Книга: Хризантема императрицы
Назад: Гений
Дальше: Наследник

Леночка

Этот разговор начала Дарья Вацлавовна, которой, верно, надоела тишина, царившая в гостиной. Леночка же поначалу тоже была не против беседы, читать ей надоело, телевизора здесь не имелось, а покидать квартиру Герман строго-настрого запретил. Сам он еще утром исчез по поручениям Дарьи Вацлавовны, а когда вернется – не сказал.
Вот и вышло, что они остались вдвоем, в огромной, но пустой, несмотря на обилие вещей, комнате, в нервной тишине, в которой совершенно невозможно было сосредоточиться на чтении.
– Эта квартира, – Дарья Вацлавовна отвлеклась от рукоделия, – она не вызывает у тебя никаких ощущений?
– То есть? – Леночка закрыла книгу. – А что она должна вызывать? Нет, все очень красиво и...
– И знакомо.
– Извините, но я не понимаю вас... я не была здесь раньше.
– Была, – возразила Дарья Вацлавовна. – Просто ты не желаешь этого признавать, ты отказываешься от той части жизни, которая связана с этой квартирой, с этим домом, но, насколько я знаю, получается не очень хорошо. Отсюда и... видения.
Герман? Ну конечно, Герман! Он единственный знал о том, что происходит с Леночкой. Про Феликса, про цветы, про ландыши и темноту, про страхи, которые появились вдруг. Да как он мог?!
– Хотя это скорее не видения, милая моя, это всего-навсего воспоминания, от которых ты отказалась, вот они и маскируются.
– Воспоминания? – Леночка отложила книгу в сторону. – Вы не понимаете, это... это не воспоминания.
– Ну воспоминания – в принципе странная вещь, они избирательны, они непослушны. То, что нужно, зачастую бывает спрятано и недоступно, ну а то, что не нужно и порой опасно, не исчезает. Научиться помнить проще, чем научиться забывать. Здесь, – Дарья Вацлавовна коснулась головы. – Свои законы. И кажется, милая моя, ты пытаешься все упростить.
– Это как? – на Германа Леночка все еще злилась, хотя старательно уговаривала себя успокоиться – ничего ведь страшного не произошло, даже наоборот, Дарья Вацлавовна внимательна и вежлива, а еще умна, если кто-то и поймет, что происходит вокруг, то только она.
Но все равно, он не имел права рассказывать Леночкины секреты.
– Проще всего поверить в сумасшествие, поставить себе диагноз, который избавляет от необходимости разбираться в себе, искать причину. Галлюцинации? Логично, я ведь безумна. Видения – еще один признак ненормальности и это снова логично. Но вот логика, милая моя, слишком уж нормальна для настоящего безумия. Ты здраво оцениваешь происходящее и делаешь абсолютно адекватные выводы. Адекватные, но неверные.
Неверные? А в чем ошибка? В том, что Феликс существует? Леночка в это не верит.
– Нет, милая моя, ты не сумасшедшая. Тут все намного сложнее, намного интереснее, – Дарья Вацлавовна вытряхнула из корзинки синие нитки, на шелковом полотне не расшитыми оставалось всего несколько квадратных сантиметров. А рисунок красивый: желтые хризантемы в низкой вазе с широким горлом. В прошлый раз, кажется, дракон был, так откуда хризантемы взялись?
Леночка не любит хризантемы.
Солнце на ладони. Лепестки топорщатся янтарными лучиками. Или нет, янтарь другой, из янтаря у мамы серьги, а это... этот камень называется бриллиант. Он очень дорогой, а цветок из него – невообразимо прекрасный, волшебный, почти как живой. И хочется трогать, гладить острые лепесточки.
Ай. На пальце вспухает капелька крови. Красное на желтом завораживает.
– Ах ты, маленькая дрянь! Положи немедленно!
Вывернутая рука, падающий цветок, желтое на синем... и красные капельки одна за другой. Пощечина.
– Расскажи, – попросила Дарья Вацлавовна, когда Леночка пришла в себя. – Расскажи, что ты видела, тогда, возможно, я пойму, куда тебе нужно идти.
– Зачем идти? Я не хочу. Я хочу, чтобы как раньше, чтобы исчезло и... я ведь жила, нормально жила, а потом переехала сюда, и началось. Почему?
– А вот чтобы понять почему, нужно узнать, что ты видишь. Смотри сюда, – в руке Дарьи Вацлавовны появился круглый медальон на цепочке. Он медленно вращался, то влево, то вправо, а потом, повинуясь незаметному движению пальцев, принялся раскачиваться. Влево-вправо, вправо-влево. Блестит на солнышке золото, посверкивают синие камушки, складываются спиралькой.
Тепло. Уютно. Ласковый голос спрашивает, наверное, нужно ответить, но что говорить? Что-нибудь, голосу не важно.
– Хризантемы. Я не люблю хризантемы, они такие... нехорошие. На солнце похожи, но лгут.
– В чем они лгут?
– В том, что нет колючек. Есть. Но спрятаны, не на стеблях, а в цветке. И холодные, камни холодные... я не знаю, откуда я это знаю и почему так говорю. Если долго держать в руке, она нагревается.
– Какая она?
– Вот такая, – Леночка сложила ладошки лодочкой. – Круглая. Колючий шар. Хрупкий очень, нельзя трогать.
– Почему?
– Она запрещает. Она боится, что я сломаю, но я же аккуратно... я очень аккуратно.
– Кто она такая?
– Не знаю.
– Как ее зовут?
– Не знаю!
– Откуда она приходит?
– Я не знаю, не знаю, не знаю! Нельзя говорить о ней, нельзя рассказывать, иначе она... она...
– Что она сделает?
– Она меня убьет.
Подушка на лице, столкнуть, вывернуться, закричать, но не получается, на подушке – ее руки и тяжелый запах ландышей.
Темнота.
Тишина.
Прикосновение. Нежное, осторожное, но все равно пугающее.
– Тише, все хорошо. Это я, Герман.
Герман? Кто такой Герман? Леночка не помнила, Леночка не хотела вспоминать, ведь память – это опасно, почти также опасно, как ландыши или хризантемы.
– Ты как себя чувствуешь? – он не уйдет. Но это хорошо, Леночке не хочется оставаться одной. В носу щекотно, она сейчас чихнет и очнется, и нужно будет что-то говорить или, наоборот, слушать. Жаль, ей так приятно просто лежать.
– Будь здорова, – сказал Герман и, приобняв за плечи, помог сесть. – Голова кружится? Тошнит? Иногда это бывает. Ты прости, мне нужно было предупредить, я не подумал, что она может опять за свои фокусы приняться.
– Ничего страшного, – вежливо соврала Леночка. Ее не тошнило, и голова не кружилась, и вообще чувствовала она себя великолепно. Правда в комнате пахло ландышами, едва-едва, так, что и не понять, существовал ли этот аромат на самом деле, либо же был придуман Леночкой.
– Она испугалась, – Герман присел рядом. – Я в жизни не видел ее настолько напуганной, а в чем дело – не говорит. Быть может ты? О чем был разговор, помнишь?
Смутно, очень-очень смутно.
– Леночка, пожалуйста, о чем вы говорили?
– О цветах. Хризантемы и ландыши. Я их боюсь. Знаешь, некоторые люди боятся бабочек, другие – кукол, третьи – муравьев, а я вот хризантем. И ландышей. Почему?
– А почему ты плачешь?
– Я?
– Ты.
Вот ведь, она и вправду плачет.
– И улыбаешься. Что она с тобой сделала? – Герман вытирал слезы пальцами, растирая кожу, будет потом жечься и шелушиться, у Леночки кожа нежная и капризная, и плакать нельзя. Она ведь никогда раньше, она вообще оптимистка, если маме верить... а можно ли верить? Кто спрятал воспоминания? Леночка сама не могла, она маленькая была.
– Смех сквозь слезы – это как солнце в дождь.
– Потом обязательно будет радуга? – попыталась пошутить Леночка, Герман хмыкнул, улыбнулся вымученно и сказал:
– Нам нужно поговорить. Всем троим. Мне она ничего не скажет, тебе – скажет, но без меня сказанное не пойдет на пользу. Поэтому – умываться и подыматься, их императорское величество ждут нас в своей опочивальне.
* * *
Спальня Дарьи Вацлавовны удивила размерами и общей неказистостью. Не то чтобы Леночка ожидала увидеть нечто сверхроскошное, но это полузапустение, старая, но не старинная мебель, с потускневшей полировкой, выгоревшие на солнце шторы, лишь у самого пола сохранившие прежний нарядный колер переспелой сливы. Хрупкой ветошью свисает пожелтевший тюль, в мутном зеркале отражаются вещи и выглядят еще более старыми и пыльными. И единственный предмет, чуждый этому месту своей явной новизной, – инвалидное кресло.
– Ну и зачем ты привел ее сюда? – Дарья Вацлавовна сидела спиной к двери, не в кресле, а на стуле с высокой спинкой. Рядом стояла трость и другой стул, на котором лежали книга, толстый альбом и белые перчатки. – Я не желаю тебя видеть.
– Тогда я увезу ее к себе и позабочусь, чтобы вы никогда не встретились, – Герман потянул Леночку за собой, заставив переступить порог комнаты. Она не хотела быть здесь. Пахнет сухими цветами, какими именно – уже не разобрать, и древесиной, что только-только начинает подгнивать, слежавшимся затхлым бельем и духами, разлитыми когда-то очень давно, но прижившимися в комнате, въевшимися в дерево и ткани.
– Шантажируешь?
– Увы. Лена, садись. Дарья Вацлавовна, если вы соизволите повернуться к нам, то разговаривать будет удобнее.
– А кто тебе сказал, дрянной мальчишка, что я хочу разговора? И что мне не проще согласиться на твои условия? Знать нужно ей, а не мне.
– Пожалуйста, – Леночка испугалась: если Дарья Вацлавовна откажется от разговора, то она никогда не узнает, что случилось тогда... и когда это «тогда» было. И что делать теперь, чтобы освободиться.
– Хелена, Хелен, Элен, Элька... тебя назвали в честь моей матери, твоей прабабки. И пожалуй, что зря, ты на нее совсем не похожа. Гена, дай девушке альбом. Первая страница, да, вот эта.
С черно-белого снимка на Леночку смотрела строгая и очень красивая женщина. Узкое лицо с тонким длинноватым носом, пухлые губы, высокий лоб, широко расставленные глаза. Права, Дарья Вацлавовна, кем бы ни была эта женщина, но сходства с ней у Леночки ни малейшего.
– Ну на самом деле никаких кровавых тайн в прошлом нет, обыкновенная бытовая драма, история о наследстве, – Дарья Вацлавовна, дотянувшись до трости, поднялась. – Дети растут, потребности тоже, а вот наследство остается...
– При чем тут я? – Леночка, повинуясь внезапному порыву, перевернула страницу альбома. На следующей поместилось три фотографии и все детские. Серьезный подросток в круглых очках и коротких, широких шортах. Кудрявая девочка в воздушном платьице и толстый карапуз, сосредоточенно грызущий погремушку. Дата везде одна – тысяча девятьсот пятьдесят второй.
– Ни при чем. Тогда ты единственная была ни при чем, ибо в силу возраста не могла повлиять на события. Но по порядку, эти снимки сделаны в тот год, когда мы приехали сюда. Город мне сразу не понравился, убогий и унылый, ну и дом таким же казался, пока мама не принялась за него всерьез. О, у мамы был талант и тонкий вкус, у папы к тому времени – возможности, отсюда – квартира. Сначала она занимала один этаж, уже потом я сделала из чердачного второй, ну да к этому мы еще вернемся. Итак, нас было пятеро, мама, папа и мы трое.
Трое, взявшись за руки у качелей. На заднем фоне забор и цветы, черно-белые, как сам снимок.
– Мы были счастливой семьей, но любое счастье рано или поздно имеет обыкновение завершаться, вот и у нас. Автомобильная авария, мамины похороны, которые я плохо помню, потом... потом в доме появилась Желлочка.
Округлое лицо, белые кудряшки, уложенные башенкой, густо накрашенные ресницы и платье в черно-белую клетку. Ах да, оно, возможно, цветное, это снимки такие... черно-белые.
– В аварии, в той самой аварии, которая отобрала у нас маму, погиб ее муж. Совпадение странное, но судьбоносное. У Желлочки не было детей... почему-то в этом доме очень долго ни у кого не было детей. И сейчас тоже... история повторится? Как знать.
– Дарья Вацлавовна! – взмолился Герман. – Сядьте, пока...
– Пока что? Пока не упала и не сломала себе что-нибудь? Какой он заботливый, только ложь... все ложь. Люди вынуждены заботиться друг о друге, ибо это – социальный инстинкт. Он дает иллюзию уверенности, что когда-нибудь кто-то позаботится и о них. Круговая порука, – ее хриплый смех был похож на рыдания. – Желлочка вот заботилась о нас, потому что ей выгодно было. Простая учительница получила вдруг гораздо больше, чем положено судьбой. Я имею в виду материально. Не могу сказать, что она была злой мачехой, скорее уж обыкновенной женщиной, которая как умела пыталась воспитывать чужих детей. Нас с Сергеем, и Милочку... о, Милочку она любила.
Заметно. На следующем снимке только двое, знакомая уже блондинка, но уже изменившаяся, с гладко зачесанными волосами, в строгого покроя сером платье, нежно обнимает подросшего мальчика. Он – настоящий ангелок из тех, кого снимают в рекламных роликах и рисуют на полотнах в стиле псевдоклассицизма.
– Она изуродовала Милочку своей любовью. Ему позволялось все и даже больше, любые проказы, капризы, шалости. Желлочка для всего находила оправдание.
– Вы ревновали? – Леночка порозовела, ну надо же, она и не думала, что когда-нибудь решится на такой вопрос.
– И да, и нет, я скорее удивлялась тому, как взрослая женщина способна в один момент растерять остатки разума. Милочка разбил коленки – беда, Милочка порезал палец – катастрофа, у Милочки поднялась температура – истерика. Мама... мама была другой, независимой, что ли, и в нас пыталась воспитать ту же независимость. Желлочке же нужен был контроль надо всем. Ну да не это важно... мы жили, как-то жили и, кажется, хорошо жили. А потом умер папа, и хозяином в доме стал Серж. Ему исполнилось двадцать восемь, взрослый и самостоятельный...
Снимок с похорон тоже имелся, строгий и жестокий в черно-белых тонах, где каждая деталь вырисовывался с безразличной тщательностью. Леночка разглядывала человека в гробу, стесняясь собственного любопытства, и людей рядом с ним. Вот Дарья Вацлавовна, вот Сергей, вот по-прежнему очаровательный Милочка, которому к лицу даже похоронный наряд, Желла... у нее странное выражение лица. Растерянность на нем, разочарование, испуг и ожидание, а вот печали по умершему супругу нет.
– Милочка устроил на похоронах чудовищную сцену. Он напился, начал песни орать, а потом его вывернуло прямо на стол. Сергей не мог этого стерпеть. Сергей, он вообще характером в папу пошел, вот только ему, к сожалению, папиной терпимости, не терпения, – уточнила Дарья Вацлавовна, – а именно терпимости недоставало. Ну и, полагаю, Желлу он не любил. Знаете, я только потом поняла, что все, им затеянное, именно от нелюбви к Желле. Этакая своеобразная месть, хотя, видит бог, ему не за что было на нее злиться.
Молодой мужчина неопределенного возраста в сером костюме. Светлая рубашка, темный узел галстука, темные же, зачесанные вверх волосы, открывающие высокий лоб с ранними залысинами, жесткая линия рта и тонкий, чуть искривленный нос. Выражение равнодушия и покоя.
Воспоминание... вот-вот, рядышком уже, протяни руку и... пустота. Убежало. Леночка склонилась над альбомом, Леночка коснулась фотографии. Ничего. Поверхность не гладкая – зернистая, шершавая, а на краях вытертая. Но вспомнить нужно, обязательно, это важно, это объяснит Леночкину внезапную неприязнь к этому человеку.
– Сергей выставил Желлу из дома. Формально она вернулась на свою жилплощадь, у нее была квартира, через этаж, вторая. Да, Леночка, та самая вторая квартира, в которой живет Милослав. Герман, подай кресло, я устала. Они говорят, что я древняя, а на самом деле я не так и стара, просто устала от той жизни. От этой, впрочем, тоже.
Герман помог Дарье Вацлавовне усесться в кресло, аккуратно укрыл колени мягким пледом, расправил складки платья, подал корзинку с рукоделием. Видно было, что ритуал отработан в мелочах, и оба его участника в словах не нуждаются.
– Мы, конечно, продолжали присматривать за Желлой. Хотя правильнее было бы сказать, что я продолжала, тут нет кокетства или желания выделиться, просто так вышло, что Сергей перевел свое общение с мачехой в деньги, которые он выплачивал ежемесячно пятого числа. Как сейчас помню, приличный конверт, который мне нужно было приобрести загодя, в нем – купюры, аккуратно сложенные по достоинству, краткая записка с указанием суммы. Ну и все, пожалуй. Дальше Сергей спускался, звонил в дверь, Желла приоткрывала, но так, чтобы только рука пролезла, его она не желала впускать в квартиру и забирала конверт. За два года они не сказали друг другу ни слова.
– А вы?
– Я? Ну ко мне она относилась лучше, спрашивала про Милочку. Я лгала. Я не могла рассказать ей, чем он стал. После похорон Сергей попытался донести до Милы, что времена изменились, что он не станет терпеть его выходок и потому Мила должен перевоспитаться. Но Миле было наплевать, не помогали ни крики, ни уговоры, ни запреты. Один загул за другим, проблемы с милицией, проблемы с законом, постоянные проблемы, а тут еще и Желлочка с ума сошла. Вообще-то я полагаю, что сошла она гораздо раньше, потому что очень легко согласилась на условия Сергея. При ее любви к Милочке мы ждали, что Желла будет преследовать его или хотя бы попытается встретиться, но она покорно убралась к себе, ни разу больше не подымалась сюда, почти не выходила из дому, ну а с Милочкой... я просила его навестить, но он не хотел. Кому интересна безумная старуха, которая считает, что у нее украли ребенка? Которая называет меня Дашенькой и требует садиться за уроки? За ней нужен был присмотр и, желательно, постоянный. Я предложила нанять сиделку, Серж воспротивился.
– Почему? – на снимке, случайно выпавшем из альбома, дети, двое, держатся за руки – девочка в комбинезоне и мальчик в коротких шортах на широких лямках. Взъерошенные волосы, круглые очки, только вместо книги в его руках плюшевый заяц. Но это был Феликс, несомненно, Феликс.
– Это твой друг, Лена. Не помнишь? Филя, Филипп, он с соседнего двора, вы с ним в один садик ходили, ну, естественно, пока ты не переехала, – теперь Дарья Вацлавовна улыбалась мягко и ласково, став похожей на добрую сказочную бабушку.
Филя, Филипп, не Феликс. И да, Леночка помнила его. Кажется, помнила.
– Что же до твоего вопроса, то Серж боялся, что кто-то узнает про хризантему. Герман, покажи. Да, и не делай вид, что удивлен, я знаю, что у тебя есть ключ, и код ты знаешь, и вообще непонятно, как ты до сих пор не решился на кражу.
– Дарья Вацлавовна!
– Что? Стыдно стало? Ну в это я точно не поверю. Неси, неси, давай. И минералки. У меня в горле пересохло разговаривать.
Или все же не Феликс? Выражение лица очень уж детское, ни следа обычной для Феликса серьезности, ни раздражения.
– Иногда полезно заглядывать в старые альбомы, – сказала Дарья Вацлавовна. – И в старые дома. Память – штука хитрая.
Кроме высокого бокала и бутылки минеральной воды Герман принес черный ящик. Длинной сантиметров тридцать и высотой в двадцать, он блестел полировкой, чуть поистершейся на углах. Серебряным пятнышком выделялся замочек, и серебром же сияла ручка на покатой крышке.
– Эта вещь, одна из многих, досталась маме в приданое. Ее отцу и деду доводилось бывать при дворе императрицы Цыси... но не буду врать, что хризантема – подарок. Скорее плата за услугу. И за молчание. Герман, будь добр, помоги, замочек очень маленький. А когда-то легко расстегивала, на ощупь.
На длинной тонкой цепочке, некогда серебряной, но потемневшей со временем, висел ключ.
...не слушай ее, не бойся ее, это ей не принадлежит, это только твое, по праву твое... ключ поворачивается в замке со слабым щелчком.
– Открывай, вот так, сама.
На черном бархате желтое солнце, яркое и нарядное.
– Возьми его, правильно, ладошками снизу. Не уколись только. Это – хризантема, волшебный цветок, который когда-то давным-давно...
...Давным-давно, – продолжила Дарья Вацлавовна, – было решено, что это украшение переходит по женской линии. И мама непременно отдала бы ее мне, но мама умерла, а папа взял и отдал хризантему Желлочке. Я не знаю, почему он поступил так, это было нелогично и незаконно! Он не имел права отдавать ее.
Цветок не изменился, быть может, стал меньше и более обыкновенным, исчезло в нем волшебное сияние, осталось лишь холодное мерцание камня да совершенство дорогой вещи. Щетинились иглами каменные лепестки, некоторые почти прозрачные, другие – светло-желтые, третьи темного, густого, янтарно-медвяного оттенка. И каплями росы посверкивали мелкие бриллианты.
– Отдал и никому об этом не сказал. Пропажа обнаружилась не сразу, Сергею хватило иных дел, но вот когда обнаружилась... – Дарья Вацлавовна протянула сложенные лодочкой руки. – Возьми.
Холодный и скользкий, и колючий, Леночке показалось, что еще немного и она узнает тот самый лепесток, о который когда-то порезалась до крови. Но нет, все разные и все похожие друг на друга.
Страшно. Просто держать страшно, чудится в цветке недоброе. Не имеет она права на него, не имеет и все:
...Серж, да о каких правах ты говоришь? Она же ребенок, она не понимает! Она разницы не видит между этим и стекляшками бабы Клавы, все едино. Что? Ну потом... кто знает, что будет потом. У тебя вполне могут появиться собственные дети. Ну конечно, дорогой, я не настаиваю, я лишь прошу тебя подумать... и я тебя люблю.
– Сергей попытался потребовать хризантему, но она... она не поняла, о чем речь идет. Она говорила, что любит розы и еще ирисы, но те в этом году не выросли, потому что на них гадят коты Клавы. Котов к тому времени уже лет двадцать как не было, но Желла утратила связь с реальностью.
– Вы попытались найти сами, – Герман глаз не спускал с каменного цветка в Леночкиных ладонях. Вот почему он здесь живет и исполняет все прихоти старухи, он ждет, что после смерти хризантема станет его. А теперь ревнует Леночку к цветку. Смешно.
И очень грустно.
– Мы трижды обыскали ее квартиру и подвал, но впустую. Тогда Серж и решил, что я должна присматривать, что Желла лишь притворяется, потому что хочет отдать единственное свое сокровище Милочке. Это было логично. Было бы логично, если бы Желлочка могла думать и планировать. Если бы она вообще помнила об императорской хризантеме. Семь лет... я искала ее около семи лет, а она все это время рядом была. В соседней квартире.
Назад: Гений
Дальше: Наследник