Гений

Его разбудил звонок в дверь. Звук проникал в череп, прямо под кость и крохотными молоточками стучал по бело-серому мозговому веществу, оставляя на мягкой поверхности неизгладимые отпечатки.

Надо будет запомнить образ. Мозг и молоточки. И этот долбанный звон, который не затыкается. Кто там такой наглый?

Герман. Стоит, упершись рукой в косяк, ухмыляется.

– Че надо? – поинтересовался Вельский, зевая нарочито широко. Пусть видит, что он не боится, да и было бы кого...

– Поговорить, – ответил Герман и толкнул так, что Вельский отлетел к стене, ударился плечом о вешалку, сверху накрыло курткой.

– Ты б убрался тут, гений.

– Иди ты к... – Вельский поднялся, стащив куртку, швырнул в угол, потер ноющее плечо. Вот же урод, почуял силу. Ну да, таким, как Герман, только волю дай, мигом на шею сядут, уверенные, что миром правит мышца, а не мозг.

Стоило вспомнить про мозг, как мигом вернулись молоточки, и в районе затылка их было явно больше.

– Развел свинарник, – Герман без спросу прошелся по комнатам, заглянул на кухню, в спальную, зачем-то открыл шкаф – оттуда вывалился розовый Женькин лифчик и собственные гетры Вельского. – Тебе самому не противно?

– А тебе какое дело?

– Никакого. Ты лучше скажи, зачем Ленку третируешь?

– Кого? – несколько мгновений Вельский мучительно соображал, о ком речь идет, а потом вспомнил – Ленка, Леночка, белокурое недоразумение, которое на пару с Женькой пыталась его подставить. С Женькой он уже рассчитался, рассчитается и с Леночкой.

– Что ты сказал? – Герман обернулся, выражение лица его не предвещало ничего хорошего. А топор где? Топор в постели. Вчера, кажется, Вельский долго заснуть не мог, потому что сунул его под подушку и долго ерзал, потому как через тканево-пуховой слой ощущалось и жесткое топорище, и лезвие, и было страшно, а вдруг порежешься ненароком.

– Что ты там бормочешь, убогий? – Герман вдруг оказался совсем рядом.

– Вали отсюда.

Вышло неубедительно, Герман, ухмыльнувшись гаже прежнего, ухватил за лямки майки, потянул на себя и, стукнувшись лбом о лоб Вельского, сказал:

– Если это ты вчера был, лучше признайся сразу... – он потянул вверх, приподымая Вельского, и майка затрещала. – Я – не менты, мне доказательств не надо, мне предположения хватит, чтоб тебе шею свернуть. Ясно, гаденыш?

– Я... я не знаю, о чем ты... я... я вчера дома был. Пил.

– Вижу, что не классиков читал. Женька где?

Зачем он про Женьку спросил? Знает? Догадывается? Ощущает тонкую эманацию смерти, исходящую от Вельского? И гадает, небось, с чем связан этот внезапный страх, отражение которого Вельский увидел в серых глазах Германа.

– А... а Женька ушла. От меня. Насовсем. – Вельский ликовал и тщательно прятал радость – да, он смог, он сумел, у него получилось однажды, значит, выйдет и во второй раз.

– Ладно, – Герман отпустил и брезгливо вытер руки о джинсы. – Живи пока. К Ленке сунешься – шею сверну. И это – не шутка. Ясно?

Куда уж яснее, но и Герман не прав... как он удивится, когда поймет свою неправоту. Как все удивятся...

Будущее предопределено. И Вельский не станет противиться предначертанию.