Волки держались поодаль. Старый вожак с седыми боками. Волчица пегого смешного окраса. И молодняк, который суетился, то подбегая ближе, то отступая.

Волки не спешили нападать, но и не уходили.

Следили за людьми.

Люди следили за волками. И лишь Толику данное соседство доставляло радость. Парочка удачных эпизодов для безумного кино? Почему бы и нет.

– А они кусаются? – Зоя задала очередной идиотский вопрос и сама же себя укусила за прорезиненную рукавичку.

Рукавичка была розовой, в цвет курточки, и это обстоятельство странным образом бесило Далматова.

– Кусаются, – ответил он.

– Но ты меня защитишь.

Даже не вопрос – утверждение. Конечно, это же святая обязанность каждого мужчины – защищать Зою. От мышей, пауков, душевных волнений. Или волков. Разница невелика.

Вчерашняя буря очистила берега от снега, и за границей леса начиналось каменистое поле. Редкие трещины. Стланик. Громадина поваленной ели, и черная башня маяка.

Волки засуетились.

Они бегали по краю леса, не решаясь ступить на открытое место. И отчаявшись, завыли.

– Жуть какая! – Зоя решительно взяла Далматова под руку. – Зачем ты меня сюда потащил?

Она уже забыла, что вызвалась сама. И убеждала Толика – Далматов изначально не был против, – что дойдет и трупа не испугается. Она ведь вообще не из пугливых, а дома делать нечего. Ей скучно, когда нечего делать. И еще кино… Какое кино без Зои?

– Иди туда, – Толик остановился и указал на маяк. – Только медленно. И на меня не оглядывайся.

Она не стала возражать. Распрямилась, вздернула подбородок и широким подиумным шагом двинулась к маяку.

Розовая фигурка на сером камне. Низкое небо. Круглое солнце. Сквозь затемненные стекла очков солнце выглядит блеклым, но даже так умудряется жечь нервы.

Волчий вой усилился.

Они и тогда выли…

Таська шла первой, проламывала наст, увязая в рыхлом сухом снегу, но двигалась. Пуховой ледокол. Упрямство, лишенное смысла. За ней шел Юрась. Он старался ступать в ее след, но все время сбивался. Огромный рюкзак, в котором лежало слишком много всякого хлама, кренился то вправо, то влево, сталкивая Юрася с протоптанной тропы.

Егор вел Викушу. Ее – по тропе. Сам – по целине. И рюкзак, такой же объемистый, не мешал.

Родион – замыкающим. Дышит в спину. Сверлит взглядом. Ревнует?

– Если на острове кто-то был, – выдохшись, Таська останавливается, – то на маяк они заглянули бы… Я думаю, что заглянули бы. А может, и не только. Может, мы зря ищем пещеры, если есть маяк.

А под ним – подвалы. Подземные ходы. И секретные комнаты, полные сокровищ.

Мечта любителя.

– Маяк был возведен в 1853 году. Раньше на этом месте располагалась пристань. И верфь. И еще склады. Ну и бараки артельщиков.

Таську вряд ли слушают. Юрась обходит ее, и Викуша с Егором. И Родион. Но Таське интересны не они. Рассказывает она для Далматова.

– Потом что-то произошло. Пропали все… не то разбойники перебили. Или мор случился. Или пожар. Или и то и другое. Ну знаешь, как бывает?

Ее перебивают волки. Заунывный вой доносится издалека, но люди вздрагивают. Родион тянется к кобуре. Юрась тихо, весело матерится. А Егор задвигает Викушу за спину.

Только Таська не слышит волков.

– Конечно, вообще непонятно, для чего тут маяк. Суда по Черному не ходят. Но ведь построили.

Башня с опаленной вершиной. На редкость уродливое строение, которое сроднилось с островом достаточно, чтобы уцелеть спустя годы.

– Но был маяк. И был смотритель. Некоторое время.

Таська отдышалась. Она распрямляется и продолжает путь. Добравшись до цели, Таська открывает дверь хозяйским жестом. И дерево скрипит. Петли хрустят.

– Не лезь туда! – Родиону явно хочется добавить пару слов покрепче, но он сдерживается.

А Таська уже внутри.

Ей не терпится совершить открытие. Но на маяке пусто. Щебенка. Мусор. Никаких стрелок, крестов и тайных знаков, способных указать путь к кладу. Но Таську не остановить. Она обстукивает стены, ища скрытые двери. Встав на четвереньки, Таська ползает по полу, разгребает руками мусор, трогает старые доски, пытаясь обнаружить люк.

Юрась помогает, но скорее потому, что ему платят за помощь.

А волки воют. Заливаются просто.

– Здесь ничего нет, так? – Родион не заходит внутрь, он держится пустого проема, оттуда наблюдая за всеми.

– Скорее всего.

– Тогда зачем мы тут?

Потому что так пожелала Таська. И Викуша поддержала ее. Потому что больше искать было негде. Дом осмотрен от чердака до подвала, от подвала до чердака.

Прочитаны чужие дневники. Перечерчены карты. И поиски признаны бессмысленными. По-хорошему, уезжать пора, но как оставить призрак клада? И Таська, неуклюжая гончая, выписывает круги по полу, повторяя:

– Больше ведь негде… больше негде… должно же быть хоть что-то.

Ничего нет.

Зоя дошла до маяка, обернулась и помахала рукой. Волки замолчали. И Толик опустил камеру. Он оглянулся на стаю, потом повернулся к маяку.

– Может, они того, за мясо волнуются? Что заберем? А если потащим… вообще на хрена мы его потащим? Пусть бы лежал себе. Тут холодно.

К маяку Далматов шел не ради Юрася. К слову, тот выглядел вполне пристойно. Почти как живой, и Зоя, склонившись над телом, внимательно разглядывала его.

– А я слышала, что если лягушку оттаять, то она оживет. Может, надо его подогреть?

– Человек – не лягушка, – ответил Далматов.

– Да? Ну ладно… я просто подумала. А ты на Родьку похож сейчас. Он вечно ворчал, ворчал… – Зоя распрямилась. – То не так. Это не так. Зануда…

– Они ссорились?

– Кто?

– Родион и Вика.

– А… ну да. Наверное. Не знаю. Все ссорятся.

Зоя подошла к лестнице и потрогала перила.

– Ледяные какие… А наверху чего?

– Ничего.

Наверх поднималась Таська. И Далматов. Таська истолковала это еще одним знаком симпатии, но Далматову было интересно.

И красиво.

Берег, уходящий под воду. И вода, больше похожая на кусок вулканического стекла. В тот день она была неподвижна. Черное зеркало в раме облаков.

Юрась остановился на втором пролете, вцепившись обеими руками в перила.

– Слезайте! – кричал он слишком громко. Голос тревожил развалины, и те осыпались трухой перекрытий. Юрась волновался. – Слезайте!

– Лучше ты подымайся. Тут красота неописуемая! – Таська подошла к самому краю. Опасно поползли камушки из-под ног. – Красота…

Юрась боится высоты. Это так странно, бояться высоты.

Не поэтому ли его усадили на краю смотровой площадки? Позволили любоваться озером. А для надежности – вдруг мертвецы тоже имеют страхи – привязали цепью.

Кто еще знал про Юрася?

Все. А если и не знали, то догадались бы. Убийца – точно. Он умен. Наблюдателен. Скорее всего, он смотрит сейчас на Далматова. Прячется? В куче старых камней?

Снаружи?

Или внутри и вовсе не прячется. Толик знаком с Юрасем. И что? Недостаточно данных.

– А давай сходим? Ну давай… – Зоя помешала додумать. – Мелли же была! И Толик был! Все были, только я одна…

– Мне некогда. Я должен осмотреть тело.

И лучше бы поторопиться. Ведь на другом конце острова дом. А в доме – комната, в которой прячется Саломея. Ей хватит ума не выходить из комнаты, а дверь достаточно крепка, чтобы остановить демона, но Далматову неспокойно. Он стягивает перчатки, разминает пальцы. Достает фонарик – все-таки на маяке темно. Илья пробует перевернуть мертвеца на бок, но тот примерз к полу.

Лицо спокойно. Умер быстро. Кожные покровы бледны, и трупных пятен не видно. Но это – следствие гипотермии. Юрась промерз, как тушка горбуши.

Кровоизлияний в глазных яблоках нет. Далматов попытался раскрыть рот, а когда не вышло – раздвинул губы. Десны ярко-алые, зубы – ровные. На переднем резце – неудачная пломба, выделяется желтым пятном. А клыки смыкаются на монете. Очень старой монете, окислившейся до черноты.

– Толик, помоги.

И Толик помогает, а Зоя танцует рядом, мелко-мелко переступая совершенными ногами. Цокают ботиночки. Гудит в висках.

– Выходит, – Толик берет монету двумя пальцами, – у них получилось найти клад?

– Не у них. У него.

Далматов оглядывается на Зою и добавляет:

– Или у нее.

Едва проснувшись, Калма поняла, что этот день будет особенным. В конце концов, зимы осталось не так много. Так почему бы не устроить праздник?

Какой именно, она не знала. Замечательный.

С подарками.

В пещере было из чего выбрать: деревянные ящики с полустертыми штампами, с замками, которые просто рассыпались, стоило ударить их молотком. Петли же трескались и без молотка. В сундуках лежала солома, смерзшиеся комья, которые Калма выгребала саперной лопаткой, докапываясь до холщовой оболочки. Уже в ней и лежали подарки. Перстни. Серьги. Россыпь монеток и обрывки цепочек. Височные кольца с колокольчиками. Разноцветный бисер и стеклянные бусины с серебряным рисунком, нанесенным словно изнутри. Иногда попадались вещи попроще – глиняные горшки, кувшины, а то и вовсе осколки. Под настроение Калма собирала эту мозаику древних узоров.

Но сегодня был особенный день.

Она извлекла из ящика солидных размеров горшок. Тот был почти цел – несколько мелких трещин не в счет. На дно горшка легли бусины, бисер и монетки. Но этого Калме показалось мало. И она задумалась: а что же такого подарить?

Особенного. В особенные дни дарят совершенно особенные подарки. Этому Калму научила она.

Ее день рожденья был в апреле. Месяц расползавшихся снегов, черной листвы и осенней гнили, что стекала в коллекторы вместе с талыми водами. Месяц злых грачей и оголодавших галок, которые слетались к балконам, цеплялись за подоконники и кричали, кричали, требуя еды.

Она открывала форточку и кидала куски сухого хлеба. Птицы дрались.

– Такие же глупые, как ты, – говорила она и смеялась.

Калма не сердилась. На нее сложно было сердиться – хотелось сразу убить. Но тетушка огорчится. Выгонит. А идти некуда. И Калма позволяла ей смеяться, кормить грачей и вообще мешать.

На ее день рождения пекли торт. Медовик, который положено было печь с медом. И тетушка отправлялась на центральный рынок, где долго, придирчиво выбирала мед.

Месили тесто. Раскатывали коржи. Выпекали. Старая духовка капризничала, и коржи выходили подгоревшими снизу и сухими, белыми сверху. Калме поручали обрезать.

Она клала перевернутую тарелку, обводила край ее ножом, откалывая длинные куски пропеченного теста. Потом толкла их в крошку. Крошкой торт посыпали сверху. Тетушка украшала его розами из масляного крема и завитушками.

– Вот так. До завтра настоится, и будет совсем хорошо. – Тетушка отходила к умывальнику и уже оттуда любовалась творением рук своих. – На балкон вынеси.

Торт полагалось нести на вытянутых руках, поддерживая блюдо снизу. На каждом шаге екало сердце – а ну как уронит? И эта еще вертелась рядом, норовила сунуться под руку. Как будто желала, чтобы Калма уронила торт. А может, и вправду желала…

Ее день рожденья, апрельский, гнилой, начинался с самого утра, с песни, которую приходилось исполнять вместе с тетушкой. С днем рожденья тебя… с днем рождения… и собственный голос растворялся в сочном тетушкином басе. А она сидела в кровати, сонно терла глаза и улыбалась.

Ее день.

Все дозволено. Впрочем, ей и в другие дни было дозволено все, но сегодня – особенно.

Чай в постель. И сахарные крендельки. Платье с красными оборками. Уродливое, честно говоря, но ей нравилось, как нравились и колготы в сеточку. К ним – теткины туфли.

Помада. Тени.

Она походила на шлюху, но никто, кроме Калмы, не замечал этого. Тетушка умилялась. Калме оставалось лишь молчать. С другой стороны, она отлично научилась молчать. И пропускать ее вперед, подхватывая пакет со сменкой.

В ее сумочку из алого кожзама сменка не помещалась. А рюкзак – это пошло. Она спускалась по лестнице неторопливо, но при этом быстро. И Калме приходилось поспевать. Выбежав на улицу, она останавливалась и махала рукой. А тетка махала в ответ. У раскрытого окна – дом следовало проветрить – суетились галки.

– Хотела предупредить, что к нам сегодня особенный гость заглянет, – промурлыкала она на пороге школы. – Мы ведь не хотим недопонимания?

– Какой гость?

– Ты знаешь.

Тот сутулый мужчина в пиджаке.

– Он не проговорится. И ты тоже. Правда? – Она ущипнула Калму за щеку. – Я же могу доверять тебе?

Нет. Но разве у нее есть выбор?

– Лучше будет, если ты заболеешь… Тебе ведь не сложно будет заболеть?

Конечно. Три капли йода на кусок хлеба, и съесть, не запивая. Температура скачет сразу. Слегка мутит, но это от страха: если тетка догадается про йод, то догадается и про гаражи. Но тетке некогда. Она расправляет крылья столу-книжке, накрывает потускневшую полировку скатертью, извлекает праздничную посуду.

– Температура? Ну иди, полежи.

Калма даже рада избавиться от кухонной повинности. И душу греет знание, что теперь именно она сама таскает на стол салаты, закуски и фаршированную щуку. Она ненавидит рыбу.

– Ну ты и… – шипит она, заглянув в комнату. – Нельзя было подождать часик?

Калме слишком жарко, чтобы отвечать. Она отворачивается к стене и закрывает глаза. Засыпает, проваливаясь в зябкий, гниловатый сон. В нем есть старуха и серп, который скользит по-над землей, срезая бурые стебли.

…на землю льется красное, много красного…

– Что ты делаешь? Они же никуда не годятся! – Калме жаль старушечьего труда. Неужели она настолько ослепла, что не видит – трава плоха.

– Много ты понимаешь.

Старуха распрямляется, упираясь обеими руками в поясницу. И полукруглый серп сияет ярко, как если бы на рукоять навинтили месяц.

– Весной не жнут траву.

– Это смотря какую, – возражает она. – Каждой траве – свое время.

Потом было что-то еще, дурное, липкое. И проснулась Калма в ужасе, с криком, который заглушила подушка. А за стеной играла музыка, к счастью, достаточно громко.

Калма сползла с постели.

Хотелось пить и в туалет. Если жажду она потерпела бы, то мочевой пузырь не оставил выбора. Вот бы ни с кем не столкнуться…

Не повезло. В коридорчике, узком, темном, стоял тот самый мужик.

– Там свободно, – сказал он, указывая на туалет. – Я просто вот… Родион. По Достоевскому. Если, конечно, читали.

– Да.

И Калма спряталась в туалете. Она сидела дольше, чем надо, надеясь, что Родион исчезнет в комнату, смешается с другими гостями. Но он дождался. И спросил:

– Где тут покурить можно?

– Н-на балконе… или н-на лестнице.

– Составишь компанию? Нет, не покурить. Просто компанию.

Почему Калма согласилась? Она могла бы отказать, вернуться в комнату, закрыть дверь и… и что? Наверное, в этой неопределенности и была причина.

– У вас тут мило, – Родион щелкнул по листу герани. – Кто смотрит?

– Тетушка. Я.

– Ну да… Ты у окна не стой. Болеешь?

– Температура.

– Пройдет. Все проходит со временем. Скажи, зачем я здесь? – Он сигареты хранил в портсигаре, а зажигалку носил кремниевую, неудобную. – И почему до сих пор не ушел?

– Неудобно?

– Кому? Мне? – Левая сторона рта улыбалась. Правая оставалась серьезной. – Нет, это не причина.

– Ради… нее?

– Смешная. Вы все в этом возрасте смешные. Стараетесь выглядеть старше, чем есть. Серьезнее. Зачем? У вас вся жизнь впереди, а вы делаете вид, будто уже ее прожили.

– Я не делаю.

Сигаретный дым просачивался в окно, а с той стороны проникал сырой апрельский воздух, от которого першило в горле. Но Калма держалась, не кашляла.

– Ты – не делаешь. Точно.

Это было сказано странным тоном. И взгляд Родиона заставил поежиться. Никогда еще на Калму не смотрели так… неправильно.

Впрочем, на этом все и завершилось. Родион курил, молчал. Калма не курила, но тоже молчала. Сговор молчания, подслушанный тишиной. А потом хлопнула дверь и на площадке появилась она. Раскрасневшаяся, раззадоренная вином – всего три бокала под строгим теткиным надзором – и удивленная.

– А что вы здесь делаете?

– Курим, – спокойно ответил Родион, отправляя окурок в банку из-под кильки. – Уже докурили. Пожалуй, мне пора.

– Как пора?

Она сердится, но Родиону плевать.

– А торт? Мама торт пекла! У нее лучшие торты в городе. Особенно медовик.

– Не люблю сладкого.

Это было ложью, Калма сразу поняла. А вот она – нет. Она так и осталась стоять с раскрытым ртом и обидой, которую никак невозможно было показать.

– Из-за тебя, да? Он из-за тебя ушел? – прошипела она, когда Калма попыталась войти в квартиру.

Ее пальцы впились в руки, а перекошенное лицо оказалось близко-близко.

Над ее головой порхали пылинки. И ниточка света тянулась от макушки к потолку. Вот бы перерезать эту ниточку… взять серп и перерезать.

– Я с тобой знаешь что сделаю? Он был мой! Мой!

– Он ничей. Или свой собственный.

Впервые получилось вырваться из ее когтей. Но Калма точно знала: все только начиналось.

– Ты не умела уступать, – сказала Калма, усаживаясь за стол. Пришлось столкнуть одну из кукол – она лишняя здесь! Надо было сразу понять, что именно эта кукла – лишняя!

Все остальное тоже.

Чашки с шариками льда. Холодный самовар.

И это ее презрительное молчание, от которого становится холодно.

– И сюда пришла. Зачем? А я скажу: из упрямства. Тебе не сиделось на берегу. Как же так, а вдруг что-то да без твоего участия произойдет? Как такое представить?! И произошло. С твоим участием. Легче, да? Как же вы меня все достали… как же вы все…

Калма замолчала, она легла на стол, уткнув голову в сцепленные руки, и лежала долго, как показалось самой – вечность. Но вечность эта ничего не изменила.

– Я знаю, что подарить. Надеюсь, им понравится. Мы же хотим, чтобы им понравилось?

Взяв белый серп, прикосновение к которому успокоило, Калма склонилась над телом.

Спустя полчаса все было закончено. Оставалось лишь отнести подарок. Много времени это не заняло.

Юрася решили оставить на маяке. Тело прикрыли еловыми лапами и навалили поверх камней. Необходимости в этом иной, нежели успокоение Толиковой совести, Далматов не видел. Если волки до сих пор не притронулись к мясу, то уже и не притронутся.

Чуют отраву? Или звериный опыт, который по надежности не уступает опыту человеческому, подсказывает им, что от странных трупов следует держаться подальше?

– Его Родька убил, – сказала Зоя, разглядывая кучу валежа с видом отстраненным, даже мечтательным. – Или Таська. Ну я так думаю.

Осталось понять – почему.

– Почему Таська? – Илья подал руку, помогая Зое обойти россыпь камней.

– Она ж страшненькая. И Викуше завидовала. Красивым всегда завидуют. Я-то знаю.

Какой печальный тон!

– Тебе Вика жаловалась?

– Викуша? Нет! Она никогда не жаловалась! Она была знаешь какой? Ну классной! Я же говорила.

Волки ушли. На белом покрывале снега остались следы, человеческие и звериные.

– Тогда с чего ты взяла?

– Ох, Илька! Ну ты совсем меня не слушаешь! Я же говорю, Таська страшная была. На нее ни один мужик не смотрел. А на Викушу смотрели все. Вот Родька и ревновал. А Таська – завидовала. И тоже психовала. Она ж глядела на Викушу, как… как Мелли на меня. Она в тебя влюбленная, да?

– Нет.

Вряд ли. И тема не из тех, которые следует обсуждать с Зоей.

– Влюбленная. Точно. Только не скажет. Будет молчать и глазеть. И злиться. А чего злиться? Каким кто родился. Одни красивые, а другим – врачи помогут. Вот если бы она к врачу какому сходила…

– Таська?

– Ну и Таська тоже. Ей бы вес скинуть. И в тренажерку. А Мелли – к кожнику нормальному. И постричься. И вообще с лицом что-то придумать. Тогда бы да… а так. Женщина должна следить за собой. Если она, конечно, женщина. Таська все ждала, когда в нее кто-нибудь влюбится. Только кому она нужна, когда Викуша рядом?

– Вы еще долго курлыкать собираетесь? – поинтересовался Толик. Он успел зачехлить камеру и сейчас стоял в тени маяка, почти с маяком сливаясь. – Нам бы это, вернуться. Чтобы не как вчера.

Снег кружился. Мягкий. Легкий. Касаясь воды и камней, он таял. Берега не видать. Но он есть, там, за границей горизонта. Летом и вплавь, наверное, добраться можно. А зимой что? Плот построить?

– Идем. И вправду пора возвращаться.

Зоя не шелохнулась. Она вглядывалась в горизонт сосредоточенно, как будто желала рассмотреть нечто, видимое лишь ей.

– Если Таська влюбилась в того… в того парня. А он предпочел Викушу, – Зоя проговаривала слова шепотом, – она убила бы его. И остальных тоже.

Логично. Кроме одного нюанса: Таську не интересовал Юрась.

Это место на старой сосне Калма присмотрела давно. Сюда она сбегала из дому, пряталась от назойливой старухи. Здесь обосновалась и сейчас. Дерево, расколотое молнией надвое, продолжало жить. Оно залило рану смолой, пустило тонкие колючие ветки, скрепляя обе части себя. Так оно стояло многие годы, и пара беркутов облюбовала раскол для гнездованья.

А после беркуты ушли.

Калме оставалось лишь укрепить гнездо, выбросить из него остатки перьев, скорлупы и прочего мелкого мусора да накрыть свежим лапником. Получилось удобно.

Она лежала на старом одеяле, разглядывая в оптический прицел дом смотрителя. Она ждала, и ожидание не было в тягость, ведь скоро гости вернутся и увидят подарок.

Калма хотела бы вручить его лично той, рыженькой.

Интересно, она любит свадьбы?

Все любят свадьбы. Особенно подружки невесты.

Калма вытащила из тайника термос и бутерброды, изрядно заледеневшие, но вкусные – только голод позволяет получать истинное удовольствие от еды.

А смерть – от жизни.

Доесть она успела. И термос вернулся в тайник. Калма легла, направив дуло в сторону тропы. Первым на ней показался Далматов, и палец, лежавший на спусковом крючке, едва не дернулся. Но Калма сдержала порыв: рано.

– Мы еще поиграем…

Крохотный королек, присевший на ветку, взлетел с оглушительным чириканьем. Хорошо, что люди не понимают птичьего языка. Калме не хотелось бы быть обнаруженной.

Зоя… маленькая потаскушка, которая думает, что она – самая умная.

Несколько секунд ее голова маячила в перекрестье прицела. Но нет. Не сейчас… Кто остается? Последний в ряду. Тот, который с камерой.

Оператор?

Зачем на острове оператор?

И почему он вдруг остановился? Замер. Потянулся к камере, медленно, так тянутся к оружию.

Почуял? Невозможно!

Возможно.

Камера легла на плечо, заслоняя голову хозяина. И повернулась. Стеклянный глаз ее смотрел прямо на укрытие. И Калма не выдержала: палец вдавил спусковой крючок. Щелкнул боек. Скользнула по стволу пуля. И грохот выстрела всполошил не только несчастного королька. С оглушающим карканьем поднялись в воздух вороны. Они орали, хлопали крыльями.

А оператор лежал на снегу.