли предложить, долго не протянешь. Но гуманитарную академию закончила в силу упрямого характера. Все чаще на Сашу нападала хандра. Стиснув зубы, она выполняла свои служебные обязанности, сидела на совещаниях, где в основном докладчики переливали из пустого в порожнее. В такие моменты Леванцева наиболее остро осознавала, как уходит ее время.
Считается, что людям не дано знать, что их ждет впереди. Саша очень хорошо представляла себе свое будущее и оттого была мрачна. «К тридцати пяти я стану заместителем финансового директора, потом финансовым директором, ближе к пенсии, может быть, дослужусь до зама генерального. У меня будут высокий оклад, отдельный кабинет, возможность на работе бездельничать и мотаться по фуршетам, уважение коллег или его видимость, собственная значимость. Не самая плохая перспектива, но разве это предел мечтаний? Когда я стану старушкой со сморщенным лицом, о чем я буду вспоминать? О годах, пролетевших в офисе за кипами бумаг, об отчетах, совещаниях, планах, проектах, большая часть которых, положа руку на сердце, никому не нужна. А я потрачу на них всю свою жизнь. У меня, конечно же, будет семья, дети, внуки. Они вырастут и заживут своей жизнью. А я, кем буду я? Кем была и кем мечтала? Мечтала так страстно, что от одной мысли, что мечта может осуществиться, вырастали крылья и хотелось свернуть горы».
Побывать на сафари, увидеть водопад Виктория и вулкан Везувий. Это прекрасно, но не столь важно. Впечатления со временем развеются, и, кроме фотографий, от путешествий не останется ничего. И если стремиться не к поездкам, а к материальным вещам, все равно это будет не то. Жизнь не измеряется количеством приобретенных автомобилей, сношенных шуб, драгоценностей и прочего имущества. Вещи делают жизнь комфортной, но счастья не приносят. И любовь не обеспечит счастья, если нет любимого дела. Без дела человек перестает ощущать себя личностью и чахнет, а в этом состоянии любовь не в радость. Стать тем, кем хочешь быть, – вот наивысшее счастье. Так просто и так безумно сложно следовать велению сердца! Если бы судьба дала шанс стать актрисой! Стоять на сцене и каждый день проживать жизнь героев! Не ради славы и признания, а ради самой работы. Любимой работы. Все бы бросила, жила бы в конуре, пошла бы мыть полы, лишь бы реализовать желаемое!
Однажды судьба выказала к ней благосклонность. Ближе к Новому году позвонила одноклассница – не подруга вовсе, а скорее приятельница. И то, таковой считалась, пока они учились в школе, а потом разошлись и забыли друг о друге. Встретились спустя три года после окончания школы на вечере выпускников. Из приличия обменялись телефонами и ни разу друг другу не позвонили. И тут вдруг внезапный звонок. Саша, привыкшая думать о плохом, сразу насторожилась. У Наташки что-то стряслось, иначе бы не позвонила. Голос одноклассницы выдавал возбуждение, она начала издалека, сбивчиво пожаловалась на зиму, что никак не наступит вопреки календарю, поинтересовалась планами на январские выходные и, услышав апатичное «пока не знаю», перешла к делу.
Они с друзьями собираются снять коттедж на неделю, не желает ли Саша присоединиться? Нет, никого из них она не знает, кроме Дениса, ее жениха, который приезжал за ней после вечера встречи одноклассников, и они с Сашей мельком друг друга видели. Ах, не запомнила. Ну не беда, познакомитесь. Будет весело, не пожалеешь. Чего дома тухнуть?
Смысл приглашения заключался в том, что компания собралась гораздо меньше, чем было спальных мест в коттедже, и выходило дорого. Требовалось взять еще кого-нибудь, чтобы сэкономить. Опрашивались все знакомые подходящего возраста и лучше из бездетных. Таковых оказалось немного, и у каждого уже были планы. Хитро скроенная Наташка не стала рассказывать однокласснице, почему она о ней вдруг вспомнила. Но Саша и так сообразила, нисколько не обиделась, напротив, приняла как должное. Жизнь избавила ее от сантиментов, научила смотреть на вещи трезво: в этом мире ничто не делается просто так, у каждого своя корысть.
«Не поеду» – хотела ответить Саша, но почему-то с ее губ сорвалось «а давай!». Наташка обрадовалась, тут же сообщила, что деньги сдать нужно не позже, чем через неделю, хотя бы на аренду, а на продукты сброситься можно потом.
Положив трубку, Саша ругнулась на себя за то, что язык опережает мыслительный процесс. А надо бы, чтобы наоборот. Это никуда не годится, совсем расклеилась, так можно до чего угодно договориться. Ведь не собиралась же никуда ехать, тем более с незнакомой компанией. Села бы, как обычно, дома перед телевизором за скромным столом, с пирожными и чаем, после боя курантов легла бы спать, вот и весь Новый год. А теперь придется куда-то ехать. И ведь не отказаться, не в ее правилах метаться – то хочу, то не хочу.
Закончив самобичевание, Саша подумала: а почему бы и не развеяться? Когда она в последний раз отдыхала – не с книжкой на диване воскресным вечером, а в коллективе, с музыкой и танцами? Так, чтобы броситься в омут безудержного веселья, забыть обо всем, дурачиться от души. Уже и не вспомнить! А все от утраты интереса к жизни. Как же плохо на ней отражается необходимость заниматься нелюбимым делом!
Другие всю жизнь резвятся, каждую неделю гости, праздники, дискотеки. И никаких мыслей о предназначении и работе по душе. Работают там, где больше платят. А она… Ведь еще молодая, даже красивая. Черты крупные, четкие, словно нарисованные: приподнятые черные брови, светло-серые с зеленью, широко расставленные глаза, узкий нос, капризные губы сердечком. Из-за этих губ ее часто не воспринимают всерьез, ошибочно принимая за барышню, чей круг интересов не выходит за рамки салонов красоты. Не раз спрашивали, где она губы «делала». Саша не знала, считать ли сей вопрос комплиментом или беспардонностью. Ей говорили, что она похожа на Вивьен Ли, стоит только волосы отрастить, уложить их, как у Скарлетт О’Хара, и надеть роскошное платье.
Саша подошла к большому зеркалу в дверях шкафа-купе и критически оценила свое отражение. Сняла с волос мышиного цвета резинку – каштановые пряди с посеченными концами беспорядочно легли на плечи. Срочно нужно к парикмахеру! И к косметологу заодно, лицо почистить. Хотя кожа великолепная: гладкая, упругая, словно у ребенка, только очень бледная, отчего кажется болезненной. В этом году было совсем мало солнечных дней. В солярий же Саша не ходила никогда. Было незачем. Фигура совсем исхудала. Она и раньше не была плотной, а теперь и вовсе кожа да кости, талию можно обхватить четырьмя ладонями. Но это за изъян не считается – худышки по-прежнему в моде. Надо только немного физкультурой позаниматься, чтобы мышцы нарастить, а то мода модой, но сушеная вобла – зрелище на любителя. Решено – сегодня же на зарядку. Хоть утро давно прошло – это неважно, зарядка будет вечерней, так даже лучше. Саша не принадлежала к категории тех людей, у которых все благие начинания откладываются «до понедельника». Если действовать, то прямо сейчас, иначе намерение сильно рискует остаться неосуществленным.
Теперь гардероб. Саша откатила дверцу шкафа и окинула взглядом одежду. Пара эффектных платьев, оставшихся с той поры, когда она пыталась привить себе любовь к клубной жизни. Остальная одежда – свитера, джинсы, футболки, спортивные брюки – все практичное, неброских тонов и фасонов, как раз для поездки в коттедж.
В коттедже собралась весьма разношерстная компания, при виде которой у Саши возникло желание придумать благовидный предлог и тут же удрать в город. Кроме Наташки, притащившей с собой сразу двух бойфрендов – Дениса и Лелика, приехала странная парочка: хиппи в возрасте около пятидесяти лет, бородатый весельчак в татуировках, и одетая, как новогодняя елка – в яркие тряпки с блестками – разрисованная рыжеволосая девица. Девицу звали Юлей, она громко и много разговаривала, смеялась во весь рот, запрокинув голову, чем привлекала к себе внимание. Обильно сдобренная сленгом и словами-паразитами, речь Юли сильно резала ухо. Девушка, увидев Сашу, издалека, с детской непосредственностью крикнула:
– Привет! Ты тоже, што ль, с нами?! – Саша поежилась. С вами, а с кем же еще? – хотела она ответить, но кричать на всю округу не стала.
Наступающий праздник всех подружил. Мужчины занимались камином и шашлыками, женщины хлопотали над закусками, к десяти вечера стол ломился от блюд. Расселись, разлили, выпили. Пошли обычные разговоры о том, кто, когда и до какой степени напивался. Саша вздохнула. Как все банально и скучно! Сейчас наедятся, напьются, потом танцы, запуск петард, снова выпьют – и спать. И тогда Леванцева взяла на себя роль ведущей. Она поднялась с места и предложила каждому по очереди поделиться своими достижениями за уходящий год. Инициативу восприняли охотно. Рассказывали о новых покупках, праздниках, поездках… Саша с сожалением заметила, что никто ничего значимого не совершил и ведь даже не планирует! Кроме, пожалуй, Юли. Та хотела в следующем году устроиться на интересную работу.
– Чтобы можно было гордиться собой! А то продавец в ларьке – че это за работа? Ни сказать кому, что у меня крутая работа, ни бабла, ни фига нет!
– Что же мешает найти интересную работу? – спросила Саша. Тема была для нее животрепещущей. Она сама, хоть и работала не в ларьке, тоже занималась не тем, чем хотела.
– У меня вышки нет.
– Высшего образования? Так поступай в институт.
– Ты че! Я и в школе еле-еле оттарабанила! – беззастенчиво призналась Юля. – Неее. Мои мозги не выдержат такого напряга, из ушей полезут.
Потом играли в фанты, «мафию», «крокодила», едва не пропустив бой курантов. Повалялись в снегу, налепили снеговиков, и, в общем-то, праздник удался. Разошлись по комнатам под утро.
Саше досталась уютная спаленка на втором этаже, с узким мансардным окном. Саше не спалось, она смотрела в потолок и думала о Юле. Что-то было знакомое в ее острых бровях и в очертании губ. Она ее явно где-то видела. Вот только где?
Проворочавшись до рассвета, Саша спустилась вниз, на кухню, чтобы выпить чаю, а там, может, и сон придет.
Только она поставила чайник, как услышала чьи-то шаги. Громко топоча и ругаясь на ступеньки, шагала заспанная Юля.
– О! Ты тоже вышла отлить?! – загорланила она.
– Нет. Я чаю попить. – Саша одарила ее строгим взглядом.
– Налей и мне! Я щас быстренько, – сообщила она и скрылась за дверью туалета.
В тихом зимнем лесу падали снежинки. У камина за чаем сидели две очень разные по характеру, воспитанию и социальному уровню молодые женщины и молчали. Саша любила молчать и любила такие красивые пейзажи за окном. Но долго хранить молчание ей не дали. Юля испытывала потребность поговорить.
– Я тя сразу узнала. Ты к бабе Нелли в Пятиречье приходила.
– А ты… ты Анастасии Михайловны дочь? – догадалась Саша. Юлю она помнила школьницей, поэтому и никак не могла узнать.
– Ага. Я щас в Пятиречье не бываю. Раньше мамка часто туда меня на лето сплавляла. Скукота там! Ни клубешника, ни кинохи. А ты так и живешь в деревне?
– Нет. Пришлось переехать в Южный. Из-за работы.
– А кем ты работаешь?
– Главным бухгалтером.
– Ни хрена себе! Мне бы так.
– Мечтаешь стать бухгалтером?
– Можно и бухгалтером. Тут ведь как. Был бы диплом, а с ним на приличную работу устроиться раз плюнуть, – авторитетно заявила Юля.
– А как же знания?
– Че с тех знаний! Че все заладили: знания, знания! У меня у подруги диплом овощевода. Думаешь, ей знания сортов брюквы пригодились для работы?! Ха! Как же! Она менеджером в нефтяной компании больше штуки зеленых заколачивает и про свою брюкву не вспоминает. А без этого гребанного диплома ее туда разве что полы мыть взяли бы.
– Не в дипломе счастье и не в деньгах, – сказала Саша с мудростью старца в голосе.
– А в их количестве! – пьяно хохотнула Юля.
– Не в количестве. В возможности заниматься любимым делом.
– А у тя че, не любимое? Ты же главбух, должна больше менеджера заколачивать. Или те мало?
– Мне достаточно. Но я мечтаю о театре и ради своей мечты многим пожертвовала бы. Я бы отказалась от обоих своих дипломов, стажа, должности, финансового благополучия и пошла бы снова учиться с нуля на актерский факультет, только по возрасту я уже туда опоздала. Мне в наступившем году исполнится тридцать лет.
– Ни фига себе! А так и не скажешь, – констатировала Юля. – Не, ну а че, выглядишь ты офигенно. У меня соседке только двадцатка, а ей спокойно можно пятнаху накидывать. Ей даже в четырнадцать сигареты продавали, паспорт не спрашивали, думали, что уже двадцать один. А ты худенькая, тебе с виду четвертак, не больше. Можно было бы двадцать два дать, но ты очень загруженная, интеллектом давишь, как начнешь говорить, так сразу становится понятно, сколько тебе лет.
– Спасибо, но смотрят не только на лицо, но и в документы.
– А че документы? Че теперь из-за документов, вешаться, что ли? А ты честно, што ль, отдала бы свои дипломы за то, чтобы скостить несколько лет? – хитро прищурилась Юля.
– Не задумываясь. Но в поезд юности не купишь билет. Давай по маленькой, – сказала Саша с тихой грустью и разлила по рюмкам ликер.
Новогодние выходные пролетели незаметно, оставив после себя приятную дымку воспоминаний. Со всеми, кто был в коттедже, Саша обменялась телефонами, но ни разу никому потом не звонила. Обычный жест вежливости, не предполагающий дальнейшего общения. Поэтому Саша через какое-то время записанные телефоны удалила. И вот однажды, спустя полтора месяца после поездки, раздался телефонный звонок.
– Я обо всем договорилась!
– О чем? – Не сразу узнала она Юлькин голос.
– Ну как же. Ты че?! Сама же хотела сесть в поезд юности, бла-бла-бла. Тебя минус девять устроит?
– Девять чего?
– Девять лет, дурында. Двадцать лет в паспорте тебя устроит?
– Да. Только я не понимаю…
– Че тут непонятного. Все просто, как огурец. Ты же в Лютне зарегистрирована?
– В Лютне.
– Я в Троицком. Мамка зарегистрировала, чтобы теткина хата, если че, мне досталась. Лютня и Троицкое – это разные районы. Доперло?
– Нет.
– В Троицком у меня начальником отдела полиции работает двоюродный дядька. Ну, доперло?
– Не совсем, – призналась Саша.
– Блин! Ну ты дурында! А еще две вышки имеешь! Ты меня спалишь. Я не могу по телефону тебе всего объяснять. Давай встретимся. Только быстро, а то дядька в отпуск намылился.
В кафе, где они встретились, Юля влетела, словно ужаленная. Она выглядела возбужденной, тараторила, говорила то громко, то тихо, хохотала, заговорщицки поглядывая по сторонам.
Саша, еще разговаривая с ней по телефону, почувствовала неладное. То, что Юля без царя в голове, она поняла еще в коттедже. Такая запросто втянет в историю, и, чтобы этого избежать, нужно держаться от нее подальше. В другой раз Саша так и поступила бы, но теперь что-то заставило прийти на встречу в это кафе и слушать ту ахинею, которую она несла.
Обмен документами, или, как называла Юля свою затею, обмен жизнями, ей представлялся простым и непринужденным, словно предстояло обменяться платьями – поначалу будет немного неудобно, а потом привыкнут.
Они должны будут обратиться в паспортные столы с заявлениями о выдаче новых паспортов. Юля поедет в Пятиречье и представится Александрой Леванцевой, Саша отправится в Троицкое и назовется Юлией Недорез. У обеих будут только свидетельства о рождении, остальные документы будто бы сгорели. В Пятиречье, к которому относится деревня Лютня, паспортистка приезжая и их в лицо не знает, в Троицком ни Юля, ни Саша и подавно никому не известны. На тех карточках, что хранятся в картотеках, фото мелкие, по ним личность толком не идентифицируешь, к тому же они родственницы и чем-то похожи друг на дружку. На худой конец, дядька-полицейский прикроет, Юля ему намекала.
– Что ты раздумываешь?! Соглашайся! – уговаривала Юля.
– Мне кажется, ничего не получится. Нас легко вычислят. Ну какие мне двадцать лет?! – сомневалась Саша.
– А ты сделай рожу проще и перестань нудить. Нудишь, как старая бабка! Ты даже можешь выглядеть на восемнадцать, если не будешь умничать.
– Я не знаю… А ты? Разве скажешь, что тебе двадцать девять лет?
– Если че, у меня хорошие гены. Ну не пью, не курю, спортом занимаюсь, вот и сохранилась. Ты актрисой стать хочешь? – надавила на больное Юля.
– Хочу.
* * *
С утра у Семируковой возникло дурное предчувствие. Оно всегда давало о себе знать невесть откуда берущимися пессимистичными мыслями и пророчило какую-нибудь неприятность. Так и вышло. Только Валя пришла на работу, как позвонил Небесов и сообщил ей, что явилась одна гражданка, с которой ей, Валентине, будет небезынтересно встретиться.
– Что за гражданка и чем может быть интересна с ней встреча? – насторожилась следователь.
– Недорез Анастасия Михайловна. Жительница Южно-Сахалинска.
– Недорез? Актриса, что ли? Та вроде бы Юлия, – пробормотала Валя. – А нам она зачем?
Вопросы остались без ответа. Пообещав, что она сама скоро все узнает, интриган Небесов предложил принять Анастасию Михайловну сразу, поскольку та приехала издалека и вся на нервах.
– С такими тетками лучше не связываться! – посоветовал капитан.
Валя улыбнулась в ответ. Михаил уже не казался ей вредным опером, стремящимся уесть следователя. Она уже не ждала от него колкостей, и работалось так легче. Небесов ей даже стал по-своему нравиться.
Против того, чтобы принять Недорез сразу, Семирукова возражать не стала – у нее до обеда как раз было свободное время, тем более что ей самой стало любопытно, что это за однофамилица актрисы из Южно-Сахалинска. Может, это ее родственница? Или она как-то связана с недавним делом убийства Плюшева? Вроде бы все выяснили, дело передано в суд, а до суда Леванцеву отпустили из-под стражи.
Вскоре на пороге появилась женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Толстый слой косметики и татуаж лица основательно маскировали ее возраст. Крупногабаритная, с безнадежно испорченными химической завивкой, вытравленными до белизны волосами, собранными в высокую «боярскую шапку», в кружевном девичьем платье, со школьной бижутерией и в модных туфлях на высоченных каблуках, женщина смотрелась нелепо. Валя, сама не жалующая высокие каблуки из-за того, что на них быстро устают ноги, подивилась, как на них ходит такая крупная женщина. Она украдкой посмотрела вниз, на ноги женщины, и заметила на них вздутые вены. «Зачем же так над собой измываться? – подумала Валя. – И каблуки мучить – вот-вот сломаются под весом тела».
– Здрасте! – бодро сказала та и прошла в кабинет.
Плюхнувшись на стул возле стола Семируковой, дама стала рыться в расшитой черным бисером сумочке, слишком маленькой для ее больших рук.
– Мне принесли телеграмму. Вот, – извлекла она серый листок бумаги со скупыми казенными строками, сунула его следователю и забарабанила по столу короткими пальцами в перстнях. – Вы видите это?! Нет, вы видите?
– Вижу, – ответила Валя, пробегая глазами по строкам.
«Извещаем вас, что Юлия Алексеевна Недорез находится в критическом состоянии и помещена в центральную клиническую больницу г. Санкт-Петербурга», – прочла она про себя.
– То есть вы, Анастасия Михайловна Недорез, родственница Юлии Недорез?
– Да, да, да… – закивала дама, раскачивая на своей голове «боярскую шапку». – Я ее мама!
– Очень приятно, – зачем-то сказала Валя, соображая, что занесло в их скромную обитель мать кинозвезды. – Вы подозреваете, что ваша дочь попала в больницу не случайно? Кстати, что с ней произошло?
– Во-первых, это не моя дочь. Тьфу ты! То есть Юля, конечно же, моя дочь, но ее в больнице нет. А вместо Юли… – женщина достала платок с кружевами и прижала его к глазам.
– Кто?
– Не она в больнице! – громко высморкалась Анастасия Михайловна. – Когда я получила эту телеграмму, вы даже не представляете, что я пережила!
– Представляю, – посочувствовала Валентина.
– А я говорю, не представляете! Скажите, у вас есть дети?
– Нет, – помотала головой Семирукова. Как же ей надоел этот вопрос и очевидный монолог после ответа на него! В другой раз она не стала бы отвечать на него, но сейчас чувствовала, что лучше не накалять ситуацию. Дамочка взрывная, ее только зацепи – разойдется, не остановишь.
– Вот именно – нет! Были бы у вас дети, и то до конца не представляли бы, каково мне, матери, узнать, что с моим ребенком случилась беда. Думаете, я не знаю, что такое критическое состояние? У меня троюродная тетка, царствие ей небесное, в критическом состоянии лежала. Это только называется так, для отвода глаз. На самом деле оно предсмертное! Врач сразу сказал, что шансов у нее никаких. Так и скончалась, бедняжка. Хорошо, хоть недолго мучилась, через неделю ушла.
Семирукова терпеливо ждала. Есть такой тип людей – им непременно нужно детально изложить все подробности, и прерывать их бесполезно – будет только хуже.
– Как только я получила эту телеграмму, сразу приехала – как же мне не приехать к родной дочери! За тридевять земель, к черту на рога, а приехала. Как я могла не приехать?! Ехала сюда с пересадкой в Москве. Напрямую до вас рейсов нет. Забились в самый угол страны, и добирайся до вас как хочешь! В Москву каждый день по несколько самолетов туда-сюда мотается, а к вам ни одного. Если бы вы знали, чего мне стоило сюда приехать! Но вы все равно не поймете, поэтому говорить не буду. До Москвы восемь часов летела, еще и вылет задержали, так что все девять вышло; потом в Москве еще два часа в аэропорту промудохалась. И к вам, считай, час лету. Вот и получается, целый день в пути. И всё на нервах, всё без сна. Я же ехала сюда, как на похороны! Знаю я это критическое состояние – у меня троюродная тетка Нелли в нем была, царствие ей небесное! Про тетку я вам уже рассказывала, так что не буду повторяться. Пришла я в больницу, которую с трудом нашла, между прочим, усталая как собака, шутка ли – день в пути и вся на нервах! И что же вы думаете? Мне предъявляют не мою дочь! Нет, вы представляете?! Не мою дочь! Лежит она без сознания, бледная-бледная, почти как мертвая. Я, само собой разумеется, вздохнула с облегчением. Но это же надо так напугать! Я ведь мысленно уже ее похоронила! Если бы вы только знали, каково это, матери похоронить собственную дочь, пусть даже мысленно! Но вы все равно не знаете – у вас детей нет. А врач этот – не врач он вовсе, я вам скажу, а одно название, чурбан неотесанный! Циник бездушный! Так вот, этот чурбан неотесанный, что меня сопровождал, стоит и изгаляется. Вы уверены, спрашивает, что это не ваша дочь? Я чуть его не прибила за такое заявление. Если бы не мое взволнованное состояние, я бы ему устроила, хаму этому трамвайному. Уверена, говорю. Еще бы я была не уверена. Я все-таки мать, и глаза у меня есть. Не она это, говорю, и точка! – Анастасия Михайловна снова некрасиво высморкалась.
– От сердца у меня отлегло. Но где тогда моя дочь, спрашивается? Где?!
– Вы у меня спрашиваете? А вы ей звонили? У вас есть номер телефона дочери?
– Не держите меня за слабоумную! Звонила, конечно. Всегда одно и то же: «Абонент недоступен».
– А что говорят у нее на работе и дома? Она одна живет?
– Одна. Юлька недавно… – Недорез замолчала, что-то прикидывая в уме, – считай, два месяца назад в Питер работать приехала. – У нашей родственницы должна была остановиться. А то где еще? Говорила, что ей на работе жилье предоставляют, только не верю я в эти сказки. Это в наше время жилье еще давали, и то не сразу, а тут, чтобы только приехала, и сразу на тебе, пожалуйста, отдельную квартиру – так не бывает. Ни домой, ни на работу к своей дочке я не ходила, не успела еще. Устала, как собака. У вас такой огромный город, замудохаешься, пока куда-нибудь доберешься.
– То есть у вас пропала дочь, и вы решили обратиться в полицию, чтобы ее найти? – мягко подвела Валя разговор к завершению. Она уже про себя ругалась на Небесова: напустил тумана, сказал, что разговор с матерью Недорез будет интересен. В чем тут он углядел интерес, хотелось бы знать?!
– Наконец-то сообразили! Ну, конечно же! Это ваша работа, вам за нее деньги платят!
– Сожалею, но вы обратились не по адресу. Мы занимаемся расследованием тяжких преступлений, а не поиском людей. Да и вообще, может, ваша дочь никуда не пропадала.
– Да как это не пропадала, если пропала?! И как это у меня не тяжкое преступление, если оно тяжкое?! Вот смотрите: я пока к вам доехала, чуть не померла от беспокойства – это раз, дочь моя пропала – это два, в ее квартире кавардак, словно воры прошлись – это три.
– В какой квартире? – насторожилась Валя.
– В Юлькиной, что в Южно-Сахалинске. Мы с Колей – это мой второй муж, Юле отдельную квартиру справили. Хорошая квартира, в зеленом районе, в новом доме, мы в ней сами ремонт сделали… Когда я эту проклятую телеграмму получила, я к ней на квартиру заехала, медицинскую карту взять на всякий случай. Ну, мало ли там, думала, понадобится. Зашла – у меня ключи были – и на пороге прямо-таки остолбенела. Юлька никогда аккуратностью не отличалась, вечно свои вещи разбрасывала, грязную посуду в раковине накапливала до самого крана, но чтобы вот так… Весь пол был усеян вещами, все из ящиков выволочено, шкафы распахнуты, постель в кровати перевернута – не квартира, а тропа Мамая.
– Вы в местное отделение полиции об этом инциденте сообщили?
– Вы смеетесь?! У меня дочь при смерти, мне к ней ехать надо, а я буду по полициям бегать! Нет, конечно же. Не стала я никуда заявлять, в сумку вещи побросала – и в аэропорт, чтобы к дочери успеть.
– Понятно. Все-таки поисками пропавших людей прокуратура не занимается.
– Издеваетесь? Да зачем я столько ехала в самый зад страны?! Чтобы меня вот так вот с порога за дверь выставили?! – вскипела дама. – А Сашку Леванцеву тогда кто ухайдакал?! Почему она в больнице оказалась, а вызвали телеграммой меня, а не Таньку, мать ее?!
– Вы знакомы с Леванцевой? Она в больнице?! – глаза Валентины округлились. Она пока еще не совсем поняла, что происходит.
– Знакомы. А что тут удивительного? Сашка Леванцева – моя родственница, дальняя. Сашка тоже из Южного, она в Питере без году неделя, а туда же – петербурженка! Это так теперь про нее Танька говорит, мать ее. Когда Сашка в Южном жила, мы с ней иногда встречались, но чаще с ее матерью в Пятиречье. Танька мне Сашкин адрес и дала, когда моя Юлька в Питер собралась. Я думала, пусть, если что, Сашка поможет ей хоть первое время, все же мы Леванцевым не чужие.
Так-то девочки никогда не дружили, Саша лет на девять старше моей Юльки. В артистки пойти хотела, но кто же ее туда возьмет с ее-то внешностью – ни кожи, ни рожи! Вот Юля моя да – совсем другое дело. Потом в наш сахалинский институт на вечернее поступила. На экономиста выучилась, на хорошую работу устроилась. Это мне ее мать рассказала, когда мы с ней однажды в Южном в магазине «Островок» встретились. Похвасталась. Нашла чем хвастаться – будто это ее заслуга! Танька за дочерью особо не смотрела, когда та росла, все больше в телевизор таращилась да в лото с соседками дулась. Сашка сама в люди выбилась, без кружков-репетиторов. Да и какие кружки в деревне? Сашка Леванцева раньше в деревне Лютня жила, это потом в Южный перебралась. Вы даже не представляете, как Леванцевы жили в Лютне! Я заходила к ним однажды, когда навещала свою троюродную тетку в Пятиречье, Лютня там рядом. Зашла к ним и остолбенела: такой убогой обстановки, я вам скажу, никогда не видела! Покосившийся деревянный дом, в огороде бурьян, в доме продавленный пол, потолок того и гляди рухнет, прожженный ковер на стене без обоев, поцарапанная мебель, постели неубранные, если можно назвать комья смятых тряпок постелями, посуда в основном металлическая. Чаю мне предложили. Присаживайся, говорят, Михайловна, за стол. А на столе – свинарник! Спасибо, говорю, мне пора уже, а сама боком так, чтобы обо что-нибудь не вымазаться, и во двор. Больше в тот дом я ни ногой! Мы с Леванцевыми в Пятиречье у моей троюродной тетки, пока та была жива, встречались. Танька так и не поняла, почему я к ней в гости ходить не хотела. Леванцевы жили в своей берлоге, как в лесу, и не замечали грязи вокруг. Ну да бог им судья, мне только было жалко Сашку. Девчонка была вынуждена расти в таких жутких условиях. И ведь выбилась в люди! Как говорится, из грязи в князи, хотя до князей Сашке ой как далеко!
Бывает же такое: ничему ребенка не учишь, он сам все делает. Способностями бог Сашку не одарил, а она тянулась изо всех сил к знаниям. Сашка усердием все взяла. Тут я ничего не могу сказать – молодец. Одно слово – молодец! Не то что моя. У меня дочка умненькой уродилась, и занимались с нею – на кружки-танцы водили, да все без толку – с ленцой она, с ленцой! Ничего не интересовало мою дочь. Юльке лишь бы только гулять да в монитор таращиться. Школу кое-как закончила, а дальше учиться не захотела. А ведь могла! Незачем, сказала. Два года проваландалась, а потом мы ее на станцию к дядьке Боре в архив устроили. Работа несложная, знай себе бумажки перебирай да чаи гоняй. Так ведь нет, скучно ей стало. Бросила. Говорит, хочу что-то поинтереснее, чтобы душа радовалась. А где же работу интереснее взять? На станцию и то с трудом устроили. Но не хочет она работать, и все тут. Знает, что с голоду помереть не дадим, не чужая ведь. Так и жила, ничего не делая. И вдруг пришла и заявила, что в Питер поедет. Говорит, мне работу предложили по специальности. По какой такой специальности, спрашиваю? А она: я буду менеджером. Проработала на станции месяц учетчицей – и уже менеджер! В Питере и жилье предоставляют, служебную квартиру, говорит, и зарплату хорошую пообещали, столько в нашем Южном одни начальники получают. Поеду, говорит, а то что мне в этой дыре ловить?
Ну, думаю, раз решила, пусть едет, хоть мне спокойнее было бы, если бы она осталась. Но ведь взрослая уже, силой возле себя не удержишь. Может, и правда, у нее там жизнь сложится. Хоть замуж выйдет – чем черт не шутит. Она у меня красавица – волосы огонь, как клены осенью, глаза большие, лучистые, кожа тмяная, сама фигуристая – мужикам на радость, бабам на зависть.
– Фото дочери у вас есть? – спросила Валя, предчувствуя недоброе.
– А как же? Есть! – Анастасия Михайловна снова запустила пятерню в сумку и стала в ней рыться. – Вот она! В выпускном классе. Правда, хорошенькая?
Семирукова не без удивления посмотрела на фото девушки в нарядной белой блузке, с детским бантом на макушке и лентой через плечо с надписью «Выпускник». В ней она узнала… Леванцеву!
– На «последнем звонке» фотографировали. Как первоклассница! – умиленно пояснила Недорез.
– А вы уверены, что это ваша дочь? – спросила Валя.
– Ну вы вообще… У меня нет слов! Что вы, что врач этот… – женщина брезгливо поморщилась, подбирая слова. – Конечно, уверена!
– Вот что. Оставьте данные вашей дочери и это фото, а мы постараемся ее найти, – сказала Валентина.
Где искать Леванцеву, она знала – в квартире, снятой для нее Осипом Манжетовым. По крайней мере, девушка должна была там находиться. Так ли это на самом деле, необходимо выяснить, и заодно разобраться, каким образом у нее появились документы? Ладно, если бы были поддельными только паспорт и диплом – с этим они часто сталкиваются, но ведь у нее с собой оказались и страховое свидетельство, и аттестат, и трудовая книжка на имя Леванцевой.
– Скажите, из квартиры вашей дочери что-нибудь пропало? Что там могли искать, если была кража? – задала очередной вопрос Семирукова.
– Да откуда же мне знать? Телевизор плазменный, что мы с Колей Юле подарили, на месте остался и стиральная машинка тоже. А так я и не знаю, какие у нее вещи были.
Недорез расписалась в протоколе и ушла, на прощание окинув следователя недобрым взглядом. Оставшись одна, Валя еще раз перечитала протокол. Она поняла, что в деле Леванцевой ставить точку еще очень рано.
* * *
– Михаил! Почему вы мне ничего не сказали? – строго спросила Валя. – Вы ведь знали, что Анастасия Недорез – мать Леванцевой.
– Знал, – спокойно ответил Небесов.
– У меня нет слов! – возмутилась Семирукова.
У нее действительно закончились слова. Как разговаривать с капитаном, следователь не знала. Только-только она прониклась к нему симпатией, как вдруг на тебе, новый фортель. Валя не понимала, зачем им, ее сослуживцам, так ее подставлять? Да, понятно, она молодой специалист, выскочка – по понятиям некоторых. Не ко двору пришлась, бывает. Но зачем же заниматься саботажем, укрывать информацию?!
– Да вы не сердитесь, Валечка. О том, что Недорез – мать Леванцевой, я узнал не намного раньше вас. И не успел проверить информацию, поэтому делиться ею не хотел. А дамочка эта нездешняя, того и гляди, уедет на свой Сахалин, а задержать ее я не мог, оснований на то не имел. Как потом ее допрашивать? Не ехать же за ней на край земли?
– А сахалинцы считают свой остров ее началом, – примирительно сказала Валя, начиная успокаиваться.
– Каким началом?
– Началом материка и нашей страны. Они правы – солнышко восходит у них, а у нас получается как раз край страны.
– Н-да… Один черт. Не допросила бы ты ее сегодня, потом неизвестно, где ее искать пришлось бы. Я по поводу Леванцевой в Южно-Сахалинск запрос направил, чтобы выявить, кто она на самом деле. Ну, заодно уж и на Юлию Недорез данные запросил. Не нравится мне эта история с якобы перевоплощением Леванцевой в Недорез. Анастасия Михайловна могла и напутать что-нибудь, переволновавшись за дочь.
– Что случилось с актрисой Юлией Недорез, вы выяснили? Почему она в больнице в критическом состоянии?
– Не успел пока. Только по телефону с врачом поговорил. Он сказал, что у его пациентки травма головы, полученная на киносъемках.
– Интересное кино. Уголовное дело заведено?
– Вроде бы, – пожал плечами Небесов.
– А Леванцева где? Надо бы с ней побеседовать в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.
– Надо. Только на квартире, которую для нее снял Манжетов, Леванцевой нет. Может, ушла куда-нибудь, а может, и пустилась в бега.
– Зачем же в бега? В ее случае можно рассчитывать на условный срок.
– Не будем раньше времени решать проблему. Как говорил мой бывший шеф Атаманов, подпустим ее ближе.
– Подпустим, – согласилась Валя. – И все же Леванцеву поищите. И что случилось с актрисой Недорез, выясните.
– Выясню. Сейчас в Интернете гляну, – бросил Небесов, покидая кабинет Семируковой. – Наверняка об этом случае в новостях говорили.
Центральная клиническая больница находилась в двух кварталах от отделения, и съездить туда было нетрудно, но Михаил предпочитал по возможности не совершать лишних телодвижений. Близкое местонахождение больницы и привело в их отделение Анастасию Недорез. Адрес отделения ей дали в больнице. Сплавили, значит. Небесов как раз проходил мимо дежурного, когда там стояла Анастасия Михайловна и излагала суть своего дела. Она волновалась, отчего говорила сбивчиво. Дежурный безуспешно предлагал ей сесть и спокойно все написать.
– Что вы меня отсылаете?! Вы послушайте! Меня телеграммой вызвали, вот, – сунула она дежурному смятый серый листок телеграммы.
– Вот это все изложите в заявлении.
– Нет, вы послушайте. Мне сказали, что в больнице моя дочь, Юля. Я приехала, а там не Юля, а Сашка. Сашка Леванцева. А Юля тогда где? Где моя дочь, я спрашиваю?
Услышав знакомую фамилию, Небесов остановился. Он представился даме и, к великому удовольствию дежурного, избавил его от ее общества, пригласив ее к себе.
История, рассказанная Анастасией Михайловной, показалась капитану бредом. Может, дамочка тихо помешанная на сериалах? – мелькнула у Небесова мысль. Узнала из новостей о случившемся с актрисой и, пользуясь одинаковой с ней фамилией, представляется ее матерью, чтобы приблизиться к кинозвезде. Вот только зачем ее в полицию понесло? Проникла в палату, поглазела на «дочь», дальше нужно отваливать. Увлеклась игрой и не может успокоиться? Фанаты как психи, с них станется.
Михаил и вникать не стал бы во все ее россказни, если бы не упомянутая фамилия Леванцевой. Про случившееся с актрисой он краем уха слышал. Обратившись к коллегам, на чьей территории произошла драма, Михаил узнал подробности. Дело выглядело туманным: Юлию Недорез вытащил из реки оператор, куда она попала с множественными ушибами. Уголовное дело завели, но оно так и повисло. Актриса в критическом состоянии, улик нет, свидетелей ноль – в общем, классический глухарь.
* * *
– Осип Георгиевич, когда вы в последний раз видели вашу родственницу Александру Леванцеву? – задала вопрос Семирукова.
Открывшиеся обстоятельства и исчезновение отпущенной до суда Леванцевой вынудили следствие вернуться к материалам дела и пригласить повесткой Осипа Манжетова.
– Да вот на днях, – развел руками Манжетов. Мужчина нервничал, хоть и пытался выглядеть спокойным.
– А точнее.
– Позавчера. Я ее отвез на квартиру, которую для нее снял. Мы пообедали, а потом я уехал к себе в гостиницу.
– По телефону вы с ней потом разговаривали?
– Вчера утром. Я позвонил узнать, как у Юлечки… то есть у Александры дела, она сказала, что все нормально. Вот, в общем-то, и все.
– Почему вы называете свою родственницу Александрой? Вы ведь знали ее как Юлю? – Валентина посмотрела испытующе. Она получила ответ на запрос из Южно-Сахалинска, согласно которому Леванцева действительно была Леванцевой Александрой Владимировной тридцати одного года от роду, а не как утверждала Анастасия Михайловна двадцатидвухлетней Юлией Алексеевной Недорез. На фотокарточке была Леванцева и никто иной!
Но Валя все равно чувствовала какой-то подвох. Она помнила свое первое впечатление о Леванцевой, все в ней: манера разговаривать, выражение лица – никак не соответствовали тридцати годам. И вот сейчас еще и Манжетов оговорился…
– Да, я знал ее как Юлю. Девушка сменила имя и фамилию. Бывает.
– Дату рождения тоже сменила?
– Как это? – изумился Осип.
– Вот так. Мать Леванцевой, Анастасия Михайловна, утверждает, что ее дочь родилась 27 сентября 1992 года, а судя по паспорту Леванцевой, ей сейчас тридцать один год.
– Юльке тридцатник? Да бросьте! – рассмеялся Осип. – Тогда мне сколько? Я ее с горшка знаю!
– Осип Георгиевич, дело начинает принимать серьезный оборот. Ваша подопечная пропала, и чем раньше мы ее найдем, тем лучше для нее. Вы ведь знаете больше, чем говорите.
