Книга: Браслет из города ацтеков
Назад: Часть 2 Встречи
Дальше: Часть 4 Путь на Теночтитлан

Часть 3
Время тени

Переславин ненавидел людей, всех и сразу, начиная от тещеньки, которая спряталась от дерьма мира в уютной больничной палате и в очередной раз перекинула все проблемы на Эдгара, и заканчивая этими двоими с их жалостью.
Баба хороша. Она и на корпоративе ему приглянулась своей непохожестью на прочих. Еще, помнится, гадал, где это Геночка такой цветочек редкий выискал.
Где-где… в рифме.
И Тынин оттуда же вынырнул.
Эдгар представлял себе его иначе. Постарше. Потолще. С залысинами и очками в дешевой пластиковой оправе. В мятом халате с оборванными пуговицами. И с очень умными глазами.
Глаза разглядеть не выходило, халат отсутствовал, а серый свитер и светлые джинсы делали Тынина похожим на мажора. Мажоров Переславин тоже ненавидел, безотносительно сегодняшнего дня.
Но мент сказал, что Тынин лучший. И люди, которым Эдгар заплатил за информацию, подтвердили. А значит, насрать, как выглядит этот угребок, лишь бы отработал свое.
Он же ждет. Пялится. Не торопится спрашивать. И Эдгар понятия не имеет, с чего беседу начинать. Сердце вот в груди ухает, ворочается, но падать в больничку некогда.
Ее уже тещенька, чтоб ей, заняла.
– Нютку убили, – сказал Переславин, глядя на бабу. Как же ее звать-то? Имечко простое, без выпендрежей, но ей подходит. Такое вот хитрое, скользкое, выпало из памяти.
– Мне жаль, – сказала женщина, и Эдгар верхним нюхом почуял – и вправду жаль.
Спасибо. Надо будет сказать ей спасибо и еще извиниться за все.
– Они сказали, что ты – лучший. И если те чего проглядели, то ты – точно не выпустишь.
– Уровень моих профессиональных знаний позволяет согласиться с данным утверждением. С высокой долей вероятности оно верно.
Надо же какие выражения. Аж башку ломит.
Не, это от коньяка. И от виски. И еще от чего-то, чего Переславин вливал в себя, начиная с того момента, как ему сообщили. Дурак несчастный, не поверил. Рассмеялся, дескать, в своем ли вы разуме, господа хорошие? Кто ж, в здравом уме находящийся, мою дочку тронет?
А психам закон не писан.
Психам плевать, что Нютке только-только шестнадцать исполнилось, и что Эдик за нее кому угодно глотку перегрызет. Найти бы еще кому.
– Найди мне эту с… – Переславин глянул в серые глаза женщины и проглотил ругательство.
Ее зовут Анна. Он не сразу вспомнил, потому что никогда Нютку Анной не называл.
– Я лишь могу предоставить информацию. Расследовать будет другой человек, – ответил Тынин.
Пускай. Плевать.
– Вам нужно подумать о похоронах.
Чьих? Нюткиных. Ее убили, а Эдик пьет. Теща в больнице. Менты расследуют. А о похоронах думать некому. Потому что он, Переславин Эдгар Иванович, слабак и нытик.
Зато деньги есть. Деньги – они многое решают, и Эдгар сказал:
– Сделайте все по высшему разряду. Я не хочу ничего знать!
– Отрицание действительности…
Переславин вскочил. Эта ухоженная скотина будет рассказывать про отрицание действительности? Да что он понимает, специалист хренов. Мертвячник!
Анна встала на пути, заслоняя хозяина. Верная. И слишком уж смелая.
– Присядьте, пожалуйста, – попросила она. – Вы не очень хорошо себя чувствовали. Отправляйтесь домой. Отдохните.
Голос у нее густой, словно мед липовый, и обволакивает Эдика, заставляя согласиться.
– И сделайте так, чтобы тело как можно быстрее оказалось здесь… – сказал Адам. – У вас есть пароли от контентов «Одноклассники» и «Вконтакте»? От ящиков электронной почты?
Кто так говорит? «Ящик электронной почты». Ненормальный. Кругом одни ненормальные.
И руки Анны давят на плечи, заставляя отступить к дивану. Сердце опять ухает. Растревожилось. Нельзя болеть. Надо перевозку организовывать. И еще пароли искать. Он не знает паролей. Про вещи менты спрашивали, а про пароли – нет.
– Вы справитесь, – пообещала Анна, и Переславин поверил.
А еще подумал, что неплохо бы ее переманить. Пусть бы сидела в приемной, улыбалась клиентам этой своей спокойной и вежливой улыбочкой, кофей подавала и просто радовала глаз.
Пароли он поищет. Да. Сегодня же. Не отдыхать, а делать хоть что-то. Иначе – смерть.

 

Лиска долго сидела в ванной, расколупывая облезающую эмаль. Ногтем Лиска поддевала чешуйки, слушала, как отламываются они с легким треском, и сбрасывала на пол. На тускло-зеленой плитке поблекла позолота, и капли воды походили на капли пота. Из-под ванны неприятно пахло, а сверху тянуло сквозняком. Гудела в трубах вода.
Лиска думала.
– Эй, – Вась-Вася постучал в дверь. – Ты там надолго?
Хорошо бы навсегда. Лиска любила воду: ванну, бассейн или море. Море, конечно, лучше, там волны, пальмы и полые трубки, которые отгоняют злых духов от Лиски.
И еще человек, память о котором Лиска старательно вычеркивала.
– Навсегда не спрячешься. Поговорить придется.
Вась-Вася был прав. И Лиска не без сожаления вылезла. На полу остались лужи, и бурые тапочки набрякли влагой.
– Да не буду я к тебе приставать! Нужна больно.
Не нужна. И папику тоже. И брату. И вообще никому-никому…
Лиска глянула в зеркало и вздохнула: жалеть себя не получалось. Сама ведь виновата, чего уж теперь. Она оделась и вышла из ванной комнаты. Вась-Вася подпирал стенку в коридоре. Стенка бурая, обои «под камень», но дешевенькие, и нарисованные камни с зелеными ветками плюща выглядят декорацией к дурной мелодраме. По сценарию Лиске надо поплакать, покаяться и броситься на шею дорогому спасителю.
Потом будет секс.
Расставание.
Встреча и снова секс. А в финале свадьба с взятым напрокат белым «Мерседесом», фатой из тюля да платьем-колоколом.
– Не нравится? – поинтересовался Вась-Вася, разглядывая Лиску.
– Здесь все как раньше.
– Я ремонт делал.
– Это неважно. Здесь атмосфера та же, что и раньше.
Он не поймет. Лиска ведь пыталась объяснить, раньше, до побега своего. Она говорила про атмосферу, которая душит, про необходимость глобальных перемен, про то, что иначе она задохнется в дыму и бедности. Ей праздника охота! Разве это преступление?
– Ты женился? – молчание тяготило, и Лиска задала вопрос наугад. А Вась-Вася ответил:
– Пока нет.
– А собираешься?
– Пока не знаю.
Взъерошенный он, как старый еж. Серьезный. Сколько Лиска себя помнила, он всегда был слишком серьезным. Это утомляло.
– На кухню иди. Помнишь, где она?
– Конечно.
В этой квартире – двушка-распашонка – невозможно заблудиться. На кухне пахнет жареной колбасой, и вытяжка не справляется с запахом, гудит натужно. На плите стоят сковородка и чайник. Под столом – Вась-Васины гантели и поллитровая банка, на треть заполненная монетками.
Как будто она, Лиса-Лизавета, никуда не убегала.
– Теперь рассказывай, – Вась-Вася встал между нею и окном, широтой плеч заслоняя пейзажи.
– О чем?
– О том, как ты труп нашла.
– Ну… пришла, увидела и нашла.
Испугалась настолько, чтобы позвонить, нарушив данное самой себе слово.
– Пришла. Увидела. Нашла, – повторил Вась-Вася. – Дай-ка уточню, хорошая моя. Пришла ты в заброшенный ангар, где делать тебе совершенно нечего. Особенно в полшестого утра. Отсюда вопросец, какого ляда ты там делала?
Пряталась. Только Вась-Васе нельзя говорить. Он вцепится в признание и пережует его, а следом и всю Лискину жизнь.
– Итак, Лизонька, – Вась-Вася ногой подтянул табуретку, сел, упершись локтями в колени. – Давай сначала. Что ты там делала?
– Бегала я! По утрам бегала!
– За колесами?
– За какими колесами?! – она сжала кулачки, уговаривая себя успокоиться.
– Ну не знаю. Чем там в высшем свете модно ширяться? Экстази? Кокаин? ЛСД? Метс?
– Ты… я не наркоманка! – Лиска вытянула руки. – Сам посмотри!
– В лаборатории посмотрят. На анализах крови.
Злой. И мстительный. А ведь тогда она просила, уговаривала подождать, но разве кто-нибудь когда-нибудь слушал Лиску? Все кругом знали, что будет для Лиски лучше.
– Я не за колесами, как ты выразился, бегала. Я просто бегала. Форму поддерживала.
– В феврале месяце? По уличке? Ножками? А что, у твоего любовничка нету спортзала? Как же так, Лизонька?
– Прекрати! – она встала. – Чего тебе надо? Увидеть, что мне плохо? Мне плохо. Хочешь, чтобы я была наркоманкой? Хорошо, я наркоманка. И проститутка. И… и вообще тварь последняя. А ты – белый и пушистый. Герой. Так хорошо?
– Так плохо, – Вась-Вася тоже поднялся. – Так неправильно.
Кто бы спорил.
– Лиза, просто скажи, ты часто там… бегала?
– Раз в пару месяцев.
Он не стал уточнять, почему так редко. Задумался, провел пальцами по щеке – щетина синеватая, у него всегда отрастала быстро, утром уберет, а к вечеру она снова.
– А в этот раз ты… ты не видела кого-нибудь?
– Нет.
– Человек. Возможно, знакомый. Или тот, на кого внимания не обращают. Или машина. Или вообще что-нибудь?
– Ничего. И никого. Вась, я все прекрасно понимаю. И если бы я что-то увидела, я бы сказала.
Он кивнул и вышел, оставив Лиску наедине с кухонным беспорядком и колбасой, которая остыла и приклеилась к сковородке. Есть пришлось руками. Было вкусно.

 

Тело доставили ближе к вечеру. Пакетов было два: привычный черный, пристегнутый к каталке, и темно-синий, плотный, поставленный в ногах трупа.
Санитары, сопровождавшие тело, глядели на мешки с опаской и брезгливостью. Денег не взяли. Убрались спешно. И Адам был благодарен им за то, что оставили его наедине с девушкой.
Адам не спешил открыть мешок. Он описывал круги, не спуская взгляда с тела, и пытался поймать то самое пограничное состояние сознания, когда изменялось восприятие мира. Вот дрогнули тени, складывая новую мозаику. И волосы тронул сквозняк. Присутствие другого человека стало ощутимо, и Адам замер.
– Здравствуй, – сказал он, удерживая себя от того, чтобы обернуться.
Слабо звякнуло стекло.
– Я рад тебя видеть. Я понимаю алогичность данной ситуации, но в данном случае мне не хочется оперировать категориями реальности.
Прикосновение к шее было настолько явным, что Адам не сдержал вздох.
– Ты стала приходить реже. Ты полагаешь, что я могу обойтись без твоей помощи, но это не так. Мне необходимо знать, что ты существуешь, даже если этим знанием я не могу ни с кем поделиться. Я хотел бы рассказать твоей сестре, но она решит, что мне стало хуже.
Ледяное дыхание обожгло щеку.
– Наши взаимоотношения упрочились. Ты ведь хотела этого? Почему ты никогда не отвечаешь? Я не умею угадывать. Я не хочу угадывать! Я…
Толчок в плечо заставил повернуться. Конечно, сзади никого не было, только тени суетливо метались, хотя предметы в комнате оставались неподвижны.
– Извини, Яна. Не уходи. Еще немного. Пожалуйста. Давай просто поговорим?
Она согласно вздохнула.
– У Дарьи роман. Она мне сама рассказала и спросила, что я думаю. Я ничего не думаю. Я плохой советчик в подобных вопросах. А она обозвала меня недоумком. Мне кажется, она вкладывает в это слово смысл, отличный от общепринятого.
Смешок.
– Я угадал? Это хорошо. Я стараюсь не возражать ей. Она помогает мне. Она нашла Анну.
Ладони легли на плечи, и холод просочился сквозь ткань.
– Я не понимаю тебя.
Ее руки были тяжелы. Ее дыхание теплело по мере того, как холод сковывал Адама. Хорошо бы совсем замерзнуть, поменять одну жизнь на другую. Он согласен, но Яна не примет подарка.
Или не сумеет воспользоваться.
Когда ледяные нити добрались до сердца, Адам закрыл глаза. Он рухнул в темноту, и та, раскрыв объятья, улыбнулась ласково, как сыну.
– Будь осторожен, – сказала темнота голосом Яны. И разлетелась на осколки, утонув в безумном реве зверя. Тени смешались и застыли, вылепляя морду.
На Адама желтыми солнечными очами смотрел ягуар. Он двинулся, скользя по струнам мира, которые звенели и стонали, орошая землю красным дождем. Зверь шел, и мир вздрагивал под весом его.
Остановившись в трех шагах от Адама, ягуар подобрался.
Адам же смотрел на белоснежные клыки, на длинные усы и черные когти, которые вот-вот вспорют мягкое тело. И ягуар, догадавшись о мыслях, улыбнулся.
А потом прыгнул, сбивая и прижимая к земле.
Раскрылась пасть. Дыхнула гнилью. И голос зверя вернул в реальность.

 

Адам лежал на полу, съежившись в комок. Его трясло от холода, а в горле стоял ком тошноты. И Адам боялся, что если пошевелится, то его все-таки вывернет. Он ждал. Когда тошнота отступила, а холод стал невыносим, Адам перевернулся на живот и на четвереньках пополз к выходу. За дверью он сумел подняться. Колени дрожали. Руки тоже. Ледяные иглы прочно сидели внутри, приколов сердце к ребрам. Каждый вдох отзывался ноющей болью.
Следовало согреться.
И позвонить Дарье.
Если Адам не ошибся в интерпретации увиденного, в ближайшее время следует ждать еще одно убийство. И тот, кто прятался за маской зверя, лишь начал путь. Но рано или поздно он доберется до Адама.
Пожалуй, это Дарье говорить не стоило. Она не поверит.
После двух кружек чая, вкуса которого Адам не ощущал, оцепенение сменилось дрожью. Мышечный тремор усиливался, и Адам лег на диван, закрыл глаза и попытался расслабиться.
Неприятное состояние следовало переждать.
А в больничке его лекарствами накачивали, купируя приступы. И психиатр с упорством таксы раскапывал норы видений, вытаскивая одно за другим, распиная на крестах логических конструкций. Адам соглашался. Признание чужой правоты было наиболее простым способом прекратить собственные мучения.
Нельзя возвращаться в больницу.
Нельзя говорить Дарье.
Нормальные люди называют видения галлюцинациями. А галлюцинации являются прямым свидетельством ненормальности.
Но Ягуар уже начал движение. Он скользит по каменным джунглям, скрываясь в разломах тени. Ищет жертву. Готовится к прыжку.
Отпускало. И когда состояние почти нормализовалось, Адам подвинул ноутбук и вышел в Сеть. Мысль, пришедшая в голову, была проста и логична. И для проверки ее требовался минимум усилий.
Поисковик городского сайта вывел на тему. Оттуда Адам перешел на страницы соцсетей и, отфильтровав необходимую информацию, собрал посылку для Дарьи. А вот за телефоном пришлось вставать.
– А я уже испугалась, что с тобой случилось чего, – Дарья ела и жевала громко, отчего Адама вновь затошнило. – Ты в порядке?
– Да, – солгал он, ложась на диван. Под ноги Адам сунул подушку, а голову пристроил на деревянный подлокотник. Край его неудобно впивался в шею, но сама поза благоприятствовала нормализации кровообращения. – Он убивал животных.
– Кто?
– Ему необходимо было учиться.
– Ты про этого придурка? – Дашка прекратила жевать. Адам представил, как она откладывает бутерброд и спешно облизывает пальцы.
– Я подумал, что человек, не имеющий практических навыков по сдиранию шкур, не сумел бы сработать столь чисто. Следовательно, ему необходимо было приобрести данный навык. Однако ты не упоминала о том, что имели место аналогичные преступления.
– И ты решил, что он на кошках тренировался!
– На собаках крупных пород. На овцах. И на двух лошадях.
– Адам, я тебя обожаю! Но откуда…
– Местный форум. Ветка любителей животных. Они фиксируют факты жестокого обращения. Дарья… будет еще одно убийство.
– Ты говорил.
– Нет. Не такое, как это. При поиске я нашел два цикла на животных. Сдирание кожи и…
В трубке воцарилась тишина.
– …вырезание сердца.
– Мать твою… – Дашка добавила пару слов покрепче и очень тихо спросила: – Может, ты ошибаешься?
Вряд ли. Ягуар идет, и кровь уже пролилась, но ее меньше, чем в том видении, про которое Дарье нельзя говорить.
– Вероятность ошибки существует, – Адам нажал на кнопку, разрывая связь. Он сунул телефон под диван и закрыл глаза. Следовало возвращаться к работе.
Но тело требовало отдыха. Хотя бы полчаса.

 

Ягуар уложил тело на камень. Развел руки. Захлестнул ременные петли на запястьях и прикрепил к вбитым в валун штырям. Привязал ноги. И только после этого разломил нашатырную капсулу перед носом. Некоторое время ничего не происходило. Ягуар даже испугался, что парень умер, но вот ноздри его дрогнули, втягивая запах, губы скривились, а веки разошлись.
Глаза были серы, как предрассветное небо.
– Т… ты…
Ягуар поднес к губам лежащего флягу и, придерживая голову, помог сделать несколько глотков. Хороший коньяк пусть и ненадолго, но согреет.
– Уже скоро, – пообещал Ягуар, вернув флягу во внутренний карман куртки.
– Какого хрена?
Парень дернулся, но ремни держали хорошо.
– Ты что, мать твою…
– Солнце четырех ягуаров длилось лет шестьсот семьдесят шесть. И те, кто жил при этом Солнце, были съедены ягуарами одновременно с Солнцем. А случилось это в год тринадцатый, когда Кецалькоатль впервые выступил против Тескатлипока и сам стал Ягуаром, пожрав гигантов.
– Отпусти меня, слышишь?
– И когда погибли все, разрушилось Солнце.
– Отпусти!
Небо светлело. Щиты теней дрожали, грозя в любой момент расколоться под ударом солнечного копья. И сердце Ягуара колотилось, томимое жаждой принять этот удар.
– Второе Солнце, Солнце четырех ветров. Кецалькоатль оставался Солнцем еще тринадцать раз по пятьдесят два года. После их окончания Тескатлипока, будучи богом, превратился в ягуара, как пожелали другие братья, он и ходил в образе ягуара и так ударил лапой Кецалькоатля, что тот свалился и перестал быть богом. Поднялся такой сильный ветер, что унес людей, и они превратились в обезьян, а Солнцем стал Тлалок.
– Ты ненормальный, – Алексей перестал дергаться. Он попытался расслабить руки и вертел запястьями, норовя сбросить петли. Не выйдет. Ягуар точно знал. Но упорство пленника доставляло радость. Воин должен уходить, сражаясь.
– Но Кецалькоатль вызвал огненный дождь с небес и устранил Тлалока, и сделал Солнцем свою жену Чальчиутликуэ, которая была Солнцем шесть раз по пятьдесят два года, что составляет триста двенадцать лет. Те, кто жили в третью эпоху вместе с Солнцем четырех дождей, также погибли.
Алексей рванулся, выгибаясь дугой, и заорал.
– Следом наступила эпоха четвертого солнца, каковое называли Солнцем четырех вод. И длилась она пятьдесят два года, во время которых сохранялась вода на земле. И закончилась она великим дождем.
Ягуар извлек ножи.
– Убьешь? – совсем успокоившись, спросил пленник. Он смотрел прямо, и в глазах его не было страха.
А солнечное копье разломило тени, рассыпая на землю благодатный свет. Сочились кровью раны тьмы, и солнце плясало, радуясь тому, что вновь сумело подняться на небосвод.
– Пятое Солнце называется Солнцем движения. И при нем будет голод, землетрясения, войны.
– Ну да, конечно. Мы все погибнем.
– Солнце погибнет. Все живое погибнет. Пятое Солнце – последнее. Оно теряет силы. Посмотри.
Желтый шар плыл меж льдинами туч.
– И моя смерть поможет солнышку жить? Ты соображаешь, насколько это бредово?
– Он съест твое сердце. И даст тебе новое, чтобы ты стал в его свиту. Тьма отступит.
Ягуар быстро распорол одежду, оголяя грудь. Пленник дышал быстро. Сердце его стучало, готовое соединиться с чем-то много большим, чем хрупкий сосуд плоти.
Положив ладони на живот, Ягуар с наслаждением впитывал этот совершенный ритм, жалея лишь о том, что сам не скоро удостоится подобной чести.
– Тебя ж найдут, – произнес Алексей.
Когда-нибудь обязательно. Но идущий по струне мира не о своей судьбе должен заботиться.
Солнечный луч коснулся бледной кожи, и Ягуар убрал ладони. Взяв в руки нож, он ударил, одним движением взрезая кожу, мышцы и мягкую диафрагму.
Алексей захрипел и выгнулся, сам расширяя разрез. Ягуар сунул руку в дыру, нащупал жесткий ком сердца и рванул, выдирая то, что отныне принадлежало великому Богу. Нож обрезал жгуты артерий и вен, чаша приняла кровь. И солнце, отразившись в багрянце, вспыхнуло яростно.
Жертва была принята.
Человек на алтаре еще жил. Мутные глаза его наблюдали за тем, как бьющееся сердце ложится на жаровню.
Горело оно долго.
Дым поднимался и растворялся в небесной синеве. Ягуар был счастлив: ему удалось дать еще немного жизни миру.

 

Из дома пропали вещи. Анна знала, что Геннадий уедет, хотя до последнего лелеяла надежду. Вдруг передумает. Остановится. Ведь бывает же, что люди останавливались в самый последний миг?
Но в прихожей было пусто.
Исчез столик из ротанга и кованый фонарь-светильник. Ушли телевизор и компьютер. В опустевшем шкафу одиноко висело серое пальто и старая куртка. Анна коснулась ее и поспешно захлопнула дверь. Глубоко вдохнув, она зажмурилась. Глаза жгло. Но сейчас – не время для слез.
Анна прошла на кухню и поставила чайник. Есть совершенно не хотелось. У отсыревшего табака был мерзкий привкус. Тишина угнетала.
Со временем Анна привыкнет. Главное, продержаться это время, пока мозолистая корка равнодушия не затянет свежие раны.
– И однажды наступит утро, – сказала Анна, прикладывая ладонь к стеклу.
Утро наступило в пять тридцать со звонком будильника. Анна сползла с кровати и побрела в ванную комнату. Привычные утренние ритуалы она исполняла механически, пребывая в сладкой полудреме. Но стоило переступить порог, как действительность проломила спокойствие сна.
Автобусная остановка. Ветер в лицо. Колючий снег за шиворот. Каблуки скользят по льду, и руки вмиг цепенеют. Серые переулки выплевывают серых же людей, и на остановке постепенно собирается толпа. Автобус выползает из мглы, рассекая темноту желтым светом фар. Двери его открываются не сразу, приводя людей в волнение, и когда все-таки расходятся, толпа вносит Анну и вжимает в угол.
Дальше поездка. Скрежет. Качание. Запах бензина. Чей-то локоть, давящий на ребра. И длинная женщина в рыжей дубленке кого-то нудно пилит по мобильному телефону.
Анна закрыла глаза. Ехать долго.
С каждой остановкой людей в автобусе прибавляется. И дышать все тяжелее. И когда Анна уже готова сдаться и умереть, толпа вдруг исчезает, перетекая в распахнутые заводские ворота.
Сама Анна выходит на конечной.
Еще полчаса пешком. Прогулка сквозь снежную муть. Знакомая ограда с тусклым фонарем. Черная рыбина авто, притаившаяся в засаде. Лобовое стекло залеплено снегом, на крыше тоже белый горб, но Анна уверена – в машине кто-то сидит.
И вопрос – что нужно ему здесь в полседьмого утра?
Анна обошла машину, не спуская с нее взгляда. И внезапно вспыхнувшие ярким галогеновым светом фары лишь заставили ускорить шаг.
Там, по другую сторону ограды, Анна будет в безопасности.
– Стой! – дверца «Мерседеса» распахнулась. – Да стой же ты!
Анна закрыла за собой калитку и остановилась.
– Это я… мы вчера виделись. Точно виделись. Ты Генкина жена.
Была. Только этот факт – для внутреннего пользования. Кому какое дело, что у Анны с личной жизнью? Переславин же вылез из машины и раздраженно отряхнулся.
– Я тут второй час стою, – пожаловался он.
– Извините, но мы открываемся…
– Да ладно, я не в обиде. – Переславин поставил машину на сигнализацию и шагнул к калитке. Анна попятилась. – Да не дергайся ты. Я вот привез…
Он протянул пакет.
– Это одежда и вообще… короче, я понятия не имею, чего надо. Я не хочу думать, понимаешь.
– Да, – Анна открыла калитку. – Проходите. Единственно, я сомневаюсь, что Адам Сергеевич вас примет.
– По фигу. Просто одному никак. И с людьми никак.
На куртке и волосах Переславина собирался снег. И лицо Эдгара Ивановича казалось бледным, как у утопленника.
– Думаю, вам не помешает чашка чая.
Анна старалась идти так, чтобы не выпускать его из вида. Переславин шагал широко и локтями размахивал, словно пробивался сквозь толпу. Наверное, точно так же он по жизни пробивался, вгрызался зубами, толкался, отпихивал от кормушки слабых и шел вперед. Он никогда не думал о тех, кто остался позади.
Анна одернула себя: неправильные мысли.
– А ты, значит, тут работаешь? И давно?
– Второй день.
– А уже освоилась. Ну-ну… – он окинул Анну придирчивым взглядом. – Быстрая, значит.
– Послушайте, – Анна остановилась и, цепенея от собственной смелости, повернулась к Переславину. – Я не знаю, что вам от меня надо. Я понимаю ваше горе и очень вам сочувствую, однако ваше поведение напрочь это сочувствие убивает.
– И чем же?
У него глаза седые. Не серые, а именно седые, уставшие от жизни.
– Вы срываете злость на других. Вам не важно, виноват этот другой в чем-то или нет. Главное ведь ваше желание, а… – Анна запнулась. – А остальное не имеет значения. Извините. Полагаю, в холле вам будет удобно дождаться появления господина Тынина.
Переславин схватил ее за воротник пальто и дернул.
– Умная, да? Вежливая?
– Отпустите!
Рванул так, что ткань затрещала. Анна не удержалась на ногах и рухнула в объятья Переславина. От него пахло спиртным и табаком.
– Немедленно прекратите!
– Или что? Ты будешь кричать? Но здесь же никого нету. А я хам. И привык срывать злость на других. Сейчас я злюсь. Других нет. Страшно?
Да. Он сильнее. И безумен, потому что у него горе и он заливает это горе спиртным. Но теперь он понял, что, сколько бы ни выпил, боль не отступит.
Эдгар Иванович оттолкнул Анну и буркнул:
– Топай давай. Веди. Ты чай обещала, а я замерз как собака. Эй, вот только реветь не надо! Слышишь? Я бабьих слез на дух не переношу.
Анна по тропинке бежала. Переславин уверенно держался сзади. Она ненавидела его и собственную слабость. Вот новая подруга Геннадия нашла бы, что ответить. Или как воспользоваться ситуацией.
Анна же… курица она. Иначе и не скажешь.
У самых дверей Переславин тихо сказал:
– Извини.
Но это тоже ничего не значило.

 

Вскрытие было проведено профессионально. Информация в отчете соответствовала действительности, и Адам не нашел, чего можно было добавить.
Травматический шок, перешедший в торпидную фазу. ДВС-синдром. И остановка сердца. Единственное утешение – боли она уже не ощущала.
Подтвердив заключение, он принес припасенную бутылку раствора и короб с ватными тампонами. Краска сходила с трудом. Специфическая ацетоновая вонь вытеснила прочие привычные запахи морга, и даже включенная вытяжка не спасала.
Впрочем, Адам скоро перестал обращать внимание на запах. Он работал медленно, тщательно очищая каждый квадратный сантиметр кожи. Мусорное ведро заполнялось мокрой синей ватой, а кожа девушки приобретала более привычный цвет.
– Я не могу тебе обещать, что его найдут. – Адам перевернул тело на живот и коснулся темных пятен содранной кожи. – Еще Роберт Ресслер писал о том, что данный тип преступлений совершается субъектом по неочевидным мотивам. Кроме того, объектом посягательств оказывается человек, ранее не знакомый субъекту. А это в значительной мере затрудняет установление связей.
На спине краска была в виде отдельных потеков. И лишь на левой ягодице синело смазанное пятно, сантиметров пяти в диаметре.
– Более того, неясность мотива не позволяет адекватно предсказать действия субъекта.
Пятно сходило медленно и неравномерно. Под ним, как переводная картинка в воде, проступал рисунок: стилизованная птица.
Адам аккуратно снял краску и склонился над рисунком. Короткие крылья. Нитевидный клюв и характерная пара длинных хвостовых перьев. Птичка-колибри сияла алым, зеленым и синим. В глазу ее сверкал вживленный камень.
И показалось, невидимый ягуар оскалился в спину, предупреждая.
Осколки медлили складываться в адекватную картину происходящего. Адаму не хватало информации, и он собирался ликвидировать пробелы.
Картинка выстроилась.

 

– Адам, ты хоть иногда на часы смотришь? – в сонном голосе Дарьи не было и тени раздражения. – Какого черта?
Адам подвинул ноутбук и зачитал:
– Народ мешиков был изгнан из Ацтлана, «места, где живут цапли», и скитался по пустыням сто лет.
– А потом Господь явился Моисею и дал скрижали, – Дашка зевнула.
– Примерно. Уицилопочтли явился вождю мешиков Мишетли и приказал ему найти место, где орел садится на кактус, и основать там столицу.
– Охренеть, – искренне сказала Дашка. – И я надеюсь, это действительно важно.
– Важно. Мешики вышли к «холму кузнечика», где и поселились вблизи города Кулуакан. И жили там многие годы, пока очередной правитель города не удостоил пришельцев высокой чести, отдав за их вождя свою дочь-принцессу. Уицилопочтли через жрецов напомнил о долге и потребовал, чтобы девушка была принесена ему в жертву.
– И вот только не говори, что…
– С нее содрали кожу. Девушка стала живым воплощением богини плодородия Тонатцин.
– Адам, ты псих. Это совпадение и…
– Уицилопочтли часто изображали в виде колибри. Татуировку-колибри я нашел на левой ягодице жертвы. Данное обстоятельство может быть интерпретировано как знак. На данное обстоятельство указывает и тот факт, что убийца покрыл жертву голубой краской. Цвет также относится к символике бога. Татуировку он спрятал намеренно.
– Бог?
– Дарья, сосредоточься. Я говорю об убийстве. Жертва лежала на спине. Краской покрывали лицо, шею, грудь и живот. Часть краски стекала, образуя характерные лентовидные потеки. Полагаю, на месте были обнаружены лужицы. Однако формирование единичного пятна правильной округлой формы в данных обстоятельствах невозможно.
– Но какой смысл? – в голосе Дарьи прорезался интерес. – Он же не надеялся, что татуировку не найдут?
– Но вы же ее не нашли. А если бы нашли, то маловероятно, что сумели бы связать с культом Уицилопочтли.
– Да, я поняла. Ты у нас самый умный.
В какой-то мере данное утверждение имело право на жизнь.
– Адам, я сейчас приеду. Не спорь.
Адам и не собирался.
Он прошелся по комнате, принял душ, пытаясь водой смыть неприятное ощущение грядущей катастрофы. Переоделся. Прокрутил в памяти видение, но новых опорных точек не обнаружил.
Объем информации недостаточен для анализа. Высока вероятность ошибки. Но второе убийство или докажет, или опровергнет теорию.
Дарья разозлилась бы, случись ей заглянуть в мысли Адама. Дарья определенно не допускала возможности рассмотрения убийства как аргумента. Значит, не следует упоминать о подобной возможности.
Глянув на часы, Адам спустился в холл. Если Анна появится столь же рано, как и вчера, у него будет время проинструктировать ее о разговоре с Переславиным.
Однако, как выяснилось, Переславин уже появился. Он сидел в кресле и хмуро наблюдал за Анной, которая старалась держаться подальше от гостя и слишком уж старательно не смотрела в его сторону.
– Доброе утро, Адам Сергеевич, – сказала Анна, переставляя вазу с длинной ветвью орхидеи таким образом, чтобы ваза оказалась между ней и Переславиным.
– Здрасьте, – Эдгар Иванович поднял руку и, не получив ответного движения, опустил на подлокотник. – А я вот вас жду. Я думал, вы оттуда пойдете.
Он указал на дверь и уставился, ожидая ответа.
– Я живу здесь.
– А… – Он явно собирался что-то добавить, и, судя по вчерашней манере поведения, вряд ли высказывание было бы этически адекватным. Но Переславин посмотрел на Анну, занятую орхидеями, вздохнул и поднял пакет, стоявший у ножки кресла. – Вот. Привез. Это вещи. И дневник еще. И там пароли записаны. Наверное. Но если нет, то я договорился с одним пареньком. Он вскроет.
– Анна, возьмите пакет, пожалуйста.
Меньше всего хотелось прикасаться к незнакомому человеку. И разговаривать с ним Адам не желал. Он подозревал, что если начнет беседу сам, не дождавшись Дарьи, то все испортит.
А Ягуар уже близок.
Он не простит ошибки.
Анна брала пакет, стараясь не прикасаться к пальцам Переславина. И смотрела на пол, а он, напротив, разглядывал ее без стеснения и даже с интересом.
Определенно, этот человек раздражал Адама.
– А ты мне чего-нибудь скажешь?
– Скажу. Я был бы весьма благодарен, если бы вы взяли на себя труд соблюдать нормы поведения, принятые в цивилизованном обществе. Ваше душевное состояние не оправдывает ваши дурные манеры и попытки переложить вину на человека постороннего.
– Не дает, значит? Слышишь, Аннушка, чего твой начальник говорит? А знаешь почему?
– Прекратите!
– Потому что он ревнует. Хотя я бы тоже такую ревновал. Хороша.
Анна побледнела, затем покраснела и выбежала из комнаты. Надо будет побеседовать с ней и объяснить, что данные намеки беспочвенны, Адам не испытывает к ней сексуального интереса. Ему просто ее общество нравится. А ему крайне редко нравится чье-то общество.
– Сколько ты ей платишь? – осведомился Переславин, доставая из кармана портсигар.
– Также попросил бы вас не курить.
– Иди к черту. Так сколько? Я дам больше. Спорим, уйдет?
Щелкнула дешевенькая зажигалка, и к тонкому аромату орхидей добавилась табачная вонь.
– Она имеет на это право, – сказал Адам, выворачивая пакет на стол. Содержимое было предсказуемо.
Белая шелковая блузка с высоким воротником и тремя треугольными пуговицами. В центре каждой сиял синий камень.
– Сапфиры, – пояснил Переславин, прикусывая сигарету. – Дорогие. Она вечно покупала самое дорогое. А я злился. Ну на хрена на пуговицах сапфиры? Барство какое-то. И машину ей не купил. Она хотела, чтобы «мерс» и с водителем. У самой тоже права были, но с водителем – круче. Поссорились.
Длинная юбка из многих слоев тончайшей ткани, цвет которой меняется от темно-лилового до блекло-синего, как февральское небо.
– А теперь из головы выбросить не могу. Все думаю, а если б у нее был этот долбаный «мерс» с водителем, то точно ничего бы не случилось.
– Прогнозировать варианты развития событий невозможно.
Упаковка колгот. Белье. Новое, с этикетками, но из разных комплектов.
– А вдруг бы все иначе было бы? Я ж ее вообще в Англию отправить мог. Или во Францию. Или в Америку. Она просилась. Все повторяла, что нормальные люди за границей образование получают, я же – туплю.
Из картонной коробки высыпались кольца, вывалился ком спутанных цепочек и пара широких браслетов. Один – дутый, золотой с тонкой гравировкой и алмазным напылением. Второй – латунный с эмалевыми медальонами. Синие птички. Красные птички. Зеленые птички.
Цвета разные, но силуэт одинаков и знаком – короткие крылья и тонкие клювы.
Колибри.
Адам аккуратно выпутал браслет из золотых цепей и отложил в сторону.
Скорей бы появилась Дарья. Количество вопросов, которые хотелось задать Переславину, возрастало, но Адам продолжал сомневаться в собственной способности спрашивать правильно.

 

Всю ночь Лиска напряженно вслушивалась в происходящее за дверью. Вась-Вася никак не мог улечься, ходил-бродил, как бурый медведь.
На медведей они в детстве смотреть бегали, в бродячий зверинец. Лиске было жалко львов и тигров, запертых в крохотных клетушках, а вот медведь ее напугал.
Его выпустили, привязав к врытому в землю столбу, и медведь все ходил и ходил, с каждым оборотом наматывая цепь на столб. Когда же она закончилась, зверь остановился, повел тяжелой башкой и воззрился на Лиску. Глаза у медведя были пустыми, и это напугало сильнее, чем скрытая ненависть в желтых тигриных плошках.
Поговаривали, что медведь этот уже кого-то убил, и его усыпить бы следовало, но другого покупать – дорого. Вот хозяева зверинца и терпели.
– Да! – голос Вась-Васи заставил Лиску прижаться к стене. – Да, я слушаю. Ну извини.
Он злился. Он совсем не желал извиняться перед тем – той? – с кем разговаривал.
– И что? Да? А почему ты мне вчера не позвонила? Я? Да я… я занят был!
Его раздражение било по натянутым Лискиным нервам, как кулачки по струнам старого рояля.
– Что еще сказал? Дашунь, ты не сердись…
Ее зовут Даша? Наверное, там и вправду все серьезно, если Вась-Вася просит ее не сердиться, а еще успокаивается так быстро. На Лиску он умел обижаться подолгу, выказывая неодобрение короткими рваными фразами, скользящими взглядами, которые били как пощечины.
Тогда, правда, она не знала, как бьет настоящая пощечина.
– Да, я подъеду. А он станет со мной беседовать? Ну… нет, про него всякое говорят, но ты же лучше знаешь.
Он добавил еще что-то, но очень тихо, так, что Лиска не услышала. Зато услышала, как скрипнула предательская половица у туалета. И вторая – совсем рядом с дверью в спаленку, которую Вась-Вася предоставил Лиске для временного проживания.
Лиска вскочила и со всей поспешностью нырнула в постель, натянула одеяло на голову и застыла.
Дверь открылась без стука. Вась-Вася не считал нужным быть вежливым. Он подошел и решительно сдернул одеяло.
– Я сейчас уйду, – сказал он. – А ты можешь и дальше притворяться спящей. Только никому не открывай и никуда не уходи.
Она и не собиралась. Ей идти теперь некуда.
– Я серьезно, Елизавета. Ты – свидетель по делу об убийстве. Если ты попробуешь исчезнуть, я буду тебя искать. Найду. И упрячу за решетку.
Он накинул одеяло, развернулся и вышел из комнаты.
Входная дверь хлопнула достаточно громко, чтобы тщательно сдерживаемые слезы все-таки хлынули из глаз. Ну почему все так вышло? И когда вышло? Лиска ведь не хотела никого обижать. Просто у нее была мечта, и Лиска попыталась ее исполнить.
Она лежала в кровати, разглядывала потолок и люстру – три шара желтого стекла на серебристых рожках – и слушала тишину. Лиска сама не заметила, как уснула.
Лиска шла по берегу моря. Ноги увязали в горячем песке. Рокотали волны, разбиваясь о белый камень, и брызги соленой воды касались горячих Лискиных плеч. Слева вытянулась черная стена леса. Пальмы гнулись под весом лиан, под сводом листьев их царила влажная темнота, полная чуждой опасной жизнью. В тени распускались яркие венчики тропических цветов, порхали колибри и бабочки, струились по ветвям и лианам тонкие змеиные тела, и мерцали желтизной глаза зверя.
Лиска ощущала его присутствие.
Она остановилась, повернувшись к морю спиной, и ветер услужливо расправил парус платка-парео, подталкивая Лиску к зверю.
Она пошла.
Оборачиваться не стоило, но Лиска обернулась и увидела, как зарастают каверны ее следов. И песок обретает прежнюю белоснежную гладь, словно он и не песок даже – простыня. А море – другая простыня, изукрашенная сине-зеленой акварелью.
Пока она смотрела, зверь спустился.
Он был прекрасен. Свет и тьма смешались, выплавив гибкое тело. И Лиска, встав на колени, протянула зверю руки. Она коснулась мягкой шерсти, провела по широкой переносице и выпуклому лбу, тронула тончайшие нити-усы и засмеялась, когда ягуар зарычал.
– Я тебя не боюсь, – сказала Лиска, глядя в его янтарные глаза. – Я больше никого не боюсь.
Ягуар, зажмурившись, потерся носом о ее ладонь. И только тогда Лиска заметила, что шерсть его измазана кровью.
– Зачем ты здесь? – спросила она, обнимая зверя. Мягкий и горячий, он пах морем. – Ты пришел спасти меня?
– Я пришел спасти всех, – ответил ягуар чужим голосом.
И Лиска проснулась.
Заливался мобильник. Звонок был громкий, настойчивый, и она, еще не видя номера на табло, испугалась. А увидев, что номер незнаком, испугалась снова. Но трубку взяла и, поднеся к уху, робко произнесла:
– Алло?
– Алло! – сквозь рев близкой автотрассы донесся такой родной и знакомый голос. – Алло, Лиза, это ты?
– Я.
– А это я.
– Я рада, – она улыбнулась, потому что действительно рада была его слышать.
– Я тебя нашел. Я обещал, что найду тебя, и вот… видишь, я держу слово!
Видит.
– Я соскучился по тебе.
– И я соскучилась, – ему легко отвечать, это как игра с отражением.
– Лиза… я просто… просто хотел тебя услышать. Ты в порядке?
– Да.
Только очень хочется убежать, но бежать некуда. Ее будут искать, найдут и посадят, потому что Лиска – свидетель. И потому что Вась-Вася разозлится. У него новая жизнь и новая женщина, а Лиске не осталось места в парадигме Вась-Васиного мира.
– Я очень тебя люблю, – сказал человек, настоящего имени которого Лиска не знала. – Я соврал. Я нашел тебя давно. Я хотел позвонить, но не смел надеяться, что ты будешь рада.
– А я ждала звонка.
И боялась, что раздастся он в неподходящий момент.
– Прости меня, солнце мое. За то, что обманул твои ожидания.
Лиска не сердится.
– И за то, что оставлю тебя. Я бы хотел все изменить, но не могу. Я слишком далеко зашел. И вернуться не выйдет.
– Не исчезай.
– Не исчезну. Я буду рядом. Просто знай, что я всегда буду рядом. И никому не позволю обидеть тебя, моя драгоценная колибри…
И в трубке раздались гудки. Лиска пробовала набрать номер. И набирала снова и снова, не желая смириться с расставанием. Зачем он пришел? Сначала во сне, потом наяву. И почему ушел? И как не видит, что Лиске плевать на то, что он сделал.
Спустя час Лиска узнала о смерти адвоката Савростина Михаила Евгеньевича, павшего случайной жертвой залетных грабителей. Диктор вещал о ножевых ранениях, кровопотере и невосполнимой утрате. Лиска смотрела на фотографию папика и думала, что теперь она свободна.
Но свобода эта закрыла возможность быть рядом с человеком, которого Лиска любит, пусть и видела его лишь один раз в жизни.
Памятью о нем остался золотой браслет, спрятанный за подкладкой несессера.

 

Дарья все-таки появилась. Она возникла на пороге разноцветным вихрем, пригладила волосы и излишне веселым тоном предложила:
– Адам, давай лучше у тебя поговорим? Ты ж не против?
Адам не испытывал желания допускать Переславина в свой кабинет, однако помещение следовало освободить.
– Здрасьте, я Дашка, – сказала Дарья, пожимая широкую переславинскую руку. – Я его родственница. И заодно переводчик. Ну и все остальное тоже. И вашим делом занимаюсь.
– Я не помню, чтобы нанимал кого-то.
– Это легко исправить, – Дарья широко улыбнулась. – Если вам нужен Адам, вам придется иметь дело и со мной.
В кабинете она разделась, привычно запихав дутую куртку в угол шкафа. Наряд на ней был вчерашний. А сумка новая, дисгармонирующая с обувью и одеждой. К этой сумке у Дарьи имелось совершенно определенное платье – длинный вязаный балахон с широким воротом.
– Потом поговорим, – обрезала Дарья, поймав взгляд. – Вдвоем. Ладно?
Адам кивнул и протянул латунный браслет. Он указал на рисунки, и Дарья поняла правильно. Браслет она брала аккуратно, за ребра и рассматривала пристально, хотя, верно, понимала, что визуальный осмотр в данном случае не может являться адекватной заменой лабораторного исследования.
Правда, Адам был уверен, что и таковое не даст заметных результатов. Убийца продемонстрировал ум и нестандартность мышления, следовательно, вряд ли он допустит элементарную ошибку и оставит отпечатки пальцев.
– А вы, Эдгар Иванович, рассказывайте, – Дарья села и расправила мятые брюки. – К примеру, о том, где и когда ваша дочь сделала татуировку. И откуда у нее этот браслетик?
Переславин осматривался в кабинете, выбирая место. Он выбрал кресло, стоящее в углу, и сел, скрестив руки.
Характерный жест защиты. И агрессивность Переславина следовало интерпретировать так же, хотя здесь Адам уверен не был: человеческие эмоции имели слишком много оттенков.
– Да кто ты вообще такая?
– Дарья Федоровна Белова. В прошлом – следователь прокуратуры, а ныне – вольный охотник, – спокойно пояснила Дарья. – Мне кажется, что вы ведете себя не совсем правильно. Мы вам не враги. Мы пытаемся найти того, кто убил вашу дочь. И возможно, убьет еще.
На Переславина аргумент не возымел действия.
– Вам денег надо? Сколько?
– А сколько вы готовы заплатить? – Дарья вскинула голову. – Или сэкономить? Вы же у нас экономист, верно? Заочное отделение коммерческого вуза. Окончили пять лет назад. Интересненько, почему? Но я, кажется, знаю. Стыдно было? У всех дипломы о высшем образовании, а у вас – ПТУ со специализацией «механик сельскохозяйственных машин». Одно непонятно, почему вы сразу кандидатскую не купили?
– Не твое собачье дело.
Дарье определенно не нравился Переславин. С другой стороны, заработанный им капитал являлся наглядным подтверждением способностей финансиста. Документальное же свидетельство в данном случае можно было считать формальностью.
Но Адам промолчал. Не следовало лезть в беседу, Дарья лучше умеет разговаривать с людьми.
– А еще он всем врет, что вице-президент фирмочки, – продолжила ябедничать она, внимательно вглядываясь в напряженное лицо Эдгара Ивановича. – Наемный работник. Такой, как все, пусть и получающий чуть больше. На самом деле он – один из хозяев. Подпольный миллионер. И снова вопрос: откуда такая нечеловеческая скромность?
– От верблюда.
– Или от попытки ограничить запросы дочери? Универсальный аргумент, правда?
– Она знала правду, – Переславин подался вперед, упершись кулаками в колени. – Она знала!
– А кто не знал?
– Бывшая жена. Мы развелись не сразу. А когда я все-таки подал на развод, получилось, что она имеет право на половину всего.
– И поэтому ты решился на аферу? – Дарья повторила движение Переславина. Эти двое смотрелись друг в друга с напряжением и раздражением, которое не удосуживались скрывать.
В висках заломило.
Люди агрессивны. Явные признаки агрессии угнетают Адама.
– А потом уже я как-то свыкся, – теряя запал, произнес Переславин. – Да и удобно было. Я тут, Димка наверху. Он представительный, я – деловой. Распределение труда и доходов. Капиталистический подход.
– Не боишься при таком подходе однажды остаться с должностью и без фирмы?
– А вот это уже не твоего ума, деточка. Ты убийцу ищи. И не дергайся, заплачу. Сколько сама скажешь, столько и заплачу. Но по результату.
– Идет, – сказала Дарья, протянув руку. Переславин пожал.

 

Рутина затягивала. Анна работала, в работе растворяя неприятный осадок сегодняшнего утра и осадок будущий – вечера. Она старалась не думать о возвращении в пустую квартиру, о пустоте за окном и надоевшем вкусе сигарет. О том, что жить не для кого и незачем, но умирать она не станет, потому что смерть – признак слабости.
Анна сильная.
Она сумеет выжить и на этот раз.
Первые похороны были назначены на десять. Анна надеялась на помощь Тынина, но помощи не дождалась и справилась сама. Оказалось: хоронить несложно. Чужое горе ощущалось остро, как будто кто-то свыше до невозможности истончил защитные оболочки Анниной души, и теперь любая эмоция была подобна уколу булавки.
Но люди вдруг потянулись. Ее слова слушали, ее сочувствие принимали.
Церемония прошла без проблем.
И следующая, приуроченная к полудню. И последняя, закончившаяся в тот миг, когда солнце коснулось горизонта. Солнца Анна не видела, но, обескоженная, воспринимала его боль и тоску, равно как и мягкое упокоение тьмы.
Она очнулась, только когда зал опустел. Гудели кондиционеры, но в воздухе все равно ощущался запах дыма и чужих духов, резких и неприятных. На полу остались следы, и на ковре виднелись черные пятна грязи. Валялся бумажный платок и серебристый фантик от карамельки, и мертвой бабочкой лежал оборванный цветок орхидеи.
Анна подняла его, разгладила обмякшие лепестки и прикоснулась губами. Ей было невыносимо жаль цветка, куда сильней, чем всех увиденных за сегодня людей.
– Вы хорошо справились, – сказал кто-то, выбираясь из тени.
Тынин. Он следил? Определенно. Не надо его бояться. Он безвреден.
– Здесь всегда так… странно? Знаете, ощущение, что это место… оно как ресторан или кафе, или библиотека. Само по себе. Люди приходят и люди уходят. А место возвращается в исходное состояние.
Что за глупости она говорит? Сейчас Тынин разозлится и выгонит Анну.
– Отчасти вы правы, – ответил он, поднимая бумажки. – Люди меняют место, но данные изменения носят локальный характер. Они обратимы, если вы понимаете, о чем я говорю.
Анна понимала.
– Я хотел бы выразить вам признательность за терпение, проявленное в отношении Переславина. Его поведение в значительной мере нарушало общеэтические нормы. Я ведь прав?
– Да. Но… ему просто больно.
И Анне тоже. Темнота спрятала солнце, но собственные Аннины раны пылали жаром. Ее душа, разодранная когтями тоски, кровила, вот только никто не увидит ни боли, ни крови, ничего.
Орхидеи погибают молча.
Анна положила цветок на подставку для гроба.
– Думаю, стоит заказать живые цветы. То есть не срезанные. Я умею ухаживать. Это будет выгодно и…
…и орхидеи всегда понимали Анну. Ей нужно о ком-то заботиться, чтобы не сойти с ума.
– Покупайте. Анна, вам нужны деньги?
Нужны. В кошельке осталось сотни полторы, до аванса две недели. Но дома есть картошка и масло подсолнечное, немного риса и еще макароны. С голоду она не умрет.
Следующая мысль ударила очевидностью.
– Если вы беспокоитесь, что я собираюсь вас обмануть, то не стоит. Я принесу чеки, – Анна постаралась говорить ровно.
Она никогда не брала чужого и не возьмет!
– Вы неверно интерпретировали мой вопрос, – с легким укором произнес Тынин. – Ваши сапоги нуждаются в ремонте. Сколь могу судить, вы пытались провести его самостоятельно. Ваш костюм безупречен по крою, но заметно, что в швах ткань чуть бледнее. Вывод – костюм перелицован. Вы не уходите на обед, принося еду с собой.
– Вы… вы не имеете права…
– Сначала я решил, что вы соблюдаете диету, поскольку продукты в холодильнике остались нетронутыми. Но макароны с подсолнечным маслом вряд ли можно назвать диетическим блюдом. Отсюда логично предположить, что в настоящее время вы испытываете финансовые затруднения, однако слишком горды, чтобы взять чужое без спроса. Поэтому я предлагаю вам помощь. Она ни к чему вас не обяжет. Более того, вы можете рассматривать ее как долг, который при возможности вернете.
А при невозможности, значит, Анне долг простят. И ведь самое противное, что Адам не лукавит. Как ей сказали? Он не умеет врать. Редкий дар или, скорее, редкое наказание.
– Я справлюсь, – сказала Анна. Адам кивнул и вышел. Он признавал за другими право выбора.
А на улице мело. Разыгравшаяся метель кружила белые водовороты, и пронизывающий ветер выстуживал пальто. Он дергал сумочку, норовя вырвать ее из рук Анны, толкал в спину и тут же ставил подножку. Выбравшись за пределы территории комплекса, Анна замерла. Город терялся за седыми крыльями метели, и редкие огни, которым удавалось пробиться сквозь тьму, казались невообразимо далекими.
Ветер завыл, торжествуя.
Сегодня все против Анны. И знакомый «Мерседес», выползший из тени, – часть неудач. Машина загудела, дверь рядом с водителем открылась, и Переславин закричал:
– Садись!
Рев накатывающей бури разорвал слова.
– Да садись же! Я ничего тебе не сделаю!
И Анна нырнула в машину. В салоне было жарко и пахло табаком, переславинской туалетной водой и еще алкоголем. Урчал мотор, как будто под капотом собралась сотня довольных котов. Теплые потоки воздуха окутали Анну, и та задрожала.
– В такою погоду нормальные люди такси вызывают, – буркнул Переславин.
– Значит, я ненормальная.
– Огрызаешься?
– Устала за день.
И вообще устала, достаточно, чтобы чувство страха притупилось и осталось единственное желание – уснуть.
– Куда везти?
Анна назвала адрес и закрыла глаза. Она чувствовала, как автомобиль трогается с места, как крадется по раздолбанной дороге и как скользит по шоссе. По лицу ее перебегали отблески света, они мешали окончательно провалиться в сон, но не разрушали мирную дремоту. И когда машина остановилась, Анна пожалела, что живет так близко.
Она зажмурилась, пытаясь отсрочить момент столкновения с неудобной реальностью.
– Эй, приехали, – сказал Переславин, и реальность потребовала внимания Анны.
– Спасибо вам.
– Не за что, – он потер глаза тыльной стороной руки. – Я вообще извиниться хотел. И работу предложить. Чего тебе там киснуть?
– У меня есть работа.
– Будешь моим личным помощником. Секретарем или как там по штату положено? Я вечно забываю эти словечки. Понапридумывали… Короче, я тебе денег больше дам. Страховку выправлю. И с мужем рядом. Чем плохо?
Тем и плохо, что рядом, потому что муж – бывший. И Анна умрет, если ей придется встречаться с ним каждый день, притворяться, будто все хорошо, и радоваться, что у него тоже хорошо. Она не сумеет радоваться и возненавидит Генку, его новую любовь и себя заодно.
– Нет, спасибо. – Пытаясь избежать бесполезного разговора, Анна выскользнула из машины, но от Переславина было не так легко отделаться.
– Вообще-то мне редко отказывают, – сказал он, выбираясь наружу. Огляделся, присвистнул и плечами пожал, видимо, отвык, что люди в разных местах обитают.
Анне не стыдно. Пусть смотрит и убирается.
Она не звала его в гости, но Эдгар Иванович пришел. Он просто держался сзади, в трех вежливых шагах, но все равно слишком близко, чтобы Анна чувствовала себя в безопасности. Он вошел в подъезд. Поднялся. Терпеливо дождался, когда Анна справится с замками.
– Я не хочу, чтобы вы входили! – Анна попыталась остановить, но Переславин оттеснил ее и вошел, крикнув:
– Генка, встречай гостей!
Вот сейчас он догадается обо всем.
– Его нет дома, – поспешила сказать Анна, леденея душой. Ей не нужна жалость, и ей не хочется, чтобы Переславин увидел, насколько Анна никчемушна.
– А где он?
– В командировке.
Смешно. Раньше Генка врал Анне, теперь Анна врет Генкиному начальству.
– В какой командировке? – Переславин уставился на нее с удивлением и недоверием. Потом выражение лица изменилось, и совсем иным, насмешливым тоном Эдгар Иванович повторил: – В командировке, значит…
Он распахнул дверцы шкафа, хмыкнул и, не разуваясь, прошел в комнаты.
– Прекратите!
На полу оставались следы. Анна ненавидела грязные полы и наглого Переславина, которому на самом деле плевать на Аннины проблемы, просто он не привык, чтобы ему отказывали. И Генку ненавидела, который сначала привез ее в этот город, а потом убежал, оставив одну. И его подружку, зубастую и пробивную. И умершие орхидеи, и собственную беззубость…
– Эй, ты чего? Ну не реви. – Переславин стащил зубами перчатку и выплюнул ее на пол. – Ну ушел, и хрен с ним. Ерунда какая.
Он вытирал ее слезы, и от прикосновения сухих пальцев Анне становилось хуже. Она плакала, понимая, что остановиться не сумеет, пока вся, от макушки до пяток, не изойдет на воду.
И останется от нее еще одна лужица на линолеуме.
– Ну хочешь, я его на хрен? – предложил Эдгар Иванович, неловко обнимая Анну. Влажная ткань его пальто кололась.
– Н-нет.
– Н-нет, – передразнил Переславин. – Благородная. Откуда ты такая, благородная, выползла-то?
– Из Ивановска.
– Ну да… ты завязывай соплю давить. Лучше сделай чайку. Посидим. Поговорим как люди.
Эдгар Иванович был слишком велик для кухоньки. Он заполонил почти все пространство, оставив Анне свободный угол между холодильником и подоконником. Переславин ждал. Он не делал попыток помогать, не комментировал суетливые, нервные движения Анны, которая никак не могла сосредоточиться на деле приготовления чая. Не подгонял и не жалел.
Он сидел, крошил сигарету на хрустальную хозяйскую пепельницу и смотрел в окно.
– Когда от меня жена ушла, я думал, что сдохну. Молодой еще был. Глупый. Сердечные раны и все такое… самолюбие болит, вот что. И пройдет.
Вряд ли. У него, может, и самолюбие, а у Анны сердце вырезали.
– И потом вот, когда сказали, что… тоже умер. Стою. Улыбаюсь, как придурок полный. А меня и нет. Но сейчас отхожу. И ты отойдешь.
Куда она денется?
Тарелки. Чашки. Заварочный чайник под широкими юбками фарфоровой куклы. Ее подарили на свадьбу, и Анну веселило это круглое лицо с розовым румянцем.
– Вам тяжелее, – вежливо признала Анна, поворачивая куклу лицом к стене. – А у меня и в самом деле ничего особенного. От многих… уходят.
– В точку. Кстати, про увольнение – я серьезно. Работничек аховый, еще и тебя обижает. Почему я с тобой раньше не познакомился?
Он подпер щеку и воззрился с искренним детским почти любопытством.
– Я на корпоративе тебя заприметил, но как-то… застеснялся.
Сложно представить, что Эдгар Иванович умеет стесняться. Но Анна тоже помнила тот корпоратив, как не помнить, если он стал точкой невозвращения. После него Гена в командировки зачастил, а после принес вонь чужих духов и вещи, словно бы невзначай забытые.
– Лилька, – с уверенностью сказал Переславин. – Рыжая такая. Стервучая – страсть. И зубастая. Она и на меня целилась, да я на работе романов не кручу.
– Почему?
Зачем ей знать? Переславинские дела Анны не касаются.
– Работе мешают. Появляются у людишек мыслишки не о том, мечтания какие-то… Ладно, ты не думай, я тебя в обиду не дам.
– С чего вдруг?
– А нравишься ты мне, – сказал он совершенно серьезно. – И про место подумай. Мне давно толковый помощник нужен.
– Тогда это не ко мне. Я – бестолковая.
– Тынин сказал иначе. Я ему верю. Псих, конечно, но иные психи разумней нормальных людишек будут. Тынин сказал, что Нюрка должна знать убийцу. И что это хорошо, потому как есть шанс найти. Я этот шанс использую. Ты не отвечай, просто мне самому проговорить надо. Привычка такая. Знаю, что дурь, но избавиться никак. А ты вроде в курсе и трепаться не станешь. Слушай, погрей еды какой, а? Я заплачу.
У Анны не ресторан, чтобы деньги брать.
– Макароны будете? Вчерашние?
Откажется. Он к рябчикам привык, ананасам и шампанскому, но Переславин мотнул головой и велел:
– Валяй. Все буду. Нюрка татушку сделала. Тишком, представляешь? И правильно, что тишком. Я бы выпорол. Что она, зэчка какая, чтоб в наколках рассекать? Еще и не где-нибудь, а на заднице. Все вы бабы – дуры. Если войдет дурь в башку, то все, не выбьешь.
Его ворчание успокаивало. Анна поставила сковородку, плеснула масла – в бутылке оставалось еще на треть, до зарплаты хватит. А одалживаться Анна не станет.
Перетерпит как-нибудь.
– Тынин сказал, что татушка эта и привлекла внимание. Он еще выразился так… – Переславин щелкнул пальцами, пробуждая воспоминания. – А! Побудительный мотив. Ну и выходит, что этот урод должен был близко к Нюрке подойти, иначе откуда бы он про татушку на заднице узнал?
– В бассейне увидел.
Анна выскребла из кастрюльки скользкие макароны. Масло зашипело, плюнуло горячими брызгами, обжигая руки.
– Она в бассейн не ходила. Не любила воду. Мы прошлым летом на Лазурный Берег катались, так Нюрка только по бережку и гуляла. Разве что пальчики в море помочит, и все. Дескать, соленая вода вредна для кожи. Ну не глупость, а?
Нет, наверное. Анна вот на море не была. Они хотели поехать после свадьбы, но у Гены работа, а потом как-то посчитали и поняли – дорого. И решили отложить поездку до времен, когда на ноги станут, ведь тогда у них будут и деньги, и возможности, и время.
Времени у Анны хватало.
– Еще браслетик этот… чужой он. Тут Тынин в точку попал. Ты не подумай, Нюрка – девочка хорошая, просто я ее избаловал. Давно еще, когда пахал и пахал. Занятой вечно, а как деньги появились, так занятости и больше стало. Зато уже проще: я денег даю, а Нюрка не капризничает.
Макароны покрывались золотистой корочкой. Анна смешала приправы и натерла кусок сыра, завалявшийся в холодильнике.
– Вот и вышло, что она такая… ну такая, что не станет дешевку носить. И на браслетик этот не глянула бы даже. Вот если бы золотой. Или хотя бы фирмовый – дело другое.
– То есть браслет подарил убийца?
– Тынин говорит, что рисунок на нем один в один с татушки.
Анна разложила макароны по тарелкам, посыпала сыром и приправами. Подала.
– Если он говорит, то правда, да? Я знаю, что сам должен глянуть. Нельзя переверять такое другим. Но я не могу. Я только подумаю, и вот тут… – Переславин хлопнул ладонью по груди, – переворачивается все.
– Адам Сергеевич не умеет врать.
Анна не знала, имеет ли она право говорить подобное, но Переславина было жаль. Ему тяжелее, чем Анне. Он большой и самоуверенный, он всегда получал то, что хотел, и никогда ничего не терял. А теперь вдруг потерял смысл жизни, и это его убивает.
– Вы кушайте.
– Ты.
– Что?
– Давай на «ты». Я не такой и старый. И без отчества. Только Эдичкой не называй, идет?
– Как скажете. Как скажешь, – поправилась Анна.

 

Дарья осталась на ночь. Она ушла, а потом вернулась, ответив на вопрос Адама нечто невнятное и напрочь лишенное смысла. Когда же он повторил вопрос, Дарья разозлилась и велела не совать нос не в свои дела. Адам извинился.
Вторые сутки, проведенные на ногах, сказывались общей слабостью и привычным отупением. Оно отчасти походило на туман, навеваемый лекарствами, и тем пугало. Но когда Адам лег в кровать, сон отступил. Темнота раскололась, как окно в больнице.
Серое и вечно грязное, оно отражало что-то, находившееся по ту сторону мира, но у Адама не получалось понять, что именно. Отражение преобразовывалось в грязевом слое в иллюзию трещин, и Адаму доставляло удовольствие думать, что когда-нибудь стекло расколется.
Это позволяло надеяться на свободу.
Воспоминания наползали.
Пол. Стены. Потолок. Шепоток в коридоре или в голове – уже не разобрать. Думать тяжело. Мысли вязнут в слое ваты, которой набита Адамова голова. И мысли в этой вате тонут. Разлагаются они долго, напоминая о смерти своим ощущением логических провалов и тошнотой.
Адам пытается избавиться от ваты, но каждая новая процедура лишь усугубляет ощущение беспомощности.
Он сел в кровати, прижал ладони к вискам и мотнул головой, избавляясь от шума в черепе. А если все верно? Если не ошибся врач-психиатр? Если Адам ненормален и все, происходящее с ним, лишь подтверждение этой ненормальности? Стоит ли отрицать очевидное?
Следует рассказать Дарье. Вернуться. Пустить чужого человека в голову и позволить ему сделать то, что давно должно было быть сделано. Пусть орудуют химические скальпели психотропных препаратов, отсекая ненужные нейроны. Они подарят покой.
Адам встал. Прошелся. Принял душ. Вода приглушила шум, но не избавила от него вовсе.
Он вышел в кабинет и увидел Дарью, которая лежала на тахте и делала вид, что читает книгу.
– Тоже бессонница мучит? – поинтересовалась Дарья, укладывая книгу раскрытыми страницами на живот. – Эй, ты чего такой? Плохо? Или обиделся? Адам, я не хотела тебя задеть.
– Мне кажется, что теория моей ненормальности имеет право на существование.
– Ну да. Как и моей. Сделай кофе. Поговорим?
Адам кивнул. Возможно, привычный ритуал успокоит. Но следом появилась мысль, что нормальные люди не придают особого значения порядку и продолжительности действий и даже основные социальные ритуалы редко исполняют с должным прилежанием.
– Мне кажется, что меня скоро бросят, – Дарья первой начала беседу. Она подтянула колени к груди и уперлась в них подбородком. – Вчера он просто не пришел домой. И сюда не пришел, хотя я звала для разговора. А потом я звонила, он трубку не брал.
– Это еще не является признаком разрыва. Подобное поведение объяснимо.
Аромат свежемолотых кофейных зерен очаровывал. И шум отступил. Уже не рокот – шелест осенних листьев. Яна любит гулять по парку, но только до дождей. Дожди ее расстраивают.
– Ну да. Занят был. Случилось нечто экстраординарное. Настолько экстраординарное, что ни минуточки свободной нет. Или, скорее, нет желания эту минуточку искать.
Дарья выглядела несчастной.
Яна говорит, что ее сестра невезучая и вечно ее романы разбиваются о рифы жизни. Адаму жаль. Он хотел бы, чтобы Дарья была счастлива. Но не в его силах изменить объективную реальность. Правда, психиатр полагает, что Адам достаточно успешно меняет реальность субъективную.
– Я ведь сразу знала, что так будет. Оно всегда так бывает… – Она приняла чашку кофе. – Похоже, Янка права была, один ты постоянен. Нормальные же люди… слишком нормальны, чтобы долго на одной бабе зацикливаться.
– Я полагаю, что ситуация имеет все шансы разрешиться с минимальными потерями.
– Отряд не заметит потери бойца, – Дарья вымученно улыбнулась. – Ты умеешь успокаивать.
Вряд ли. Но теперь Адам не имел морального права добавлять ей переживаний. Следовательно, ему придется принимать решение самостоятельно. Обращение к врачу с высокой долей вероятности повлечет госпитализацию. Отказ от врачебной помощи в случае реального существования болезни приведет к неконтролируемому развитию.
– О чем думаешь?
– Татуировка сделана относительно недавно, – пока Дарья не догадалась об истинном содержании его мыслей, разговор следовало перевести на тему нейтральную. – Эпителий успел восстановиться. Однако характер распределения красящего пигмента и практически отсутствующие признаки фотодиссимиляции вкупе с четкими линиями рисунка указывают на период от двух месяцев до полугода. Краска была взята качественная. Проколы наносились через равные расстояния. Следовательно, аппарат, а не игла.
И в принципе беспокоиться не о чем. Патогенез болезни Адама не включает элементы социальной агрессии. Следовательно, даже будучи недееспособным, он не будет опасен для окружающих.
– Искать тату-салон?
– Хороший. Известный или модный. Девушка проявляла склонность к дорогим вещам.
– Я скажу ему. Пусть ищет. Это не мое дело. Совершенно не мое! Я согласилась помочь, а теперь получается, что он не звонит и моя помощь не нужна? Или что он просто отвлек меня? Или воспользовался? Не знаю, что более мерзко!
– Убийство.
И шум в ушах, нарастающий девятым валом. Если накроет – то с головой, так, что не выплывешь.
– Да, ты прав, – уверенности в Дарьином голосе не было.
– Вне зависимости от побудительных мотивов третьего субъекта ты действуешь согласно собственным морально-этическим установкам, которые, полагаю, не допускают возможности отстранения тебя от расследования.
Дарья засмеялась, расплескав остывший кофе на диван.
– Ты… ты верно сейчас сказал. Плевать мне на третьего субъекта. Просто интересно, почему он не звонит?
На этот вопрос Адам не имел ответа.
– Культурой ацтеков доевропейского периода увлекаются немногие, – он сел напротив Дарьи. – Это способствует формированию замкнутого сообщества с узким профилем интересов, члены которого должны вступать в постоянный контакт с целью обмена информацией.
– И убийца должен был на них выйти. Я уже просматриваю форумы. Ищу местных.
– Да, подобная вероятность весьма высока. Таким образом, теоретически появляются две плоскости с возможностью взаимного пересечения в некой точке. Необходимо сопоставить контакты Переславиной с теми, в чью сферу интересов входят древние ацтеки.
– Это я и без тебя поняла.
Логично. Предпосылки и вывод очевидны. Но Адаму следует говорить, чтобы заглушать сомнения в собственной адекватности.
– И проверь тех, кто выезжал за границу. Возможно, он получил нужную информацию не здесь. Следовательно, ты не сумеешь его выявить простым сопоставлением данных.

 

Вась-Вася сидел в кабинете и разглядывал фотографии, он смотрел на них третий час. Изображение плыло, и цветные пятна мешались, превращаясь в калейдоскоп уродливых картинок. Тело требовало отдыха, голова была пуста, а тихое журчание воды в радиаторе убаюкивало.
Стоило закрыть глаза и…
Вась-Вася снова стоял на поляне. Белое покрывало снега с прорехами его следов, цепочкой протянувшихся от машины. Старое дерево, раскинувшее ветви, словно желавшее спрятать от неба и камень, и лежащего на нем человека.
Неестественная поза с вывернутыми руками. Ременные петли на запястьях, бечева на ступнях. Выгнутый дугой позвоночник и нарочито выпуклая грудная клетка. Голова запрокинута.
Ледяная маска на лице зафиксировала выражение удивления и боли. Снег залепил глазницы и резаную рану. Казалось, что на тело накинули розовый платок.
И поверх платка – золоченая миска с пеплом.
– У него сердце вырезали, – это первые слова, которые Вась-Вася тогда услышал. И очнулся, сообразив, что перед ним не кошмар, а реальность. В ней порошило, морозило, пара седых галок с интересом наблюдала за людьми и переговаривалась хриплыми голосами.
– И глаза, – добавил кто-то.
– Нет, – Николаша Андреич, эксперт и специалист, терпеть не мог, когда лезли с догадками. – Глаза – это их дело.
Он указал на галок, и те поднялись в воздух, хлопая крыльями и вереща, возмущаясь наветом.
– Еще повезло, что мороз. Летом сильнее бы попортили, – Николаша Андреич имел собственные представления о везении.
А Вась-Вася думал о том, что Дашка была права. И о встрече просила не зря. И надо было явиться на встречу, но тут позвонили с «сигналом».
Одежда парня лежала у корней дерева. Сложена аккуратно, и бумажник на месте.
– Земской Алексей, – сказал кто-то, и человек на камне обрел личность.
– Был, – поправил Николаша Андреевич. – Пусть земля ему будет пухом.
Земля была тверда, как камень, а камень – как алмаз. Тело пришлось откалывать, а штыри, вбитые в гранит, – вырезать. Николаша Андреевич злился, и остальные тоже, и только Вась-Вася оставался странно спокойным. Пока, кажется, лишь он один знал, что это убийство – продолжение дела Переславиной.
Знание жгло горло, требуя немедленно поделиться с миром, но Вась-Вася медлил.
Тынин ненормальный. Ссылаться на него нельзя. А без ссылки на Тынина между двумя убийствами ничего общего. Первая потерпевшая – девица из золотой молодежи, второй – парень, судя по вещам, зарабатывавший немного. Там – ангар, синяя краска и снятая кожа, здесь – чистое поле, камень и вырезанное сердце.
Да и то, какие ацтекские боги на русской-то земле?
Ерунда.
Но противовесом этой ерунде – тынинское предсказание, сбывшееся слишком уж быстро. Следовательно, нужно искать связи.
Вась-Вася и искал. Связи не находились. Разве что нечеловеческая жестокость, но это – не новость и не доказательство.
Надо ждать отчета. И надо встретиться с Тыниным, а значит, и с Дашкой. А с ней встречаться нельзя. Дашка чуткая и сразу сообразит, что с Вась-Васей не все ладно. И домой возвращаться не стоит, ибо там Лизавета, которая тоже чуткая, и рядом с ней с Вась-Васей становится совсем неладно.
Он все-таки задремал и очнулся, когда обмякшее тело почти съехало на пол. Судорога ударила точно током, и мутная мозаика чужих смертей вдруг обрела четкость.
Теперь Вась-Вася знал, где искать доказательства. Осталось дождаться утра.

 

Профессор Московцев был сутул, стар и сед. Его волосы торчали дыбом, а круглые очки, съехавшие на кончик носа, придавали лицу выражение растерянное и удивленное. Смуглую кожу изрезали морщины, глаза выцвели, а ногти пожелтели от табака.
Курил профессор постоянно.
Он и сейчас, сидя напротив Вась-Васи, грыз мундштук и выпускал из ноздрей струйки дыма. Куцый хвост сигареты тлел красным оком, и Вась-Васе чудилось – направлено оно аккурат в центр лба.
– То есть вы полагаете, что кто-то воспроизвел обряды? – наконец профессор соизволил подать признаки жизни. Он выкинул руку и сгреб папку с документами.
– Фотографии несколько… неприятны.
Профессор хмыкнул, уронил пепел в раскрытую пасть керамической рыбины и решительно вытряхнул снимки на стол. Смотрел он внимательно. Иногда Московцев наклонялся, почти касаясь глянцевой поверхности фотографий носом, чтобы тут же отстраниться.
Сигарета догорела, и профессор заменил заряд в трубке мундштука.
– Привычка, – пояснил он. – Сначала по дури, потом по необходимости. В принципе, вот он, основной жизненный вектор. Две точки и прямая между ними. Редко кому удается свернуть.
Белесые глаза хитро блеснули.
– А вы, значится, расследуете? – профессор ногтем поскреб стол. – Колибри, говорите… неужели сами додумались? Если сами, бросайте дело, идите ко мне. Мне сообразительные нужны.
– Подсказали, – вынужден был признать Вась-Вася.
Профессор на признание не оскорбился и спрашивать о том, кто дал наводку, не стал. Только сказал:
– Бывает.
– Но это ведь правильно?
– В какой-то мере… в какой-то мере… знаете, одно дело читать, и другое – видеть. Нет, я видел, конечно. Кости видел. И рисунки. Но тут… даже не знаю. Вы позволите взглянуть на оригинал?
– На что?
– На тело, – терпеливо повторил Московцев. – На этого несчастного, чье сердце стало пищей солнцу. Знаете, ведь ацтеки не были коренными мексиканцами. Они пришли с севера и принесли с собой знание, изменившее весь мир. Знаете, неизвестно, где был легендарный Ацтлан и что с ним случилось. Находятся те, которые утверждают, что именно страна цапли и есть Атлантида, утонувшая в пучине морской. Иные придерживаются более консервативных взглядов. Но факт остается фактом – народ мешиков знал о циклике катастроф. Их учение о четырех солнцах, сменявших друг друга. Их представление о неотвратимости гибели всего живого. Их желание отсрочить этот миг… Если солнцу давать много еды, солнце будет сильным. Ацтеков считают жестокими даже для их жестокого времени, но если взглянуть на все с их точки зрения, то жестокость – отчаянная попытка обреченных удержать мир на грани существования.
Он говорил вдохновенно и отчаянно жестикулировал, отбивая ритмику речи. Выпала сигарета, утонув в керамическом нутре рыбины. И глаза ее, сделанные из темных корней, радостно подмигнули Вась-Васе.
– И только человек, доведенный до последней черты, способен пойти путем возрожденного солнца.
– Вы знаете такого?
– Что? – Московцев замер, уставившись на Вась-Васю. – Я? Помилуйте, откуда мне?
Пепел с сигареты упал мимо рыбьей пасти.
Назад: Часть 2 Встречи
Дальше: Часть 4 Путь на Теночтитлан