Часть 5
Туман

Вась-Вася не брал трубку. Дашка звонила и звонила, слушала гудки, злилась и нажимала на «отбой», мучилась и, сдавшись, вновь набирала номер.

А потом в новостях показали парня. Точнее, саму картинку Дашка не засекла, поскольку по давней привычке сидела к телевизору спиной и не особо вслушивалась в бормотание диктора. Но на «убийство, совершенное с особой жестокостью» среагировала. Она обернулась и увидела широкоплечего парня в сером свитере и оранжевом дутом жилете. Парень говорил в микрофон и косился влево, и камера съехала по ниточке взгляда, выхватив раскоряченное дерево, черный камень и людей, у всего этого копошащихся.

Дашкино коварное нутро колыхнулось, выталкивая выпитый кофе и съеденную колбасу. Вязкая слюна слепила зубы, и Дашка с тоской подумала, что Тынин, гад этакий, опять угадал.

А если угадал раз, то угадает и два.

Три, четыре, пять…

Вышел месяц из тумана. Вынул ножик из кармана…

Дашка, схватившись за пульт, принялась перелистывать каналы. Менялись люди, а картинка оставалась прежней, размытой и непонятной. И Вась-Вася не торопился отвечать на звонки.

Или он нарочно?

Дашка замерла, прикусив пульт. Очевидность идеи привела в ужас. Вась-Вася не отвечает на звонки, потому что не желает разговаривать с Дашкой. Почему?

Разлюбил? Но любовь не повод отказываться от помощи в таком деле. Значит, надо искать иную причину. Какую? Очевидную.

Адам нашел птичку-колибри. Адам вытянул всю эту ацтекскую мутотень. Адам, наконец, предсказал второе убийство.

Адам – идеальный кандидат.

– Черт, – сказала Дашка и повторила громче: – Черт!

Она точно знала, что Тынин ни при чем. Но вот Вась-Вася… он ведь сгреб в кучу и срыв нервный, и чертову попытку самоубийства – сам же помогал проблемы улаживать, и психиатрическую лечебницу…

– Ненавижу людей, – Дашка вздохнула и снова набрала номер. На сей раз абонент оказался вне зоны действия сети.

Ничего. С Вась-Васей Дашка поговорит. Сегодня же. И ждать появления не будет – сама нанесет визит. И повод у нее имеется. Куча поводов, если разобраться. А за день наберется еще. Надо же отрабатывать переславинское доверие.

Спустя полчаса Дашка вышла из дома и с наслаждением вдохнула морозный воздух. В носу защипало, щеки обожгло, а запах бензина, который ощущался особенно остро, заставил чихнуть.

– Будь здорова, Дашенька, – сказала Дашка самой себе, вытирая нос рукавицей. И сама же ответила: – Буду. Куда я денусь.

Третий по списку тату-салон, несмотря на известность, располагался в полуподвальном помещении. Кирпичные стены его были затянуты маскировочной сеткой, дырявой, как старые чулки. В дыры проглядывали рисунки. Красные морды длинноусых восточных драконов. Стаи желтых рыб, круглых, словно монеты. Кусок корабля с расправленными парусами и золотая звезда на спине морского змея…

– Вам помочь? – обратилась к Дашке блондинистая девчушка в камуфляже.

– Помогите.

На левом виске девчушки расцветала роза. И каплей росы на лепестке ее блестел черный камень.

– Простите, а это тоже рисунок?

– Имплантант, – мило улыбнулась девчушка, поворачиваясь, чтобы Дашка могла получше рассмотреть рисунок. – Совершенно безопасно. Почти безболезненно. И очень стильно.

– Ага… конечно. Меня Дашей звать.

– Нина. Я офис-менеджер. Вы уже придумали, какой хотите рисунок? У нас огромнейшая библиотека, но при необходимости наш художник доработает и ваш эскиз. Это все, – Нина обвела рукой зал, – выполнено по его наброскам. Хотя, честно говоря, на коже оно смотрелось бы лучше.

Может, и так. Рыбы-монеты посмотрели на Дашку с упреком, мол, как можешь сомневаться ты в величии мастера, нас сотворившего.

– Вы присаживайтесь. Чай? Кофе? Минеральная вода? Или сразу к делу?

– Давайте к делу, – Дашка вздохнула. Ей нравилось это место, но она сомневалась, что говорливая Ниночка сохранит говорливость, узнав об истинной цели Дашкиного визита. – Видите ли, Ниночка, дело такое… вы слышали об убийстве Анны Переславиной?

– Кошмар!

– Она не из ваших клиентов случайно?

– Простите, – в голосе Ниночки прорезались стальные нотки, а камешек на виске неодобрительно сверкнул. – Но я не имею права предоставлять информацию о клиентах.

– А о работах? К примеру, вот об этой, – Дарья протянула снимок татуировки. Ниночка смотрела долго, морщила лобик и подбородок.

– Подумайте, Ниночка. Это очень важно. А если сами не можете ответить, то позовите того, кто может. Поверьте, лучше поговорить со мной, чем с убитым горем Переславиным. Вы же не хотите проблем салону?

Мастера звали Олегом. Лет ему было двадцать девять, хотя выглядел он старше. Бледнокожий, мятый какой-то и лысый. Уши оттопыреные, губы распухшие, словно силиконом накачанные, а глаза узкие, восточные, как у дракона со стены.

– Я ее рисовал, – сказал Олег, разглядывая Дашку. – Ерундовина.

– В каком смысле?

Ревнивый взгляд Ниночки мозолил спину.

– Поделка. Я не люблю поделок. Это как если бы Дали взялся рисовать комиксы. Я ей предложил доработать, чтоб нормально было. А она уперлась. Мол, хочу, чтоб как на браслетике, и все тут. А мне чего? Я ж за чужие глюки не в ответе. Она заплатила, я сделал.

– А браслет она с собой принесла?

– Ага. Копеечный. Я еще удивился. Фифа-то подкрученная, в побрякушках, и прикид недешевенький. Ей этот браслетик, как собаке кошачий хвост. И еще вот… – Олег потер переносицу. – Странное такое. Она его в сумочке таскала, в салфетку завернутым. Как будто…

– Как будто ей его дали, – подсказала Ниночка. – Салфетка фирменная. Тут кафешка недалеко есть. Недорогая, но с понтами. Они специальные салфетки закупают, большие и с фирменным логотипом. Я его и узнала. Там спросите.

Дашка сомневалась, что на ее вопросы ответят. И дело отнюдь не в желании, а в том, что вряд ли Переславина была постоянной посетительницей недорогого кафе. Вероятно, она просто назначила там встречу. Или ей назначили.

Вопрос в том – кто?

Ответ определен – убийца.

– А хотите, я для вас чего-нить нарисую? – предложил Олег, разглядывая Дашку иным, профессионально цепким взглядом. – Змею. Вот тут.

Он схватил за руку и провел пальцем по запястью.

– Потому что я такая гадкая?

– Нет. Уробос пожирает свой хвост. Замкнутость. Цикл. Возвращение к исходной точке.

– Спасибо, я как-нибудь воздержусь.

Руки у Олега были ледяными. Как клиенты его терпят? Дашка скорее умрет, чем позволит ему снова к себе прикоснуться.

Но получасом позже, сидя за столиком у огромного, во всю стену, окна, Дашка разглядывала левую руку, по которой змеился невидимый пока узор. Он проступал на коже ледяными черточками, и змеиный глаз подмигивал черным камнем. Точь-в-точь таким, какой сиял на виске девушки Нины.

Татуировку Дашка делать не станет.

Это глупо.

Даже для нее.

Она пила кофе-гляссе и выковыривала из творожного десерта кусочки абрикосов. Она присматривалась к официанткам и искусственно подсмугленному бармену, что протирал бокалы с одержимостью фанатика-неофита. Дашка пыталась прикинуть, повезет ли ей в этой охоте.

Не повезло.

Никто не вспомнил Анну Переславину, даже за деньги. А салфетки в кафе и вправду были фирменными, с птичкой-колибри в верхнем левом углу. В нижнем правом притаился ягуар. Он очень внимательно следил за птицей, и Дашка понимала – его охота будет удачной.

Выйдя из кафе, она в очередной раз набрала номер и, прослушав знакомую фразу о недоступности абонента, остановила такси. Бегать дальше не имело смысла.

Если повезет, Вась-Вася уже дома.

Если не повезет, то Дашка подождет. Если нарисованный ягуар умеет ждать, то почему бы и ей не попробовать.

Машина остановилась на углу, и Дашка, расплатившись с водителем, осмотрелась. Ей никогда не нравилось здесь. Серый район, грязные стены, исписанные матерными словами. И причудливое граффити вплетается логичным узором в городской натюрморт.

Собачья свадьба кипит на углу. За вакханалией из окна наблюдает рыжий кот псевдоперсидской породы и, верно, с тоской готовится к приходу марта. Люди редки и пьяны. Машины уродливы. Подъезды – бумажные коробки у картонных небоскребов. Крыши их гнутся под весом старого снега, а с парапетов и балконов свисают длинные иглы-сосульки.

Нет, Дашке совершенно точно здесь не нравилось.

Она вошла в подъезд. Она взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и остановилась перед знакомой дверью. Звонить или не звонить? Сердце трепетало, как ненормальный воробей в клетке, и Дашка сама бы засмеялась от глупого этого волнения, останься в ней хоть капля смеха.

А если Вась-Вася и вправду считает, что Адам виновен? Или хочет свалить вину? Или думает еще что-то столь же ужасное и невозможное?

Дашка решительно нажала на кнопку. Считает или нет, но поговорить следует. Хотя бы затем, чтобы рассказать про татуировщика, колибри и кафе, где Переславина встречалась с убийцей.

За дверью раздались шаги, по-женски быстрые, и щелкнул замок.

– Здравствуйте, – сказала рыжеволосая хрупкая девушка, глядя на Дашку с удивлением. – А вам кого?

– В-василия.

– Вася! К тебе пришли!

Совершенство черт, помноженное на идеал фигуры. Все в ней чудесно. И цвет волос, и прозрачность кожи, и томный, ласковый взгляд. И манера эта – придерживать отвороты рубашки.

И сама рубашка – байковая, в клеточку, явно мужская – сидит на незнакомке с очаровательной небрежностью.

Вась-Вася вышел в коридор, глянул на Дашку сумрачно и, вздохнув, буркнул:

– Привет.

– Привет. А я вот зашла. Ты трубку не брал. Я звонила, а ты не брал. Подумала, вдруг что случилось?

Например, внезапная любовь, прорезавшаяся на нейтральной территории чужой квартиры.

– Батарея села, – сухо ответил Вась-Вася.

– А… тогда ладно. Не представишь?

– Даша, это Лиза. Лиза, это Даша, – сказал Вась-Вася и руками развел, мол, извините, что так получилось. Извинять Дашка не собиралась. Она разглядывала девицу, которая была просто отвратительно хороша, и прикидывала, как бы повежливей откланяться.

Девица же глядела на Дашку с выражением незамутненного ужаса в очах фарфорово-небесного колера. И ресницами хлопала. Из округлившегося ротика донесся стон, и девица попятилась в глубь квартиры, а Вась-Вася, заступив Дашке дорогу – как будто она собиралась бросаться вдогонку! – извиняющимся тоном произнес:

– Я тебе потом объясню.

– Да чего уж тут… объяснять, – Дашка развернулась и вышла. Дверь она прикрыла аккуратненько и, спустившись на пролет, встала у окна, стояла минут пять, ожидая – выйдет или нет. Хотел бы объяснить – вышел бы. А раз нет, то и понятно.

– Ну и хрен с тобой, золотая рыбка, – сказала Дашка и, выловив в сумочке банку монпансье, открыла, пересчитала конфеты, закрыла и спрятала.

Ничего не хотелось.

Абсолютно.

Ягуар снова вернулся в тот день, когда ему не дали умереть. Он помнил, как лежал на берегу. Мягкий песок ласкал кожу, набегавшие волны касались пальцев левой руки и слизывали кровь с распоротых вен. Волна набегала белой, а убегала алой.

Ягуар смотрел.

Тогда у него было другое имя, потому что у всех людей бывают имена. И как у всех, это имя ничего не значило. Несколько звуков, нужных лишь затем, чтобы другие люди имели возможность обратиться.

Другие люди остались за краем леса.

А Ягуар умирал. Жизнь уходила медленно, пожалуй даже, слишком. В какой-то миг он заснул, а очнулся от прикосновения.

– Это не выход, – сказала тень, заслонившая солнце. – Вы ведь понимаете, что это – не выход?

Не тень – девушка. Очень тонкая и светлая. Наверное, приехала совсем недавно. На плечах ее – платок, разрисованный синими и лиловыми перьями. Ноги босы, руки прохладны.

– Я вызову врача! Вы меня понимаете? Врач? Доктор?

– Понимаю, – ответил Ягуар на русском. – Не надо.

– Вы крови много потеряли. И еще ожоги солнечные.

– Ерунда, – Ягуар схватился за ее руку, как за спасательный трос. – Солнце меня не обидит.

И это было правдой, не всей, ибо путь лишь начинал раскрываться, но уже тогда Ягуар усвоил – загар не для него. Он мог лежать сутками, смазываться всеми возможными кремами для загара, но кожа сохраняла отвратительную белизну. Изредка на ней возникали темно-красные пятна, которые зудели, но не сильно.

– Вы ведь пытались покончить с собой, – с упреком сказала девушка и потянула его, требуя подняться. Ягуар же не сумел, поэтому усадил девушку рядом и ответил:

– Пытался.

– Вены нужно резать не поперек, а вдоль. Только это все равно глупо.

– Почему?

– Ну… потому что вам кажется, будто жизнь плохая. А на самом деле она хорошая. И надо запомнить что-то из нее, что-то очень-очень хорошее, спрятать в сундук памяти и, когда станет плохо, вытянуть.

У нее продолговатое лицо с правильными чертами, несколько кукольное, и ярко-голубые глаза усугубляют это впечатление. Руки тонкие, и кожа светится, хотя ягуар знает – невозможно подобное.

– И что вы храните в своем сундуке?

Она указала на море.

– Разве оно не прекрасно? На небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно… О закате, который они видели… О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь…

– И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь уже догорал в глубине.

– Вы тоже смотрели этот фильм? – ее глаза меняют цвет. С чего Ягуар взял, будто они голубые? Серые. Сизые. Цвета нефрита и морской волны, подмывающей горизонт. И стоит захотеть ей, как столпы небесные рухнут, и небо вместе с ними.

– Смотрел, – ответил Ягуар, прикладывая ладонь к груди. Сердце не работало. – Он великолепен.

– Я тоже так думаю, а… в общем, один человек считает, что этот фильм глупый.

Она вздохнула и обняла себя.

– Хотите я убью его? – Ягуар был уверен, что человек, о котором она говорит, – плохой. Он не способен видеть красоту.

– Вы?

– Я. Мне ведь терять нечего. Он умрет. Вы будете свободны. И вам не придется сбегать на пустой пляж, чтобы побыть в одиночестве. Чтобы посмотреть на море там, где никто не будет смеяться над вашей слабостью.

Ягуар потер запястье, размывая темную корку спекшейся крови. Умереть сегодня не вышло. Возможно, в этом имелся какой-то смысл.

– Вы говорите страшные вещи, – однако в голосе ее не было испуга или отвращения. – И ненужные. Я ведь просто могу уйти.

Ложь он почувствовал, как чувствовал ветер на своем лице и едкое прикосновение морской воды к ранам. Но Ягуар не разозлился. Он понимал, что его случайная знакомая лжет, сама того не понимая.

– У вас сил не хватит, – мягко заметил он. – Если бы хватило, вы бы его давно оставили. Синдром бездействия. Знаете, когда-то давно ученые, пытаясь понять психологию жертвы, устроили эксперимент. Они заперли собак в клетках и мучили током. Собаки никак не могли прервать мучения или убежать. Потом этих собак выпустили в большие вольеры. И уже там продолжили наносить удары.

– Это отвратительно!

– Отвратительно то, что ни одно животное не попыталось убежать. Собаки просто ложились и терпели.

Она расплакалась, и Ягуар проклял свой длинный язык. И беспомощность, потому что сейчас сам походил на такую вот собаку, растерянную и не знающую, как остановить пытку.

– Простите меня, – сказал он, подвигаясь к ней. – Простите меня, пожалуйста. Я не хотел делать вам больно. Я просто очень давно ни с кем не разговаривал и…

– И я тоже, – она улыбнулась сквозь слезы. – Люди вообще плохо умеют разговаривать друг с другом.

Ягуар согласился и обнял ее. Сидели. Смотрели на море. Молчали. Когда душная тропическая ночь легла на берег, Ягуар поцеловал ее, потому что не сделать это было бы преступлением.

Она была хрупка, как колибри в кошачьих лапах. Он был очень осторожен.

Она исчезла.

Он остался. И когда солнце вынырнуло из моря, понял, кто он есть на самом деле. Хотя по глупости еще продолжал противиться этому знанию.

И солнце наказало Ягуара темнотой. Он принял кару. Он заслужил.

Заказанные цветы прибыли ближе к обеду. Анна ждала их с нетерпением, как в детстве ждала дня рождения или Нового года. Она предвкушала момент, когда, оставшись наедине с цветами, развернет бумажные коконы упаковки. И перед мгновением грядущего чуда отступали и собственные заботы, и чужое горе. Анне было немного стыдно за собственное равнодушие, и она изо всех сил прятала его, стараясь казаться сочувствующей.

Анну не отпускала мысль о том, что будет с ней, если лишь на третий день работы она превратилась в существо столь циничное. И не лучше ли будет принять переславинское предложение? Накануне, уходя из квартиры Анны, он повторил его и пообещал устроить все так, что Анне не придется встречаться с будущим бывшим мужем.

Она отказалась.

А сегодня стояла и смотрела на похоронный ритуал, размеренный и привычный, как десятый кряду новогодний спектакль. Состав участников менялся, но роли оставались прежними.

К счастью, по расписанию вторая половина дня была свободна, и Анна получила возможность заняться цветами. И когда она распаковала последний вазон, раздался звонок.

– Анна, что ты себе позволяешь? – голос Геннадия дрожал от ярости. – Я понимаю твое недовольство и нежелание мириться с разводом, но ты перешла за рамки?

– Что случилось?

Орхидеи отходили от переезда. Анна еще раз внимательно осматривала стебли и листья, убеждаясь в отсутствии повреждений и паразитов.

Цветы были чудесны.

– Она еще спрашивает, что случилось? Ты не знаешь?!

– Я не знаю, Гена.

Белые крылья фаленопсисов чуть поблекли. Орхидеи – чуткие растения.

– Все будет хорошо, – пообещала Анна, проводя по лепесткам мизинцем.

– Она не знает! – Геннадий громко выругался. Он всегда был несдержан, но теперь у Анны нет нужды притворяться, что она понимает причины подобного поведения. – Меня вызывал Переславин!

От удивления Анна едва не выронила широкую фарфоровую вазу, которую надеялась использовать в качестве вазона.

– Зачем?

– Затем, что ему стало интересно, почему это мы разводимся и не собираюсь ли я передумать.

Господи, следовало ожидать, что Переславин с его самоуверенностью и желанием контролировать всех и вся полезет в Аннину жизнь.

– Так вот, драгоценнейшая моя. Я не собираюсь передумывать! Я люблю Лилю! У нас будет ребенок! Слышишь, ты? У нас будет ребенок!

Анна слышала. Она не плакала, просто смотрела на цветы и думала: как вышло так, что этого человека она назвала мужем? И почему так долго терпела его рядом с собой, пытаясь приспособиться к его жизни и его правилам?

Орхидеи не знали ответа.

Когда Геннадий, наоравшись вдосталь, отключился, Анна решительно набрала номер, виденный лишь однажды, но по прихоти разума прочно запавший в память.

– Эдгар? Это Анна.

– Да, – сухое подтверждение и раздраженный тон. Но Анна сегодня тоже раздражена.

– Мне только что звонил мой супруг…

– Бывший.

– Пока нет.

– В скором времени бывший, – поправился Переславин. – Я узнал. Он настроен развестись.

– Спасибо, я и без вас знала.

– Сердишься? У тебя голос глубже становится, когда ты сердишься. И мы вроде перестали друг другу выкать.

– Я и без вас знала, что его намерения серьезны.

– А я не знал. Я должен был убедиться, что этот хрен не пойдет на попятную. Я не люблю неожиданностей, Аннушка.

Личики цветов повернулись к Анне. Они смотрели с удивлением и будто бы ждали чего-то, что всенепременно должно было случиться.

– Чего вам от меня надо? Скажите, пожалуйста, и отстаньте!

– Ты. От тебя мне нужна ты. Так понятно? Во сколько ты заканчиваешь работу?

– Эдгар, послушай, пожалуйста, я…

– Послезавтра похороны. Ты сама говорила, что мне надо костюм выбрать. А я не умею выбирать костюмы. Я вообще ни черта не соображаю во всех этих примочках. Секретарша занималась обычно. Или подружки случайные. Только этот костюм – на похороны. Я в нем с Анечкой прощаться буду. И я не хочу, чтобы кто-то левый имел к ним… ко мне отношение. Сечешь?

– А я, выходит, не левая?

– Ты – моя. Просто пока еще время неподходящее.

Орхидеи согласились. Зима – тяжелое время для тех, кто любит солнце.

Следующий звонок был на рабочий телефон, и Анна, сняв трубку, произнесла положенное:

– Добрый день. Бюро ритуальных услуг «Харон».

– Добрый, – голос в трубке был тускл и невыразителен. – Девушка, подскажите, когда похороны Анны Переславиной? Я друг ее. Я вот услышал и… с ее отцом сложно разговаривать, но мне бы хотелось попрощаться. Это было бы правильно. Это было бы правильно…

Говоривший убеждал сам себя.

– Послезавтра, – тихо ответила Анна, чувствуя, как леденеет позвоночник. – Два. Богуцкое кладбище.

Она говорила, осознавая, что не желает выдавать информацию, пусть даже в сказанном не было ничего секретного. Но голос гипнотизировал, в позвоночник Анны точно спицу ледяную вонзили, и теперь двигали ею, заставляя шевелить губами.

– Спасибо, девушка.

Он отключился. И Анна повесила трубку. Руки дрожали. Но стоит ли рассказывать об этом звонке? Нет. Сочтут глупостью, блажью бабьей, Анну же – истеричкой.

Лед таял. Дрожь проходила. Уверенность в том, что в звонке не было ничего предосудительного, крепла.

Вась-Вася собирался ехать к Дашке, объясняться, но звонок Московцева заставил изменить маршрут. Честно говоря, Вась-Вася был даже рад. Не любил он объяснений и вообще не знал, как объяснить то, что чувствует, а Дашка всенепременно станет докапываться, потом ударится в обиду и слезы, и будет права.

Не стоило ее обижать.

И невозможно было не обидеть.

Лизавета обжилась в доме, как будто никуда не исчезала, она вдруг стала прежней, разве что чуть более молчаливой и замкнутой. Она не рассказывала о том, как жила, и Вась-Васе не задавала вопросов. Восстановив статус-кво прежнего существования, Лизавета принялась приводить квартиру в порядок.

И это тоже было правильно.

Ее присутствие согревало, но вместе с тем росла и вина перед Дашкой.

Вась-Вася поговорил бы, он же собирался, хотя и до последнего откладывал неприятную беседу, но Дашка явилась в гости и все испортила. Теперь точно без скандала не обойтись.

К тому времени, как Вась-Вася добрался до дома Московцева, он успел сочинить и оправдания, и извинения. Очнулся уже у подъезда со старомодной решеткой, по которой вились сизые стебли винограда. Что металл, что побеги были одинаково покрыты изморозью, и казалось, будто и то и другое равноценно лишено жизни.

В подъезде сидела консьержка, которая скользнула по удостоверению цепким злым взглядом. И таким же обогрела цепочку следов, оставленных Вась-Васей на мозаичном полу. Лестницу покрывала темно-синяя дорожка, на пролетах стояли высокие горшки с фикусами, и ярко-желтая, нарядная коляска у двери выглядела здесь уместно, как и резиновый мяч.

Московцев жил на пятом этаже. Вась-Вася нарочно поднимался по лестнице, привыкая к месту и настраиваясь на разговор. Остановился он перед солидной дверью. Полированное дерево поблескивало лаком, сияло кольцо в носу кованого льва, отсутствовал звонок.

Вась-Вася, вспомнив фильмы, ухватился за кольцо и, потянув, с силой впечатал в медную табличку. Звук вышел очень уж громким. А дверь вдруг подалась и приоткрылась.

– Эй, – Вась-Вася ногой поддал ее, раскрывая. – Эй! Есть кто живой?

Острый запах табака доминировал, приглушая характерную пороховую вонь. Внутри царил полумрак. С выбеленных стен на пришельца взирали уродливые маски. На огромном панно в зале древние люди приносили жертвы древним богам.

В спальне на точно таком же панно охотились ягуары.

В ванной комнате – летали колибри и бабочки.

Профессор сидел на унитазе, уткнувшись головой в стену. Часть черепной коробки отсутствовала. Влажное пятно на стене гармонировало с бледно-розовой, в желтоватых прожилках, плиткой. Воняло дерьмом. Штаны Московцева были опущены, а в полураскрытой ладони лежал мундштук, сигарета упала в лужу крови, и темные брызги ее покрыли все пространство санузла.

Вась-Вася дотянулся до шеи, проверил пульс, хотя надобности в том не было, и вызвал бригаду.

Ждал за порогом. Отчаянно жалел лишь о том, что курево закончилось. Но брать у покойника было как-то неудобно. Из головы не шло, что, сложись тот первый разговор иначе, убийства не произошло бы.

Позже, осматривая квартиру, Вась-Вася надолго остановился перед тем, самым первым из увиденных панно. Он рассматривал уродливое солнце и животных, наблюдавших за зверствами людей. Возвышались пирамиды. На их плоских вершинах синие человечки с уродливыми лицами приносили жертвы богам. Прорисованные в мельчайших деталях боги были отвратительны до содрогания, но Вась-Вася заставлял себя всматриваться в лица идолов. И постепенно из-под маски уродства проступила истинная сущность.

Боги древних были печальны.

Домой Вась-Вася вернулся поздно. Хотел переночевать у Дашки, но очнулся у собственного подъезда. Окна светились желтым, и Лизаветина тень проступала за вуалью тюлевой завесы. Лизавета стояла у окна. Ждала?

Когда-то мечталось, чтобы он вот так возвращался с работы, а она ждала. И встречала непременно с улыбкой. Мечта исполнилась. Правда, привкус у нее был горьким.

Лизавета вышла встречать в коридор и тапочки принесла. И, присев на табурет, она смотрела, как Вась-Вася переобувается, запихивает куртку в старый гардероб, как кидает шарф на оленьи рога, служащие вешалкой.

– Я ужин приготовила. Будешь? – спросила она, отворачиваясь. Лизавета старательно избегала прямых взглядов, и это злило.

Вась-Вася ведь не кричал на нее. Не ударил. Ничего вообще плохого не сделал. Чего она жмется?

– Буду, – буркнул он.

– Тогда руки помой. Я накрою.

Она ушла на кухню. Зазвенела посуда. Запахло сытно, съестным, как никогда не пахло у Дашки. И окрепшее чувство вины кольнуло под лопатку.

– Тебе посылку принесли, – крикнула Лизавета. – Я на телевизор положила.

– От кого?

Она не ответила, но Вась-Вася уже нашел фирменный конверт. Обратный адрес, выведенный каллиграфическим почерком, был знаком, как и фамилия отправителя.

Павел Егорович Московцев.

Внутри в прозрачном футляре лежал диск.

Вась-Вася заставил себя поесть. Вежливо поблагодарил за заботу. И получил вежливый же ответ.

– Чаю сделать? – поинтересовалась Лизавета, собирая грязную посуду в раковину.

– Сделай.

Она кивнула и включила воду, повернулась к Вась-Васе спиной: разговор окончен. И ладно, дела еще есть. Главное, чтобы этот чертов диск читался.

Опасения не подтвердились. Файл был один и запустился сразу. Сначала было слово.

– Полагаю, запись началась, – сказал компьютер голосом Московцева. – Надеюсь, у меня получится. С техникой я как-то не в ладах, но так и вправду быстрее.

Черный экран проигрывателя мигнул, и появилось изображение. Камера смотрела на серый пиджак, любовно обрисовывая лапчатый узор ткани, желтые пуговицы и булавку, заткнутую в лацкан. Затем изображение сместилось вверх, выхватив участок потолка с трещиной и белым пятном света, и вниз, на пол.

– Мне нужно многое рассказать вам. Надеюсь, успею.

– Идиот, – сказал Вась-Вася, хотя теперь Московцев точно не имел возможности слышать и ответить на обвинение.

– Конечно, хотелось бы надеяться, что сие послание не станет последним, написанным мною, но… некие обстоятельства заставляют меня усомниться в возможности личного разговора.

Что-то заскрипело, заскрежетало, и на экране появился профессор. Он выглядел утомленным и раздраженным. Всклоченные волосы, припухшие веки и пепел на рукаве.

– Эту запись я отправлю с курьером по двум адресам. Первый – ваш рабочий, второй – домашний. Уж простите, но пришлось нарушить личное пространство.

Он вытащил из кармана мундштук и сигареты.

– Также вынужден просить прощения за некоторую сумбурность моего рассказа. Эта история во многом личная, и отчасти потому я не посвятил вас сразу. Я хотел проверить информацию. – Московцев закурил, и дым застилал веб-камеру, смазывая изображение. – Я боялся повредить мальчику, ему и без того в жизни досталось… Одну минуту.

Пауза. Рука, накрывающая глазок. Картинка вздрагивает и становится на место. Теперь на экране черно-белая фотография. Мужчина и женщина в мужской одежде. Эти двое похожи друг на друга, как близнецы.

– Это Митенька и Инночка. Мои друзья. Мы со школы были вместе, а это значит многое. Сейчас дружба зачастую просто звук, а тогда… мы вместе поступили. Вместе учились, вытягивая друг друга. Я был самым слабеньким, бесталанным, и они изо всех сил старались сделать так, чтобы я не ощутил своей ущербности. Вы, наверное, думаете, что для истории таланты не нужны? Ошибаетесь. Наше прошлое – это состоявшаяся многомерность. Тысячи событий на каждом временном пласте, сотни тысяч связей. И лишь человек, обладающий врожденным даром, способен определить ту точку, которая изменила мир.

Лизавета принесла пепельницу и чай, поставила кружку на край стола, а сама присела на пуфик. Вась-Вася хотел было сказать, чтоб уходила, но глянул в ее лицо и передумал. Пускай остается.

– Наше настоящее – это следствие нашего прошлого. И только что я убедился в этом. Все началось тогда, в прошлом. Сложное было время, по-своему прекрасное, как мне теперь кажется, лучше того, в котором я оказался сейчас. Мы доучились в университете, поступили в аспирантуру. Митенька с Инночкой сыграли свадьбу. Нет, поверьте, не было никаких историй о третьем лишнем или тайной моей любви. Или уж тем паче о Митиной ревности. Ревнуют, когда сомневаются, а он верил Инночке, как себе. Больше, чем себе. Но я не о том. Мы занимались одним периодом, вы уж, верно, догадались, каким именно. Это сейчас древние ацтеки нужны лишь тем, кто желает пощекотать нервы рассказами об ужасах того времени. Мы же пытались понять, как вышло, что пара сотен европейцев уничтожили огромную империю. Это ведь нельзя объяснить ни наличием у Кортеса огнестрельного оружия, ни страхом перед лошадьми, каковой, между прочим, очень быстро исчез. Сейчас я думаю, что мешиков убили собственные боги, исполняя предсказание. Эпоха пятого солнца закончилась. Люди севера выстроили новый мир на костях старого. На небо взошло Шестое солнце, но народу мешиков не осталось места под его лучами. – Московцев шумно откашлялся и извиняющимся тоном заметил: – Вы уж простите, что увлекаюсь. Я хочу, чтобы вы поняли.

– Кто это? – шепотом спросила Лизавета.

– Так, один человек.

Которого убили, застрелив в туалете.

– В семидесятых годах мы отправились на раскопки. Мы и до этого не раз бывали в Мексике, поэтому не ждали от поездки ничего нового, во всяком случае, не более нового, чем от любой иной экспедиции. Надобно сказать, что к тому времени мы все достигли того возраста, который ныне именуют возрастом расцвета. Однако забывают, что у женщин и мужчин расцвет приходится на разное время. Брак Инночки и Мити был крепок, но бездетен, и сие обстоятельство весьма угнетало обоих. Я, признаться, не понимал этой одержимости в заведении потомства, да и сейчас не понимаю.

– Он болтлив, – заметила Лиска, подвигаясь ближе.

– Ему можно.

Потому что эта речь, кажется, последняя из произнесенных Московцевым.

– Мы прибыли в Мексику в семьдесят третьем. Цель была известна – Ушмаль. Это руины некогда крупного города майя, который находится неподалеку от современной Мериды. Название можно перевести как «построенный трижды», хотя, по последним данным, город перестраивался пять раз. Злые духи крепко владели им. Двести лет они правили в земле Ушмаль вместе с правителем Чичен-Ица и Майяпана… это предсказание, которое сбылось. По прошествии этих лет с городом начало происходить неладное. Фрески, которыми были расписаны стены, оживали и воровали души людей…

Зачем Московцев рассказывает все это? Голова не варит совершенно. И чай Лизаветин не помогает. А присутствие самой Лизаветы скорее помехой является.

Отвлекает.

Вась-Вася готов был сказать, чтоб уходила, но прикусил язык. Без нее будет совсем пусто. Меж тем Московцев продолжал рассказывать:

– И наступил миг, когда жители просто покинули город. – Московцев перезарядил сигарету в мундштуке. – Это нужно видеть. Каменные улицы, пирамиду, воссозданную, огромную даже по современным меркам. Стелы. Каменные дома. Дворцы, разукрашенные причудливой резьбой. Храмы… Они оставили все, потому что боялись унести с собой злых духов. И никто из других народов не решился войти в опустевший Ушмаль. А потом пришли испанцы. Мир переменился. Об оставленном городе забыли, и лишь в девятнадцатом веке некий путешественник наткнулся на развалины.

– Это похоже на сказку, – шепотом сказала Лизавета.

Похоже. Только жутковатой сказочка выходит.

– К семидесятым Ушмаль был неплохо изучен и большей частью восстановлен. В общем-то, потому мы и не ждали от этой экспедиции ничего интересного. Отправлялись мы в Ушмаль по просьбе старого друга и коллеги, написавшего о некой находке, разглашать информацию о которой он опасался.

Московцев закрыл лицо руками.

– Мы не успели с ним встретиться. Хосе пропал, а спустя неделю его останки были обнаружены в джунглях. Опознавали главным образом по одежде и часам с гравировкой, которые я сам ему дарил.

– Ужас какой.

– Тихо, – шикнул Вась-Вася.

– По официальной версии Хосе погиб от когтей ягуара. По неофициальной – злые духи Ушмаля выбрали себе жертву. Вы, верно, улыбаетесь. Вы показались мне весьма скептически настроенным молодым человеком. Я сам был таким. Я искренне верил в победу разума над суевериями. Я твердо знал, что майя оставили Ушмаль из-за засухи и болезней, а духи стали лишь поводом… я говорил об этом, но оказалось, что ни старое знакомство, ни обещания, ни разъяснения не способны пробить этот многовековой щит легенд. Они все считали нас обреченными. Уговаривали уехать. Но разве могли мы сделать это? И даже появись у нас подобное желание, оставались преграды бытового плана. Разрешение на раскопки получено. План работы экспедиции заверен и согласован во всех существовавших инстанциях, которым уж точно наплевать на проклятье давным-давно сгинувших богов. Ну и конечно, не последнюю роль сыграло желание понять, что же такого нашел Хосе. И почему он, специалист по мешикам, позвал нас в город майя? Митя и Инна предпочли искать ответ в руинах древнего города. Я же, сам не знаю отчего, пошел иным путем. Я стал разговаривать с людьми. Вслушиваться в их страхи, разбирать их, как разбирал черепки и осколки древней жизни. И вот однажды мои усилия были вознаграждены. Эта женщина сама нашла меня. Она назвалась подругой Хосе. Она сказала, что долгое время колебалась между страхом и любовью к человеку, ныне умершему, и решилась, лишь видя мое желание добраться до истины. Эта женщина передала мне сверток, заявив, будто он – ключ к месту, в котором духи Ушмаля хранят последнее сокровище Куаутемока. Вряд ли вы способны представить себе, что я испытал, услышав это.

Верно. Зато Вась-Вася прекрасно представлял, что испытал он сам, обнаружив труп. Злость.

– Дело в том, что Куаутемок был последним властителем ацтеков. Он воевал с испанцами, пытаясь отстоять право на свободу, но проиграл. Куаутемок имел весьма косвенное отношение к майя. И уж тем паче к заброшенному городу. И невозможность этой связи не давала мне покоя. Я поблагодарил женщину, она же сказала, что таков был ее долг. А спустя три дня ее тело нашли на вершине Пирамиды Волшебника. Врачи сошлись во мнении, что причиной смерти стала остановка сердца. Я сам осмотрел тело со всей тщательностью. Я не нашел ни ран, ни следов уколов, ни потемнений кожи, которые бы свидетельствовали об отравлении. Естественно, среди рабочих вновь пошли слухи о духах Ушмаля, разбуженных Хосе.

Вновь раздался характерный скрип сдвигаемого кресла, и Московцев исчез из поля зрения камеры. Теперь голос его доносился словно бы издалека.

– Итак, каким образом сокровища последнего императора ацтеков могли оказаться в покинутом городе майя? В городе, чья дурная слава хранила его сотни лет? И не в том ли дело? Вот, – Московцев вернулся в кресло и ткнул в камеру лист бумаги, испещренный рисунками. Уродливые лица, гротескные фигуры, слившиеся не то в танце, не то в битве. Широко раскрытые рты и квадратные уши, длинные носы и перья, выраставшие из голов. – Я сохранил то послание, которое было передано нам Хосе. Это копия. Сейчас я все объясню.

Он повернулся боком и ткнул мундштуком в центральную фигуру.

– Это человек, облеченный властью. На данный факт указывают его место, его поза, размеры фигуры и специфика одежды. Углубляться не стану. У ног его пленники и те, кому выпало стать жертвой.

Мундштук-указка скользнул ниже, к людям, лежавшим плотно, как шпротины в банке.

– Обратите внимание на эти две фигуры.

Вась-Вася обратил, хотя и не понял, чем они отличаются от прочих.

– Одежда, – подсказал Московцев. – Здесь явно виден шлем, а второй облачен в длинное одеяние, которое свойственно жрецам.

– И миссионерам, – догадалась Лизавета.

Вась-Вася, накрыв ее ладонь рукой, сжал пальцы. Лизавета не стала вырываться.

– А вот захваченная военная добыча, в числе которой видно нечто, отдаленно напоминающее аркебузу. Теперь переходим к богам. Я не стану описывать признаки, я просто озвучу выводы. Вот Уицилопочтли, – Московцев указал на уродливую фигурку с квадратным лицом. – Бог войны. А после того, как культ его слился с культом Тонатиу, и бог солнца. А это Тескатлипока, хозяин мертвых. Вот Тлалок, бог дождя и грома. Вот Тонатцин, дарительница жизни. Посмотрите на нее, если хотите понять ацтеков.

Вась-Вася не хотел понимать ацтеков, но все равно внимательно уставился на картинку.

– Она держит на руках ребенка и копьеметалку, а вместо головы у Тонатцин – череп. Ацтеки знали, что жизнь идет рядом со смертью. Неразрывность этих явлений – основа их философии.

Лист исчез, Московцев провел руками по волосам, достал очередную сигарету и, развалившись в кресле, продолжил рассказ.

– Но эти рисунки свидетельствовали о том, что ацтеки побывали в Ушмале. Более того, по велению императора они совершили жертвоприношение, пытаясь вернуть утраченную милость богов и отвратить неминуемую гибель. Увы, как мы знаем, это не удалось. Однако возвращаюсь к дням не столь давним. Итак, я получил послание от Хосе, представлявшее собой лист с вышеприведенным рисунком, три инкрустированных бирюзой зуба и золотую пластину с выгравированным ягуаром. Знаки с обратной стороны недвусмысленно указывали на принадлежность этой вещи дому Ягуара. А к нему принадлежала элита ацтекских воинов. Да, я прекрасно понимал, что все это может быть фальсификацией, совпадением, да чем угодно! Так мне сказал Митя, Инна согласилась с ним. А я просил их поверить мне. Хотя бы раз! Я твердил, что пусть мизерный, но шанс имеется. Что подобная находка увековечила бы наши имена. Что Картеру удалось найти гробницу Тутанхамона, а безумному мечтателю – Трою. И что мы – ничем не хуже, а Хосе поплатился за этот шанс жизнью.

Московцев и сейчас, спустя годы, говорил страстно.

– Митя встал на мою сторону, сказав, что мы все равно приехали работать, а значит, работать и будем. Инночка же вяло сопротивлялась. Сейчас мне кажется, что она ощущала приближение беды, ибо женщины все же во многом тоньше воспринимают мир. Но мы с Митей увлеклись поиском призрачного клада. Как удалось выяснить, Хосе планировал копать не в самом Ушмале. Он определил участок километрах в трех южнее и выехал осматривать местность. Именно во время той поездки и случилась трагедия.

Московцев резко встал и вышел. С полминуты камера снимала стену и кусок стола со знакомой пепельницей-рыбой, правда, на сей раз она была покрыта темно-зеленой глазурью.

Вернулся Московцев с бутылкой минеральной воды и низким широким стаканом, наполовину заполненным жидкостью характерного янтарного цвета.

– Извините. То, что собираюсь рассказать дальше, крайне неприятно для меня, поэтому вот… лекарство для больного сердца.

Ну да, только от пули в голову это лекарство не помогло.

– Итак, мы разбили лагерь. Начали раскопки. И, увлекшись, перестали обращать внимание на то, что творится рядом. Люди наши боялись. Они шептались о древних духах и проклятиях, они скрупулезно выискивали приметы, которые подтверждали близость беды. И когда на рабочего напал ягуар, слухи о духах Ушмаля вспыхнули, словно пожар. А треклятый зверь, словно подыгрывая, проник в лагерь и ранил двоих. Поведение, весьма нехарактерное для кошки, но не настолько, чтобы поверить в божественную суть этой самой кошки. Пожалуй, не стану утомлять вас рассказом о противостоянии, о попытках достучаться до разума и о вполне закономерной, как я сейчас понимаю, бессмысленности данных попыток. Отчасти на руку слухам была беспрецедентная наглость кошки. Ягуар не только не выказывал страха, он будто бы издевался над людьми. Его рев ночью лишал сна. Он мог перебежать тропу или, выглянув из джунглей, следить за людьми. Когда в него стреляли, ягуар уходил, но недалеко. Он возвращался спустя час или два. Я понимаю, насколько дико это звучит, но чертова тварь казалась неуязвимой! И что удивительного, если ее стали называть Нагуалем, духом-хранителем места, воплощением древнего божества, которое, понятное дело, не желало, чтобы его тревожили.

Человек на мониторе был незнаком Лиске. И более того, он ей не нравился. Это сухое, скукоженное лицо в ущельях морщин, эти седые всклоченные волосы и дикий взгляд. Так выглядят сумасшедшие гении, а от них лучше держаться подальше.

Конечно, Лиска могла уйти. Вась-Вася, наверное, даже хотел бы, чтобы она ушла, – вон как смотрит, совсем как кающийся безумец на экране. Но, во-первых, Лиске было интересно. Во-вторых, она устала за день от одиночества. А в-третьих, она боялась.

Страх пришел вместе с женщиной в темно-синем пальто и смешной шапке с пушистым помпоном. Она позвонила и спросила Вась-Васю, а на Лиску глянула, как на врага. И Лиска сразу поняла, что эта женщина появилась не просто так, а с очень даже конкретным вопросом, и Лиске она не рада. И подозревает, что Лиска поселилась в квартире надолго и будет покушаться на отношения, которые, несомненно, есть между Вась-Васей и женщиной…

А Лиска не хочет покушаться. Ей идти некуда. И еще человек, которого она любит, совершил убийство, но Лиске почему-то совсем-совсем не жаль убитого.

Она стала циничной и злой. Почти такой же злой, как морщинистый человек, изливавший душу с монитора.

– Рабочие сбежали. Мы, признаться, тоже чувствовали себя неуютно. Инночка пала духом. Митя мрачнел день ото дня. Несколько облав закончились ничем. А однажды в лагере появились вооруженные люди, которые потребовали свернуть раскопки. Здесь следует сказать, что друг мой, Митя, не отличался сдержанностью нрава, а уж тем паче не выносил принуждения. И пусть мы уже сами задумывались над тем, чтобы уйти, ультиматум все изменил. Мы остались. И ягуар, смирившись, отступил. Нам так показалось, на деле же… – Московцев одним глотком осушил бокал и даже не поморщился. – На деле же боги готовились нанести удар. Пропала Инна. Не было нападений, выстрелов, не было подозрительных чужаков или предупреждений. Она просто исчезла из палатки. Митя обезумел. Он кричал, грозился полицией и тряс разрешениями, а после вдруг начинал умолять… Я же видел, что люди, оставшиеся в лагере, сами боятся. Полицейский, прибывший на место происшествия, посоветовал смириться с потерей. Он сказал, что джунгли – место опасное, да и мы сами заявляли о ягуаре-людоеде. Злых духов он не помянул, но явно в них верил. И тогда мы с Митей сделали единственное, что могли, – свернули лагерь.

Лиска представила себе зверя. Почему-то в ее воображении он получился грустным и больным, с потускневшей шкурой и седым загривком. Глаза зверя были желтыми, солнечными, но это солнце тоже готово было погаснуть.

– Инночка появилась так же тихо, как исчезла. Просто однажды в дверь моего номера постучали. Открыв, я увидел Инну. Она была в ужасном состоянии. Нет-нет, ни синяков, ни крови, ни порезов и прочих ужасов, каковыми принято пугать заложников и родичей. Ее переодели. А лицо и руки покрыли узорами, которые ко времени нашей встречи несколько размазались. Но глаза Инны… не знаю, как это описать. Они словно умерли. Я усадил ее и кинулся за Митей. Вдвоем мы стали расспрашивать, а Инна не отвечала. Сидела. Смотрела на руки и только на них. Первая, произнесенная ею фраза, была: «Я хочу домой». Стоит ли говорить, что мы улетели ближайшим рейсом? И вы, верно, поняли, что история на этом не закончилась?

Лиска подозревала, но ее подозрения были никому не нужны. Хорошо, что Вась-Вася вообще не велел ей уйти. Он кивнул, хотя человек с экрана не мог видеть Вась-Васю, и допил остатки холодного чая.

– Спустя полтора месяца ко мне пришел Митя. Нет, он приходил и раньше, но мы никогда не обсуждали случившееся в Ушмале, уж не знаю как, но все трое чувствовали, что тему эту лучше оставить позади. Но как выяснилось, она сама не пожелала выйти из нашей жизни. Инна была беременна. И Митя уверял меня, что ребенок – не его. Он умолял поговорить с Инной. Он нашел врача и…

– Трус, – тихо произнесла Лизавета. – Он же виноват. Он не послушал тех людей. А страдать снова пришлось бы ей.

– Инна отказалась. Она и мне повторила отказ, а стоило чуть надавить, как разразилась слезами. Она требовала оставить ее в покое. Грозилась разводом. Кричала и на меня, и на Митю, и вообще вела себя как безумная. Я не узнавал ее. Куда подевалась прежняя, разумная и уравновешенная женщина?

– Умерла, – снова сказала Лизавета. Если ее спросят, она не сумеет объяснить. Ведь дело сугубо во внутренних ощущениях. Вот ты живешь, дышишь, ешь и пьешь, иногда даже чувствуешь, что именно ешь и пьешь, но на самом деле тебя как бы нет.

– Развода не случилось. Ребенок появился на свет. Здоровый мальчик. Светлокожий. С волосами цвета соломы. В нем не было ничего с той стороны моря. Его личико – личико Инны. Вот только глаза у него были желтыми. Не карими, не ореховыми, а янтарно-желтыми, как у кошки. Но ведь это мелочь! Пустяк! Я стал говорить Мите, что он ошибся в своих подозрениях. Что в ребенке нет чужой крови. Мальчика назвали Иваном. И жизнь продолжилась. Только это была совсем другая жизнь, построенная на развалинах прежней.

С самого детства Ягуар знал, что отец его ненавидит. Нет, конечно, сначала это нельзя было назвать знанием. Скорее смутное ощущение опасности, возникавшее всякий раз, когда рядом появлялся высокий человек в вельветовом пиджаке. В гардеробе висел десяток таких пиджаков горчичного цвета и одинакового кроя. Они и пахли одинаково: смесью одеколона «Шипр» и сигарет «Кэмел».

Ягуар очень рано научился различать именно этот сорт. Мать курила другие. И курила тайком, выбираясь на лестницу или на балкон, а после непременно заглядывала в ванную и чистила зубы.

– Ты же меня не выдашь? – спрашивала она у Ягуара и подмигивала. И он подмигивал в ответ, еще не очень понимая, что должен делать.

Он ел. Спал. Иногда плакал, чаще всего, когда человек в пиджаке подходил чересчур близко. К счастью, тот никогда не пытался взять Ягуара на руки. Он останавливался в нескольких шагах и подолгу разглядывал Ягуара. Порой в квартире появлялся и третий, этот был безопасен, более того, в его присутствии отец словно бы успокаивался. Поэтому третий нравился Ягуару.

– Ванечка уже сидит, – щебетала матушка, нервно убирая посуду.

– Ванечка на ножки встал…

– Ванечка ходить начал…

Ягуар пытался понять, кто такой Ванечка. И поняв, удивился, что у него настолько пустое, бессмысленное имя.

Когда Ягуару исполнилось два, отец раскрыл секрет матери. Она не стала отрицать и сказала, что если так, то будет курить теперь на кухне. Отец ударил.

Звонкий звук пощечины и сухое слово:

– Стерва.

Мамины слезы, от которых становилось больно и хотелось плакать самому. Но Ягуар не плакал, продолжая возить ложкой по тарелке, рисовать на манной каше узоры, что мучили его во снах. Крик. И еще крик. И много крика, среди которого страшно. Ягуар все-таки плачет. Мать бросается к нему, обнимает, гладит, прижимает к мокрой шее.

И продолжает говорить отцу что-то такое, из-за чего он белеет и выскакивает из кухоньки. Он появляется очень поздно, когда Ягуар уже спит. Но от скрипа двери он просыпается. От отца дурно пахнет. И ощущение опасности остро как никогда. Отец стоит, смотрит. Ничего не делает. Выходит.

Наутро родители разговаривают, и эта беседа все возвращает на круги своя. Жизнь идет своим чередом, а время зализывает раны, создавая иллюзию решенных проблем.

Второй скандал Ягуар помнил хорошо.

Ему было четыре. Он сбежал из детского сада, потому что там было скучно. Он бродил по городу и разглядывал витрины. И собаку дворовую гладить пытался, хотя мама строго-настрого запретила подходить к собакам и котам. А рыжий лохматый кобель с тряпичным ошейником словно учуял мамин запрет. Он понюхал Ягуарову руку и зарычал, пятясь к стене.

Кошки тоже убегали.

Обидно.

Домой Ягуар вернулся сам. Он знал и адрес, и дорогу и был не настолько глупым, чтобы пропадать надолго. Но мама плакала. Ей позвонили из детского сада. И отцу тоже позвонили, но отец не плакал. Наоборот, когда увидел Ягуара, скривился. Именно тогда Ягуар осознал: отец хотел бы, чтобы Ягуар навсегда ушел из дома.

– Ты не ранен? Тебя не обидели? – мама ощупывала руки и ноги, гладила, заглядывала в глаза и улыбалась сквозь слезы.

– Инна, отойди. Ты где был?

– Гулял, – честно ответил Ягуар.

– Он гулял. Он просто гулял, Митенька. И вернулся домой. Умничка ты моя…

– Инна…

– Он больше так не будет, верно? Пообещай, что ты больше так не будешь?

Отец оттолкнул маму, сжал плечо Ягуара, пребольно, так, что косточки захрустели, и сухо произнес:

– Он должен быть наказан.

– Он же маленький еще… он не понимает.

– Все он прекрасно понимает. Ты посмотри в глаза, Инна. Ты посмотри в его чертовы глаза! – отец кричит и дергает, вырывая из теплых маминых рук. – Его надо научить слушаться. Заставить. Выбить зло.

Ягуар не понимает, какое именно в нем зло, но ему очень страшно.

А потом больно. Отцовский ремень впечатывается в кожу с отвратительными шлепками, но Ягуар терпит. Он закусил губу, чтобы не заплакать.

Все правильно. Он виноват. Мама плакала. Отец переживал.

Когда боль стала нестерпимой, Ягуар потерял сознание. Очнулся он в своей кровати, лежал на животе, и подушка сбилась неудобным комом. Ягуар хотел повернуться, но движение причинило боль, и он уже не сумел сдержаться, заплакал.

В кровати пришлось провести несколько дней. Мать была очень ласковой, отец снова пропадал. Ягуар слышал, как хлопает входная дверь, и стыдился собственного страха. Он заставлял себя не бояться, но тело подводило. И на третью ночь Ягуар описался.

Было стыдно.

И мать снова плакала. Отец же наутро ушел из дома и вернулся только спустя три дня. Принес цветы и огромный грузовик с ярко-желтым кузовом. Цвет, неправдоподобно живой, заворожил Ягуара. Он весь вечер сидел рядом с грузовиком, не решаясь прикоснуться. И заснул прямо на ковре, у машины.

Еще через неделю ему разрешили вернуться в сад. Мама очень просила никому не говорить про отца, и Ягуар пообещал. Он сдержал слово, и ненадолго все стало хорошо.

Причиной следующей ссоры родителей послужил тот самый игрушечный грузовик. Он прочно обосновался среди самых любимых игрушек Ягуара, и потому, когда мать предложила взять грузовик в сад, Ягуар не устоял перед искушением.

Он же не знал, что машину станут отбирать.

Будут трогать грязными руками, оставлять отпечатки, портить великолепие желтого цвета!

Он просто пытался забрать свое. А воспитатели сказали, что Ягуар дрался. И что он разбил тому, второму мальчику, чье имя навсегда стерлось из памяти, нос до крови. И что дело, наверное, дойдет до директора…

Отец дождался родителей мальчика, которые – удивительно! – вдвоем обнимали сына и утешали, и обещали ему купить точно такой же грузовик. А отец, услышав, предложил забрать грузовик Ягуара, потому как такое наказание будет самым правильным.

За ремень, правда, он снова взялся. Но плакал Ягуар не от боли – от обиды.

И еще потому, что родители вновь поссорились. Мать обвиняла отца. Отец кричал на нее, повторяя, как заклятье, что Ягуар – проклят. Она же отвесила пощечину. Он толкнул ее в грудь, и мать упала на стол, спиной на тарелки и миски. Она закричала. Он выскочил из кухни и из квартиры тоже. Хлопнула дверь.

Стало тихо.

Ягуар, выбравшись из кровати, прокрался на кухню. Мать курила. На стеганом халате ее были пятна сметаны и аджики, а к рукаву приклеилась кожура от сосиски.

– Не надо больше драться, – сказала мама, вытирая глаза. Тушь размазалась, как будто мама гусеницу черную раздавила. – Хорошо?

– Хорошо, – согласился Ягуар и, присев, стал собирать посуду. Убирали вдвоем. Потом мама достала из тумбочки пузатую бутылку с иностранной этикеткой, а Ягуару велела отдыхать.

– Завтра мы с тобой сходим в одно место, – сказала она. – Тебе понравится.

Но мама ошиблась. Было скучно. Во всяком случае, поначалу. Ягуар помнил огромное здание, крыша которого лежала на спичках колонн, и он еще подумал, что колонны слишком уж тонкие. И когда-нибудь крыша обвалится. Она накроет и узкие окна, и высокие ступеньки, подниматься по которым было тяжело.

Внутри тоже были колонны, но другие – низкие и толстые. Под самым потолком они раздваивались и закручивались бараньими рогами. А мама объяснила, что колонны – ионические. А здание построено в духе позднего классицизма. И пока шли по длинному-длинному коридору, рассказывала про древних греков, придумавших, какими должны быть правильные колонны.

Ягуар слушал и считал двери. Правда, считать он умел только до десяти, но когда линейка заканчивалась, просто начинал счет сначала.

– Веди себя хорошо, – сказала мама, остановившись перед серой дверью, на которой выделялась желтая табличка. Ягуар пожалел, что буквы не все знает. – Ты же хочешь, чтобы папа вернулся?

Ягуар не хотел. Но одной маме было плохо. За дверью был не отец, а старый мамин знакомый, который почему-то почти перестал появляться в квартире.

– Привет, Ванечка, а ты совсем большой вырос, – сказал знакомый, обнимая Ягуара. И вверх подбросил, к самому потолку. – И тяжелый.

– Здравствуйте, дядя Паша, – ответил Ягуар.

– Здравствуй, Пашенька. Будет чем занять его?

Дядя Паша усадил Ягуара за свой стол, огромный, словно море, и дал несколько листов бумаги, велев:

– Порисуй, мы пока с мамой поговорим.

Они ушли за дверь, которую Ягуар не сразу увидел, потому что дверь притворялась дверью шкафа. Рисовать быстро надоело, и Ягуар, сложив листы и карандаши, сполз со стула. Он подобрался к двери и приоткрыл ее. Он не хотел подслушивать, но должен был убедиться, что мама не плачет.

– …Инночка, пойми, вы оба мне дороги. И ты, и Митя… и мне больно смотреть на то, что с вами происходит. И мой совет… он покажется тебе жестоким, но я подозреваю, что это – единственный шанс сохранить хоть что-то. Разведись.

– Я люблю его.

– И он любит тебя. Но Ваня…

– Ребенок! Просто ребенок! Я не понимаю, откуда он взял, что Ванечка – чудовище? Он сам чудовище, если думает так!

Ягуар посмотрел на свои руки. Руки были обыкновенными. Грязны немного, с обгрызенными ногтями и парой свежих царапин.

– Он не думает. Он ищет повод. Пойми, он видит перед собой чужого ребенка, которого ты заставляешь любить! Нельзя заставить любить, Инна.

– И что мне делать? Отдать Ванечку в интернат?

Сердце остановилось.

– …я не могу. Он мой сын. Я его мать.

– Тогда отпусти Митю.

– Тоже не могу.

– Инна… я не хотел тебе говорить, но… лучше отпусти сейчас, сама, чем…

– Чем что?

– Чем он уйдет и бросит тебя.

Это было бы хорошо. Ягуар представил, что отец исчез. В квартире тишина и покой, пахнет котлетами и компотом. Мама курит, стряхивая пепел на блюдце, и книгу читает. Иногда вслух, Ягуар не понимает, о чем книга, но ему нравится мамин голос.

– Куда уйдет?

– Инна, пойми…

– Куда? – мама говорит тихо, но у Ягуара очень хороший слух. – У него роман? Не надо, Пашенька, я догадывалась. Он иногда был таким… странным. Я предпочитала закрывать глаза, думала, уляжется. А оно не укладывается, так?

Молчание.

– Паша… я не переживу, если он уйдет.

Мама опять плачет. А Ягуар чувствует себя виноватым. Он прикусывает руку, чтобы не зареветь, и смотрит потом на следы зубов, глубокие, неправильные, с двумя проколами от верхних клыков.

Отец все-таки ушел. Его чемодан походил на хозяина – клетчатый, строгий с металлическими уголками, которые могли бы больно ударить по руке или ноге. Мать весь вечер курила. А после достала прежнюю бутылку с иностранной наклейкой. Ягуар потом тайком понюхал из стакана. От сладковатого запаха волосы на затылке встали дыбом.

Дашка шла домой пешком. Она держалась кромки тротуара, разглядывая седоватый лед и грязные ошметки снега, разрисованные протекторами. Слева мигали витрины, сверху лилась нарочито веселая музыка, вызывавшая раздражение.

Редкие машины проносились с грохотом, и цветы в киоске пропитались запахом бензина. Дашка специально остановилась, чтобы понюхать розы. А потом, поддавшись порыву, купил десяток.

Продавщица посмотрела с жалостью, видать, прочла на Дашкином лице, что цветы эти – слабая попытка утешить себя. Она не права. Дашке не нужны цветы. Выбравшись на проспект, освещенный желтыми пузырями фонарей, Дашка взяла розу и протянула проходящей мимо женщине с усталым лицом.

– Это вам, возьмите, – сказала она, вкладывая стебель в холодные пальцы.

– Зачем?

– Просто так, – честно ответила Дашка и подарила цветок молоденькой девчушке.

Просто так. Просто все, уходящее в мир, возвращается. Потому как Земля круглая. И Дашка хочет, чтобы вернулось доброе. И чтобы ревность умерла. И обида. И все зло, которого слишком много.

Когда розы закончились, Дашка набрала номер Адама.

– Я приеду, – сказала она вместо приветствия. – Сегодня мне лучше побыть у тебя.

Дашка не прячется. Ей нужно спокойное место, чтобы подумать. А разве возможно найти место, более спокойное, чем похоронная контора?

Дашку больше не пугали сумерки, и белые маски со стен смотрели спокойно и ласково. Адам вышел встретить. И снова куртку не надел. Холодно же. Дашка сказала, Адам отмахнулся.

– Я должен присутствовать на похоронах Переславиной, – он не спрашивал Дашкиного разрешения. Он ставил ее в известность. И Дашка слишком устала, чтобы спорить.

– Зачем?

– Высока вероятность того, что убийца там будет присутствовать.

– И ты надеешься его узнать?

Человека без лица нельзя узнать.

– Я надеюсь по специфическим поведенческим маркерам установить возможного подозреваемого, – сухо пояснил Адам, отворачиваясь. И он тоже? А ему-то Дашка что сделала? Она даже его Анну не проверяла. Забыла за обилием дел.

– Я не думаю, что тебе стоит выходить.

– Почему?

Это он спрашивает? Разумный, уравновешенный Адам, который если и не знает ответов на все вопросы, то знает способ получения этих ответов.

– Адам, ты же социально… неадаптирован, – неудобное слово не сразу удалось поймать. Ну что за день сегодня такой? Ну почему буквально все задались целью проверить на крепость Дашкины нервы?

– У меня хватит выдержки. Я так полагаю.

Он полагает. А случись истерика, будет отвечать не он – Дашка. И краснеть. И объяснять. И потом еще объясняться с Переславиным, которому совершенно точно не нужен цирк на похоронах дочери.

– Нет, – сказала Дашка.

– Да, – ответил Адам.

– Ты мне перечишь? – это было что-то новенькое и совершенно не в тему.

– Я тебе перечу. Твое желание запереть меня здесь неразумно.

Значит, Дашка его заперла? И еще пусть скажет, что на цепь посадила? Да он сам сбежал от мира, трусовато поджав хвост! Спрятался между иллюзиями и тешит свое самомнение. Кто самый умный? Адам. Кто самый наблюдательный? Адам. А кому плевать на окружающих? Тоже Адаму.

– Я за тебя отвечаю! – Дашка все-таки сорвалась на крик, хотя ей было очень стыдно за свое поведение. – И никуда ты не пойдешь! Я работать хочу, а не подтирать тебе сопли! Ты же псих…

Надо остановиться. Он же как лучше хочет. Просто день неудачный: длинный, и случилось много всякого, травматичного для нежной Дашкиной души. И теперь этой душе очень хочется кого-нибудь убить, хотя бы понарошку.

Не помогли, выходит, розы.

– Я не спрашивал твоего разрешения, – ответил Адам, сжимая кулаки. – Я ставил тебя в известность. А если ты испытываешь сомнения в моей адекватности, то зачем обращаешься ко мне за помощью?

Он шагнул к ней, положил руки на плечи и тряхнул, сильно, так, что Дашкина голова запрокинулась, а зубы лязгнули.

– Если ты думаешь, что я псих, то почему не запрешь?

Его ноздри раздувались, а на лбу проступили крупные капли пота. И в глазах сосуды прорезались.

– Адам, спокойно, – Дашка попыталась стряхнуть его руки, но Тынин держал крепко. – Адам, это же я, Даша. Все хорошо. Никто тебя не запрет. Я не позволю. Слышишь?

Он медленно кивнул, посмотрел вдруг удивленно на Дашку, на комнату, на маски, молчаливо наблюдавшие за творящимся в холле.

– Адам, ты что-то принял? Пил? – Дашка положила ладонь на тынинский лоб. Он был горячим. – Ты простыл. Вышел без куртки и простыл.

– В голове шумит, – жалобно произнес Адам. – И я сегодня чашку разбил. Выскользнула из рук и вдребезги.

– Бывает. Это от усталости. Пойдем. Тебе надо отдохнуть. Мне надо отдохнуть. А завтра поговорим.

Он позволил взять себя за руку и отвести наверх. И, потеряв ориентацию в пространстве, пустил за буфер гостевых комнат, на свою территорию, прежде запретную для Дашки. И, заглянув, Дашка поняла, почему.

Черно-белое Янкино фото во всю стену. И рядом еще одно, поменьше, и целый десяток. Лоскутки потерянной жизни, разложенные по одному Тынину понятной схеме. И пара лайковых перчаток, якобы оставленных на столе. Мертвый корпус телефона, замолчавшего раз и навсегда. Молочного цвета зонт в специальной стойке и шляпка.

Тапочки у старого дивана.

Плед с аккуратно сложенными складками.

Книга со спичкой-закладкой…

– Теперь ты видишь, что я действительно безумен, – Адам нежно провел рукой по пушистому серому шарфу. – И меня лучше изолировать.

– Тебя лучше уложить в кровать.

И остаться поблизости, потому что теперь Дашка не имеет права уйти. А может, и вправду позвонить врачу? Визитка ведь сохранилась. Просто звонок. Просто вопрос. Адам, конечно, не опасен, но вдруг ему хуже стало.

Но врач настоит на визите, а потом порекомендует госпитализацию.

Нельзя.

– Ты можешь сесть туда, – Адам указал на кожаное кресло, за спинкой которого возвышался светильник с желтым абажуром. – Это моя старая квартира. Мне так легче.

Он присел на край дивана и положил руки на колени. Узкие ладони, длинные музыкальные пальцы. Подрагивающие мизинцы.

– Еще со мной случаются галлюцинации.

– Ты видишь Яну?

Немудрено. Она же везде. Это не комната – склеп, в котором не место живым. Но Адам – не жив в полной мере. А значит, пусть сам решает.

– Осязаю. Но бывают и видения. И еще звуковые. Последние особенно неприятны. Шум в голове мешает думать. Я не говорил тебе, поскольку опасался снова оказаться в больнице. Я убеждал себя, что не представляю опасности для окружающих.

Мертвый его тон пугал Дашку сильнее, чем все увиденное в этой комнате.

– Однако сегодня я хотел тебя ударить. Или не только ударить? Не знаю, эти эмоции мне не знакомы, поэтому я затрудняюсь их интерпретировать. Но ясно одно, я более агрессивен, чем сам полагал. Следовательно, меня необходимо изолировать.

– А похороны как же?

Он ведь прав, так зачем Дашка перечит? Надо поддержать. Убедить. Так будет лучше для всех.

– Кажется, я переоценил свои способности к самоконтролю, – Адам вымученно улыбнулся. – Ты сама найдешь его. В твоей системе координат появилась еще одна точка. Вторая жертва.

– Ты пойдешь со мной на похороны Переславиной.

– Я задействовал старые связи. Это оказалось проще, чем я предполагал. Парень. Двадцать два года. Профессиональный боксер-легковес.

– Слышишь? Ты пойдешь со мной на похороны Переславиной!

– Вырезанное сердце укладывается в схему.

– Адам!

– Ты должна дослушать. Это важно. Гематомы на теле почти исчезли, следовательно, получены от недели до полутора назад. Характер расположения указывает на тесное контактное взаимодействие, вероятно, поединок.

– Ты сам сказал, что парень – боксер.

– Перчатки снижают травматичность удара. В тот раз их не было.

– Дворовая драка?

Адам покачал головой, сложил руки и упер указательные пальцы в подбородок.

– Нет. Это был честный поединок. Но без перчаток. Он выбирал. Проверял будущую жертву. Ему нужен был воин. Кто-то, достойный высокой чести.

Чтобы понять ненормального, нужно самому быть ненормальным.

– Найди, где жертва тренировалась. Или в каких соревнованиях участвовала. Вряд ли он бы стал искать воина на улице.

Этот совет был разумен. Дашка все сделает, но завтра. Сегодняшний день следовало закончить. И Дашка сказала:

– Ложись спать.

– В последнее время я не могу заснуть. И не хочу. Когда засыпаю, то оказываюсь в больнице. Дарья, почему возвращаются именно эти воспоминания? Почему больница, а не… не то, что было до нее?

Наверное, потому, что страх сильнее любви, даже такой патологически болезненной, как у Адама. Но Дарья не скажет ему. Она просто побудет рядом.

Она нашла человека, который и вправду нуждается в ней. А розы – это так, пустяк.

– Ложись. Я посижу с тобой. Сегодня кошмары не придут.

– Твое утверждение лишено смысла.

– Проверь, Адам. Просто проверь.

Воды в бутылке почти не осталось, а в голосе Московцева появилась сиплость. Да и сам он выглядел усталым, но продолжал говорить, цепляясь за слова, как за спасательный круг.

Вась-Вася с тоской подумал, что эту исповедь предстоит прослушать не раз и не два.

И экспертизу еще делать… хорошо, не Вась-Васе.

– Развод случился. Он был неминуем изначально, и странно, что лишь я понимал это. Митю считали сволочью, бросившей жену и ребенка ради молоденькой лаборантки. Инну – жертвой. Ее жалели и отчасти испортили этой жалостью. Инна начала пить. Ей довольно долго удавалось скрывать это. Ее вспышки раздражения, подавленность и регулярные головные боли списывали на нервное расстройство. Я же внезапно оказался отдален от обоих. Инна не желала знать меня, поскольку я был напоминанием о Мите, он же избегал, опасаясь упреков. Я не смел настаивать, хотя, видит Бог, сейчас повел бы себя иначе. Возможно, мне удалось бы остановить ее на краю пропасти, в которую Инна превратила собственную жизнь. У Мити тоже не все ладилось. Новая супруга оказалась совсем уж новой, у нее были свои привычки, которые она не желала менять, но притом со страстью неофита пыталась перевоспитать Митю. Родившийся ребенок не сгладил, а лишь усугубил проблему. Думаю, Егор служил постоянным напоминанием Мите о брошенном Ванечке и раздражал совесть, как некогда сам Ванечка возбуждал ревность. Люди – странные существа, весьма нестойкие в своих эмоциях.

Московцев сделал паузу, и на экране появились новые фотографии.

Знакомая уже женщина, но в растянутой кофте с крупными пуговицами. На руках ее сидит белокурый мальчишка с неправдоподобно светлыми глазами. Мальчишка хмур. Пальцы его вцепились в рукава кофты, а на лице матери застыло выражение растерянное и виноватое.

Следующий снимок – молоденькая круглая девочка. Она светится от радости и нежно прижимает к груди сверток. Мужчина, замерший за ее спиной, насторожен, в камеру глядит недоверчиво, и видно, что ему не по душе идея запечатлеть себя для вечности.

Еще фотографии. Долговязый парнишка с портфелем. Его легко узнать по взгляду и выражению лица. Настороженное, как у давешнего мужчины. И сходство обоих – лучшее свидетельство родства.

А вот второй, Егор, похож на мать. Круглолиц и голубоглаз. Волосы его с возрастом потемнели и закурчавились, а на подбородке появилась трогательная ямочка.

– Ванечке было десять, когда Инна умерла, – тусклый голос Московцева оживлял галерею незнакомых лиц. – Она вышла на крышу и шагнула вниз, не сумев выбрать между мужем и сыном. Осиротели оба. Вскрытие показало, что Инна была пьяна, да и Ванечкины рассказы добавили ясности. Инночкина смерть стала ударом по нашей совести. А злые духи Ушмаля получили еще одну жертву. Однако, помимо вопросов морально-этических, возникли и практические. Я был удивлен, когда Митя забрал Ванечку в семью. Признаться, мне казалось, что он отправит мальчика в детский дом, раз и навсегда избавившись от докуки. Но выяснилось, я недооценил великодушие Светочки. Она потребовала от Мити заняться сыном. И Митя, раздавленный совестью, не посмел перечить. Вы уж, верно, догадываетесь, что из этой затеи не вышло ничего хорошего.

Вась-Вася догадывался. А еще испытывал стойкое желание удушить чересчур умного профессора, который выбрал в качестве исповедника веб-камеру.

Идиот.

Ну почему все вокруг такие непроходимые идиоты?

Лискина рука, легшая на плечо, успокоила.

– Мне жаль его, – сказала Лиска.

– Кого?

– Того мальчика. Ему, наверное, было очень одиноко.

Пусть и так, но одиночество – еще не повод для убийства. Вась-Вася озвучил мысль, но Лиска лишь плечами пожала. Она была на редкость упрямым существом.

Как и сам Вась-Вася. Не стоило на нее давить тогда. Найди он в себе силы поддержать, глядишь, все бы сложилось иначе.

Новый дом начался с двери подъезда, ярко-желтой и нарядной. Отец толкнул и мрачно сказал:

– Иди. Веди себя хорошо. Не обижай брата.

Ягуар кивнул: он не станет. Он вообще не знал, что у него есть брат, а когда узнал, то начал гадать, каков этот брат.

Мелкий. Круглый. Ноги косолапые, а волосы вьются. И еще они легкие, на пух похожие. А глаза у брата круглые, кукольные.

– Ванечка, – сказала женщина в клетчатом переднике, – это Егор. Егор – это Ванечка. Идите мыть руки, кушать будем.

Она улыбнулась отцу и Ягуару, и Ванечке, и всем троим – одинаково приветливо. И руку протянула, чтобы Ягуара погладить, а он испугался и отшатнулся.

– Я же тебе говорил, что он – дикий, – буркнул отец, отворачиваясь.

Ягуару стало обидно, что теперь эта женщина, от которой вкусно пахло едой, поверит отцу. Она больше не станет улыбаться и превратится в хмурую тетку, вроде классной руководительницы.

Уже потом, когда за столом сидели, Ягуар исподтишка рассматривал Светочку. Живое лицо, светлые волосы, ярко-красные серьги в ушах и на шее – три нитки таких же ярких, как выспевшая малина, бус.

– Ты будешь жить в комнате с Егором, – сказала Светочка, ставя перед Ягуаром тарелку с борщом. – Ты же не против?

– Он не против, – ответил отец и, глянув на Светочку, жестко произнес: – Нечего над ним прыгать. Не маленький уже.

Отец был прав, но когда теплая Светочкина рука легла на макушку, Ягуар замер, боясь спугнуть. Мама давно не прикасалась к нему.

Мамы больше не было. Но только ночью, когда все-все в квартире уснули, Ягуар позволил себе расплакаться. Он вцепился в подушку зубами, давя хрипы, и отчаянно моргал. Слезы сыпались градом. И Егор проснулся.

– Плацес? – шепотом спросил он.

– Нет.

– Плацес. – Брат сполз с кровати и босиком прошлепал по полу. – На вот.

Егор сунул своего медведя с обслюнявленным ухом и поинтересовался:

– Где болит?

– Тут, – Ягуар приложил детскую ладошку к сердцу. – Слышишь, как стучит?

Тень брата, черная в чернильной ночи, кивнула. Егор забрался в кровать, обнял – пахло от него клубничным вареньем – и сказал:

– Потерпи. Пройдет.

Он четко выговаривал «р», и все равно был смешным. Беспомощным. Близким. Пожалуй, ближе, чем кто-либо в этом мире. Одиночество отступило, и Ягуар понял: он сдержит слово.

Он скорее умрет, чем обидит брата.

В новый дом солнце приходило рано. Оно пробивалось сквозь дымку тюля и разрисовывало пол узорчатыми тенями. Солнце рассыпало бисерных зайчиков и щекотало нос длинными кошачьими усами. В столбах света плясали пылинки. А пол источал слабый запах краски.

Ягуар просыпался и лежал, наслаждаясь покоем. А потом появлялась Светочка и будила Егора поцелуем, а Ягуару подмигивала, и это был их со Светочкой пустяшный секрет.

Они завтракали втроем, потому что отец уходил раньше, и собирались, суетливо и смешно. Егор иногда капризничал, но Светочка не злилась на него, как не злилась на Ягуара.

Она была очень светлой, Светочка, и Ягуар изо всех сил старался не огорчать ее.

Он начал учиться, внезапно осознав, что ничего сложного в учебе нет. Он бегал в магазин и подметал пол. Он вытирал тарелки, радуясь, что Светочка не боится его неловкости. Он читал Егору сказки и сам сочинял истории с участием пластиковых солдат и плюшевого медведя.

Светочка радовалась. Отец злился. Он прятал злость внутри себя, и та зрела, готовая в любой миг прорвать тонкую кожицу терпения. А потом Ягуар потерял деньги. Десять рублей, отложенных на магазин, завернутых в тетрадный лист со списком покупок. Он сложил листок, сунул в карман и побежал, спеша поскорей исполнить поручение. Уже в магазине оказалось, что карман дырявый, и листок выпал, и деньги тоже. Отец в потерю не поверил.

Он заглянул Ягуару в глаза, скривился, как обычно, и спросил:

– Ты ведь их потратил?

– Нет, – Ягуар не отвел взгляда.

– Ты вор.

– Нет.

– Ты украл деньги и потратил, – отец убеждал не столько себя, сколько Светочку, застывшую в углу кухни. И именно перед ней Ягуару было стыдно. А вдруг Светочка тоже поверит, что он – вор? И перестанет улыбаться, перестанет подмигивать по утрам, сохраняя смешной секрет?

– Я потерял! В кармане дырка была! Я не знал, что там дырка…

– Хорошее оправдание.

– Митя, может, так все и было? – тихо сказала Светочка. – В конце концов, это просто деньги…

– Это мои деньги. И твои деньги. Не его. Он не имеет права брать эти деньги. И уж тем более не имеет права врать.

– Послушай…

– Светлана, пожалуйста, не вмешивайся. Это мой сын. И мне решать, как его воспитывать.

– Но…

– Света!

Сейчас он ее ударит. И будет виноват Ягуар. Он ведь действительно виноват. Он деньги потерял, и нельзя, чтобы Светочке было больно.

– Я потратил деньги, – тихо сказал он, опуская взгляд. – Это я украл и потратил деньги.

– Вот видишь? – жесткие пальцы вцепились в ухо. – С ним нельзя мягко. Он не поймет.

Отец, получив желаемый ответ, как-то сразу успокоился. Пороть – выпорол, но бил не в полную силу, и Ягуар стерпел. А приказу оставаться в комнате он даже обрадовался. Ягуар не представлял, как теперь сесть за общий стол и посмотреть в глаза Светочке или Егору.

Чувство стыда было столь мучительно, что Ягуар забрался под кровать, закрыл глаза и заткнул уши. Он представил, что его здесь нет. Он в другом месте.

Где-то далеко-далеко, где солнце гладит горбатые спины скал. И волны играют на струнах света. А заигравшись, выплескиваются на берег, разглаживают белый-белый песок.

На песке следы человека и зверя. Человек смугл. Черные его волосы украшены перьями. Кожа – шрамами. В руке его лук, на груди – цепочка с медальоном. Зверь ступает по следу. Он огромен, но не страшен. Он словно вылеплен из света и тени.

Зверь поворачивается к Ягуару и раскрывает рот, говоря:

– Просыпайся.

Ягуар открывает глаза. В комнате темно. И холодно. И рука затекла.

– Ну же, Ваня, выходи. Не надо прятаться, – Светочка стоит на четвереньках и протягивает руку. – Выходи же.

– Я не… деньги… я не…

– Я знаю, – мягко отвечает она.

Светочка помогает вылезти, она обнимает, прижимает к себе и гладит, унимая боль и обиду. А потом тайком отводит на кухню, наливает молоко и режет батон. Ягуар не голоден, но он ест, чтобы не огорчить Светочку.

– Больше не делай так. Ладно? – шепотом просит она.

– Как?

– Не признавайся в том, чего не делал. Будет только хуже.

В темноте ее лицо – белый круг. Словно луна, сошедшая на землю. Там, в стране Ягуара, луна тоже большая и круглая, она добра ко всем, живущим в ночи.

Но луну легко обидеть. Ягуар не позволит.

А что касается самого Ягуара, то он сильный, выдержит.

Он твердил себе это потом, когда Светочка заболела. Ягуар первым заметил печаль в ее улыбке и то, что солнечный свет, падая на ее лицо, не украшает – уродует. Тени под глазами, заострившиеся нос и подбородок. Обвисшие щеки и печальные складки на лбу.

Ягуар начал следить. Он чуял запах, но еще не знал, что так пахнет смерть. К матери она подбиралась иначе, во флере ароматов вина и водки.

Светочка таяла. И когда в доме прозвучало слово «рак», Ягуар сбежал. Он день бродил по улицам, кусая себя за пальцы, ночь провел на кладбище. Ягуар и сам не понял, как выбрался сюда, просто очнулся перед могильной плитой, которая была холодна и грязна. Он что-то говорил, или жаловался, или плакал, или ему просто казалось, что он разговаривает, а на самом деле в голове была пустота и тишина.

Утомленный, Ягуар заснул, а проснувшись, отправился домой.

Спокойно вынес крики отца и порку, чувство стыда встрепенулось и заглохло, придавленное горем столь необъятным, что для собственных капризов Ягуара места не осталось.

Он извинился перед заплаканной Светочкой и не смог выдержать взгляда – страшно было глядеться в тень. А ночью, не сумев заснуть, Ягуар услышал то, что ему не полагалось слышать.

– Митя, пообещай мне, что не бросишь мальчиков! – Светочка говорила сердито, и уже это заставило Ягуара насторожиться. Она прежде никогда ни на кого не сердилась, а тем более на отца. – Обоих.

Отец молчал. И пускай. Предопределенность будущего смиряла с настоящим.

– Митя, пожалуйста. Он же просто ребенок. Он твой сын. Достаточно посмотреть на вас, чтобы…

– Он проклят!

– Да глупость какая! Ты мне твердишь и твердишь, а на самом деле не он проклят, а ты упрям.

– Из-за него мы развелись. Из-за него умерла Инночка. Из-за него ты заболела…

– Ты вот сейчас глупости говоришь.

Не глупости. Он ведь говорил это и раньше, Ягуар просто забыл, что слышал такое. А теперь вот вспомнил.

– Нет, – возразил отец. – Злые духи Ушмаля. Я тебе рассказывал о них. Посмотри в его глаза! Ты только посмотри в эти его глаза! Он не человек даже, а…

– Замолчи, Митя. Он человек. А ты… ты просто перекладываешь на него собственные ошибки. – Светочка шептала зло, и слова были похожи на серых шмелей. – Хотя бы сейчас признай, что он – обыкновенный ребенок.

Ягуар вернулся в кровать и спрятал голову под подушку. Он лежал и думал. Сопоставлял. Выводы были очевидны. И утром, когда Ягуар заглянул в зеркало, он убедился – отец прав.

У людей не бывает желтых глаз.

– К счастью, развитие Светочкиной болезни удалось приостановить. Пять лет отсрочки. Мне кажется, она специально тянула, цеплялась за жизнь, чтобы дать Ивану шанс. И поверьте, он был благодарен. Он делал все, чтобы Светочка могла им гордиться. А Мите упорно виделся в этом подвох. Наверное, именно он, Митя, и был одержим духами Ушмаля. Увы, к тому времени я превратился в зрителя, которому не дозволено вмешиваться в дела чужой семьи.

Вась-Вася слушал Московцева вполуха. Лизавета ушла. Она сказала, что устала и ляжет спать, что ей не хочется слушать о чужих бедах, потому что хватает и собственных. В словах этих Вась-Васе послышался упрек, и он ответил зло, сердито, что в собственных бедах Лизавета сама виновата.

И теперь она обиделась всерьез, а он не знал, как помириться и нужно ли это делать.

За тонкой перегородкой в серой одежке дешевых обоев Лизавета все не могла улечься. Она ворочалась в кровати, кровать скрипела, и звук этот резал нервы.

Надо сосредоточиться. Его проблемы обождут, хотя бы до того момента, когда Московцев соизволит заткнуться. Кто ж знал, что он настолько говорлив?

– Естественно, в смерти Светочки, которая, несмотря на все ее усилия, была неотвратима, Митя обвинил Ивана. По-моему, он уже сам не понимал, насколько нелепы эти домыслы. В его представлении Иван стал чем-то вроде высшего зла, уничтожить которое физически Митя не мог. Но он нашел другие способы.

Все люди находят. Это нормально. На самом деле сладкая любовь бывает только в сказках, а в жизни она – горькая. И скулы сводит от этой горечи, и злость разбирает непонятная, и не на ком ее сорвать.

– Ванечка очень любил брата. И Митя очень скоро сообразил, где слабое место его упрямого непробиваемого старшего сына. Сам Иван способен был вынести любое наказание. Он не оправдывался и не просил пощады. В его характере было принимать случившееся как данность. Но вот несправедливость по отношению к Егору доводила Ивана до безумия. И Митя пользовался этим. Нет, он не был жесток к младшему ребенку, он любил его, как любил и Светочку, но он постоянно поминал, что Ивану следует держаться от брата подальше. Он медленно и верно внушал мысль, что любое происшествие с братом, будь то разбитая коленка или простуда, – результат действия проклятия. И Ваня верил! Этот бестолковый, запутавшийся мальчишка верил!

Если бы этот разговор состоялся в действительности, Вась-Вася бы задал вопрос:

– А что сделал ты?

И еще заглянул в поседевшие глаза Московцева, чтобы уж точно понять, насколько правдив ответ. Но разве можно задать вопрос монитору? И не потому ли Московцев предпочел подобный способ ведения беседы?

– Когда ему исполнилось восемнадцать, Ванечка сбежал из дома. Шаг отчаяния, но мне он виделся верным взрослым поступком. Я надеялся, что Ванечка излечится от этого безумия вечной вины. Он слал мне открытки. Из Мурманска. Из Екатеринбурга. Из Вологды. Из Карелии. Из Уганды… Ливии… Афганистана… вы найдете эти открытки в сейфе. Я приготовил. Потом Митя сказал, что Ванечка стал наемником. Он радовался этому очередному подтверждению черствости натуры. Я же думал о том, какое влияние окажет на Ванечку война. Мне было страшно за этого ребенка!

Ошибался Московцев: не было ребенка, но был зверь, который родился на пустынной дороге, и сухой африканский ветер облизал его шкуру, а горькая вода с привкусом химии утолила жажду.

Вась-Вася думал и видел эти мысли, как рыбок сквозь стекло аквариума. И параллельно легло желание купить этот самый аквариум, поставить в Лизаветиной комнате и обязать ее ухаживать за юркими меченосцами или толстыми ленивыми барбусами.

– Вернулся он в две тысячи втором. Пришел ко мне и потребовал рассказать все. Это его слова, – продолжал метаться мертвый Московцев. Он притворно заламывал ручонки и мял переносицу. Он и курить забыл, хотя мундштук лежал в прицеле камеры. – И я рассказал. Про город Ушмаль. Про наши поиски и ягуара, у которого, и правда, такие же глаза, как у Ванечки. Я отдал ему пластинку, единственное, что осталось от той истории, не считая разломанных жизней. И Ванечка принял подарок. Нет. Не подарок. Он взял эту несчастную пластину, посмотрел на зверя и улыбнулся. А потом сказал: «Дядя Паша, вот это мой настоящий отец». Ну конечно, я стал ему говорить то же, что говорил Мите, и как Митя, Иван не желал слушать. Слова отскакивали от него. Для Вани не существовало этого мира, кроме, пожалуй, единственного человека. Егора. И тогда я спросил, виделся ли Ваня с братом. По лицу понял – не виделся, хотя и мечтает о встрече. Я предложил устроить. Я еще надеялся, что все сложится… нормально.

А случилась очередная неудача. Жизнь поймала мальчика-зверя в очередной капкан.

Лизавета наконец улеглась. Жаль, не слышно, как она дышит… надо будет помирить ее с братом. Объяснить. Поговорить. Избавиться от этой вынужденной опеки. И с Дашкой объясниться, хотя Вась-Вася ненавидел объяснения.

– Егор был рад встрече, про Ивана я и вовсе молчу. Митю, естественно, не стали ставить в известность. Парни разговаривали. И снова встретились. И снова разговаривали. Иван оттаивал душой. Я видел, как он меняется, и радовался этим переменам. Егор познакомил Ивана с Танечкой, хорошей светлой девочкой, которая, как полагаю, весьма напомнила Ване мачеху. Честно говоря, они были похожи. Невысокая, плотненькая, круглолицая и светловолосая. И характера легкого. Просто идеальный вариант.

С которым наверняка случилось нечто нехорошее. Вась-Васе об этом сказала интуиция, и хмурое лицо Московцева подтвердило догадку. Конечно, когда любишь кого-то очень сильно, обязательно случится беда. Закон жизни. Проверено на себе.

– Дело шло к свадьбе. Егор был счастлив. Иван был счастлив. И Танечка тоже. А вот Митя совсем лишился ума. Он все твердил и твердил, что вот-вот случится беда, что Танечке нужно держаться от Ивана подальше, что самому Ивану не стоило возвращаться, что он ставит под удар не себя, а Егора и девушку… Параноидальная шизофрения, как сказали нам позже. Пятнадцать ударов ножом. Шансов у нее не было. А Митя сидел и плакал, твердил, что виноваты во всем злые духи Ушмаля. После похорон Иван исчез. Я думаю, он уехал, опасаясь стать причиной смерти брата. Переубедить его было невозможно. Он снова колесил по миру, присылал открытки, давая знать, что жив. Однажды написал письмо. Очень короткое. Иван сказал, что был в том месте, о котором я ему рассказал, и видел ягуара. Зверь напал на Ивана, но не убил, хотя Иван и не сопротивлялся. Этот факт доказал его безумную теорию избранности. А два года тому назад Егора поставили в известность о смерти брата. Наверное, мы очень хотели верить в это, если ни у него, ни у меня не возникло и тени сомнений. Тела нам не выдали, но Егор все равно организовал похороны. Пустой гроб с фотографиями. Тогда это казалось правильным. Сейчас – насмешкой, ведь я даже не имею возможности показать вам Ивана. Но я подскажу, как найти Егора. Он в первой городской больнице. Полгода как… автомобильная авария. Кома. Точка равновесия. То, что делает Иван, – попытка нарушить это равновесие. Его путь солнца. Я не виню его. Я знаю, что он придет ко мне, потому что я способен разрушить его замысел. Остается лишь надеяться, что смерть моя будет легкой. Она справедлива. В конце концов, я виноват во всем. Только я один со своей робостью и бесхарактерностью.

А еще интеллигентской тупой уверенностью в способности искупить все грехи ярким и бесполезным поступком. Кому он что доказал, профессор Московцев, позволив себя убить? Совесть угомонил. Так, мертвым, с совестью просто – раз и нету. Ни человека, ни совести, ни проблемы.

Другое дело, если жить и мучиться.

– Я предполагаю, что вы думаете обо мне…

Это вряд ли. Мысли Вась-Васи озвучивать было бы нецензурно.

– …прошу вас понять. Я не могу мириться с тем, что делает Иван. Я знаю, что не сумею его остановить. И я не имею сил осуждать его. И не должен предавать. В данной задаче моя смерть – единственный закономерный выход…

Если бы дело было только в Московцеве, Вась-Вася плюнул бы. Вот прямо на могилу, презрев условности и предупреждающие флажки черных лент. Но ведь безумный мальчик Ваня непременно кого-то убьет. И вопрос лишь в том, когда.

Дежурный первой городской больницы сонным голосом ответил, что пациент Егор Дмитриевич Осокин был переведен. Куда – дежурный не знал и на вырвавшееся у Вась-Васи матерное слово отреагировал зевком. А после и трубочку повесил.

Вась-Вася, на цыпочках выбравшись в коридор, остановился перед дверью и замер, пытаясь в наступившей тишине услышать Лизаветино дыхание. Не получалось.

Он положил ладонь на ручку, но не решился. И так же тихо перебрался на кухню. До рассвета сидел, курил, думал, и в мыслях этих чужое будущее перемежалось с собственным прошлым Вась-Васи.

Утром Дашка сбежала. Она проснулась первой, потянулась, разминая затекшие мышцы, и зевнула. Сознание с отвратительной четкостью выдало сводку за прошедший день, и настроение окончательно испортилось.

Глянув на спящего Адама – почти ангелочек, ну чудо, до чего хорош, – Дашка сползла с дивана и проковыляла в кабинет. Уже там она помахала руками, разгоняя кровь, неловко присела и поднялась, чувствуя, как похрустывают в теле косточки.

Вещи собрала быстро, выскользнула за дверь и нос к носу столкнулась с Анной.

– Доброе утро, – светским тоном заметила Анна. И на щеках ее вспыхнул румянец. Интересненько, что она теперь подумает про Дашку? А известно что. И наплевать.

– Адам спит, – ответила Дашка, разглядывая новенькую. – И будьте добры, не будите пока.

Потому что у него галлюцинации и приступы раздражения, которые раньше были не характерны. И Дашке предстоит решить, что делать и с приступами, и с самим Адамом, и с собственной совестью.

Другого врача найти? Хорошего? И больничку удобнее?

Дашка оттеснила Анну от двери и гордо прошествовала по коридору. Странно, но чужой взгляд не мозолил затылок. Может, и Анне было плевать на начальство?

Проверить ее следовало бы…

Только к Вась-Васе с просьбой не обратишься.

Под сердцем кольнуло, и желудок, отвлекая Дашку от жизненных бед, возмущенно заурчал. Правильно, война войной, а обед или в данном случае завтрак по расписанию.

И, добравшись до квартиры, Дашка совсем не удивилась, увидев Вась-Васю. Он сидел на подоконнике и вертел на пальце ключ.

– Привет, – сказала Дашка, обнимая обеими руками пакет. По дороге она заехала в магазин и от жадности купила все, на что взгляд упал. Как выяснилось в итоге, падал он часто, и ручки пластикового пакета не выдержали.

– Я не стал звонить. Думал, не захочешь разговаривать. Помочь?

– Помоги.

Вась-Вася принял бремя продуктовой ноши, а Дашка подумала, что, может быть, она действительно все себе сочинила. И не было вчерашней девушки, или была, но совсем не потому, что Вась-Вася Дашку обманывал. Ведь может же быть другая причина.

– Хорошо, что ты пришел, – сказала Дашка, стягивая сапоги. – Я хотела тебе позвонить… ну чтобы поговорить. По делу.

Дашке не понравилось выражение его лица.

– Только ты мне кофе сделай, ладно? – Дашка мысленно затерла неприятное ощущение грядущей катастрофы. – А я расскажу.

Ему придется слушать. И глядишь, он поймет, насколько ему нужна Дашка. Она ведь не хочет расставаться. И переходить в разряд «бывших» или даже «дружелюбно настроенных бывших».

Вась-Вася возложил пакет на стол и отвернулся к плите, предоставив Дашке самой разбирать покупки.

Йогурт. И еще йогурт. И творожок в высоком стаканчике. Сыр нарезанный. Колбаса сырокопченая. Багет, торчащий как флагшток. И тушка копченой курицы в полиэтиленовом коконе.

Дашка старательно смотрела на продукты, чтобы не смотреть на Вась-Васю. И говорила ровно, сама удивляясь правильным, аккуратным фразочкам. Им бы в Адамовой голове родиться.

Когда информация иссякла, Дашка решилась поднять взгляд и спросить:

– Ну что скажешь теперь?

Например, что Дашка умница и поработала на славу, что без нее – как без рук, а лучше бы без сердца, но надежды не оправдались.

– Не лезь в это дело, – отрезал Вась-Вася, вытирая руки кухонным полотенцем. Руки были чистыми, а вот полотенце – не очень. Только Вась-Васю этот факт не смущал.

– Почему?

– Потому что мы знаем, кто это. И мы его возьмем. Не лезь.

– А откуда знаете?

– От верблюда, – Вась-Вася вздохнул и повторил: – Даша, спасибо тебе большое, честное слово, но твоя работа закончена. Все. Не мешайся под ногами.

Вот так? Спасибо и вон пошла?

Дашка преодолела желание запустить кружкой в этого паразита. Остановил главным образом кофе, которого оставалось в кружке изрядно.

– Дашунь, я знаю, как это выглядит, – Вась-Вася аккуратно сложил полотенце. – И меньше всего мне хочется тебя обидеть, но дело и вправду раскрыто.

– Вы его задержали?

– Вопрос времени.

Значит, нет. Но ведь какое Дашке дело? Никакого. Она человек посторонний. Частное лицо с ограниченными полномочиями. И если попробует по глупости врожденной эти полномочия расширить, нарвется на грубость.

– Ты за этим пришел? – тему все-таки пришлось сменить, и болезненный холодок под сердцем расширился. Вась-Вася же мотнул головой, пожал плечами и ответил:

– Не только. Я поговорить. По поводу Лизы. Мне раньше следовало бы, но вот как-то… замотался.

Бывает. Или просто отговорился занятостью. Трус он. Все трусы. Один Адам достаточно смелый, чтобы на горло собственным страхам наступить. Ну так Адам – псих, какой с него спрос-то?

– Лиза живет у меня. В смысле в моей квартире. Так уж получилось. И да, мы были знакомы. Ну… старые соседи по лестничной площадке. А потом любовь случилась. Я жениться собирался. Предложение сделал.

– Она отказала?

Дашке хотелось бы, чтобы не тянули ее в чужую, однажды погибшую любовь. Трупы чувств – самые мерзопакостные из всех трупов.

– Она согласилась. Только отсрочки попросила. Понимаешь…

…не понимает и понимать не желает!

– …Лиза – мечтательница. Ей всегда хотелось невозможного.

Если сильно захотеть, можно даже полететь. Мультик такой был. Про волчонка и щенка, а Дашка – человек, она летает на самолетах и в мечтах, только очередную партию мечтаний пора отправлять в утиль.

Заняться переоснасткой крыльев, а заодно и жизни собственной.

– …ну и перед самой свадьбой она заявила, что моделью будет, что кастинг какой-то там прошла. И что это ничегошеньки не меняет, она меня любит и все такое, но надо немного подождать со свадьбой.

– А ты отказался ждать?

– Да я ей и думать запретил! Ну Дашка, ты же видела, каким местом там карьеру делают! Да я… я и представить не мог, чтобы Лизка пошла в модели.

Конечно, она должна была принадлежать исключительно супругу и детям, которые появятся, чтобы привязать мечтательницу к земле, отнюдь не обетованной. Дашка не должна жалеть рыжую девку, которая появилась из ниоткуда, чтобы убить Дашкин роман, но все равно жалела. Она вообще жалостливая.

– И отец ее был согласен со мной. И брат.

Мужская солидарность, кто бы сомневался.

– А она взяла и из дому сбежала. Простите. Не ищите. Я не хочу растрачивать жизнь впустую. Тьфу!

Он вскочил и принялся мерить комнату шагами. А Дашка смотрела, думая о том, что, наверное, когда-нибудь Вась-Вася и ее попробовал бы запихнуть в рамки собственных представлений о правильности жизни. Или не попробовал бы, потому что стал старше и умнее.

– Вот чего она добилась? Скажи?

– Понятия не имею, – Дашка развернула фольгу, добираясь до комочка шоколада в коричневой пыльце какао-порошка.

– Я нашел ее в доме одного урода. Жирного, старого урода!

И теперь не в состоянии забыть про урода и про любовь поруганную. А воображение подливает маслица в огонь старых обид. И мучают Вась-Васю эротические фантазии зловещего содержания.

– Он с ней обращался, как… как с животным. Сидеть. Голос. Точнее, заткнись. И она принимала! Вот скажи, как можно такое принимать?

– Понятия не имею, – повторила Дашка прежний ответ.

– И я тоже. Я не мог ее там оставить!

Благородный Тристан спас Изольду. И теперь любит ее гораздо сильней, потому что теперь она – живое напоминание совершенного подвига и свидетельство широты души.

Дашка, не занудствуй. Тебе просто завидно.

– А брат Лизкин видеть ее не желает. И дружка ее убили. Наверное, хорошо, что убили. Я и сам хотел это сделать. И хорошо, что ее забрал. Ведь если бы она там была, то убили бы ее. Ну не на улице же ее оставлять?

– Конечно, – подтвердила Дашка, облизывая пальцы. – Но ты мог предупредить хотя бы.

И переночевать здесь, а не дома, приврав про занятость и обстоятельства. В этом проблема, а не в рыжеволосой Лизавете.

– Я боялся, что ты не поймешь, – Вась-Вася перевел дух. Ему казалось, что все решено и исповедь искупает вину.

– Ты ее любишь? – спросила Дашка, глядя на собственные руки. Ей страшно было заглядывать в глаза Вась-Васи, потому что, если он соврет, глаза эту ложь выдадут.

– Казалось, что уже нет, – ответил Вась-Вася, присаживаясь: – Извини, что так. Я сам хочу разобраться.

– Тогда… может, нам стоит немного отдохнуть друг от друга? Отпуск от отношений. Небольшой.

Дашка отчаянно надеялась, что он не примет предложение.

– Конечно, – сказал Вась-Вася. – Ты – чудо.

Дурища она, а не чудо. Бороться надо. Выгрызать право на счастье, а не скулить про себя.

Но Дашка не умела бороться. Она поставила чайник, хотя больше не хотелось ни пить, ни есть, и громко звенела посудой, чтобы не слышать, как ходит Вась-Вася. Но все равно слышала. Скрипели половицы и дверцы шкафов, отдавая немногочисленные пожитки. И когда чайник закипел, выпустив тонкую струю пара, Вась-Вася снова появился на кухне. В руках он держал спортивную сумку.

– Ну до встречи? – в этом его вопросе Дашке слышалось обещание, в которое очень хотелось верить.

– До встречи, – сказала Дашка, высыпая четвертую ложку сахара.

Чайный сироп сгладил горечь расставания. А два оставшихся трюфеля в броне золоченой фольги почти примирили с жизнью.

Как-нибудь да наладится.

Только Вась-Вася не прав. Дело Дашка не бросит. И она знает, что делать дальше – поговорить с тем, кто знал потерпевшего.

Девчонка плакала и размазывала косметику по щекам. Черная тушь, синие тени и алая помада, мешаясь, превращали бледненькое личико в маску. И Дашка, не выдержав, рявкнула:

– Прекрати!

Девчонка зарыдала громче. Плечики ее вздрагивали, пальчики рвали бумажную салфетку, и обрывки прилипали к шерстяному свитеру. Свитер был зеленый, салфетка – розовая.

– Это… это он… – выдала свидетельница, громко хлюпая носом. – Я знаю, что это он. Больше некому.

– Кто он?

– Не знаю.

Хороший ответ. Только нельзя на девку злиться, она-то точно не имеет отношения к Дашкиным неприятностям. У нее у самой горе и кажется, что жизнь закончена. Это неправда, потому что жизнь продолжается, а значит, девчонке рано или поздно придется завязать со слезами, осмотреться и решить, как быть дальше.

– Как тебя зовут? – спросила Дашка, не особо надеясь на ответ.

– М-маргоша… Маргарита. Петрова Маргарита Павловна, – сказала девчонка.

– Идем, Маргарита, – Дашка взяла девчонку за руку. – Покажешь, где здесь туалет.

В закутке. Два квадратных метра пространства с желтым унитазом и желтым же рукомойником, из которого текла ледяная вода. Вода пахла хлоркой, а квадрат зеркала покрывали известковые брызги. Дашка открутила краны на полную и, зачерпывая холодную воду горстью, стала умывать свидетельницу. Вода протекала сквозь сжатые пальцы, и капли скатывались в рукава. Дашкина кофта намокала, девичье лицо избавлялось от излишков краски.

Сама Маргоша успокаивалась.

– Спасибо вам, – сказала она, глядя в треснувшее зеркало. – Это Лешка его разбил. Задел случайно, и упало. Треснуло вот. Я испугалась. Нельзя разбивать зеркала. Удачи не будет. А он не верил. Он знаете какой был?

– Не знаю, – покопавшись в сумочке, Дашка вытащила пачку бумажных платков. – На, вытрись, и расскажешь.

– Он считал, что все в руках человека. И удача – ни при чем. То есть тебе, конечно, может повезти, и бывает, что некоторым везет больше других, но это не повод, чтобы отступать.

Умный мальчик, который переоценил свой ум.

– Давайте я вас чаем напою? – предложила Маргоша и тут же добавила: – Он вообще-то дрянной, но лучше так, чем просто… Вы ведь найдете его?

– Я постараюсь.

Вот только хватит ли стараний? И как знать, может, в это самое время, когда Дашка будет хлебать дрянной чаек и вести разговоры, кто-нибудь умирает.

А какой у Дашки выбор? Никакого.

И потому она вздохнула и помогла с чаем. Девчонка суетилась, всхлипывала украдкой и с интересом на Дашку поглядывала.

– Я ему сразу сказала, что этот человек – псих форменный. И что заявить на него надо. А Лешка сказал, что ничуть не псих и ничего заявлять не надо. И что, может, это его, ну то есть Лешкин, шанс в жизни. И что он скорее сдохнет, чем шанс упустит. – Маргоша заговорила, не дожидаясь Дашкиных вопросов. – А какой шанс, если у него глаза ненормальные? И вообще… приперся сюда…

– Когда?

– Неделю назад. Вы поймите, мы тут вроде как клуб, а на самом деле оно для своих. Ну приходят вот железо потаскать, побазарить про всякое. Иногда боксом занимаются. Лешка вот учил. У Лешки разряд… был. – Она громко вздохнула и задышала ртом, часто, как собака на жаре.

Дашка не торопила. Она осматривала помещение и пила чай, и вправду оказавшийся на редкость поганым.

И про зал девчонка не соврала. Грязные маты, самодельные штанги, шведская стенка, оставшаяся, по-видимому, с незапамятных времен. Мишень, густо утыканная дротиками. Беговая дорожка, неуместная, как породистая иномарка среди «Запорожцев».

– Это Лешка купил. Ему тот человек денег оставил. И я говорила, что глупо сюда вкладываться, а Лешка вот купил. – Губы у Маргоши задрожали, а из глаз синхронно выкатились две слезинки. Они прокатились по впалым щекам и прочертили параллельные линии на смуглой Маргошиной шее.

– Итак, этот человек появился около недели назад? Он пришел сюда?

– Да.

– И что было дальше?

– Я не хотела, чтобы он проходил. Он на меня глянул и… знаете, бывает, что у людей взгляд неживой. А у этого так вообще как у зомби какого-то! Я ему и цену сказала запредельную, ну думала, что он уберется. А он взял и заплатил. А потом Лешку вызвал.

– В каком смысле вызвал?

– Ну… просто вызвал. Я не знаю! Я уже потом вышла, когда они на ринге были.

Надо думать, на этом самом, сооруженном из подручных средств.

– Еще он голый был. Ну то есть не совсем раздетый. В трусах боксерских. И все. А тут же температура – десять градусов. Я сама мерзну иногда. А этот прямо горел весь! Знаете, он двигался так… ну не как человек! Иначе. Я не могу объяснить. Я мало видела, а Лешка потом сказал, что товарищ – реально крутой и что для Лешки за честь было с ним постоять. А какой стоять? Он Лешку замолотил. И потом еще спросил, мол, признает ли Лешка себя побежденным. Жуть!

Настоящая жуть – на пустыре, где старый камень превратился в жертвенник.

– Я вот только сейчас сообразила. Я же не помню его лица! Вот не помню, и все! – Маргоша уставилась на Дашку с суеверным ужасом. – Глаза мертвые. А какого цвета – не знаю. И с бровями что. И вообще… а у меня память фотографическая! А вот шрамы… У него вся спина в шрамах! Таких вот… полосками одинаковыми. Как будто его кошка располосовала. У меня есть кошка, вот…

Маргоша закатала рукав, демонстрируя тонкие бледные полоски.

– Она не специально тогда, но глубоко. И уже третий год не сходят. А болели – просто жуть! И у него на спине шрамы похожие, только как если бы кошка очень большой была, понимаете?

Дашка достала из сумки блокнот и карандаш.

– Марго, закрой глаза. И скажи, на кого из актеров он был похож…

Маргоша зажмурилась.

Если повезет, фокус удастся.

Везение было относительным. Дашка рисовала. Уточняла. Исправляла. Перерисовывала. А Маргоша, скептически посмотрев на итог работы, сказала:

– Это он. Похож. Только у него еще глаза мертвые. Совсем мертвые.