Проснулась Саломея от головной боли. Стальная змея сдавливала череп, и кости трещали. Было жарко. Невыносимо жарко. Майка промокла насквозь. Свитер и тот пропитался потом. Саломея попыталась его стянуть, но поняла, что не в состоянии пошевелить пальцами.

Некоторое время она лежала, разглядывая плотные повязки. В них руки походили на клешни мерзковатого серо-белого цвета. Клешни сгибались и зудели. Ныло горло.

Жизнь определенно не была прекрасна. И Саломея совершенно точно знала, кто во всем виноват.

Она все-таки поднялась, хотя тело активно не желало двигаться, и добралась до двери, а потом от двери и до лестницы. На верхней ступеньке сидел Толик и баюкал камеру.

– Привет. Где все? – разговаривать приходилось шепотом.

– Внизу. Постой, пожалуйста, так. Хотя нет. Лучше иди.

Камера оседлала Толика и пристроилась за Саломеей. Прогнать бы… голоса не хватит.

Спускаться пришлось, держась обеими руками за шаткие перила. И поскрипывающие ступеньки предупреждали: осторожней. Неловкое движение, и вниз покатишься.

А Толик запечатлеет несчастный случай, радуясь удачному эпизоду.

– Ой, а ты уже встала? Ты така-а-ая красная! – Зоя и сама вспыхнула пунцовым румянцем. – А Илька говорит, что тебе надо лежать. И ты совсем-совсем больная…

– Не дождется.

Далматов краснеть не умел. Он подвинул стул к печке и велел:

– Садись.

У печки жарко. Разве он не видит, что Саломея и без того вот-вот вспыхнет? Не видит. Он на Зою смотрит. Синий свитерок из ангорки сидит по фигуре, как и розовые штанишки, отороченные мехом. И фигура-то хороша… слишком хороша.

Ну да, Зоя ведь предупреждала.

– Тебе не следовало вставать.

Рука Далматова легла на лоб. Ледяная. Неприятная. Стряхнуть бы, но Саломея кивает, соглашаясь: не следовало.

– А я вот никогда не болею! Потому что веду здоровый образ жизни. И закаляюсь.

– Пить хочешь? Конечно, хочешь. Не злись, Лисенок. Все будет хорошо.

Все было плохо. Стальная змея на голове. Разодранное подступающей ангиной горло. Мокрая майка.

– Лисенок – это потому что рыжая, да? Классный цвет. Я как-то хотела покраситься в рыжий, а Викуша сказала, что это – пошлость. Ну сейчас все в рыжий красятся…

Далматов подал не стакан – круглую чашку, которую удобно было держать забинтованными руками. Варево источало чудесный аромат мяты, ромашки и еще чего-то, медвяно-сладкого, летнего.

– И веснушки уже не модно. Вот года два тому… – Зоя мечтательно закатила глаза. – Все просто свихнулись на веснушках. Как будто это красиво!

– Красиво, – пробормотал Далматов, поддерживая чашку. – Пей.

Горько. И сладко. И обжигает, но тотчас затягивает раны.

– Хотя на самом деле Тайра Бэнкс говорит, что красота – в индивидуальности.

Надо же, какие умные слова. А взгляд осоловелый, почти влюбленный. Ресницы томно подрагивают, и кружевные тени едва-едва касаются нежнейших Зоиных щечек.

Этот спектакль – не для Саломеи. Третий – лишний.

– Мы тут про Вику разговаривали.

– Я говорила, что Викуша клевая… Жалко будет, если она умерла. – В голосе Зои ни капли сожаления. Вряд ли она вообще осознает смысл слова «умерла». – Я ей страничку в «Одноклассниках» заведу. Траурную. У меня и фотка красивая есть. А рамочку Толик нарисует. Толик, нарисуешь?

Толик привычно промолчал.

– Ты себя чувствуешь как? – шепотом спросил Далматов.

– Отвратно.

– Потерпи.

А какие еще варианты? Терпеть. Слушать Зоину болтовню, стараясь не слишком злиться, потому что злость эта – неправильная. Ведь не в словах дело, не в глупости, которая чересчур нарочита, чтобы в нее поверить, а в Зоином материальном совершенстве.

Ревность?

О нет, ни за что. Самую малость если только… Друзей ведь тоже ревнуют. Но Далматов не друг. А кто тогда?

Лжец. И авантюрист. И еще он кого-то убил, пусть Саломея и не знает, кого именно.

– Мы сейчас посмотрим на твои руки. Потом ты поешь. И поднимешься наверх. Ляжешь и будешь лежать. Тихо-тихо. Ясно?

– Он такой заботливый! Прям как Родька. Хотя мне Родька ну ни капельки не нравился. Я вообще не понимала, зачем он ей. Старый и занудный.

А Далматов, выходит, молодой и веселый. Точно. Обхохотаться просто.

Бинт сходил, слой за слоем, липкий, жирный. Откуда он взялся? Саломея не помнила. Зато помнила набрякшую водянистую кожу, под которой был лед. Теперь лед растаял и пошел пузырями, часть которых лопнула.

– Как они познакомились? – Чтобы не видеть Далматова и собственных рук, Саломея уставилась на камеру. И та, не выдержав пристального взгляда, отвернулась. – Родион и Виктория. Ты ведь знаешь?

– Конечно! Ой, жуть какая у тебя! Я бы прям умерла, если бы так. Нельзя на мороз без перчаток ходить.

– Точно, нельзя. – Далматов легонько надавил на ладонь. – Больно?

– Нет.

Саломея вообще не ощущала прикосновений.

– А там такая история! Просто жесть. Родька кого-то спас. Ну не кого-то, а Викушину подружку. Я ее не знаю. Они там раньше, до меня еще дружили. Давно уже. И та дура поперлась в гаражи с кавалером… ну точно же дура! Зачем такого выбирать, который в гаражи ведет?

– Ты пальцы согнуть можешь?

Попробует во всяком случае.

Отечные пластиковые пальцы. И суставы скрипят. А камера снимает, подбирается слишком уж близко, нависая над Далматовым.

– Ну и там нарвались на гопоту. А Родька всех спас. И домой повел. К Викуше. Ну она там близко жила. И короче, любовь с первого взгляда. Викуша классная…

Зоя примолкла, задумавшись о своем. Лицо ее вдруг утратило прежнее глуповатое выражение. В уголках глаз прорезались морщинки, а губы сжались, точно Зоя опасалась сказать лишнего.

– Отек большей частью сошел. Пузыри – это не слишком хорошо. Но главное, чтобы сепсис не начался. Если не начнется, то заживет быстро. И шрамов не останется.

Наверное. Но лучше бы выбраться с острова. Далматов обещал ведь. С другой стороны, его обещания немногого стоят.

– Выходит, что вы теперь оба раненые? – поинтересовалась Зоя, постукивая мизинцем по подбородку. – Как в кино? Только взаправду.

– Правдивое кино – самое лучшее. – Толик сказал это очень тихо и тут же сменил тему: – Давай, Зай, расскажи, как вы с Викушей познакомились. Для истории.

О том, что в городе будут снимать кино, Зоя знала. Она вообще много всего знала. Собственная голова порой казалась ей естественным продолжением сумочки, где царил вечный беспорядок. Зоя боролась с беспорядком, как правило, раз в квартал, заранее осознавая бессилие свое перед всеми этими вещами, которые скапливались в сумочке как-то так, без Зоиного участия.

И с головой то же самое.

В общем, про кино она знала, как и про выставку орхидей, флешмобы, грядущие распродажи и прочие мелкие, в общем-то, события. Знание оставалось абстрактным до тех пор, пока на глаза Зое не попалось объявление: «Для киносъемок требуются молодые люди от 23–35 лет, девушки от 21–35 лет приятной внешности. Опыт работы в кадре не обязателен!»

И телефон.

Конечно же, Зоя позвонила. Во-первых, внешностью она обладала очень даже приятной, если не сказать больше. Во-вторых, опыт работы в театре имела. И пусть сводился он к роли Снегурочки на городской елке, но главное же начать.

К Зоиному удивлению, звонить пришлось долго. Еще и встречу назначили.

Зоя к встрече готовилась тщательно. И шла, уверенная, что ее всенепременно возьмут.

В фойе городского Дома культуры толпился народ. Девчушки, девушки, женщины… Парней – меньше. Эти держались обособленно, с легким презрением.

У стойки регистраторши Зое выдали номерок.

Двести сорок пятая?

Так не честно!

– Трындец просто, – сказала темноволосая девица в льняном сарафане. Она не обращалась к кому-то конкретно, но Зоя подхватила:

– Полный.

– Ну, мы ждали три часа. Жуть просто жуткая! Я думала, что все, свихнусь… А народ пер и пер. Ну почему всем непременно в кино надо? Они же… обычные. Ну как ты, Мелли. Кино ведь для красивых, правда?

О да, конечно! Людям, красотою обделенным, следует держаться подальше, не создавать пробок на пути в Голливуд, где для Зои уже приготовлена именная красная дорожка.

Далматов затянул узел и обрезал остатки бинта. Старые повязки отправились в печь.

– Мы и говорили… про всякое. А потом оказалось, что мы не подходим. Типаж яркий! – Зоя произнесла это с непритворным возмущением. – Ну я же знаю, что я – яркая. И Викуша ничего так. Только старая уже. Ей поздно было начинать, а она хотела… и тоже не взяли. Мы расстроились. И Викуша предложила выпить.

– И вы выпили.

– Ага. Я вообще не пью. Только мохито если… или чтобы от нервов. Ну и с компанией когда.

– Викуша оскорбилась, что ее не взяли? – Саломея вытянулась вдоль печи. Внутренний жар унялся, сменившись слабостью и ознобом. Хотелось закрыть глаза и погрузиться в сон.

Чтобы как раньше… как дома…

Дома тишина. И елка осталась. Мандарины в холодильнике. Испортились уже, скорее всего.

– Вику-у-ша… она обидчивая была. Прям вообще! – Зоин голосок зудел. – Я ей как-то фотку не плюсанула. Она неделю дулась. А я же не специально! Я пропустила! Ну потом я ей для жежешечки елочку прислала. Клевую! На нее еще игрушки вешать можно. И мы помирились. Тогда же… не знаю. Наверное, злилась. А затем еще сказала, что, если захочет, ей Родька любую роль купит. Хорошо ей…

Это вряд ли. Но вслух говорить Саломея не стала. Она приняла тарелку и ела, не разбирая, что именно ест – серое, комковатое, со вкусом мяса и специй, заставляя себя жевать, глотать и не спать.

Викуша хотела сниматься в кино и познакомилась с Зоей.

Таська искала сокровища. Связалась с Далматовым.

Толик опознал парня, оставленного на маяке.

Неслучайные случайности?

Были еще Родион и тот, четвертый, про которого Саломее не известно ничего, кроме имени.

– А вообще Родька – он странный, – Зоя вздохнула и сгорбилась. – Тихий-тихий. Молчит. Улыбается. И так гаденько, как будто думает про тебя плохо. Я ему не понравилась.

С чего бы это? Впрочем, безотносительно причины Саломея прониклась к Родиону уважением.

– Но Викушу любит… или правильно говорить, любил? Толик, ты знаешь! И вообще, какого хрена ты снимаешь ее, а не меня? Про кого кино будет, а?!

– Пойдем наверх, Лисенок. Сможешь?

Сможет. Куда ей деваться-то?

Раз ступенька. Два ступенька. Они помнят многих людей, эти ступеньки. И скрипят, приветствуя Саломею. Им было так одиноко. Холодно зимой и жарко летом. А осенью вообще дожди. И доски разбухли, треснули и рассохлись. Но Саломею выдержат.

Других тоже.

Зоя ступает очень тихо. Крадется? Или привычка? А Толик всегда становится на полную стопу. Далматов и вовсе старый друг. Он изучил и трещины, и расколы, обходит их. Он способен подняться и спуститься, не потревожив дом.

Правда, интересно?

С чего ты вообще взяла, Саломея, что он тут ни при чем?

Такой внимательный… приехал… за тобой. Веришь в это? Ни капельки. Вот и умница. Ему ведь никогда не нужна была ты. Клад – совсем другое дело.

За него и убить можно.

Подумай, Саломея. Хорошенько подумай. Не друг. И не враг. А так… тик-так. Часы идут. Как громко, правда? Эти часы, старые, с круглым циферблатом, на котором лишь одна стрелка осталась, их ведь не было в комнате.

– Ты принес? – Саломея шагнула в комнату.

Все как прежде. Окно. Синеватый лед, сквозь который льется свет. И ложится на пол. Белые пятна на белом дереве. Тонкие прожилки древесины. Аккуратный сверток спального мешка. Шкаф открыт.

Часы на полу.

Тик-так.

Время – без пяти двенадцать.

– Это ведь ты принес, Илья? И убрал… все здесь убрал?

Далматов качает головой. Он был внизу. Хорошее алиби. Все вместе, все друг у друга на глазах. И выходит, что все – невиновны.

– Кто тогда?

Бесполезный вопрос. Далматов или не знает, или не скажет. Такая вот игра.

– Помнишь задачку про козу, капусту и волка? Про то, что их надо перевезти на другой берег, а место в лодке одно?

– Помню.

Илья открывает шкаф и хмыкает:

– Надо же, о тебе решили позаботиться. Это Таськино шмотье.

Стопка маек. Брюки. Два свитера. Толстая куртка с надписью «Север». Пакет с бельем. Саломея не наденет чужое белье, но… варианты?

– Сама справишься? – Далматов закрывает шкаф. Слишком он спокоен, не шкаф – Илья. Как будто ничего не произошло. А с другой стороны, и вправду, подумаешь, вещи подбросили. Вещи – это не труп.

– Я не стану это надевать.

– Станешь. У тебя выбора нет. – Илья вышел и прикрыл дверь.

Майка оказалась широка. Штаны – коротки. Только свитер пришелся более-менее впору. Теплый. Мягкий. Замечательный свитер, который принадлежал другой женщине. Скорее всего, она мертва. И брать ее вещи – нехорошо. Мародерством попахивает.

Это вынужденная мера.

Саломея же не виновата, что все так получилось.

– Ты все? – поинтересовался Далматов из-за двери. – Разговор есть. Про волка, козу и капусту.

Он пытался улыбаться и выглядеть бодро, но получалось не очень.

– Тело на маяке. Мне нужно взглянуть на него. Понять, отчего умер. Если получится, конечно, понять. Ты до маяка не дойдешь. Оставлять тебя с кем-то из этой парочки я не хочу. Оставлять тебя одну я тоже не хочу. А сидеть с тобой…

– Ты не нянька.

– И это тоже. Но, сидя на месте, ситуацию не изменишь. Выбор невелик. Или ты остаешься с ними. Или ты остаешься одна.

В этом доме? Наедине с часами, чужой одеждой, к которой еще надо привыкнуть. С собственным желанием заснуть.

– Окна я проверил. Стены тоже. Тайных ходов здесь нет.

– А вещи?

Не услышал.

– Дом я проверю. Дверь запру. И ты тоже.

Далматов снял очки и потер переносицу. А глаза-то красные, кровью налитые.

– Устал?

– А? Есть немного. На том свете отдохнем.

Заезженная шутка и не к месту, но Саломея улыбнулась.

– Я тебе пистолет оставлю. На всякий случай. Все будет хорошо, Лисенок. Мы вернемся. Ты только не спи. Слушай. И вот еще, – он вытащил из кармана блокнот. – Здесь кое-что по нынешнему делу. Пролистай. Вдруг что-то на ум придет?

Саломея заперла дверь. Проверила окно. И дверь тоже проверила. А потом снова окно. Она слышала голоса, доносившиеся сквозь пол. Веселое Зоино щебетание прерывали реплики Толика, короткие, сухие. Далматов молчал.

Потом голоса стихли. Люди вышли во двор, и Саломея, приникнув к заиндевевшему стеклу, пыталась разглядеть, что происходит.

Красное пятно. Синее пятно. И зеленое. Пятна исчезают. Наступает тишина. Не спать.

Сон – это почти смерть. А смерть – окончательна и обжалованию не подлежит. Если Саломее хочется – а ей ведь хочется? – вернуться домой, то она должна держаться яви.

Забравшись в спальник, Саломея перевернулась на живот и положила перед собой блокнот. Обложка из кожзаменителя. Страницы в крупную клетку. Пожелтели. Загнулись с одной стороны. А на первой – темное пятно ожога.

Далматов нашел блокнот в доме. Когда? Когда Саломея спала.

Почерк у Далматова неровный, нервный даже. Буквы то вырастают, занимая всю строку, то вдруг становятся мелкими, что букашки.

И читать неудобно. Лиловые чернила теряются на желтизне страниц.

Так даже лучше. Меньше шансов уснуть.

– Вот уж точно хотелось бы знать, – пробормотала Саломея, переворачивая страницу.

Переворот. Новая страница. И строки плывут. Закрыть бы глаза. Всего на минуту. На полминуты. Разве это много? Да и вообще сон – только на пользу.

Саломея все-таки задремала. Буквы ускользнули, тепло убаюкало. А глаза сами закрылись. Ненадолго. И не спит она. Думает. О серпах и людях. Колосья… колосья… поле играет.

Желтая пшеница шелестит. Ветер рисует узоры. Его кисть легка, мазки – небрежны. И поле меняет окрас. Тяжелые колосья касаются ног, рук, живота, точно пытаясь задержать Саломею. Бабушка говорила, что в пшенице прячутся волки.

У них желтые глаза, как полуденное солнце. И шерсть цвета старой соломы.

Волки боятся людей.

Играют.

Бегут. До края поля, но не дальше. Ведь за краем нет зерна. А на поле ступают жнецы. Ровным строем. Взмах. Взмах. Падают срезанные колосья. Ширится рана. Песня несется ввысь. Мечется волк. Кружит. Жмется к сухой земле. И слепящее солнце укрывает его.

Воздух звенит.

И уже не волк – Саломея убегает. Но серпы сплетаются серебряной сетью. Остается лишь пятиться, отступать.

Прятаться.

…раз-два-три-четыре-пять. Выхожу тебя искать.

Кто не спрятался, я не виновата.

Хлопнула дверь. Внизу, а потом совсем рядом. И лестница отозвалась скрипом. Кто-кто идет? За кем?

За Саломеей. Прячься, пока есть время. В шкаф. Под кровать. Куда-нибудь. И сиди тихо-тихо. Тогда, возможно, тебя не найдут.

Дыши осторожно. Мягко.

Это уже не сон – явь. Нет солнечного поля и серпов, но есть жесткий пол, печь и блокнот. Руки ноющие. Пистолет. Иррациональный страх.

Шаги ближе. И кто-то останавливается у двери.

Он замирает. Тишина. Абсолютная. Сердце и то прекращает стучать. Но Саломея ощущает того, который прячется за дверью, остро, как если бы он находился в комнате.

Шевельнулась ручка. Щелкнул язычок замка, но не открылся.

Импровизированная задвижка – толстая ножка стула, просунутая в скобу ручки, – держится. Только выдержит ли, если тот, кто пришел в дом, вздумает высадить дверь? У Саломеи пистолет есть. В нем всего одна пуля, но этого хватит, если прицелиться.

Пистолет Лепажа не знает промаха.

Руки дрожат. Препаскудно, когда руки дрожат. И бинты мешают. Пистолет приходится держать обеими руками. А спусковой крючок тугой.

Тук-тук. Как вежливо со стороны демона стучать. Но Саломея не ответит. И уж точно не пригласит войти.

Тук-тук-тук. И нежное царапанье. Саломею предупреждают: не следует упрямиться. Но, видно, она уродилась несговорчивой.

Гость мнется на пороге, вздыхает и уходит.

Притворяется, что ушел? Хочет, чтобы Саломея поверила. Выглянула в коридор, убедилась. Нет. Она же не дура, во всяком случае, не настолько.