Машины проносились мимо. Размытые силуэты в струях дождя. Свет фар на мгновение разрывал пелену воды, ослепляя его резкой вспышкой боли. И Далматов, утомленно закрывая глаза, опускал руку.

Шел дождь. Тяжелый. Сильный, какой бывает летом после затяжной засухи. В кювет стекала вода, смешанная с землей. Промокла рубашка. Промокли ноги. И по шее текла не то уже вода, не то – еще кровь.

Ерунда. Еще один шрам в «коллекцию». И Далматов, сняв рубашку, прижимал ее, мокрую, к шее, надеясь, что кровь перестанет идти. И что кто-нибудь да остановится.

Время шло.

Телефон молчал. И злость на глупую девчонку, которой не сиделось дома, но потянуло на поиски приключений, сменялась страхом. Вдруг он опоздает?

Могла бы поднять трубку… или уже не могла?

И остановится ли кто-нибудь?

Мимо, мимо… спешат все. Когда же очередной автомобиль затормозил, Далматов сперва не поверил в удачу. Но дверца открылась, и Добрыня Муромцев не без труда выбрался из слишком маленького для его габаритов «Форда».

– Снова здравствуйте, гражданин Далматов, – сказал он, поднимая воротник куртки: жест совершенно бесполезный в нынешних дождливых обстоятельствах. – Смотрю, вы и правда сильно спешили. Теперь-то скажете, куда?

– Скажу. Довезешь?

– А машинка как же? Вдруг мародеры? И кровью, вон, как заляпались.

– Черт с ней!

И с мародерами. И с кровью тоже.

– Поехали, – Далматов подумал, что еще минута, и он сам сядет за руль. Конечно, решение это чревато непредвиденными осложнениями с законом, совершенно лишними в данных обстоятельствах, но выбор-то невелик. Он должен успеть!

И Муромцев, осознав решительный настрой не то еще свидетеля, не то уже подозреваемого, махнул рукой:

– Садитесь! Там где-то полотенце валяется. И аптечка есть.

У Далматова имелась своя аптечка, куда более эффективная, но признаваться в ее наличии не следовало. К чему ему дополнительные вопросы?

Муромцев вел автомобиль аккуратно, скорость не превышал и любопытства не проявлял.

– А из вашего рассказа интересная картина вырисовывается, – он нарушил молчание, лишь въехав во двор. – Главное, что смысл в нем есть, но какой-то он… неполный, что ли… Кого спасать-то будем?

– Девушку.

– Ну, девушку спасать – это занятие благородное, – согласился Муромцев, паркуясь. – Хорошая, наверное, девушка, если вас так с места сорвало-то?

– Хорошая.

Только упрямая, как ослица. И безголовая слегка.

– Значит, не все в сделки упирается, а? Квартира какая?

Далматов назвал номер.

Было все спокойно вокруг. Подозрительно даже спокойно. Машина во дворе. Зелень. Клумбы. Милый старый дом. Белье, кем-то неосмотрительно оставленное на балконе.

– Подкрепление вызывать? – Муромцев разблокировал замок на дверце. – Или сами справимся?

– Понятия не имею.

Далматов привык справляться сам, но сейчас – другое дело.

Поднимались они по лестнице бегом, и массивная фигура Муромцева заполнила собою проем. Нужная дверь была приоткрыта.

– Стоять! – рявкнул Муромцев, протискиваясь в слишком узкую для него щель. – Эй, есть кто дома?

Не ответили.

Квартира не выглядела заброшенной, напротив, здесь жили и прочно проросли корнями вещей в пространство, бережно сохраняя саму историю дома в строках кружевных салфеток, вязаных половичков, в копеечных сувенирах.

Комнаты – две. Одна заперта. Вторая – открыта.

– Не лезь! – окрик Далматова не останавливает его.

Шторы сомкнуты. Ночник горит над изголовьем кровати. В кровати лежит женщина, чье лицо Далматову знакомо. Анна. Ее зовут Анна. И она – из тех, кто работает в «Оракуле».

– Да чтоб тебя! – Муромцев вынимает из рук Анны газету и прижимает пальцы к ее шее. Бесполезно. Анна мертва, и умерла она не так давно. На сгибе локтя – характерная отметина. Жгут и шприц – тут же, рядом.

Самоубийство.

Но Далматова не волнует эта чужая женщина, выбравшая свою дорогу. Ему нужна Саломея.

Туалет… Никого.

Ванная комната, сомкнутые непрозрачные шторки… они заставляют сердце биться в ускоренном ритме. Но за шторками – ничего, кроме старой ванны с потрескавшимся покрытием.

Кухня.

Саломея сидит, склонившись над чашей, сжимает ее обеими руками. Далматов видит ее рыжую макушку, и шею, и линию позвоночника, которая уходит под старый халат. Бледные костяшки пальцев.

– Эй, ты как?!

Она жива. Бьется пульс, как конь на привязи. И от его прикосновения Саломея оживает. Она отшвыривает чашу, будто ядовитую змею. Остатки вина расплескиваются по полу кухни. Падают свечи, капая воском на скатерть.

– Т-ты…

Она вскакивает, пытаясь оттолкнуть Илью.

– Ты… убил!

Глаза – совершенно безумные.

– И кого же он убил? – Муромцев держит трубку, прижимая ее к уху плечом.

– Меня!

– Понятно. А твоя подружка, по ходу, хорошую дозу себе вкатила.

– Она не наркоманка. Просто дурочка. – Далматов разжимает стиснутые пальцы Саломеи, растирает ее ладони, на которых отпечатались ручки чаши. Саломея больше не сопротивляется. Она дрожит, и за этот страх Далматов готов кого-то убить, но та женщина уже мертва. Она успела разминуться с Муромцевым и, должно быть, очень веселилась. Если на том свете кому и выпадает веселье, то только такого рода.

Муромцев дозвонился и скучным тоном вызвал бригаду. И попросил прихватить аптечку, явно не собираясь так просто расставаться с Далматовым.

– Илья, – Саломея очнулась и словно впервые его увидела, – ты приехал!

– Приехал. Я тебя запру!

Она кивнула.

– В подвале запру. Или в бункере!

– Ты меня убьешь. И у тебя нет бункера.

– Построю. Специально для тебя. С металлической дверью и двумя десятками замков. Спать тянет? Голова болит? Кружится?

– Нет…

– Вы, дамочка, присели бы, а то отходняк – это дело такое… – встрял Муромцев. – Доктор сейчас приедет.

– У тебя кровь идет. – Саломея дотронулась до шеи Ильи. – А говорил, что ни царапины.

Далматов заставил ее присесть. На ней был чужой халат, слишком маленький и тесный, он расходился на ее груди, было видно, что под ним ничего нет. На ногах Саломеи – поношеные тапочки и мокрые носки. И волосы у нее еще влажные.

– Давай вернемся домой, – попросила она, обнимая себя обеими руками.

– Не выйдет. Сначала показания, а потом – домой. Ну-ка, расскажите, как вы сюда попали? – Муромцев подвинул стул так, чтобы сесть напротив Саломеи.

– Она позвала. Я не знала, что это – она. Просто голос…

– То есть позвонил неизвестный, который попросил вас сюда приехать? И вы с готовностью откликнулись на просьбу? – Светлые Добрынины брови сошлись над переносицей. – Это у вас в привычках или как?

– Он… голос… сказал, что, если я не приеду, то ты умрешь. – Саломея произнесла это, глядя на Далматова таким беспомощным взглядом, что у него возникло единственное желание – забрать ее отсюда побыстрее.

– То есть друг друга спасаете? Занятное хобби.

– Добрыня, я ведь могу и адвокатов пригласить!

– А я могу вас обоих запереть, – с готовностью парировал Муромцев. – До выяснения обстоятельств. Заодно, глядишь, и общий язык нашли бы. А то недоговариваете вы что-то. Нехорошо, гражданин Далматов!

Держали их в отделении недолго.

Очевидность суицида, подкрепленная запиской, которую нашли в руке умершей.

«От судьбы не уйдешь.

За свое я отвечу. Чужого мне не надо.

Верните чашу Ренате».

Чашу изъяли. И вино. И свечи, хотя особой надобности в этом не было. Если все обстояло так, как говорила Саломея, то в вине ничего не найдут, равно как и в чаше. Сверхъестественное логическому объяснению не поддается. И Муромцев, похоже, прекрасно это осознает…

Он лично проводит опрос.

Стандартные вопросы. Стандартные ответы, которые принимались, как понял Далматов, сугубо из доброго расположения к ним Муромцева, выступали этаким авансом доверия с его стороны. И Добрыня был так любезен, что предложил их подвезти домой.

– Уж больно вы рисково водите, – сказал он Илье. – А вам, гражданочка, я бы порекомендовал не спешить убегать из дома по первому же звонку.

Отказаться от этой любезности было бы неразумно, но Илья отказался.

– Если хочешь поговорить, – ответил он, понимая, что разговор неизбежен: любая помощь требует ответной услуги, – тогда поехали. Но за руль сяду я.

Муромцев, как ни странно, согласился. Только сел он в собственный «фордик». И Саломее предложил сесть в свою машину:

– А то мало ли…

– Аварий не будет. – Саломея ответила так, как будто знала это наверняка. – Мы умрем иначе.

– Гражданочка, вы меня пугаете! Может, все-таки к врачу?

– Домой.

Она не уточнила, к кому именно домой. Забравшись в машину, Саломея пристегнула ремень безопасности и села, скрестив руки на груди.

– Ругать меня будешь? – спросила, поглядывая искоса.

– Буду. И запру. Говорил же…

– Ты оставил завещание, так она сказала. И, если ты умрешь, то все твое станет моим. Ты об этом не говорил.

– Я не намеревался умирать. И не собираюсь.

Муромцев держался сзади. Не то почетный караул, не то – конвой. Ему нечего было им обоим предъявить. Далматов – пострадавшая сторона, и Саломея – тоже.

– Но завещание ты составил?

– Да.

– Почему?

– Я предусмотрительный.

И в жизни случается всякое. Даже если у тебя нет планов на собственную смерть, это еще не значит, что у нее нет планов на тебя.

– И почему я?

Для нее и правда важен этот вопрос.

– А кто же еще? Больше как-то и некому оставить все… что она еще сказала?

Эта женщина, весьма своевременно сбежавшая на тот свет… Далматов не отказался бы побеседовать с ней. Желательно – наедине и в каком-нибудь тихом месте.

– Что еще она сказала?

– Что наших родителей знали… что они не совсем честные дела вели.

– Тоже мне новость!

А для нее и правда – новость. Теперь она расстроится. Далматову это не нравилось – видеть ее расстроенной.

– И что, возможно, ты… избавился от своего отца.

Выжидающий взгляд, закушенная губа.

– Я собирался, но… потом передумал. Не стоило оно того. И мама погибла тоже. Ее бы я точно не тронул.

– Я тебе верю.

– Спасибо.

Странно, раньше Илье было плевать, что о нем думают, однако сейчас он искренне был ей благодарен.

– Кто знал о твоем завещании? – Саломея сунула мизинец в рот. – Ты же вряд ли о нем распространялся?

– Нотариус. Два свидетеля.

Далматов примерно представлял себе, где искать «крысу». Но с ней он разберется позже. В конечном итоге, завещание – это лишь элемент, который занял свое место в общей картине игры. Сейчас его интересовало кое-что другое.

– Что ты увидела в чаше?