Часть 4
Путь на Теночтитлан
После славной победы нашей в 15-й день месяца марта 1519 года к Кортесу явилось множество касиков и знатных со всего Табаско. Приблизились они с большим почтением, неся подарки из золота: диадемы, фигурки ящериц, собак и уток, выполненные с великим умением. Еще привели они с собой двадцать молодых женщин и среди них исключительную красавицу, дочь могущественного касика Пайналы, претерпевшую много бед, ту самую, которая по принятии христианства получила имя донья Марина.
Кортес ласково принял подарки и заверил послов, что не желает войны, но будет рад, ежели жители города вернутся в свои дома. И его послушали. Даже больше: когда Кортес через Агиляра рассказал им о нашей святой вере, о едином истинном Боге и преподал им, как стать христианами, они охотно согласились отринуть идолов. Показал он им при этом изображение Девы Марии с бесценным ее Сыном на руках и объяснил, что это Матерь Божия и что этому святому изображению мы и поклоняемся. Касики же ответили, что прекрасная госпожа очень им нравится, и они охотно оставят ее у себя.
Тлауликоли на том месте прервал меня. Он сказал, что тамошние касики проявили себя трусами и потому заслужили все, что произошло с ними дальше. Я же не вижу беды в том, что честные люди отреклись от заблуждений и приняли истинную веру.
Вместе с превеликим торжеством мы соорудили алтарь со святыми изображениями Девы Марии и креста, Бартоломе де Ольмедо отслужил торжественную мессу, на которой присутствовали все касики и знатные. Тогда же мы, с великим церемониалом, переименовали городок этот в Санта– Мария-де-ла-Виктория. И тогда же брат Бартоломе с помощью переводчика Агиляра произнес прекрасную речь об утешениях нашей святой веры и о мерзостях язычества, после чего все подаренные нам женщины были крещены.
Это были первые христиане в самой Новой Испании, и Кортес разделил их между капитанами. Донья Марина, самая красивая, умная и расторопная из всех, досталась Алонсо Эрнандесу Пуэрто Карреро, славному и знатному рыцарю.
Еще пять дней пробыли мы у Санта-Марии, и все это время Кортес поучал касиков насчет величия нашей родины и ее государя. И пожелали они все стать верными вассалами. Это были первые подданные Его Величества в Новой Испании.
Тлауликоли смеется. И я не могу понять, чем этот смех вызван, а он отказывается объяснить и просит продолжить рассказ. Я продолжаю. И Господь свидетель, ни единым словом я не слукавил против истины. Было все так, а не иначе.
Мы оставили гостеприимный город и вновь вышли в море, взяв курс на земли иные, куда более богатые, чем нынешние. И в Святой Великий четверг вся армада прибыла в гавань Сан-Хуан-де-Улуа, где и встали на якорь у материка, а на главном судне подняли королевские знамена и вымпелы.
Не прошло и получаса, как появились две очень большие лодки, и в них мы увидели множество индейцев-мешиков. Они держали курс прямо на главный корабль. Без всякой опаски они взошли на палубу и спросили, где наш касик. Донья Марина указала им на Кортеса, они к нему подошли со многими поклонами и иными знаками почтения, как то требует индейский церемониал.
Они приветствовали его от имени великого Мотекосумы, своего сеньора, который хочет узнать, кто мы и что мы намерены делать в его стране. Если у нас в чем-либо недостаток, они сейчас же готовы его восполнить. Кортес, со своей стороны, поблагодарил их за учтивость и готовность помочь, велел угостить едой и питьем, а также одарил их синими стеклянными бусами. А потом сообщил, что мы прибыли, чтобы ознакомиться с этой страной и завязать торговый обмен. Дурного мы не помышляем, посему опасаться нас нечего. Послы уехали удовлетворенные. Мы же высадились на берег с лошадьми и артиллерией.
А на другой день, Пасху Святого Воскресения, прибыл с большой свитой сам местный губернатор по имени Тентитль. С тремя поклонами на индейский манер приблизился он к Кортесу и затем поклонился и нам, стоявшим подле. И снова пришлось отвечать на вопросы.
Кортес с превеликой учтивостью сообщил, что мы христиане и вассалы величайшего в мире сеньора – императора Карла. По его велению мы прибыли в эту страну, о которой, как и о ее великом властителе, наш государь уже давно и много слышал. Он и хочет подружиться с Мотекосумой и заключить союз. Но для всего этого Кортесу нужно знать, где проживает Мотекусома, чтобы лично его приветствовать.
Тентитль ответил высокомерно:
– Ты только что прибыл, а посему правильнее было бы не требовать сейчас свидания с нашим повелителем, а сперва принять подарки, какие он посылает, а затем уже передать свои желания мне.
При этих словах он из деревянного ларя стал вынимать множество драгоценностей, одну чудеснее другой, приказал поднести более 10 карг белой одежды из хлопчатобумажной ткани или из очаровательных пестрых птичьих перьев. Съестные же припасы выгружались на берег в несчетных количествах.
Все это Кортес принял с изяществом и веселой простотой и, со своей стороны, одарил пришедших гранеными стеклянными самоцветами и другими блестящими вещами.
Предложил он также, чтобы местным жителям было объявлено: стекаться на обмен с нами, ибо у нас есть много вещиц, которые мы охотно уступим за золото. Тут же он велел принести парадное кресло с инкрустацией и росписью, несколько кусков марказита, завернутые в дорогие надушенные платки, нитку граненых стеклянных бриллиантов, кармазинную шапку с золотым медальоном и изображением победы конного Святого Георгия с копьем над драконом. И спросил лишь, где и когда можно будет предстать пред самим Мотекосумой.
Тентитль принял подарки и ответил, что Мотекосума, несомненно, обрадуется вести о своем собрате, нашем великом короле, а посему он немедленно отправит ему подарки и передаст ему ответ.
Мой враг встал и отвернулся от меня, он стоял, глядя в лес, будто пытаясь увидеть нечто, недоступное моим глазам. И напряженная поза его свидетельствовала о глубочайшем душевном волнении, которое я не смел нарушить вопросами.
– Будь проклят тот день, – сказал Ягуар, не оборачиваясь ко мне. – Будь проклят…
Это проклятье запоздало. С неделю мы провели в ожидании, занимаясь обустройством лагеря. Вдруг однажды утром показался большой караван тяжело нагруженных носильщиков. Во главе их ступал Тентитль и с ним еще другой великий мешикский касик, Кинтальбор. Приблизившись к Кортесу, послы преклонились, дотрагиваясь рукой до земли у его ног и целуя ее, затем нас всех окурили из кадильниц, а потом повели учтивую речь, полную приветствий и пожеланий, пока не дошли и до принесенных подарков.
Разостлана была большая циновка, на нее наложили разной хлопчатобумажной материи, а затем стали извлекать чудесные предметы. Прежде всего диск из чистейшего золота, но величиной с колесо повозки. На поверхности его было изображение солнца и людей, исполненное с великим умением. Затем появился второй диск, еще больших размеров, но из серебра и с изображением луны. Попросив шлем у Кортеса, послы доверху наполнили его золотым песком, добытым, по их словам, прямо с приисков. Нам этот подарок казался бесценным, так как давал уверенность, что в этой стране действительно добывается золото. Далее на циновку легли золотые звери и птицы, искусно сделанные и очень красивые, ожерелья и браслеты, опахала и веера из перьев удивительного зеленого цвета и несколько тюков тончайшей материи. Передавая все это, послы просили Кортеса принять дары столь же благосклонно, сколь они были посланы великим Мотекосумой, который искренне рад прибытию чужаков.
Но невзирая на ласковые слова, Мотекосума явно не желал встречаться с нами, силясь откупиться дарами. Кортес же был настойчив. Неоднократно он благодарил послов и наградил их двумя рубашками голландского полотна, синими бусами и другими мелочами, а перед отъездом их дал им еще для Мотекосумы бокал флорентийской работы с позолотой и рисунками. Послы отбыли. Для нас вновь потянулось ожидание.
Оно давалось нам тяжко, ибо хлеб наш плесневел, в мясе заводились черви, а продуктов, нам поставляемых, было не так и много. Меж тем до возвращения послов случилось еще одно весьма важное событие: в лагере появились пятеро индейцев. По языку и одежде они не походили на мешиков. Особенно удивил нас их обычай прокалывать нижнюю губу в нескольких местах и вставлять в нее куски цветного камня и золотые пластинки. Подобным образом были изукрашены и их уши. Ни донья Марина, ни Агиляр не понимали их языка, и только когда двое из них стали говорить по-мешикски, разговор завязался. Кортеса и нас они приветствовали от имени своего владыки, который прислал их сюда, так как думает, что столь отважные люди принесут немало пользы и ему. Пришли бы они и раньше, да опасались мешиков, с которыми враждовали издавна. Много полезного узнал Кортес от них о противниках и врагах Мотекосумы, которых оказалось немало. И предвидя грядущие сложности, Кортес обращался с послами хорошо и просил как можно скорее опять вернуться.
– Предатели! – не сдержал гнева Тлауликоли. И он имел на то право, ибо многие, с кем случалось встречаться Кортесу, стали после помогать нам и воевать против мешиков.
Но как можно было винить их, живших в вечном страхе пред кровавыми идолами Мешико?
Однако на эти мои слова Тлауликоли, обычно весьма сдержанный, ответил вспышкой гнева. Он вскочил и, швырнув в костер недоеденную лепешку, разразился бранью. Воины, что сидели неподалеку, тоже вскочили. Они ждали приказа, готовые убить нас, и я видел на лицах желание получить такой приказ. Я клял свой несдержанный язык, а Педро, стоя на коленях, молился.
Тогда один воин приказал ему замолчать, но Педро лишь громче заговорил, призывая Господа обрушить молнии на головы дикарей, поразить их громом и телесной немочью, а Ягуара и вовсе низринуть в геенну огненную.
Когда же воин, раздраженный неподчинением, ударил Педро копьем, тот захохотал и упал ничком на землю, целуя ее и прося у Девы Марии о милосердии.
Но вот Тлауликоли успокоился. Он подал знак, и воины вернулись к прежним своим занятиям, хотя с нас они не спускали взгляда, и я, страшась повторения поступка, решил больше не рассказывать о нашем путешествии, но сам принялся выспрашивать Тлауликоли о его жизни. Я умолял его продолжить рассказ о чудесном спасении и сам поведал о святых отшельниках, которым не единожды помогали звери.
Мне казалось, что вот он – случай достучаться до темной души Тлауликоли, доказательство милосердия Божьего и любви истинной.
Он же, выслушав мои пламенные речи, сказал:
– Ваш бог властвует над зверями. Но и наши боги делают то же.
Много времени провел я в лесу, и ягуар не покидал меня надолго. Он уходил лишь для того, чтобы вернуться с добычей. Он приносил мелких животных и птиц и, разодрав их, клал возле моего лица. Так сырое мясо и кровь стали моей едой.
Еще ягуар вылизывал раны, и те зарастали, словно по волшебству. А может, так оно и было, поскольку я уже понял, что зверь этот послан был неспроста. В день, когда я сумел встать на четвереньки, я поклонился моему спутнику, сказав:
– Спасибо тебе.
И пусть слова мои были лишены всякой красоты, ибо был я молод и неумел в искусстве речи, но исходили они от сердца. Ягуар понял это и ласково потерся о мое плечо.
Позже он вывел меня, еще слабого, к людям.
Тогда-то я и узнал, что в тот набег тескокцы убили многих и многих увели, среди прочих – двоих моих братьев, которых мать уже полагала умершими. Она и меня не чаяла увидеть и сначала не поверила, что это я, Тлауликоли. И прочие не поверили тоже. Меня окружили. Люди, каковых я знал с детства, глядели на меня со страхом, показывали на мои раны и говорили:
– Разве может человек выжить после такого?
Мой же рассказ о звере, спасшем мне жизнь, и вовсе привел их в смятение. Они не знали, злой ли я дух или же бог, который принял обличье человека. А потому староста постановил не чинить мне вреда, но запереть. А сам он послал гонца к касику по имени Ицкоатль, что означает «обсидиановый змей».
Мне позволили умыться и накормили едой, каковая, однако, показалась пресной и невкусной. Взаперти я провел семь дней, отдыхая и вновь возвращаясь к прежней человеческой жизни. Ночами до меня долетал грозный рык ягуара, каковой мои соплеменники сочли предупреждением. Они стали относиться ко мне, как относятся если не к богу, то к человеку знатному.
Ицкоатль же прибыл на восьмой день. О его приближении донесли гонцы, и староста начал готовить встречу. Меня умыли, а тело смазали древесным соком, придававшим коже блеск и приятный аромат. Матушка принесла новые одежды и, испугавшись, что встреча эта будет последней, обняла меня. А я заглянул в ее глаза и увидел, что они сухи, как старые колодцы. Лицо же матушки изрезали морщины, а волосы тронула седина.
– Я стану воином, – сказал я ей. – И приведу в твой дом рабов, которые избавят тебя от тяжелой работы. Я пришлю золото, зеленый камень и ткани, сотканные из птичьих перьев. Я сделаю все, чтобы ты снова улыбалась.
И матушка моя улыбнулась мне, ответив:
– Ты еще дитя, мой Тлауликоли.
Когда я покинул хижину, то увидел, что касик приближается. Он ехал на носилках, каковые несли четыре сильных раба. И паланкин был богато расшит узорами и украшен жемчугом. Его сопровождали десять воинов с луками, копьями и щитами.
Староста вышел навстречу и, упав на колени, поцеловал землю:
– О, великий касик Ицкоатль, славный своей силой и мудростью! Мы приветствуем тебя и просим простить за то, что потревожили твой покой сим малым делом. Однако лишь твой разум способен разрешить его.
И по знаку старосты люди принесли скромные дары, выражая радость и почтение. Касик принял дары благосклонно и сам одарил старосту свитком тонкого полотна.
Приветствия длились долго и завершились тем, что староста вновь изложил суть дела, а люди подтвердили, что все сказанное – истинная правда.
– Это тот мальчик? – спросил Ицкоатль и сделал мне знак приблизиться.
По велению его я повторил историю, со мной произошедшую, и сердце мое билось часто, предвкушая перемены.
А следует сказать, что Ицкоатль был человеком особым. Пусть и не владел он обширными землями, но воином слыл храбрым, а правителем – мудрым. Говорили, что он мог бы жить в Теночтитлане и стать советником Монтесумы, но отчего-то предпочел остаться на отцовских землях, где правил и всячески приумножал богатство свое и народа.
– Я заберу этого мальчика, – сказал Ицкоатль. И никто не осмелился перечить. – И отведу его к людям Ягуара, ибо им принадлежат его тело и дух.
Позже я узнал, что касик прислал моей матери ларец, доверху наполненный золотым песком, три мерки тонкой ткани, расшитый перьями плащ и четырех молодых сильных рабов.
В тот же миг я трепетал, предвкушая нечто, чему не знал названия.
Мы выступили утром. Ицкоатль, видя мою слабость, велел мне сесть на носилки, сам же пошел рядом, хотя было подобное непостижимо. Но возражений моих он слушать не желал, а на упорство разозлился, сказав:
– Песок не повредит моим ногам. Хуже будет, если ты погибнешь в пути.
И я смирился.
Так мы добрались до селения, которое показалось мне огромным, ибо прежде я не видел каменных домов. А Ицкоатлю, сказавшему, что это – лишь малая тень Теночтитлана, – не поверил.
В доме моего нового наставника я провел долгие месяцы. Раны мои зажили, и даже рубцы разгладились. Обсидиановый змей взялся учить меня чтению и письму. Рассказывал он о том, как читать знаки и измерять время. Я же страстно постигал все, благодарный за эту неслыханную милость. Теперь я понимаю, что, исполнись воля моего отца и окажись я в тельпочкалли, я не постиг бы и десятой доли того, что подарил мне Ицкоатль.
Он нарушил правила, открыв воину дорогу жреца, а я, словно чувствуя великую ответственность перед ним, старался не уронить ни одной крупицы знания.
Вскоре я знал наизусть многие песни, в каковых рассказывалось о сотворении мира и о жизни его, о создании городов, о войнах, о героях и всяком, чему случалось быть в жизни народа мешиков. Я научился красиво говорить и сам слагал стихи. Однако не следует думать, что выбор мой изменился. Врата кальмекака не влекли меня. Я был рожден воином и верил, что Обсидиановый змей знает, что делает.
Когда же минул год, Ицкоатль велел мне собираться.
– Время пришло, мальчик, – он обнял меня, как будто я был его собственным сыном, с которым ему не хотелось расставаться.
А может, так оно и было, ведь всеобщая Тонатцин послала Обсидиановому змею шестерых дочерей, одну прекрасней другой, но единственный младенец мужского пола умер, не прожив и дня.
Старшая из дочерей, прозванная Атототль, что означало водяная птица, уже готовилась к замужеству, младшая же лишь училась ходить. Ее назвали Киаушочитль – водяной цветок, – и она крепко держала сердце сурового Змея в крохотных ладонях. И потому удивился я, когда Ицкоатль попросил об одолжении.
– Ты еще юн, – сказал он. – Но время идет быстро. Когда ты станешь воином, многие захотят отдать за тебя своих дочерей. Я же хочу, чтобы вспомнил ты тогда обо мне и моей Киа.
Она же, сидящая на коленях отца, повернулась и протянула ко мне руки, точно желала скрепить обещание, которое я не дал, но дать собирался, хотя и медлил, ослепленный величайшей честью. Кем был я? Мальчишкой, которому лишь предстояло вступить на дорогу солнца. Киа – дочь касика и мудреца.
Тогда же от имени дочери Ицкоатль преподнес мне браслет тонкой работы с двумя камнями. Я же отдарился ожерельем из перьев колибри, и Киа с радостью надела его.
Я знаю, что она носила это ожерелье, пока оно не рассыпалось от старости. Ее же дар со мной.
И Тлауликоли показал мне браслет. Он представлял собой цепочку, каждое звено которой было выполнено в виде листа, замок же – две половины цветка, которые соединялись вместе.
Тогда я спросил Ягуара, сдержал ли он слово, данное наставнику.
– Нет, – ответил Тлауликоли. – Но сдержу.
И мне было непонятно, как именно он собирается исполнить обещание, а Тлауликоли не стал ничего объяснять. На этот вечер беседа была закончена.
А утром мы вновь двинулись в путь. Сейчас шли медленно, будто бы наши стражи вынуждены были преодолевать незримую преграду, что давалось им с превеликим трудом. Земли же эти мало отличались от прежних. Они были яркими, полными жизни и в то же время отданными во власть идолам.
Чем дальше ноги уносили меня от осажденного Мешико, тем чаще мысли мои возвращались к событиям недавним. А именно к нашему пребыванию на берегах Новой Испании. Помнится, остановился я на ожидании, что затянулось. Нам изрядно надоело сидение на берегу, каковое вызывало многие разговоры и упреки в робости, особенно ярились люди Веласкеса – им не по нраву была власть Кортеса.
И дабы не усиливать распри, он мудро отдал приказ выступать. Мы двинулись наугад и шли, пока не пришли к маленькому поселению. От людей там мы узнали, что находимся близ Семеаполы.
И хочу сказать, что в город этот мы вошли с миром и с благословения касика, человека, несомненно, мудрого. Он предпочел встретить нас дарами, но не стрелами. С ним же Кортес завел беседу, из которой после получилось многое.
Касик говорил охотно, он жаловался, что лишь недавно его страна подчинилась мешико, и отняли они у них все, особенно золото. А страх перед мешиками и Мотекосумой семеапольцев столь велик, что и помыслить они не смеют о сопротивлении. Он молил о защите, говоря, что лучше отдаст дань богу милосердному, каковому довольно лишь золота, чем будет посылать своих подданных в Мешико, где им уготована страшная участь – быть принесенными в жертву.
И тут касику донесли о прибытии в Семеаполу пятерых мешикских чиновников для сбора налогов. Я видел, сколь сильно перепугало его известие. Он побелел и весь затрясся, тотчас позабыв о нас. Все засуетились, готовя угощение и напитки для нежданных гостей. Прибывшие прошли мимо нас, не удостоив взглядом. А мы разглядывали богатое убранство послов, удивляясь увиденному.
Разрисованные лица придавали им вид чудовищный. Блестящие волосы были зачесаны вверх и скручены узлом, а его украшали розы. В руках послы держали особые посохи с крючками, и за каждым шел раб с опахалом.
Касик и прочие именитые люди Семеаполы склонились пред пришельцами, а те разразились бранью, пеняя, что жители города пустили нас. И за этот проступок мешики потребовали двадцать юношей и столько же девушек для умилостивления их божества Уицилопочтли.
Узнав через донью Марину и Агиляра о том, что говорят послы, Кортес ужаснулся. Он велел солдатам пленить мешиков, что те охотно и сделали. А толстый касик, боясь Кортеса больше, чем Мотекосумы, поспешил заявить, что более не желает подчиняться мешикам. Он же стал уговаривать Кортеса принести в жертву самих послов, но тот отказался, имея на пленников свои планы.
Он велел перевести их на корабль, якобы для того, чтобы быть уверенным, что пленники не сбегут. Там, впрочем, их освободили от цепей, и двоих отпустил к Мотекосуме с заверениями в преданности и дружбе, а также в готовности помочь управиться с мятежным городом. Местному же касику Кортес объявил, что готов защищать их до последней капли крови, но им нужно примкнуть к нам теснее. В конце концов эскривано Диего де Годой составил формальный акт подчинения Семеаполы и прочих городов тотонаков Его Величеству императору Карлу.
Это укрепило дружбу и мир. Мы продолжили строиться, и тотонаки охотно помогали возводить новую крепость, видя в нас защиту от прежних своих хозяев. Меж тем Великий Мотекосума, узнав о мятеже тотонаков и захвате своих чиновников, стал собирать войска. Однако войны не случилось. Двое пленников, освобожденных Кортесом, достигли Мешико и сообщили о поклонах и заверениях Кортеса в мире. И Господь Бог склонил сердце Мотекосумы на милость. Вместо войска в Семеаполу прибыли послы, среди которых было двое племянников Мотекосумы и четверо пожилых и мудрых сановников, которым и предстояло принять решение.
Они сердечно благодарили Кортеса за освобождение мешиков и говорили, что тотанаки не уничтожены лишь потому, что в своей стране они приютили Кортеса, а потому прощены. Кортес передал послам прочих пленников, просил извинить местных жителей, ибо отныне они – подданные императора Карла, а потому не могут платить дань Великому Мотекосуме. Впрочем, сам Кортес со своими товарищами вскоре прибудет в Мешико, чтобы лично представиться Мотекусоме, и тогда все вопросы будут разрешены легко и без остатка. Конечно, подобное заявление послов не обрадовало, однако же они не нашли, в чем упрекнуть Кортеса.
Тлауликоли назвал его злоязыким, я же не видел ничего дурного в хитрости, каковая, быть может, сберегла многие и многие жизни, а ко всему позволила нам пустить корни в сию благодатную землю.
Семеапольцы же, увидев, сколь любезны и почтительны с нами мешики, прониклись еще большим уважением. Они решили, что раз Великий Мотекосума шлет не войска, а послов с богатыми дарами, то, верно, оттого, что опасается нас.
И тотонаки первыми назвали нас теулями, что означало «малые боги». А многие другие касики, заслышав о произошедшем, стали присылать к нам людей с богатыми дарами.
Это убедило нас продолжить путь. Всей душой стремились мы в Мешико, о котором многое слышали. И не стоит думать, что дорога наша была проста. Случалось нам и воевать. Так, многие полегли в стычке с воинственными тлашкальцами, не желавшими пропускать нас к землям Мотекосумы. Неистов был молодой Шикотенкатль, разгневанный тем, что Кортес запретил тотонакам славить прежних идолов и дал им слово истинного Бога. Не единожды стояли мы против тлашкальских войск, всякий раз моля Господа о защите. И Он, слыша наши голоса, раз за разом отдавал нам победу.
А закончилось все тем, что милость Божия снизошла и на Шикотенкатля и советников его, которые отринули войну и пришли просить о мире. Говорили они про хитрость Мотекосумы, желавшего изничтожить свободомыслящий Тлашкаль нашими руками. Либо же нас – руками тлашкальцев. Заверил Кортес, что не желает зла ни городу, ни людям, но только просит отдыха и права пройти по землям, ибо желает он встретиться с Мотекосумой…
И, вспоминая о прошлом пути, я меньше думаю о нынешней дороге, что ведет нас в неизвестность. Порой нам встречаются поселения, которые Тлауликоли предпочитает обходить стороной. И тем удивительнее было его решение остановиться. Деревня, им выбранная, была велика, в центре ее возвышалось строение из белого камня. Прочие же дома – глиняные и деревянные – сделаны были аккуратно. Вокруг простирались поля, разделенные узкими каналами.
Стоило нам приблизиться, как из селения вышли люди. Окружив нас, они заговорили, и я удивился тому, что не понимаю сказанного. А присмотревшись, понял, что и люди отличаются от мешиков.
Они были высоки и смуглы, однако кожа их не имела темного глиняно-красного оттенка и отливала золотом. Узкие лица обладали приятными чертами, более мягкими, нежели у мешиков, а глаза были не черными, а светло-ореховыми.
Мужчины, столь же статные, как Тлауликоли, носили украшения из перьев и звериных зубов, а женщины разрезали мочки ушей и вставляли в отверстия золотые диски.
Увлеченный, я не заметил, как толпа стала огромной. Ко взрослым присоединились дети, каковых в деревне имелось великое множество. И казалось, что все жители, от младенца до немощной старухи, вышли поглядеть на нас.
Люди переговаривались, указывали пальцами и всячески демонстрировали свое удивление. Однако не виделось мне в том злости, и потому появившееся опасенье исчезло.
Отыскав взглядом Тлауликоли, я убедился, что он спокоен. Ягуар разговаривал с молодым мужчиной, чье лицо и тело были разрисованы белой краской, а с плеч свисал плащ из звериных шкур. В одной руке дикарь сжимал копье с наконечником из черного обсидиана, а со второй свисал плетеный щит.
И когда говорившие повернулись ко мне, я удивился их сходству.
В деревню нас все же впустили, и если Тлауликоли встречали с явной радостью, то я, Педро и прочие пленники вряд ли могли считаться желанными гостями. Нас с Педро заперли отдельно от тескокцев, и мы не знали, стоит ли радоваться тому.
– Нас убьют здесь? – это был первый вопрос, заданный Педро за многие дни пути.
Я принялся уверять, что Тлауликоли просто дает отдых и нам, и своим людям, а здешние жители миролюбивы, но по глазам Педро понял – он не верит мне.
– Ты якшаешься с дикарями, – сказал он и повернулся к стене. – Они украдут твою душу.
Тем же вечером появился Тлауликоли и еще трое, которых я прежде не видел. Одежды из тонкой ткани, обилие золотых украшений и перья в волосах сказали мне, что эти люди знатны и богаты. Они же смотрели на нас, грязных и оборванных, переговаривались и смеялись. И лишь Тлауликоли оставался мрачен. Наконец он сказал что-то резкое на языке, которого я не понял, а потом обратился ко мне:
– Сегодня состоится моя свадьба. И если ты взялся писать про все, то напиши и про нее.
Я перевел его слова для Педро, и тот хрипло рассмеялся:
– Напиши, братец пресвятой! А то и обвенчай! Благослови дикаря!
– Мне не нужно благословение, – на ломаном испанском ответил Тлауликоли. – Как не нужна и милость вашего бога.
И прежде, чем я высказал свое удивление, Тлауликоли ушел, и с ним же ушли прочие. Я же принялся размышлять о том, где мог Тлауликоли выучить наш язык и отчего скрывал знание.
Педро, убедившись, что мы остались одни, подполз ко мне и протянул стянутые веревками руки.
– Что ты делаешь, братец? – зашептал он, брызжа слюной в лицо. – Зачем ты разговариваешь с ним? Зачем слушаешь его? Зачем делаешь то, что он тебе велит?
– А что мне делать?
– Убить, – убежденно ответил Педро. – Он не связывает тебя. Он поворачивается к тебе спиной. Ударь. Возьми камень и ударь. Только хорошенько, изо всех сил… Черепушка хрустнет, и все…
Он снова рассмеялся, и, к превеликому своему ужасу, я понял, что Педро не свят – безумен.
Вечером за мной вновь пришли, на сей раз двое молодых воинов из свиты Тлауликоли. Выходя из комнаты, я обернулся. Педро лежал, прижавшись щекой к земле, и хотя с губ его не слетало ни слова, но в движении их я прочел услышанное:
– Убей!
Но не было гнева в сердце моем. И впервые подумал я о том, что́ из содеянного нами в Новой Испании сделано к вящей славе Божией, а что – из-за проклятого металла, помутившего разум и сломившего дух.
Нет, я по-прежнему полагал, что Господь милосердный и Дева Мария ниспослали Кортесу вдохновение и направили стопы его сюда с целью низвергнуть кровавых идолов. Однако же нам, исполняющим волю Его, следовало бы действовать иначе.
Страшны были сии сомнения, и потому отринул я их, решив, что в день нынешний перестану быть пленником и монахом, но стану просто гостем на чужой свадьбе.
А следует сказать, что обычаи мешиков и тут отличались от наших, и хоть были странны, но виделись мне разумными.
Не каждый молодой человек мог взять себе жену, буде пожелает. Сначала он испрашивал согласия не только у родителей, но и у наставников. Устраивался пышный пир, на котором отец или иной старший родич преподносил учителям топор, рассекая тем самым связь, что возникала меж учеником и учителем. А наставники, принимая дар, наставляли жениха, наказывая ему быть достойным человеком и храбрым воином.
Родственники же находили невесту, засылая в дом специальную женщину-сваху, каковая и вела разговор с родичами девушки. А уже когда все было сговорено, тогда семьи собирались на совет и решали, в какой день состоится свадьба. И это тоже было мудро.
Само же торжество случалось так: днем в доме невесты собирались женщины и девушки. Они приносили дары, пели песни, помогали невесте надеть свадебный наряд и раскрашивали ее лицо светло-желтой краской. Наряженная в лучшие одежды, сидела она на возвышении, будто бы была королевой, и подходили к ней старейшины из дома жениха, кланялись и говорили учтивые слова:
– Бедное дитя! Ты должна покинуть своих отца и мать. Дочь наша, мы радушно принимаем тебя и желаем тебе счастья.
А она отвечала:
– Ваши сердца добры ко мне, ваши слова, сказанные мне, драгоценны.
И так продолжалось до темноты. Когда же солнце уходило на покой, невесту переносили в дом жениха. Крепкая старуха сажала ее на плечи и по пути давала наставления и мудрые советы. А сопровождали старуху два ряда женщин и незамужних девушек, которые несли факелы и пели песни.
Это зрелище я и увидел. Медленно ступала огромная старуха, лицо которой изрезали морщины, а волосы иссушила седина, однако телом она оставалась крепка и стати была мужской. Невеста же, восседавшая на спине ее, гляделась крохотной. Вокруг же кружились женщины в цветастых нарядах. Поглядеть на свадьбу собрались люди со всей деревни. Многие выкрикивали какие-то слова, видимо, желая молодоженам всякого счастья.
Когда процессия достигла места, где стоял дом жениха – а Тлауликоли выбрал самый большой и красивый из домов селения, – навстречу вышел Ягуар. С легкостью снял он невесту и поставил рядом с собой, только тогда я увидел, что девочка эта едва-едва достигает макушкой плеча Тлауликоли. А еще, что она юна и прекрасна.
Невесте и жениху подали курительницы, а после препроводили в дом, и там продолжалась церемония. Признаться, я плохо запомнил происходящее, ибо смотрел лишь на лицо невесты.
Киа… водяной цветок… лилия? Хрупкая водяная лилия, чьи лепестки столь нежны, что не в силах вынести прикосновения солнца. И оттого стыдлива, скрывается она во глубине вод, дожидаясь ночной прохлады. А дождавшись – раскрывается, радуя глаза луны.
И так же будет радовать она сердце супруга, если это сердце вообще способно испытывать радость. Он жесток и свиреп. Он зверь, который не способен ценить истинную красоту. И он лишь исполняет обещание, данное некогда. Он ест с ее рук, усмиренный обычаем. А она робко улыбается, думая, что никто не видит этой улыбки.
Я видел. Я, Алонсо, отрекшийся от мира, видел и страстно желал в мир вернуться. Когда же молодые удалились в отведенные им покои, сердце мое заныло от ревности. И, гася ее, я пил и ел, плясал дикарские пляски, стыдясь того, что творю.
В камеру вернулся на рассвете и, упав на циновку, затих. Я слышал сиплое дыхание Педро, которое вскоре сменилось бормотанием. И тогда, зарыдав от чувств, меня переполнивших, я встал на колени.
Я молился.
Звал Господа Бога и просил Деву Марию омыть мои ослепленные глаза, открыть мне истинную суть вещей и избавить от мук душевных.
Но в милосердии мне было отказано: когда я заснул, то видел во сне узенькое личико, измазанное желтой краской, и робкую улыбку на губах чужой невесты.
Наше сидение продолжается. Нас кормят и даже выводят в небольшой дворик, позволяя гулять. Ко дворику сбегаются дети, они забираются на стену и крыши домов, оттуда глядят на нас, указывают пальцами и смеются. Однажды дети стали бросаться комьями земли, что привело Педро в неистовство. Он начал кричать и трясти кулаками. Он выглядел жалко в беспомощной ярости своей, и дети веселились. Закончилось все, когда появился седовласый воин, который розгой разогнал мелюзгу.
Чем-то он напомнил мне моего наставника, человека обликом свирепого и духом непреклонного, но при том справедливого. Сколько мне, несмышленому, доставалось грязной работы во усмирение дерзновенных помыслов. Сколько ненависти я излил на камни монастырского двора. Сколько ярости утопил в нечистотах, вынужденный за очередное мелкое прегрешение исполнять работу золотаря. Сколько ударов розгой принял, закусывая губу, дабы не закричать от боли. И сколько слез пролил, когда наставник сгорел от болотной лихорадки. Я принялся думать, что сказал бы он о моих приключениях. И прямо-таки услышал скрипучий преисполненный вечного недовольства голос:
– Ты дурак, Алонсо. Дураком был и дураком помрешь. Мало я тебя порол, ох мало. Тебя позвали, а ты и рад стараться! Кому ты тут служишь? Господу? Иди кормить нищих, иди лечить убогих, иди и сделай хоть что-то для своей души.
Ему же, невидимому, я возразил:
– Но разве не благое дело – нести слово Божие?
Верно, хорошо, что наставника на самом деле не было рядом, ибо за подобный дерзновенный ответ его клюка нашла бы мои ребра.
– Благое дело? А может, и благое! Только разве слово Божие вы несете? Оглянись, Алонсо! Не перед Богом вы склонились, но пред тельцом золотым! Он в ваших помыслах. Он в ваших сердцах. Он давно подчинил вас всех.
И учитель отвернулся от меня, оставив в смятении. Я убеждал себя, что не было ни разговора этого, ни ответов нигде, кроме как в голове моей. И что виной всему – тоска по дому. Желая отрешиться от нее, я вновь вернулся к записям. Благо времени теперь имелось вдосталь, и я мог подробно рассказать о нашем пути в Мешико.
Из Тлашкалы мы двинулись в Чолулу, а оттуда уже в Мешико. Касики всячески отговаривали нас от похода, каковой считали чистым самоубийством, но Кортес был непреклонен.
– Не ходи в Мешико, Малинче, – молили касики, – там тебе действительно несдобровать!
Кортес поблагодарил их за совет и с радостным лицом заметил:
– Никто у нас не сможет отнять жизнь, ни мешики, ни кто-либо иной, только Господь Бог.
И касики отступили, смирившись с нашим решением.
Не буду лгать, что со спокойными сердцами шли мы в город, о каковом слышали, будто он велик, как тысяча городов, виденных нами ранее. И многие говорили, что мы изрядно получили даров. Так стоит ли упрямиться? И не след ли проявить благоразумие и вернуться на Кубу? Но в упорстве Кортеса мне ныне видится рука Божья. Кто, как не Он, Едино великий, способен был сотворить подобное чудо и отдать детям своим этот богатый край?
Через несколько дней пути мы достигли ущелья, с которого начинались две дороги. Обе вели к Мешико. Мы выбрали ту, что вела на Тлалманалько. Она была безопасна, но шла через лес столь густой, что нашим индейцам с великим трудом удавалось расчищать путь. А многие из поваленных ими деревьев до сих пор лежат вдоль дороги. Когда же мы поднялись на кряж, пошел такой густой снег, что покрыл все в один момент. И люди, шедшие за нами, увидели в том недоброе предзнаменование.
Но как бы там ни было, мы достигли Тлалманалько, где нас уже ожидали послы от Мотекосумы. Он обещал ежегодно платить нашему императору столько золота, серебра и драгоценных камней, сколько он пожелает, но лишь при условии, если Кортес повернет назад. А за это Мотекосума готов ему заплатить четыре карги золота, а каждому из нас по одной.
И надо сказать, что Кортес весьма поразился этим известием, хотя вида не подал. А, наоборот, обнял послов и с великой охотой принял подарки.
– Мотекосума слишком великий сеньор, чтобы так часто менять свое мнение, – сказал он им через Агиляра. – Мотекосума слишком мудр, чтоб не понять, как сильно разгневается наш император, когда мы не выполним его приказа посетить Мотекосуму. А если же Мотекосуме не понравится наше пребывание в его столице, то мы сейчас же, по первому его приказу, уйдем оттуда.
И послы вынуждены были уйти. Надо сказать, что случай этот изрядно поднял наш дух, ибо мы решили, что если Мотекосума столь опасается нашего прибытия, то, стало быть, не так он и силен, как о том говорят. Следующий же день лишь подтвердил догадку.
Поняв, что повернуть нас не выйдет, Мотекосума вновь изменил решение и выслал нам навстречу своего племянника Какамацина. О его приближении нас известили гонцы, и мы все вышли приветствовать особу столь знатную. Прибыл Какамацин в золотом паланкине, который несли восемь сановников.
И когда паланкин опустили на землю, то сановники принялись выметать дорогу, дабы нога Какамацина не коснулась ни грязи, ни соломы.
Сей молодой человек сердечно поприветствовал Кортеса и подарил ему три жемчужины, каждая размером с кулак взрослого мужчины.
– Малинче! Я и вот эти сановники прибыли приветствовать тебя и сопровождать тебя весь остальной путь в нашу столицу; скажи, в чем нуждаешься ты и твои товарищи, – все у тебя будет!
И Кортес обнял Какамацина, как брата.
На другой день рано утром мы вступили на широкую дорогу и направились к Истапалапану. И, видя многолюдные города и крупные поселения, одни – на воде, другие – на суше, и эту ровную мощеную дорогу, мы испытывали все возрастающее удивление.
Поражали воображение огромные башни храмов и строения, будто бы стоящие прямо в воде. И чем ближе мы подходили к Истапалапану, тем больше росло наше преклонение пред мощью и богатством этой страны. А по прибытии в сам город нас разместили в подлинных дворцах громадных размеров, чудной постройки, из прекрасного камня, кедрового и других ароматных деревьев.
Никогда прежде мне не доводилось бывать в местах столь великолепных. При дворцах имелись большие внутренние дворы и великолепные сады, полные роз и цветов иных, со множеством плодовых деревьев и прудом с пресной водой. И можно было видеть, как большие лодки проплывают из озера по каналу, искусно выложенному изразцами и каменной мозаикой.
Увы, со скорбью величайшей говорю: не осталось боле ничего из описанного мной. Мертв стал великолепный Истапалапан. Сгорели сады, иссохли каналы, и псы да шакалы бродят по улицам его. Однако сие несомненное зло разве не обернется в грядущем благом? И не возродится ли город в новом великолепии своем, подобный невесте в чистом убранстве, ждущей не мужа, но Господа?
Я не знал. А безумный Педро молился, лишь укрепляя меня в сомнениях.
Однако сколь бы ни прекрасен был Истапалапан, но путь наш лежал дальше, в Мешико. И на следующий день мы, сопровождаемые многими людьми Какамацина, ступили на дорогу. А следует сказать, что шла эта дорога по дамбе, каковая перекрывала озеро и соединяла два города. И от нее же отходили иные дороги, к городам меньшим да святилищам.
Мы весьма поражались мастерству людей, сотворивших подобное чудо.
И вот когда приблизились мы к Мешико, дорогу заполонили люди. Это были знатные касики и сановники, одетые богато и нарядно. Они кланялись Кортесу и говорили, что бесконечно рады видеть его.
Здесь-то мы и встретили Великого Мотекосуму.
Он прибыл на носилках под изумительным балдахином из зеленых перьев, искусно украшенным золотом, жемчугом, нефритом. Камни свисали, как бусы. Наряд Великого Мотекосумы показался нам сделанным из чистого золота. А обувь, как мы после узнали, по обычаю мешиков и вправду была золотой.
При приближении Мотекосумы Кортес соскочил с коня и пошел ему навстречу, и когда приблизился к Мотекосуме, каждый из них с великим почтением поклонился другому.
Было это знаком мира и доверия.
– Вас следовало перебить на дамбе, – сказал Тлауликоли. – И многие говорили Монтесуме, что это будет правильно. Но он больше верил жрецам, нежели воинам. Вы пришли в наши земли, говоря, что идете с миром, но руки ваши ни на миг не отпускали оружия, как и головы ваши не отпускали мыслей о предательстве.
Может, и так, но в тот день мы достигли цели и въехали в Мешико.
И если прежде Истапалапан казался огромным, то теперь я увидел, что сей город ничтожно мал по сравненью с Мешико. Толкотня была невероятная; сверху и снизу, с улиц, с плоских крыш, балконов, лодок и плотов впились в нас тысячи тысяч глаз мужчин, женщин и детей.
Улицы города были просторны, а дома – сплошь сложены из камня и высоки. Наше ничтожество нами сознавалось все сильнее, и тем сильнее же мы надеялись на мощь и помощь Иисуса Христа.
Мы пересекли город и остановились в нескольких громадных строениях, которые были отведены для нас. Как узнали мы, раньше тут были дворец отца Мотекосумы, ставший ныне храмом для мешикских божеств. И поскольку нас тоже называли богами, то и поместили туда, чтобы мы находились под одной кровлей с равными.
Дворцовый комплекс состоял из нескольких строений со множеством вместительных залов. Покои Кортеса сплошь были покрыты дорогими коврами. Не забыли и про нас: наши постели с новыми матрасами, подушками, блестящими одеялами и занавесями были таковы, что на них могли бы покоиться величайшие сеньоры.
Все блестело чистотой и богатыми украшениями.
Когда мы вступили в большой внутренний двор этого дворцового комплекса, нас встретил Великий Мотекосума, взял Кортеса за руку и сам проводил его во внутренние покои. Здесь он надел на него драгоценную цепь удивительно тонкой работы – каждое звено представляло рака, – и все присутствующие, не исключая и мешиков, удивлялись столь неслыханной чести. Кортес благодарил за все, и Мотекосума ответил:
– Малинче! Пусть ты и твои братья чувствуют себя здесь как дома.
С этими словами он удалился в свой дворцовый комплекс, который был близко от нашего. Мы же немедленно приступили к расквартированию отдельных рот по залам, выбрали подходящие места для пушек и все устроили так, чтобы при малейшей тревоге все были бы вместе и в наивыгодной позиции.
Тем же вечером Мотекосума вновь навестил Кортеса. Они беседовали долго, восседая как равные на одинаковых золоченых креслах.
– Благодарю тебя, о Великий Мотекосума, за оказанную милость! Теперь все приказания нашего государя соблюдены в точности. Но остались еще веления нашего Бога, о чем и хочу тебе сказать, как говорил в свое время и твоим послам, – произнес Кортес и с дозволения Мотекосумы стал рассказывать ему о Боге и Сыне Божьем, о Царствии Небесном и благе, каковое дает вера в Господа единого и истинного.
И Мотекосума слушал внимательно, а после сказал.
– Ceньор Малинче! То, что ты говорил о своем Боге, я действительно уже слышал раньше от моих людей, посланных к тебе на берег моря. Знаю я и о кресте, ибо ты всюду и везде водружал его. Мы не возражали. Но и наши божества мы считаем добрыми и с незапамятных времен молимся им. Посему не будем более говорить об этом. Однако же скажем об ином. Я отлично знаю, Малинче, что говорили тебе о нас тлашкальцы. Говорили, что я сам подобен божеству и что в моих домах все золотое, серебряное и из драгоценных камней. Теперь, сеньор Малинче, видите, мое тело из костей и мяса, как и ваши, а мои дома и дворцы из камня, дерева и извести. Я великий король, это так. И богатство мое досталось мне от моих предков. Прочее же – ложь.
На это Кортес, вторя в тон, с улыбкой ответил:
– Давно известно, что враг о враге добра не скажет. Зато глаза мои ныне говорят, что нет более щедрого и более блистательного монарха.
Радуясь подобным речам, Мотекосума одарил каждого из прибывших, и даже солдатам досталось по две золотые цепи. Засим эта встреча была закончена, как и мое о ней повествование.
На седьмой день нашего пребывания в деревне вновь объявился Ягуар. В обыкновенной одежде и без оружия, он все равно разительно отличался от прочих индейцев. И те, чувствуя его инаковость, держались на почтительном расстоянии.
– Отдохнули ли вы? – спросил Тлауликоли, присаживаясь на корточки.
Я же поблагодарил его и хозяев за крышу над головой и еду, каковую мы получали исправно. И надо сказать, что была она хоть и проста, но насыщала тело изрядно.
– Мы скоро двинемся в путь? – поинтересовался я, коль уж мой старый неприятель снизошел до беседы. А надо сказать, что к тому времени я столь утомился в обществе Педро, что готов был обнять Ягуара. Мне не хватало разговоров или хоть бы такого человека, который бы каждую минуту не извергал проклятия и не желал смерти всем вокруг.
Прежде я и не знал, сколь утомительной может быть ненависть.
– Скоро, – ответил Ягуар. – Я вижу, ты много писал.
– Это лишь малая часть того, что я хотел бы поведать.
Но вряд ли успею. Этого я вслух не произнес, однако же по взгляду Тлауликоли понял: все верно. Близок проклятый город Ушмаль, покинутый жителями. И близок час, когда лягу я, брат Алонсо, на жертвенный камень. И Ягуар вырежет мне сердце, чтобы накормить идола.
А сколь человеку свойственно прятаться от страхов, то и я предпочел сменить тему беседы.
– Поздравляю тебя с женитьбой. В моей стране принято одаривать молодоженов и желать им всяческих благ. Однако у меня нету ничего, что сошло бы за дар. Остается пожелать тебе долгой жизни и многих детей… пусть так.
– Спасибо, – ответил он серьезно и на испанском. – В тебе сильный дух. Он легко взлетит к солнцу.
– Будь ты проклят! – завизжал Педро и швырнул в Ягуара горсть земли. Но тот с легкостью уклонился и укоризненно покачал головой, сетуя на неразумность моего путника.
– Твоя невеста хороша, – сказал я.
И пред внутренним взором предстало личико, измазанное краской, и перышки в темных волосах, и наряд роскошный, тяжелый и чересчур большой для подобной крохи.
– Я получил больше, чем мог желать, – было мне ответом.
Мы замолчали. Я не знал, о чем еще спрашивать, а он не спешил уходить.
– Хочешь, – предложил наконец Тлауликоли, – я расскажу, как я прибыл в Теночтитлан?
Я прибыл в Теночтитлан в сопровождении пятерых воинов и касика. По пути он представлялся мне человеком знатным и богатым, но стоило ступить в город, как я увидел, что богатство моего покровителя мало и вокруг множество людей, чьи наряды более роскошны, а охрана – велика.
– Смотри, Тлауликоли, – сказал мне касик Ицкоатль, вытирая слезящиеся глаза. – Вот величайший город. И если боги будут к тебе милостивы, то в нем найдется местечко и для тебя.
И я, упав на колени, поцеловал землю у ног его, благодаря за добрые слова.
В тот день мы прошли через весь город, и он показал мне торговые ряды, где продавали украшения из золота и серебра, тончайшие ткани со всех концов земли, рабов и рабынь, плоды земляного ореха и какао, шкуры зверей и живых птиц…
Великолепные храмы устремлялись к небу. Дым сочился с их вершин, мешаясь с облаками. Далеко разносились голоса жрецов и стоны пленников. А выше прочих был храм, возведенный по велению Монтесумы.
Он занимал столько места, что его хватило бы стать пяти сотням домов. И построен он был из белоснежного камня. Сто четырнадцать ступеней вело к вершине. Две белые башенки стояли над ней, храня покой богов…
…и скажу я, брат Алонсо, подтверждая услышанное, что самолично видел этот храм и поражен был его величием. Узнал я, что в строительстве его участвовали все жители Мешико, принося дань серебром, золотом или рабами. Рядом с храмом имелись дворы и большие здания, в которых жили жрецы и прислужники, а также девицы знатных родов, каковых родители оберегали от мира.
На вершине же, упомянутой Ягуаром, действительно стояли башни, и в них мешики прятали идолов. Мне довелось видеть их, когда я вместе с Кортесом поднялся на вершину храма. Кортес попросил у Мотекосумы разрешения взглянуть на богов, ибо слышал о них многое и желает сравнить их с нашим Господом милосердным.
И Мотекосума, посовещавшись со жрецами, предложил нам войти в башенку. Следует сказать, что была она не так мала, каковой виделась снизу. Внутри ее расположился просторный зал с двумя алтарями, похожими на каменные гробы. А при каждом алтаре сидело по идолу.
Тот, который находился по правую руку, назывался Уицилопочтли. Теперь я уже знаю, что это – бог войны и оттого облик его ужасен. Тогда же я, пораженный, разглядывал широкое лицо с огромным носом и массивное туловище, сплошь покрытое драгоценными камнями, золотом и жемчугом. Несколько золотых ужей опоясывали бога, а в руках он держал лук и стрелы. Наиболее ужасным показалось мне ожерелье Уицилопочтли, выполненное в виде человечьих голов и сердец, украшенное множеством синих камешков.
У алтаря стояла жаровня, где сжигали сердца индейцев, принесенных в жертву в тот же день. Их было трое, и по святилищу расползался едкий черный дым. И копоть покрывала прекрасные фрески на стенах храма.
В другой стороне, по левую руку мы рассмотрели находившегося там же гигантского идола высотой с Уицилопочтли, с носом, как у медведя. Глаза его ярко сверкали, сделанные из обсидиана, а к туловищу были прикреплены драгоценные камни. И жрец объяснил, что этот идол изображает брата Уицилопочтли, которого зовут Тескатлипока и который есть бог их преисподней.
Ему тоже приносили жертвы. И было их столь много, что весь пол был залит кровью, и даже на бойнях Кастилии не было такого зловония.
Затем тот же жрец повел нас в другую башенку, в которой имелось помещение, богато отделанное деревом, а в нем стоял идол получеловека-полуящерицы, весь покрытый драгоценными камнями. Но и тут все было залито кровью. Не выдержав зловония, мы выскочили наружу.
Еще нам показали огромный барабан, установленный между двумя башнями. Унылый звук его разносился на два легуа, и было похоже, что это грешники, запертые в преисподней, стонут. Тут же находилось и множество других вещей – большие и малые трубы, всякие жертвенные ножи из камня, множество обгорелых, сморщенных сердец индейцев. И всюду – кровь!
Молчали мы, не в силах произнести ни слова, лишь Кортес сумел сказать Мотекосуме:
– О Великий Мотекосума, не понимаю, как ты, столь славный и мудрый правитель, не убедился до сих пор, что все эти идолы – злые духи, именуемые детьми дьявола. Чтобы убедить тебя в этом, разрешите на вершине этой башенки водрузить крест, а в ее помещении, где находятся ваши Уицилопочтли и Тескатлипока, поместить изображение Девы Марии. Увидишь сам, сколь милосердна и прекрасна она и сколь ужасны ваши идолы.
Но Мотекосума ответил очень немилостиво:
– Сеньор Малинче! Если бы я знал, что ты будешь поносить моих богов, я никогда бы не показал их тебе. Для нас они – добрые боги. От них идет жизнь и смерть, удача и урожай, а посему мы им поклоняемся, приносим жертвы.
Тлауликоли, которому я рассказал все, увиденное мной тогда, лишь повторил слова императора. И это было выше моего понимания. Как можно преклонять колени пред чудовищами? Как можно приносить им в жертвы людей? И как можно самому при том оставаться человеком?
– Ты сам ответил мне, что богу необходимо отдать причитающееся, – сказал Тлауликоли, напоминая пересказанную ему притчу о динарии кесаря. – И вы отдаете вашему богу души, мы же отдаем жизнь, чтобы они вернули эту жизнь. Наша кровь поит солнце, и оттого солнце продолжает движенье по небосводу, а мир греется в лучах его. И звери живут в лесах, а люди в городах. Ты восторгался богатствами Теночтитлана и великолепием его, но разум, чтобы построить этот город, нам дали боги. И силы. И камень. И воду. И землю. И все семена, которые в этой земле есть.
Он был сердит и ушел, как я полагал, надолго. Однако вскоре Тлауликоли вернулся, и с ним были двое молодых мужчин. Они принесли еды и питья, а еще расстелили свежие циновки, чтобы мы с Ягуаром могли сесть. Когда же воины ушли, Тлауликоли продолжил прерванный мной рассказ.
…Ицкоатль привел меня к тайным дверям храма и произнес слово, по которому жрец пропустил нас внутрь. Признаться, в тот миг я испытывал страх, но доверял моему учителю.
За дверью обнаружился коридор, освещенный весьма скудно, и новый жрец, в одеяниях просторных и измаранных кровью, велел нам следовать за ним. Он вывел в огромный зал, пустой, если не считать плоского камня. Но стены зала украшали картины, выполненные весьма и весьма умело. Они изображали войны и победы, а также принесение жертв Тескатлипоке.
Однако меня удивило отнюдь не это, но то, что у воинов на всех картинах были головы ягуаров.
И тут тяжкий гул разнесся по залу, а стены раздвинулись, пропуская существ, которые показались мне невиданными. Вспыхнуло пламя на камне, освещая стены и потолок, по которым неслись не то звери, не то люди.
Они же окружили нас. И только когда подошли совсем близко, то увидел я, что это все-таки люди. Сходство с чудовищами им придавали шкуры ягуаров, выделанные весьма умело. Морды зверей возлежали на головах и крепились обручами, как и длинные лапы, превращенные в подобие рукавов. Глаза зверей были сделаны из желтого камня, который привозят с моря, а клыки и когти – из обсидиана.
Воины были равны и статью, и облачением, и лишь когда один выступил вперед, я увидел, что руки его обхватывают широкие браслеты.
– Ицкоатль, – сказал он. – Ты снова пришел.
– Я привел тебе нового воина, Чимальпопока, – ответил мой учитель. – Он юн, но уже отмечен богами.
– Тебе ли судить о том, чего хотят боги?
Я думал, что Ицкоатль разгневается на подобную дерзость, ибо кем бы ни был говоривший, ему следовало бы оставаться учтивым. Однако же Ицкоатль поклонился до самой земли и мягко произнес:
– Я понимаю твой гнев, Гремящий щит, и прошу извинить меня за то, что я нарушил данное единожды слово. В твоей воле потребовать любую цену, хоть бы и жизнь мою, однако молю выслушать меня. Ибо этот юноша – истинный Ягуар, чему было дано подтверждение.
– И я, и братья слушаем тебя.
Голос говорившего по-прежнему был холоден, а я испугался, что из-за меня, ничтожного, Ицкоатль погибнет. Ведь история, случившаяся столь давно, уже успела поблекнуть. Теперь все это казалось если не вымыслом, то чудесным сном. А сны, как я говорил, приходили ко мне всегда.
Но когда Ицкоатль заговорил, все вновь воскресло в памяти. Как будто наяву увидел я себя, беспомощного и израненного. Кровь напоила землю, и земля пригасила жар тела. Дождь лился в раскрытые губы мои, воскрешая и придавая силы. И желтоглазый зверь терпеливо умывал беззащитного человека.
– Так ли это было? – обратился ко мне воин, когда Ицкоатль замолк.
– Так было.
– Сними одежду.
Я подчинился и остался недвижим, когда двое людей из свиты Гремящего щита приблизились и принялись пристально изучать шрамы. Удовлетворившись осмотром, они отошли и подали предводителю тайный знак, он же кивнул и обратился к Ицкоатлю.
– Ты правильно сделал, что пришел сюда. Чего ты хочешь взамен?
– Будь добр к этому мальчику, – ответил Ицкоатль. – Мои сны говорят, что все в мире переменится. Уходят ягуары, и умирает Теночтитлан. Кровь льется по улицам его, но не во славу богов. Они сами тонут в этой крови…
Воины зашумели, но Гремящий щит поднял руку, приказывая замолчать.
– Ты видишь это?
– Да. Я молю, чтобы мои глаза потеряли способность видеть, но раз за разом… смерть придет в наши дома. И будет она такова, что я не нахожу слов, годных для описания. Люди и боги сразятся, и одни одолеют других, но не храбростью, а ложью.
Теперь я понимаю, что желал сказать мой учитель, передавая меня в руки учителя иного. Он говорил о вас, пришедших с другого края моря. Он первый увидел, сколь лживы белые паруса, пусть даже вы не мыслили еще о том, чтобы ловить ими ветер.
Тот разговор продолжился, поскольку Гремящий щит, став любезным, пригласил Ицкоатля разделить трапезу и остановиться в доме Ягуара. И Обсидиановый змей принял приглашение.
Много позже узнал я, что эти два воина были близки, точно братья, однако и братьям случалось разделяться. Мне так и не удалось узнать истинную причину ссоры, однако я видел, что Чимальпопока сожалеет о прошлом. Однажды он обмолвился, что боги ниспослали его брату испытание, каковое тот выдержал. Но испытание, чем бы оно ни было, сломило дух воина. Гремящий щит не стал чинить препятствий, когда Ицкоатль возжелал покинуть дом Ягуара. Единственно, ему было запрещено возвращаться, и Обсидиановый змей держал данное слово.
В доме Ягуара я и провел многие годы, и Чимальпопока учил меня всему, что знал сам. Не скажу, что время то было для меня легким, часто бывало так, что, обессиленный, лежал я и клял тот час, когда вздумалось мне стать воином, а Ицкоатлю – привести меня в дом Ягуара. И когда становилось совсем тяжко, во снах моих появлялся ягуар, тот самый, что некогда спас меня. Он подходил, ложился рядом и вылизывал свежие раны, а поутру случалось так, что боль проходила. Тело же впитывало знание, подобно тому как земля впитывает благодатную влагу. И отвечало, рождая не маис, но умения.
Вторым моим учителем была война. Мы часто покидали Теночтитлан по зову Монтесумы. У меня было вдосталь возможностей отличиться. Я убивал. Я захватывал пленных, которых приносили в жертву, славя богов и мое умение. И однажды Чимальпопока подарил мне щит, шкуру ягуара и вот эту золотую пластину. Видишь, на ней изображен зверь, который есть символ нашего дома.
И мне, Алонсо, было дозволено прикоснуться к золотой пластине, которую Ягуар носил на толстом кожаном шнурке. Пластина эта была толщиной с полпальца и поверхность имела разукрашенную с одной стороны рисунком, с другой – письменами. Я не мог не отметить великого умения мастера, сотворившего сей знак. Тлауликоли же, коснувшись пластины, впал в задумчивость. Видимо, он тосковал по ушедшим временами, и мне, Алонсо, была понятна эта тоска. Пусть не война живет в моей памяти, но благословенная тишина монастырского скриптория, сладостные голоса молодых братьев, славящих Господа, плывущий над миром рассвет и покой сердечный, какового более не испытать.
