Больше, чем хотела бы видеть. Стрелы Аполлона не знают промаха?

Машина кувыркается, брызжет стекло. Но водитель жив. И правда, ни царапины, вернее, они не представляют угрозы для жизни. А остальное – переживется.

Водитель взбешен. И испуган, но не из-за аварии. Он спешит.

Эта линия судьбы уже проложена. Она уже состоялась, вплетенная в ткань мироздания, и Саломее не под силу что-то изменить. Но нить тянется дальше.

Холл в доме. Черные траурные ленты.

Гроб с тяжелыми ручками. Приглашенный священник скучным голосом читает заупокойную молитву.

Кладбище.

Склеп, в нем темно и сыро. Замурованные ячейки. Таблички… буквы плывут перед газами. И Саломея с трудом читает то, что читать не должна бы.

Далматов Илья Федорович…

Этого не должно быть! Она ведь все изменила… все…

Позолота вспыхивает. Ярко – и еще ярче.

Огонь. Много огня. От жара трещали стены, лопался пол. Треснуло окно, впуская воздух, и пламя взвилось на дыбы.

Саломея стояла. Она еще не сгорела, но – уже почти. И время замедлилось настолько, что Саломея могла разглядеть тончайшие нити огня. Страх парализовал ее. Сейчас она умрет…

Если не убежит прочь.

Она сама рисует будущее. Надо только найти силы.

И шагнуть к окну.

За окно.

Обожженные руки отзываются болью…

Надо. Открыть. Дорогу прочь. Это все – ненастоящее, и Саломея раздвигает огненные плети, выбираясь за пределы комнаты. Она бежит и падает…

…ветер приподнимает фату, и булавки в волосах больно царапают кожу. Саломея просила, чтобы фата держалась крепко, хотя не очень-то понимала, зачем она вообще нужна. Но ее просьбу исполнили. Фату теперь если и отодрать, то лишь с волосами.

Солнце слепит.

…улыбаемся…

Фотограф ловит их в прицел камеры. И Саломея послушно улыбается. Подносит цветы к лицу, вдыхая аромат увядающих роз.

Она выходит замуж? Определенно. Плохая ли это судьба?

Еще бы понять, кто жених! Саломея оборачивается, но разглядеть его не успевает. Трещит все пространство. Голуби взлетают с чьих-то ладоней.

И сигналят машины.

Долгой жизни!

Шампанское стреляет… или не шампанское? Вода вокруг. Саломею тянет на дно, но она пытается выплыть, цепляется за чьи-то руки, стучит по ним, умоляя кого-то о помощи. Руки держат ее под водой. Зеленая, тухлая, она заливается в рот и нос, в глотку, хочет наполнить ее легкие.

И Саломея в отчаянном порыве отталкивается ногами от илистого дна. Наверх. На секунду!

Ей позволяют вдохнуть, а заодно – разглядеть того, кто топит ее. И снова – вниз.

Она рассказывает об увиденном подробно, пытаясь сейчас, вне этого винно-пророческого сна, понять, что именно она увидела. Обрывочные эпизоды. Один – состоявшийся, три – ведущие в будущее. Близкое? Далекое? Чаша не была столь любезна, чтобы проставить даты.

– То есть, – уточнил Далматов, который как-то слишком уж спокойно воспринял новость о своем грядущем преступлении, – меня похоронят? Потом ты едва не сгоришь, но останешься жива. Выйдешь замуж, но не знаешь, за кого. И я тебя утоплю. Предварительно воскреснув?

– Да, примерно так.

В его исполнении все это звучало как-то несерьезно. Но Далматов же не пил из чаши! Он не представляет, насколько все было реально.

– Анна считала, что чаша не показывает будущее – она воплощает его в жизнь. То есть, если кто-то мечтает о богатстве, он увидит себя богатым. Кто хочет выйти замуж – выйдет.

– Только за желания придется платить?

– Да.

И к богатству «добавкой» идет смертельная болезнь. К замужеству – развод. Гнилой подарок, который Саломея приняла. Она видела будущее, но не представляет, что с ним делать.

– Она готовила девушек к тому, что они должны были увидеть. Ритуалы нужны были, чтобы клиент сосредоточился на своем заветном желании. И Алиска твоя – тоже. В этом приворотном зелье не было ничего опасного. Оно не для тебя – оно для Алисы! И Анна дала ей выпить из чаши, а потом «передала» ее другу, который должен был просто отвезти Алису назад.

– Имя его она назвала?

– Нет. Только сказала, что хочет все это прекратить.

Саломея кляла себя за их несостоявшийся разговор. Чаша, свечи… вопросы надо было задавать, а не в грядущее заглядывать! Теперь Анна мертва, а Саломея знает то, чего знать не желала бы, и не знает того, что могла бы узнать.

– Видишь ли, Лисенок, все это, конечно, хорошо…

Далматов – ее друг. Пока что, во всяком случае. Он не станет убивать Саломею. По какой причине? Или все видения связаны между собой, и, распутав ниточку, тянущуюся в будущее, можно это будущее как-то предотвратить? Но Анна предупреждала ее: каждый шаг – навстречу судьбе. Безопаснее стоять на месте?

Саломея не умеет этого.

– …но это ничуть не объясняет тот факт, почему мужья чьи-то умирали? И не надо говорить, что богатая вдова – это вершина эволюции в представлении нынешней малолетки! Это я и сам понимаю.

– Не веришь?

– В судьбу? Ничуть. А в то, что ее и подтолкнуть можно – да, вполне. Не судьба тебя утащила. И не судьба тебя вернула назад. Не она заставила Алиску выстрелить…

– Алиса стреляла?! В тебя?!

Саломея попыталась представить белокурое очаровательное существо в роли зловещего убийцы. Картинка и правда не складывалась.

– В Евдокию, и это совсем уж непонятно! Хотя – «недострелила». Меня она тоже собиралась убить, но позже… Я думаю, что все куда проще. И – сложнее. Но мы разберемся.

Старый дом ждал хозяев. Гостя он также был готов принять, если тот удосужится вытереть ноги. И Муромцев долго топтался в прихожей, пытаясь обнаружить хоть что-то, напоминающее коврик. Ему явно было неудобно за прошлые свои следы, выделявшиеся на каменном полу, и он совершенно точно не желал оставлять следы новые.

– Мне бы тапочки, – попросил он.

Тапочки были у каждого свои. И носить их следовало в пределах собственной комнаты, а вот если нужно было выглянуть за пределы оной, то тапочки сменялись на домашние туфли. Или – просто на туфли. Старое правило, но Саломея нисколько не сомневалась – оно еще действует.

– А мне бы одежду. – Она все еще была в чужом халате, который чем дольше, тем более неприятным каким-то становился. Но во что переодеться? – И тебе бы тоже. И еще – врача. Для тебя. А я в порядке.

Далматов потрогал царапины, которые вроде бы перестали кровоточить. Ясно, что к врачу он обращаться не станет. Поднимется к себе, поколдует над волшебными пузырьками, сварит очередное чудо-зелье – и сам себя вылечит.

– В маминой комнате посмотри. Там платья оставались какие-то, – сказал он и, переведя взгляд на Муромцева, велел ему: – В гостиной поговорим, проходи. Чай будешь?

– Да вроде уже пили. Я бы съел чего-нибудь… если уж вы настолько гостеприимны.

Саломея, убегая, пропустила как-то появление этого человека и теперь разглядывала его, надеясь, что ее любопытство не сочтут излишне навязчивым. Он был высоким, массивным и каким-то слишком уж спокойным.

Он из полиции.

Полиция нашла Алису, потому что Алиса стреляла в человека и призналась, что хочет убить Далматова. И если бы все шло по плану, Алисе следовало бы убить именно Далматова. Она же стреляла в Евдокию.

Зачем?

И что именно знает Муромцев? Вряд ли много. Далматов не любит делиться информацией.

В комнате Лидии Саломея никогда не была. Ее пугала эта холодная, как фруктовый лед, женщина, которая мало и редко разговаривала, пребывая в каком-то собственном, недоступном для всех прочих мире.

Сизые обои с серебристым рисунком в викторианском стиле. Деревья. Птицы. Цветы.

Штора чуть сдвинута, и виден угол подоконника – широкая старая доска. На подоконнике – приоткрытая книга и пустая чашка, на дне которой закаменел кофе.

Туалетный столик на витых ножках. Шкатулка с пыльными украшениями, дорогими, но не раритетными. Комната словно замерла в ожидании хозяйки. И Саломее неудобно лезть в чужую гардеробную. Одежда имеет характерный запах, который появляется после долгого хранения в шкафу, даже когда вещи заботливо упакованы в чехлы и переложены подушечками с лавандой.

Платья… платья… Длинные, строгие, с жесткими воротниками и глухими лифами. Такие одинаково подходят и для старых дев, окостеневших в своем девичестве, и для гувернанток, и для компаньонок. Вот только Саломее жуть как не хотелось надевать что-то подобное!

А выбор есть?

Надо ехать домой…

Только Далматов вряд ли с этим согласится. Еще под замок ее посадит. С него станется.

Жемчужно-серое шелковое платье висело в самом дальнем углу, прячась за широкими чехлами. Кокетливый воротничок и завышенная талия. Мягкие складки юбки и крохотный бантик на лифе… пуговица оборвана. И на рукаве – бурые пятнышки. Но платье чистое, и пятнышки не так уж заметны. В конце концов, Саломее просто нужно одеться.

Судьба у нее такая – вечно чужую одежду примерять.

Платье село хорошо. Даже чересчур хорошо.

Илья и Муромцев устроились в кухне. На огромном столе, предназначенном для готовки, но вряд ли когда-то служившем в качестве обеденного, хватило места и для хлеба, и для холодной курицы, и для салата, который не стали перекладывать из контейнера, для копченой семги, икры, сыра, масла, рулета, и вообще, казалось бы, всего, что хранилось в холодильнике.

– Будешь? – Далматов протянул ей кусок хлеба с маслом. Масло он нарезал крупными кусками, а сверху прикрыл его сыром с плесенью. – Или лучше мясо?

– И мясо тоже.

– Значит, вы за привидениями охотитесь? – поинтересовался Муромцев, вытирая пальцы кухонным полотенцем. На его тарелке возвышалась гора снеди, составленная из компонентов, весьма сомнительно сочетавшихся друг с другом.

– Приведений не существует. – Саломея забралась на стул.

– Это ты просто их не встречала.

Безумное чаепитие какое-то! Только без чая. И Шляпника не хватает. Но Далматов легко впишется в эту роль. Муромцев ел руками, Далматов тоже ел руками, и поскольку покидать насиженное – ну, почти насиженное место – для поисков приборов Саломее было лень, она тоже стала есть руками.

В этом была своя прелесть.

Во взрослом возрасте приятно делать то, что тебе запрещали в детстве.

– Заявление о похищении подавать не станете? – Муромцев разговаривал с набитым ртом, но речь его была вполне понятна.

Далматов ему все рассказал? И что именно он – с его паранойей – счел нужным рассказать?

– Не стану.

– Зря. Нет заявления, нет и дела.

– А мне поверят?

– Ну… – он переглянулся с Далматовым и вынужден был признать: – Вряд ли.

А черный хлеб с маслом, сыром рокфор и икрой вполне себе неплох!

– Что ты помнишь о том месте? – Муромцев не собирался отступать. – Звуки? Запахи? Хоть что-то…

– Дачный поселок. И дом большой. Два этажа – как минимум. Возможно, больше. В кладовой много всего стояло. – Саломее неприятно вспоминать, но она понимает: Муромцев прав. Если дом найдут, то… то ничего не будет. Ведь нет заявления, нет похищения, а есть претензии странной девицы, очень похожей на сумасшедшую. – Благоустроенная территория. Мы шли иногда по траве, иногда – по дорожкам. Они… покатые. Каменные? Скорее всего. Не плитка, точно. Соловьи пели. И сыро было. Словно дом стоит у реки.

Муромцев не смеется, он слушает внимательно, хотя и не перестает поглощать еду. Ему, наверное, много есть надо.

– У потерпевшей была дача.

– У Анны?

– Да. Старый кооператив. Советский еще. Но там крошечный домик на одну комнату.

– Тогда это не он.

– Знаете, – Муромцев с сожалением посмотрел на опустевшую тарелку, – вас бы посадить… для вашей же безопасности, только у вас же адвокаты есть. И самодеятельность свою вы вряд ли бросите.

– Совершенно верно.

Илья выглядит почти нормально, если к нему вообще применимо понятие нормальности.

– Да и картина вырисовывается занятная. Трупы есть, а убийства – нет. И как быть?

Действительно, затруднение.

– По факту покушения я могу открыть дело. По факту самоубийства – тоже. А по факту сверхъестественной смерти – вряд ли. Если, конечно, не смогу доказать, что смерть – не сверхъестественная вовсе. А с покушением как? Девицу же заставили…

– Тетрадоксин, – сказал Далматов. – Буфотеин. И буфотоксины. Возможно, скополамин.

– Что?!

– Неизвестные вещества, обнаруженые в Алискиной крови. Как из человека сделать зомби?

Разговор стремительно терял подобие легкости, зато становился очаровательно безумным. Саломея потянулась за мандаринкой.

– Вы меня пугаете, гражданин Далматов! Если что, я всем сказал, куда направляюсь, поэтому спрятать меня в подвале этого… домика у вас не получится.

– Гаити. Вуду. – Илья словно не услышал Муромцева. – Он пытался приворожить ее. Я решил, что он в Интернете вычитал об этом обряде. Там много интересного…

– Ты не говорил! – Это уже неправильно. Саломея должна была бы знать, что ее пытаются приворожить, пусть и по обряду, из Интернета вытащенному.

– Я просто не подумал, что он и правда что-то знает. Наверное, любовная магия не слишком хорошо ему давалась. Но да, это – женская стезя. Колдун-бокот забирает душу умершего и воскрешает тело. Получается зомби. Ритуал очень сложный, и центральное место в нем занимает некий порошок, который колдун подсыпает жертве. Жертва умирает. Вернее, все думают, что она мертва. Противоядие возвращает уснувшего к жизни. Но он уже не тот человек, которым был прежде. Полное подавление воли! Зомби.

– И?..

– Тот, кто знает состав зелья, вполне способен его… доработать.

– Например, вы?

Далматов пожал плечами. Он не отрицает… Он бывал на Гаити и делал из людей зомби? Нет, Саломея, это просто воображение у тебя разыгралось. Далматов, скорее, теоретик… хотелось бы так думать.

– Мне незачем. Но кто-то другой – мог бы. И получил бы легко внушаемую личность. Почти никакой магии, химия одна.

– И эта химия…

– Позволяла хорошеньким девочкам удачно выходить замуж. А потом отправляла их мужей на тот свет. И смерть их выглядела естественно, потому что и была естественной! Побочный эффект. Вы принимаете антибиотики – и «сажаете» печень. Принимаете колдовское зелье – и получаете инсульт. – Далматов подпер сцепленными в замок руками подбородок. – С Алиской это не сработало. Или он ошибся с дозой…

– Или что?

– Она чай травяной пила. Я туда кое-что добавил. Успокоительное.

Надо же, какой он добрый! Саломея покосилась на чайник, вспоминая, пила ли она что-нибудь в этом доме? Пила. Ела. И пора бы уже ко всему привыкнуть.

– Не хотел сорваться, по глупости, – признался Илья.

– Так сами бы и пили!

Муромцев определенно не одобряет подобных шуточек. И тоже на чайник глядит.

– Я и пил. Не помогало. А ей – вполне. Там не было ничего, что повредило бы здоровью. Зато у вас теперь – не убийство, а лишь покушение. И я – живой, что меня очень даже радует.

А вот Муромцев радостным вовсе не выглядел. Отложив недоеденный бутерброд – впрочем, недалеко, с явным намерением доесть его позже, – он произнес:

– За это и сесть можно!

– Чай – там. – Далматов указал на шкафчик. – Бери на экспертизу. Доказывай – в чем заключается вред, нанесенный пустырником организму подозреваемой? Только вряд ли твое начальство обрадуется подобным изысканиям.

– А гадалки тут при чем? – Саломея не желала ссоры, которая явно готова была вспыхнуть на пустом месте.

Далматов – это Далматов, у него собственные представления о правильности мироустройства.

Алиса – жива.

И она не убила… благодаря ли чаю, вопреки ли ему – это пусть Илья сам со своей совестью разбирается.

– Два варианта, – нехотя произнес Илья. – Первый – экспериментальный материал. На ком-то нужно было методику обкатывать.

– Почему гадалки? – Муромцев тоже оставил прежнюю тему. Она еще всплывет, но – не сейчас.

– Они, как правило, обладают способностью к внушению. И, следовательно, сами к нему устойчивы. Если сломать волю такого человека, то и с обыкновенным получится.

Аргумент, но не самый удачный. И Далматов понимает это.

– Или – затянувшаяся мистификация. Кто-то затеял игру с дальним прицелом. Но Алиса не убила Евдокию…

Молчание было не то чтобы тягостным, скорее уж задумчивым.

– И я – жив…

– Хотите это исправить? – Лоб Муромцева прорезали глубокие морщины, вероятно, свидетельствовавшие о тяжелом мыслительном процессе, протекавшем в его большой голове.

– Хочу, – ответил Далматов. – Я вот думаю, господа: а не устроить ли нам похороны?

И Саломея поняла, что эти двое окончательно свихнулись.