Гений
До полудня он просто бродил по квартире, из комнаты в комнату, останавливаясь всякий раз на пороге спальной, но так и не решившись его переступить. Демон серой тенью ходил по пятам, и когти его звонко цокали по паркету, оставляя на полировке едва заметные царапины.
Женька рассвирипела бы...
Женька ни за что не согласилась бы оставить собаку.
Женьки больше нет.
– Нет ее, – вслух сказал Вельский, и пес лизнул руку, соглашаясь или утешая. – А ты есть. Тебя к врачу надо. К ветеринару.
Идти пришлось пешком: запрыгивать в автобус Демон отказался, таксисты брать тоже не пожелали, хотя Вельский предлагала сумму втрое обычной.
В ветлечебнице их задержали надолго, расспрашивая, исследуя, рекомендуя, выписывая рецепты таблеток, мазей, уколов. Демон, против опасений, держался спокойно, не вырывался, не рычал, только изредка вздыхал, совершенно по-человечески.
Назад тоже пошли пешком, и Вельский, сжимая в руке красный поводок, чувствовал себя почти счастливым. Люди же, проходившие мимо, старались обходить странную пару, некоторые пытались возмущаться и скандалить по поводу отсутствия на собаке намордника, но делали это издали и не слишком активно. Вельский их не замечал.
Вельский говорил, о жизни, людях, собаках, собственных желаниях и собственных же проблемах, о мыслях, которые только приходили в голову, об идеях, некогда возникших, но тут же ушедших, вытесненных другими, более актуальными... и в рассказах этих сама его жизнь становилась проще и понятнее. Словно прежде она была свернута тугой спиралью или даже бумажным комком, а теперь вот безо всяких почти усилий, разворачивалась.
– Курицу будешь? – Вельский вдруг унюхал волшебный запах жареной курятины, остановился, повернул голову на источник и, узрев палатку с цыплятами-гриль, повторил вопрос: – Так будешь?
Демон слабо вильнул хвостом.
Сели на лавочке, стоявшей чуть дальше; в отличие от прочих, эта, отделенная от улицы стеной нестриженного кустарника, пустовала. Вельский руками разодрал курицу на части и, кинув пару сочащихся жиром кусков на землю, сказал:
– Приятного аппетита.
– Простите, – раздалось рядом. – Извините, пожалуйста, я не хочу мешать, но... но такое дело, что я... мы... мы уже давно идем за вами.
Вязаный берет на рыжих, всклоченных волосах, тонкий и длинный красно-желтый шарф, дважды обернутый вокруг шеи, широкая блуза, скорее напоминавшая хламиду, джинсовый сарафан, красно-желтые, в цвет шарфа гольфы и массивные ботинки на толстой подошве. Существо явно было женского полу.
– Мы не хотели вмешиваться, но вы так интересно рассказываете, – сказало оно, расстегивая рюкзак. – И вот... я – Данка, это – Женевьева.
Из рюкзака показалась лысая головенка с огромными розовыми ушами и глазами на выкате, следом – тонюсенькие лапы с черными коготками и тщедушное тельце, показавшееся на первый взгляд несоразмерно маленьким по сравнению с головой.
– Она тоже курицу любит, – сказала Данка, бесцеремонно присаживаясь на лавку, и Демона погладила. – Знаете, ему глаза лечить надо. И уши. Знаете, я вообще-то ветеринар... ну, скоро буду ветеринаром, мне год доучиться осталось, но я уже работаю. Я вас в клинике приметила.
И проследила. Что ей нужно? Пусть убирается и оставит их с Демоном в покое.
– Просто, – Данка без спроса взяла кусок курицы и сунула в рот. – К нам обычно таких вот не приводят. С улицы, да? Или знакомые подкинули?
– С улицы.
– Угу. А то, как правило, породистые, дорогие... а тут такое... знаете, он у вас умный, вон как смотрит. Дженни, девочка, на вот, – Данка отделила тонкое волоконце мяса и сунула в пасть своему уродцу. – Дженьку в прошлом году усыплять принесли, у нее с почками проблема... кстати, вы уже закупались? Нет, ну поводок я вижу, а миску, подстилку, щетку, витамины... если хотите, я помогу.
Вельский хотел. Демон тоже был не против.
* * *
– Тетя, тетечка, не умирай...
Кто это скулит? Громко-то как, надрывно и визгливо. Пусть уберется, пусть не мешает, неужто не понимает, что счастье в покое?
– Даша, ты, наверное, меня не слышишь... но говорят, что с тобой следует беседовать, хотя я, честно, не понимаю зачем, если ты не слышишь. И не понимаешь.
Она тоже не знает. Этот голос вызывает отторжение, связано с ним что-то нехорошее, а что – не вспомнить. Зато теперь она знает свое имя – Дарья.
Дар. Я. Я – Дар. Я – Дарья.
Бесконечный хоровод темно-желтых «я». Кто их выпустил из клетки? Неужели не ясно, что лабораторные животные не предназначены для игр! И сколько раз следует повторять – в помещении должно быть стерильно.
Безответственные!
– Всему виной безответственность, – вторит мыслям скучный голос. – И я позаботился, чтобы виновные были наказаны.
Да-да, наказаны. Это когда в угол и без сладкого, но Желлочка только грозится, на самом деле Желлочка добрая, сказки читает.
Сказки-цветы. Связаны? Чем? Желтым. Ярко-ярко желтым, как свежая акварель. Как хризантемы. Какое длинное слово, нужно повторить его еще раз, чтобы не забыть.
Дарья-хризантемы. Хризантема-в-дар. Хризантема для Дарьи.
– Тетечка, тетечка, очнись, пожалуйста! Мне так плохо без тебя! А Леночка уже ползает, ты бы видела, какая она смешная, сама переворачивается, представь, и ползет, ползет... эта говорит, что Ленка – дефектная! Сама она дефектная, выдра и сволочь! – голос добавил пару слов покрепче. А она пыталась вспомнить, кто такая Ленка.
Вспомнила, это имя тоже было связано с хризантемой. Ленка – это та, кому Дарья подарит. Смешно, только она забыла, как нужно смеяться.
– Так вы думаете, она очнется? – какой холодный и некрасивый голос, от него снегом по губам. Колючий и сладкий, когда-то она любила стряхивать снег на варежку и слизывать, и даже скусывать прилипшие к пряже комочки.
– Надежда есть...
– Но она уже полгода в таком состоянии! Мой муж очень переживает, а у него сердце больное.
– Зато у нее здоровое.
Это хорошо, это она помнила, что здоровое сердце – очень хорошо. Оно будет стучать, сжиматься в однажды созданном, уникальном и совершенном в логике своей цикле, занимающем ноль целых восемь десятых секунды.
– И вас в данных обстоятельствах это радует?
Систола предсердий, и кровь переходит из предсердий в желудочки. Систола желудочков, и жидкость, несущая жизнь, с огромной силой выбрасывается в аорту и легочную артерию. Всеобшая пауза.
Перерыв.
Что-то произошло во время перерыва, что-то разорвало цикл, нарушив совершенство и приостановив биение. Укол под левой лопаткой, потемнение в глазах, внезапный спазм, сковавший все тело немочью и отяжелевшие, точно из свинца отлитые легкие.
Но сначала было другое... что?
Сбежавшая крыса, белое тело и красные глаза, усы-нити, хвост-канат. Ловили долго и суетливо. Поймали. Другие в клетках бесятся, визжат, кидаются на проволочные стенки в истерике.
Осколки на полу, разбитая пробирка, и даже не одна. Придется серию наново готовить, а значит, день работы коту под хвост. Проснувшаяся злость. Крик. Оправдания. Работа. До самой ночи работа и оттого бессонница. Страх. Кто-то смотрит в окно, кто-то следит. Кто?
– А ты знаешь, что Милослав вернулся? С претензиями на квартиру. Ну откуда тебе, хотя он обещал навестить. Ты его не узнаешь, сильно изменился. Нет, не в худшую сторону, как я ожидал, но все ж осталось в нем что-то такое, мерзоватое... что? Да и сам не пойму. Но главное, что проблема-то имеется, в квартире он прописан...
Милослав-Милочка-Милка... нет, его она не помнила, но это уже и не удивляло.
А и правда, есть в этом имени что-то такое, мерзоватое. И страх, и тень во дворе, та, которая следит. Зачем? Украсть хочет. Что украсть? Дарьину хризантему. Нельзя оставить, перепрятать... куда? Почта-ячейка-аренда. Ненадежные слова, но замены им нет.
И крыса сбежала. Нет, она вчера сбегала, а сегодня снова работа, но что-то не ладится.
– Видишь ли, он сильно может кровь попортить... к чему нам эти проблемы? Тебе-то уже все равно. В общем, я так полагаю, что пусть пока Милочка у тебя поживет? Ты в любом случае не скоро из больницы выйдешь. Если вообще...
Больница? Она в больнице? А что случилось? Ах да, конечно, ей ведь было больно, и легкие из свинца, и под лопаткой колет.
Сирена. Огоньки. Топот ног. Крики: «Пожар!». И раздражение – еще один день работы пропадает, учебная тревога ведь... учебная тревога... не нужно паниковать, не нужно прерывать эксперимент, он важнее всех тревог и всех учений.
Клубы дыма, белого и воняющего плавленой проводкой, просачиваются в дверь из коридора. Там его много, но не белого – серого и черного, с алыми отсветами пламени, с жаром и звуками, в которых есть и звон лопающегося стекла, и сухой треск – плитки, и шипение, и что-то еще. Бежать! Бежать от дыма!
– Тетечка, он теперь там живет, ну в твоей квартире. Папа сказал, что тебе уже все равно, а я в ее живу, но я бы лучше в твоей. А он ничего, добрый. С Ленкой как-то посидеть согласился, не то, что папаша мой. Представляешь, до сих пор на руки не взял, а Ленка к нему тянется. Ты бы видела, какая она хорошенька стала! Беленькая, пухленькая, прям ангелочек, а дядя говорит, что на него похожа, что он в детстве таким был. Не представляю.
Еще немного времени, теперь она ощущает его как плотную материю, в которой редкими искрами проскальзывают голоса, грубым вмешательством – прикосновения медсестры, ухаживающей за телом, и наглое любопытство врача.
Скорей бы выбраться.
Или не выбираться? Если был пожар, то должны быть и ожоги, а это – боль. Ей не хочется боли.
– А баба Клава говорит, что дядя – мерзавец, и что ты бы его на порог квартиры не пустила, а папа откупился от чего-то. Я спрашивала, но никто ни о чем не хочет рассказывать. Вот ты бы обязательно...
...нет, нет, нет... никогда и ни за что. Это было в прошлом, это было раньше, это... это просто было. Она не хотела поступать так, она просто не видела другого выхода и как умела боролась за свое право жить.
Нельзя рассказывать. Молчать.
– Молчишь? Ну да, ты у нас всегда неразговорчивой была, – Милочка. Она узнала, она ощутила его присутствие. И скрип стула услышала, и запах обоняла, изысканный, тонкий, чуждый больничным, которые возникли лишь сейчас, на контрасте. – Ну и кто теперь в выигрыше? Умная Дашка и глупый Милочка... глупый Милочка живет в твоей квартире, спит на твоей кровати, ест из твоих тарелок, а ты лежишь беспомощным бревном, не в состоянии даже задницу себе подтереть.
Соврал Серж, не изменился младший, как был тварью, так и остался, жаль, что посмотреть нельзя, а очень хочется, очень...
– Реснички дрожат? А ты знаешь, что жизнь – для живых? Ты же – нечто среднее, убогое тело, в котором где-то глубоко, может, и теплится разум, но кто это увидит? Ты так же бесполезна, как и Желлочка...
Хризантема-хризантема-хризантема! Он не должен найти шкатулку, не должен заполучить и... открыть глаза. Немедленно. Сейчас. Вот так и еще немного... резкий свет. Больно. Плохо. Сердце снова колет.
– Ну правда, тебя я навещать буду, – пообещал Милослав на прощание.
А спустя неделю после его визита, Дарья Вацлавовна Скужацкая вышла из комы. Не все родственники восприняли это известие с радостью.
