Эпизод 3
Змея Эдипа
Пастух был пьян и потому благостен. Вино шумело в его крови виноградным прибоем, и ему хотелось плясать, смеяться или просто сделать что-то хорошее. И Бахус берег верного своего слугу, прокладывая для него путь меж семи скал. Вилась узкая тропинка по краю ущелья, плутала, прямо как ноги пастуха. И вывела его к старому кострищу.
Упал было пастух наземь, закрыл глаза, готовый отдать себя всего в объятия Морфея, но шум в ушах вдруг перестал быть таковым лишь в ушах. Услышал пастух чей-то плач.
Тонкий. Слабый.
Он открыл левый глаз, взмахнул рукой, отгоняя наваждение, но оно и не подумало исчезнуть. Плач зазвучал жалостливее. И пастух перевернулся на живот.
Ребенок, завернутый в грязную тряпку, сучил ножками, силясь высвободиться из пут.
– Чтоб тебя! – воскликнул пастух, раздумывая над тем, как ему поступить.
Ребенок замолчал, когда пастух взял его на руки.
Крепенький. И хорошенький. Светлые волосики, голубые глаза… но куда ему еще одного сына, когда и своих прокормить не получается? И оставить его тут тоже не по-людски…
– Кто ж тебя бросил здесь? – спросил пастух, и ответом докатился до него отголосок грома.
Не боги ли подбросили малыша? И не держит ли пастух в руках будущего великого героя? Или царя? Или и вовсе – юного Олимпийца?
– Эк же… – Пастух поскреб макушку. – И как оно теперь?
Так ничего и не придумав, забрал он младенца домой. Тот вел себя тихо, словно осознавая всю важность принятого пастухом решения.
– Царю отнеси, – велела ему жена, которой и со своими-то сыновьями не больно хотелось возиться. А тут еще и пришлый. Муженьку-то что, выпьет чуток – и пляшет, как безумный фавн, голоса чудесные в голове слышит. А ей – носи, рожай, расти…
Пастух лишь крякнул. Не смел он спорить с супругой, которая из года в год становилась все толще и сварливее. Да и то дело, царь пусть сам с подкидышем разбирается. Царь – умный!
И, выслушав сбивчивый рассказ пастуха, в котором появились рыдающая дриада, божественный свет и отблеск молнии в руке Громовержца, царь Полиба сказал:
– Отдай дитя моей жене. И пусть радуются люди: откликнулись боги на молитвы наши. Объявите, что сын появился у царя Полиба!
Назвали ребенка Эдипом – ножки у него оказались подвернутыми, оттого и опухали часто. И беспокоилась царица – а ну как останется Эдип хромым на всю жизнь? Но и тут сжалились над младенцем высшие силы – излечился царевич. Был он крепок и силен, рос быстро, радуя приемных родителей, которые уже и забыли, что сын им – неродной.
Годы летели, на годы меняясь. Весна, лето, осень – единый водоворот дней.
Шел однажды по дороге путник. Был он еще молод, но седина блестела в его волосах, как соль проступает на золоте, морем обласканном. Улыбался путник, а глаза оставались мертвыми, словно слепыми, видели они то, что сокрыто было от других. Остановился он у обочины и, разложив костерок, заиграл на кифаре. Печалью звенели струны. И плакала какая-то птица горестным голосом.
– Где ты, где ты… – звала она.
Не дозвалась. Смолкла песня, и путник протянул руки к костру. Ночь близилась, многоглазый Аргус выпустил на небо первые звезды.
– Играй! – Юноша, гибкий, как лоза, вдруг вынырнул из-за камней. – Играй, потому что понравилась мне твоя песня.
– Не хочу, – ответил путник.
Юноша замер. Никто и никогда не смел отказывать ему. И вовсе не в том было дело, что боялись люди гнева царя Полиба, а в том, что желали они угодить царевичу.
– Почему не хочешь?
– Душа у меня пустая.
– А чем наполнить ее?
Глянул путник на него снизу вверх с насмешкой:
– Уже ничем. Сломанный меч можно починить, соединить обломки воедино, но будет ли в нем прежняя крепость?
– Меч можно перековать, – возразил Эдип, присаживаясь к огню. – У меня есть жирный заяц. Если его зажарить, будет вкусно. Матушка моя говорит, что голодному и горести горше, а страх – страшнее.
– Мудра твоя матушка.
Путник помог царевичу освежевать зайца. И огонь зашипел, опаляя свежее мясо.
– Куда ты идешь? – продолжил допытываться царевич.
– Куда глаза глядят.
– А куда они глядят?
– На дорогу… на людей.
– И часто встречаешь ты людей?
– Часто.
– К отцу приходят всякие. Рассказывают. О том, кто с кем воевать ходил. И кто победил. И какую взял добычу. И еще, куда кто плавал. Про чужие обычаи. Они иногда такие странные! Еще рассказывают о таких землях, которых, наверное и вовсе, нет. Про гарпий. Или про псоглавцев!
– Врут, – сухо ответил путник.
– Наверное. Но интересно же!
Улыбался Эдип, радостно ему было сидеть у костра, пусть случайный знакомец его был мрачен, но Эдип верил – вскоре эта мрачность исчезнет. Да и разве способен человек долго пребывать в печали? Сердце более к радости склонность имеет. Оттого и смеется Эдип – легко, заразительно. Все в отцовском дворце улыбками на его улыбки отвечали, смехом на смех. Не было тьмы в Эдиповом мире, разве что ночная, недолгая, готовая отступить перед рассветом.
– Как зовут тебя? – спросил он путника.
– Аполлон.
– Я – Эдип. Сын царя Полиба.
– Эдип… – Аполлон склонил голову. – Сын царя… да не того царя, которого ты отцом называешь!
– Что такое говоришь ты?!
– Правду. Всегда говорю правду. Проклят я, а за что – не знаю. Сломали, склеили – и вновь отпустили меня правду людям нести. Вот и тебе досталось. Зря ты вышел к моему костру, царевич Эдип!
– Странные речи. Злые слова. Но я прощаю тебя, несчастный человек. Видимо, сердце твое было ранено.
– Мертво.
– Мне жаль.
Он и правда испытывал жалость, этот светловолосый мальчик, так похожий на самого Аполлона. Брат ведь! Неужто поднимется у него рука на брата? Никогда. Пусть шепчет мать, как змея, пусть наполняет ядом пустоту, образовавшуюся под сердцем. Шли годы, накладывали швы на нее, но не заживала рана, только горше ему становилось.
Закрывал Аполлон глаза и видел лицо возлюбленной, улыбку ее счастливую. Слышал голос ее, ощущал прикосновение нежных рук. И, просыпаясь, вновь и вновь осознавал утрату.
Умереть бы! Броситься на меч, остановив все, прервав эти страдания.
Нет, Аполлон продолжит жить. Таково его наказание – не в мире ином, где судят боги, – но на дорогах Эллады. Ходить ему и ходить по миру, не зная покоя, встречаться с людьми и говорить то, чего люди не желают слышать. Принимать проклятия, камни, редко – благодарность, которая тоже проклятьем обернется.
Много ли в том радости – знать судьбу свою наперед?
И не желал Аполлон заходить во владения Полиба, он просто шел, глядя лишь на дорогу, беседуя в мыслях с той, с которой желал бы говорить наяву. И вот что получилось.
– Не спрашивай меня ни о чем, – взмолился Аполлон, глядя в синие глаза брата. – Уходи! И забудь об этой встрече.
– Если просишь ты… но ты не прав. Я знаю, кто мой отец!
Вскочил на ноги Эдип и бросился прочь. Скрылся он во тьме и не увидел, как Аполлон рыдает, уронив голову на ослабевшие руки.
Проклятый дар!
– Я не хочу ему зла! – шептал он, и тень, вставшая за его спиной, не видимая ему, ласково гладила его, утешая. – Не желаю…
Но ворота уже открылись. И яд его слов уже проник в уши молодого царевича. Вихрем ворвался он во дворец, упал к ногам Полиба, взмолившись:
– Скажи, отец, правду! Ты ведь отец мне? Ты?! И мать – та мать, которую я знаю, родила меня?
– Конечно, – ответила мать, обнимая того, кого она называла сыном. – Как же иначе?
– Как иначе? – Полиба взглянул на жену, соглашаясь, что надобно молчать.
Он и сам уже забыл тот день, когда пьяненький пастух принес во дворец младенца, а тут вдруг вспомнил и испугался.
– Поклянись! – потребовал Эдип.
– Клянусь. Наш ты сын. И – лишь наш.
Успокоенный, уснул Эдип. Но во сне увидел он незнакомца, назвавшегося Аполлоном, горькую его усмешку, и взгляд – строгий.
– Ложь, – сказал Аполлон. – Ты же знаешь сам.
Нет! Неправда! Что знает Эдип? Он не помнил другой матери и другого отца, и все – рабы, слуги, друзья – уверяли его, что здесь, во дворце Полиба, впервые увидел он свет.
Но отчего тогда столь светел обликом Эдип? Волосы его – цвета янтаря, а кожа и вовсе по-девичьи бела. Отец же с матерью – смуглые, оба… случается такое, случается!
Ложь.
Правда.
Где искать истину? У кого спросить?
У того, кто всегда говорит правду. Тайно отправил Эдип гонца к Дельфийскому Оракулу. Отправил он и золотой браслет, и три стрелы, исполненных из серебра, во славу бога.
Аполлон. Этого бога звали, как его случайного знакомца, игравшего печально на кифаре. И не могло ли статься так, что Олимпиец бродит по земле? Тогда оскорбится он, что не поверил Эдип его слову. Но Эдип верил… или нет?
Долго ждал он возвращения гонца и уже отчаялся дождаться, убедив себя – неважно, где и когда появился он на свет, ведь помнит он лишь дворец Полиба.
– Ты – мой отец, – сказал Эдип, обняв царя. – Ты, и только ты. И матерью не назову я другую женщину.
Ненадолго мир поселился в душе Эдипа. Ведь гонец – стрела, которую не поймать в полете и силой желания не вернуть в колчан. Сам он объявился.
– Вот, царевич, – протянул гонец послание, перевязанное красной лентой. И печать была цела. – Пифия сразу приняла меня. И, выслушав вопрос, не сказала ни слова. Но вынула это послание, словно ждало оно тебя.
Ждало? Пифии ведомо будущее. Она – голос бога, глаза его, воля… и что же решил бог для Эдипа? Нет, не станет царевич ломать печать. Страшно! Так страшно, как не бывало никогда прежде.
Или открыть?
Боги его предупреждают. Лишь глупец и гордец откажется слушать их предупреждение. А Эдип – не таков… Ведь, зная судьбу, сможет он устроить так, что предначертанное не случится! Конечно же.
Три дня промучился царевич, а на четвертый взломал печать.
«Беги от своего отца, – было начертано в послании уверенной рукой, – ибо если ты встретишься с ним, то убьешь его и женишься на своей матери».
В ужасе выронил Эдип послание. Он?! Убьет отца?! Того, которого любит сильнее, чем себя самого? Нет! Невозможно! И мать родную – в жены… прочь, прочь!
Беги, Эдип!
И ветер хохочет. А чудится – и не ветер это вовсе, но незнакомец, оставшийся у костра. Горька его правда, а сердце давным-давно умерло. Стоит ли верить подобным людям?
Объятый ужасом, покинул Эдип отцовский дворец, тайно ушел, не желая вновь видеть Полиба, взглядом одним боясь причинить ему вред. Дорога сама легла ему под ноги, и была она легка, вела в казавшуюся прежде далекой Беотию.
Он шел пустынной узкой тропинкой между Дельфами и Даулией, как вдруг на повороте встретил колесницу, в которой сидел старец важного вида. Седой и всклоченной была его борода. Грязны волосы, а взгляд – и вовсе безумный.
– Прочь! – закричал старец, замахнувшись на него палкой. – Прочь, грязный оборванец!
И удар обрушился на плечи Эдипа. Горе, которое столько дней туманило ему разум, переродилось в ярость. Выхватил Эдип палку из рук старца и обрушил на его страшную облысевшую голову. Хрустнула кость, и кровь полилась. Страшно закричал возница, хватаясь за копье, но Эдип был быстрее.
Впервые убил он человека и, испугавшись содеянного, бросился прочь, не разбирая дороги.
– За что? – кричал он небесам. Те молчали.
Горе, горе случилось в Фивах. Убит царь Лай! Мертв и верный возница его. И плачет царица. Но знают многие – слезы эти от радости.
Свободна Иокаста! Свободна…
Избавилась она от своего мучителя. И ведь любим он был ею, хорош был для нее всем, а потом – словно переменилось нечто. Свирепым стал Лай. Подозрительным. В Фивах воссел на трон царский, радуясь своей победе, но нет-нет – радость эта сменялась страхом. Погиб могучий Амфион, не вынеся смерти всех своих детей. Мертва Ниоба. И не вышло ли так, что судьба уже идет за самим Лаем?
Чудились ему в шепоте ветра голоса. Напоминали они о прошлом. И бежал царь из дворца, но тут же, томимый ревностью, спешил обратно.
Молода Иокаста. А если приглянулся ей кто-нибудь и вместе вздумали они избавиться от Лая? Не позволит он! Все – дрожите! Все тряситесь перед Лаем. Он – царь!
Но смерти все равно.
Взяла – и не заметила.
Богатую тризну справили по царю, и огонь погребального костра поднялся до самых небес. Издали показался он Эдипу звездой, сиявшей в белокаменной оправе чужого города. Свет манил его.
– Иди, – будто прошептал кто-то ему на ухо. – Иди туда…
У городских ворот сидел путник с кифарой. Сразу узнал его Эдип и кинулся к нему, желая наказать его за правду, сказанную у костра. Но путник поднял взгляд, полный такой муки, что руки Эдипа опустились сами собою.
– Здравствуй, – сказал он.
– Возвращайся домой. – Путник накрыл ладонью струны, словно желал, чтобы они замолчали. – Не ходи в Фивы.
– Почему?
– Не спрашивай, но – возвращайся!
– Мне нельзя. Оракул…
– Оракул лжет!
– Да как смеешь ты обвинять во лжи пифию! Она говорит устами бога.
– Бога? – рассмеялся спутник и вскочил на ноги. Он был еще не стар, напротив, пребывал в расцвете мужской силы. – Я – тот самый бог, от имени которого она говорит! Похож я на бога?
– Ничуть.
Пропыленный хитон. Истертые в кровь ноги. И глаза, в которых плескалось безумие. Губы иссечены ветром, кожа – смуглая, хотя прежде наверняка была белой, мягкой. Седина в волосах, тяжелая резьба морщин на щеках, которые складываются в уродливую маску.
– Ты говоришь о правде, но для нее правда – это то, что она видит в серебряной чаше. Вернув ее однажды, я спрашивал: правда ли это? Будущее ли? Или же то, что она желает видеть в будущем? Или не желает, но – боится? Не может ли быть такого, что именно она… или любой, кто заглянет в эту мутную воду, сам и предопределит жизненный свой путь?
Он был страшен, этот человек, и Эдип попятился, желая обойти его стороной.
– Нет, постой! Не уходи. – Аполлон протянул руки к брату. – Пожалуйста! Я видел смерть моей Этодайи. Она умерла на моих руках. Дорогу видел… и дорога – со мной. А я устал.
– Чего же ты хочешь от меня?
– Вернись во дворец Полиба. Он – твой отец.
– Ты же говорил…
– Говорил.
Ложь причиняла ему боль. Мертвое сердце трещало, готовое разорваться, но Аполлон прижал к груди кулак, уговаривая себя потерпеть. Ради брата. Вдруг удастся его спасти? Он ведь невиновен! Он знать не знает о мятежной Лето, что жила лишь надеждой на мщение. И о царе, убитом его же рукой. И о том, что случилось давно и забыто…
Тень положила руки на плечи Аполлона, облегчая его боль.
– Вернись, – прошептал он, чувствуя, как силы оставляют его тело. – И тогда обманешь судьбу… он – твой отец. Я… солгал.
Он упал на серые от пыли камни, и кифара раскололась от удара.
– Помогите! – Эдип рухнул на колени, прижался ухом к груди путника. В ней медленно, тяжело переваливалось, стучало сердце. И руки Аполлона были теплыми, травинка, поднесенная к губам, зашевелилась.
– Помогите!
Он был тяжелым, этот странный человек, желавший добра Эдипу. Он раскаялся во лжи, сказанной им тогда, у костра, и тем заслужил прощение. Но он не знал о пророчестве пифии, и теперь Эдип понимал лучше, чем прежде, – нельзя ему возвращаться.
Он любит своего отца. И мать, которая, наверное, клянет беспутного сына. Эта любовь не позволит ему переступить порог их дома. Суждено ли Эдипу скитаться вечно? Пусть так. Но отец его останется жив. И мать избежит позора. Цена неважна.
– Вашему брату плохо? – Мягкий женский голос окликнул Эдипа. – Ему нужна помощь?
– Брату?
А ведь и правда – они похожи. Светловолосы оба, синеглазы, и черты лица путника оттого знакомы ему, что видел Эдип это лицо прежде – в зеркале металлическом. Должно быть, веселились боги, даруя разным людям подобное сходство.
– Он не брат мне. Просто – человек.
– И вы жалеете незнакомого человека? – Женщина вышла из круга своих подруг. Драгоценный камень в богатой оправе. Она выделялась среди прочих, как выделяется Луна среди звезд и звезда на розовой щеке зари. Стройная, темноволосая, она уже перешла пору хрупкой молодости, но и до старости ей было еще далеко.
– Он – хороший человек. И… простите, госпожа, но мне надо найти врача.
– В моем доме есть врач. Эй, пусть подадут носилки для раненого! Как зовут тебя, добрый юноша?
– Эдип. Смею ли я узнать ваше имя?
– Иокаста.
Царица Фив. Прекраснейшая из прекрасных, чья кожа мягка, как лебединое перо. И в темных волосах ее еще нет седины. Стан ее тонок. Руки – легки. И, глядя ей в глаза, пьянел Эдип. Его переполняли странные желания – смеяться хотелось, плясать и петь, говорить всем и каждому, что нет под солнцем Эллады женщины более прекрасной, чем царица Иокаста.
Она же, остановившаяся на дороге из жалости к заболевшему незнакомцу, теперь не в силах была справиться с собственным сердцем. Быстрее билось оно при взгляде на юного Эдипа. И эта новая любовь отличалась от прежней.
Крепкой она будет!
– Откуда ты родом, Эдип? – спросила царица.
– Я – сын царя Полиба. Но вынужден был покинуть родной дом, потому что, если я вернусь, постигнут мой город страшные несчастья. И теперь – скитаюсь, ищу приюта.
– Что ж, ты нашел его… пусть дом мой станет твоим домом…
Боль плавила сердце Аполлона, заставляя его истекать кровью, и она наполняла руки его и ноги. Пылали жаром пальцы, прежде такие легкие. И грудь вздымалась тяжело, борясь за каждый вдох. Денно и нощно рабыни сидели у неподвижного тела, вытирая пот с его лба, жалея несчастного, прогневившего богов. А иначе – разве бывает такое с человеком, что он просто падает и остается недвижимым?
За ним ходили, как ходят за младенцем.
Он ничего не слышал. Он кричал от боли, не разжимая губ. И лишь в краткий миг между ночью и днем легкая тень возникала из сумрака. Садилась она у изголовья, ладонями обнимала его горячую голову и напевала что-то ласковое. Тогда боль отступала.
– Забери меня, – умолял Аполлон тень, зная, что она его услышит. – Забери меня в Аид! Дай испить горьких вод Леты. Пусть лишат они меня памяти… и я забуду боль, которую причинял другим. И слезы маленького Илионея. И то, как хрустнул меч, входя в тело Дамасихтона… и то, как плакала ты… нет, не хочу забывать! Тебя – не хочу. Каждый день, каждую нашу общую минуту – оставь мне. Ты же помнишь! Простишь меня ли? Я отомстил… и сломанный меч еще способен на удар. Я успел. Предупредил его. Брата предупредил. Он спасется. Он дома уже? Дома. Пусть будет счастлив… я так хочу, чтобы хоть кто-то был счастлив.
Гладила тень влажные от пота волосы, и затихал Аполлон.
– Скажи моей матушке – я простил ее. Она ненавидит. Она… она меня отправила… отомстить… И вот лишился я сердца. За что?! Не знаю. Говорят, я – бог. А я не хочу… останься со мной. Если я бог – отпустят меня. Скажи Аиду, что ты – моя невеста. Уходишь? Не уходи…
И вновь стонал Аполлон, а рабыни затихали, боясь прикосновением причинить ему новые муки. Уж лучше бы умер этот человек, чем так страдать! Но не спешили подарить ему эту милость боги, а царица не позволяла дать ему выпить маковый отвар. Умрет Аполлон – и тогда не останется у Эдипа причины и дальше жить в царском дворце. Как Иокаста перенесет разлуку с ним?
Эдип же, не смея желать большего, ловил минуты пребывания рядом со своей царицей…
Свадьбу сыграли.
Фивы славили нового царя – за молодость, силу и красоту. Надо ли им большего? Никому не надо.
Аполлон очнулся ночью. Он понял, что болел, и долго, потому что ослабел и не в состоянии был даже руку поднять. Он захрипел, и слабая тень качнулась ему навстречу. Та самая? Нет. Другая.
Темноволосая девочка склонилась над ним, вытирая пот со лба, и отшатнулась в ужасе.
– Господин! – воскликнула она. – Господин смотрит!
– Где… где… я?
Слова давались ему с трудом. Разодранное ложью горло саднило. И вода не принесла ему облегчения.
– Во дворце царицы Иокасты, господин. И царя Эдипа, – с гордостью добавила рабыня. Она не поняла, почему это радостное известие – а все в городе рады были за царицу, которая отличалась великой добротой к людям, – заставило Аполлона закричать. Слезы покатились из его полуослепших глаз.
– Уйти… он должен был уйти… прочь…
– Не надо, господин. – Рабыня удержала Аполлона, готового подняться с постели. Сил его не хватило на то, чтобы даже сесть. – Вы долго болели, господин. И царица дала приют вам и вашему другу. А теперь вы поправитесь.
Он болел… болел, и снова – во всем виновен.
– Видишь, мама, твоя месть исполняется! Но если она исполнится – я умру.
Шепотом он это произнес, но показалось – она его слышит.
Эдип рано утром навестил больного, потому что ему сказали – очнулся от беспамятства несчастный Аполлон. И поспешил к нему Эдип, желая сказать, что не держит на него зла, но, напротив, благодарен ему за правду, которую Аполлон сказал у Фиванских ворот. Ведь, благодаря этой правде, Эдип сумел избежать своей судьбы. И нашел любовь, которая случается с человеком лишь раз в жизни. Счастлив он.
– Глупец, – сказал Аполлон, выслушав Эдипа. – Почему ты не вернулся?
– Ты болен, оттого и дерзок. Я не вернусь. Отныне здесь мой дом. И моя жена. Здесь появится на свет наше дитя.
– Дитя… – Аполлон закрыл глаза, сдерживая горькие слезы.
– Здесь найдется место и для тебя, странник, кем бы ты ни был. Оставайся! Все говорят, что я схож с тобой лицом, словно мы братья, пусть же так и будет. Твоя кифара привела меня сюда. Она сломалась, но, если желаешь, у тебя появится новая. Только не позволяй ей петь печальные песни.
– Хорошо. Я сделаю так, как хочешь ты.
Когда Эдип ушел, Аполлон отвернулся к стене. Дитя… у них появится дитя… самое время для мести! Сказать Эдипу правду? Он так счастлив. Счастье больно терять, но… чего ради?
Что изменится от этой правды?
Больше будет боли? Нет, Аполлон не желал боли. Хватит с него!
– Нет, матушка, нет, – говорил он, не зная, будет ли услышан. – Исполнилось то, чего ты желала. Он убил своего отца. Он взял в жены мать! И та родит ему сына. Но я скорее умру, чем раскрою ему эту тайну. Он счастлив. Пусть же будет счастлив и дальше. Хватит войны! Умоляю тебя… пощади его. Пощади меня.
Молчание было ему ответом.
Шли годы.
Чужое счастье – как горький мед. Но зависть не мучила Аполлона. Он медленно оправлялся от своей странной болезни. Сделавшись молчаливым, Аполлон избегал людей – всех, кроме Эдипа. Тот же чувствовал к Аполлону странную приязнь, словно существовала между ними невидимая связь.
Эдип был хорошим царем.
А Иокаста – царицей.
Родился ребенок, названный Полиником… а затем и второй.
– Я счастлив, друг мой, – признался как-то Эдип Аполлону. – И мне хочется поделиться этим счастьем со всем миром! Пойдем на пир. Хватит тебе прятаться от людей.
– Ты счастлив, – Аполлон больше не играл, хотя порою тревожил струны инструмента, но мелодии рождались какие-то разорванные, одичавшие, – так береги свое счастье! Каждый день! Каждый вдох. Как знать, сколь долго ему длиться?
– Снова ты говоришь странные вещи. Порою они пугают меня.
– Что может испугать бесстрашного Эдипа?
Не ответил Эдип, потому что сам не мог бы выразить словами суть своего страха. Страх этот порою пробирался во дворец, просачиваясь мимо стражи, мимо слуг, мимо чутких псов. Страх касался затылка, и Эдип весь леденел, прерывался стук его сердца, и кровь остывала в жилах.
Но страх его отпускал, и снова Эдип становился собой.
– Пойдем, друг. Отчего сторонишься ты моей жены? И меня? И дома нашего? Неужели плохо тебе здесь живется? Или кто-то задел тебя дерзким словом? Радость у меня сегодня – сын родился. А ты прячешься, как будто задумал недоброе.
– Я завидую, – отвечал Аполлон. – Некогда здесь жила женщина.
– Красивая?
– Для меня она была прекраснее Елены Троянской, Европы, Данаи… да хоть бы и самой Афродиты! Тебе ли не знать, что красота живет в глазах смотрящего? И я готов был любоваться ею целую вечность. Она подарила бы мне сыновей. Или дочерей. И я бы, как ты, звал на пир любого, чтобы поделиться счастьем.
– Она умерла?
– Я убил ее. Слишком много правды… поэтому – не спрашивай, мой друг. Я не хочу причинить зло и тебе. А потому мне лучше молчать и держаться вдали от твоего счастья.
Честен был Аполлон. И за эту честность был Эдип ему благодарен.
Шли годы. Седины прибывало в волосах Иокасты, но и только. Не старела царица, грела ее любовь Эдипа. И он, любя ее, оставался молодым. Аполлон же, издали наблюдая за братом, говорил себе, что миновала гроза. Смилостивились боги. И, значит, надо молчать.
Даже когда правда выжигает сердце.
Уйти?
Не позволят ему. Да и не сумеет Аполлон покинуть чужой очаг. Хоть бы крохи тепла…
Чума прокралась в Фивы через дальние ворота. Старуха с клочковатыми волосами, с пеплом на одеждах, она коснулась морщинистой рукою пастушка, и тот умер. А следом – и отец его… сгорели братья. Ушли сестры. Хихикала старуха, бредя сквозь толпу, и ощущали люди холод прикосновенья ее руки.
Чума поселилась в Фивах.
Пылали костры. Рыдали плакальщицы. И жрецы приносили богам жертвы, умоляя их о снисхождении. Дым летел к небесам, застилая солнце. И Аполлон, отложив кифару, спустился в город. В сумке его нашлось место и редким травам, и дорогим маслам, которые привозили из страны Кемет, и черным камням, добытым из желчи, и многим иным предметам, которые используют лекари.
– Ты смел, мой друг, – сказал Эдип. – Все лекари бежали из Фив. Лишь ты остался. Не боишься, что болезнь заберет и тебя?
– Я буду рад, если она заберет меня. – Аполлон улыбался – впервые за долгие годы. И лицо его вдруг помолодело. Рабыня, которой случилось увидеть царя и его дальнего родича – а все во дворце полагали, будто Аполлон приходится родичем Эдипу, – поразилась удивительному их сходству.
– Я не боюсь чумы, друг. Она – мой враг. И с этим врагом я буду сражаться. Прежде сам я выпускал болезнь на волю, сейчас же я могу остановить ее.
Хихикнула старуха, стоявшая за спиной Аполлона, потянула было руку, но отпрянула. Вспыхнули огнем ее сморщенные пальцы. Закричала чума, но никто не слышал ее крика. Горел Аполлон ярким солнечным светом, от которого слезились ее бельмастые глаза.
Прочь! Бежать!
Остаться! В Фивах – множество людей. Всех он не спасет. Не остановит болезнь. Из дома в дом полетела чума, пробираясь в двери, трясла пепельными одеждами, седыми волосами. Кашляла над колодцами, отравляя воду.
Не спасешь людей, лекарь!
Аполлон шел по ее следу. Он умылся водой из колодца, и вода очистилась.
Он входил в дома, и сгорали оброненные старухой волосы, исчезал пепел, и сам воздух становился легче, очищаясь от чумной вони. Умирающие легко покидали эту землю, стоило лишь Аполлону коснуться измученного человека. А больные обретали прежние силы. И многие выздоравливали.
Полетела по городу слава: берегись, чума, Аполлон идет!
Беги. К воротам. И от ворот. По опустевшей дороге. Уводи с собою крыс. Казни рабов, хоть и не виновны они. Радуйтесь, Фивы, оставила вас болезнь!
И, покинув запертый дворец – боялся Эдип, что поразит болезнь любимую жену и детей, ею рожденных, – вышел царь на площадь. Обнял он Аполлона, которого люди славили, как славят героев.
– Может, теперь тьма покинет твое сердце? – спросил он.
– Не знаю.
Аполлон все еще не научился лгать. Он глядел на людей, но видел лишь одно лицо. И светлая тень за плечом его улыбалась.
– Скажи…
Аполлон не позволил Эдипу задать вопрос.
– Не спрашивай меня, – взмолился он. – Не спрашивай ни о чем! Ложь причиняет мне боль. А правда – причинит боль тебе. Оставь все, как оно есть.
И эту его просьбу исполнил Эдип.
– Что ж, жил ты гостем в моем доме. Теперь живи родичем. И навек забудь о скитаниях. Отныне здесь – твой дом.
Известие о чудесном излечении Фив несли на крыльях чайки. Слушали их быстрые корабли и пересказывали волнам. И с каждым пересказом становилась эта история все более удивительной. Уже не лекарь ходил из дома в дом, но молодой бог, прекрасный, как утро, облаченный в белые одежды. Золотую кифару держал он, извлекая из струн ее звуки неописуемой красоты. И музыка заставляла болезнь отступать.
Звали бога – Аполлон.
Уж не тот ли это Аполлон, что одарил пифию пророческим даром?
Не в его ли честь возвели в Дельфах храм?
Не ему ли шлют дары, прося правдивого ответа на свои вопросы?
И устремились многие корабли к острову, желая приветствовать нового бога.
– Радуйся! – кричали люди. И несли к алтарям ветки благородного лавра, оливки и вино. Дарили богу ткани и украшения. – Радуйся!
Но не было места для радости в сердце Лето. Она словно спала, пробуждаясь лишь тогда, когда видела пред собою серебряную чашу. Лицо на дне ее изменялось. Вот Нерей, дед, которого никогда не видела Лето. Вот – Лай… его она помнила. Золотые волосы, синие глаза. Голос – ласковый, от которого трепетало ее сердце. И – предательство! Предательство разве можно простить?
Вот Ниоба извивается черной змеей, тянет руки, то проклиная, то прощение выпрашивая. Нет ей прощенья! Всех сгубит солнцерожденный Аполлон.
Бог он! И в самой Лето течет кровь титанов. Верила в это она и крепче сжимала чашу, желая увидеть будущее. Видела, но – чужое. Мелкие людские тревоги. Скучно… но надо отвечать на их вопросы. Не ради себя – ради сына. Люди любят чудеса, пусть же получат их.
А будущего на всех хватит. Бездонна чаша…
Очнулась Лето ото сна, увидев вдруг изможденное лицо сына. Он не кричал, но крик застыл в его глазах. Какая боль, ужасная боль… кто посмел его ранить?!
А он постарел… мир жесток даже к богам. Слишком долго бродил Аполлон вдалеке от стен дома родного. Пора ему возвратиться, пора испить вина из чаши и взойти на гору, с которой шагнет он на Олимп. Почему? Потому что он бог. Боги живут на Олимпе. А на земле они – стареют.
И эти ее мысли казались Лето правильными.
Но Аполлон не желал возвращаться. Уж не из-за этого ли человека, так болезненно похожего на Лая? Царь мертв, пал он от руки того, кто сейчас сидит на троне.
Не сидит – восседает! Указывает на Аполлона, говорит что-то гневное, оскорбительное. И женщина, лежащая у ног его, мертва. Она некрасива, стара, но – знакома. Она снилась Лето прежде, когда сны ее еще отличались чем-то от яви. И вот – опять.
Уж не она ли виновница той боли, которую испытывает милый ее Аполлон?
Мелькнуло имя – Эдип…
Эдип?
Он жив еще?! Он должен был умереть, от стыда ли, от гнева ли богов. Месть не свершилась? Силы оставили Аполлона?
Гнев обуял Лето, но одолела она его, позвала жреца. Жрецы не мешали Лето, берегли они ее и сына, служа ему верно, доказывая тем самым божественную суть Аполлона.
Они не пытались отнять у нее чашу, довольствуясь золотом и иными дарами.
Многие спешили одарить свою судьбу. Или – откупиться от нее?
– Скажи, – спросила Лето, глядя на жреца белыми глазами. И тот, не будучи в силах вынести этот взгляд, упал ниц. – Скажи, жрец, где теперь мой сын? Верно ли, что живет он в Фивах?
– Да, госпожа.
– И что служит он Эдипу?
– Да, госпожа. Нет у Эдипа друга вернее, чем ваш сын. Нет у Фив защитника иного, кроме сына вашего. Чтят его не как бога, но как человека, который сумел одолеть чуму.
– А он что?
– Он называет царя братом.
Братом… они и есть братья – по половине своей крови. Но вторая половина – иная. Пролитая, растеклась она рекою между Аполлоном и Эдипом. Глупец! Предатель! Как мог он обойтись с родной матерью так жестоко?! Она кормила его молоком, и оно было горьким от ненависти. Она пела ему колыбельные, жалуясь на судьбу. Она шептала ему страшные сказки о том, как сгубили коварный Лай и подлая Ниоба благородного отца ее, о том, как жестоко обошлись с нею самой, о том, что месть – вот единственное, ради чего стоит жить.
А он? Он, клинок разящий, сломался! И, убив детей Ниобы – очень ей помогла ее гордыня! – пощадил брата. Сел псом цепным у ворот дворца. И стережет, стережет Фивы.
Молчит – о кровосмешении.
Но Лето знает, как разрубить этот узел.
– Готовьте корабль, – велела она жрецу. – Настало время мне свидеться с сыном. Пусть возвращается домой…
Вновь пела кифара о любви, пусть чужой, но радостно было Аполлону слышать смех людей. Сквозь кружево листвы он глядел на влюбленных. Они, утомленные жарой, присели отдохнуть. И руки сплетенные их – как ветви виноградной лозы. Не разорвать, не разрушить эту связь.
Для них играл Аполлон.
И для детей, которым жара была нипочем. Смех их доносился издали, украшая его песню.
Счастье. Но продлится ли оно долго?
– Друг мой! – Эдип нашел Аполлона в саду, где он проводил почти все время, говоря, что только среди молчаливых деревьев спокойно ему. – Друг мой, принес я радостную новость. В дом мой пришла женщина, называющая себя Лето. И говорит, что она – твоя мать. И вижу я ваше сходство.
Разорвалась струна, поранив палец певца.
– Долго она искала тебя, желая вернуть сына. И вот – нашла. Так поспеши же! Что может быть радостнее, чем встреча с матерью?
– Не слушай ее, – взмолился Аполлон. – Что бы она ни говорила – не слушай…
Прекрасная Лето.
Ужасная Лето.
Старуха в черных одеждах стояла перед царицей, глядя на нее с такой ненавистью, что сердце Иокасты заледенело. Где и когда успела она причинить боль этой женщине? Не пересекались их пути, но тогда за что ее так ненавидеть? И улыбалась царица страшной гостье, говорила с ней ласково, но не слышала Лето ее слов.
– Здравствуй, сын, – сказала она Аполлону. – Неужто не рад ты видеть меня?
Белоглазая, седовласая, была она ужасна, как бывает ужасна эринния, занесшая меч над безумцем, дерзнувшим перечить воле богов.
– Рад, матушка.
Аполлон поклонился ей, не смея обнять.
– Тебе пора возвращаться домой. – Она нежно коснулась щеки сына, желая стереть с нее морщины. Разве стареют боги? Нет! Это люди виноваты, люди причинили зло ее Аполлону. Так пусть же поплатятся они!
– Я вернусь, матушка. Пойдем. Сейчас.
– Нет, дорогой, еще рано.
– Пойдем! – Он схватил мать, готовый зажать ей рот, если вздумает она сказать хоть слово.
– Рано, дорогой. Рано. – Она с легкостью змеи вывернулась из его объятий. – Разве не желаешь ты проститься с братом? Рассказать ему правду?
– Уходи отсюда, Эдип!
– Не гони его, Аполлон. С братьями так не поступают. Ты называл моего сына братом, царь Эдип, не зная, что и в самом деле – брат ему. От одного отца вы были рождены.
– Молчи! – закричал Аполлон.
– Ты тоже прикажешь мне молчать, царь? Неужто не желаешь узнать его имя?
И бледное семя болезни, до сих пор дремавшее в теле Аполлона, распустилось, сковав его руки и ноги, связав язык. Стучала кровь в висках, грохотало сердце. Но ничего не в силах был сделать он, чтобы остановить Лето.
– Его звали Лай, сын Ладбака, брат Амфиона… мой презренный муж. И твой тоже, царица!
– Нет…
– Да. Не вам ли было предсказано, что сын, тобою рожденный, убьет отца? И что станет он позором вашего рода, таким позором, который не смоют века…
– Ребенок мой родился мертвым, – прошептала Иокаста. – Мертвым родился!
– Это тебе так сказали, царица! Он жив и был живым, когда наш трусливый муж оставил его в горах, надеясь, что дитя сожрут лисицы или волки. Но судьбе было угодно, чтобы пастух отнес младенца царю Полиба… твоему отцу, добрый Эдип! Тому самому, чьей смерти ты не желал. Видишь, исполнилось мое предсказание. Ты убил своего настоящего отца и взял в жены мать! И нажил с ней детей…
– Ты знал?! – обратился Эдип к Аполлону, по лицу его пытаясь прочесть своей приговор. – Знал… ты умолял меня вернуться домой. Ты солгал мне… солгал!
– Всего лишь раз. – Аполлон сумел-таки заговорить, преодолевая боль. Он слышал шаги близкой смерти и ощущал теплые руки на плечах своих. Тень давала ему силы. – Я хотел, чтобы ты вернулся. Хотел… а потом было уже поздно.
– И ты смолчал! Из зависти, да?
– Он смолчал, – продолжила Лето. Пила она чужой страх и боль – и не могла насытиться. Собственные ее раны пылали. – Он смолчал, позволив вашим детям появиться на свет, а с ними – и проклятью богов. Чума пришла в Фивы! Она – ваша кара. А ты славил моего сына, как избавителя.
Закричала Иокаста. Громко, как раненая птица. Безумием вскипела ее кровь. И острый нож вошел меж ребер, остановив ее сердце. Эта легкая быстрая боль погасила другую.
– Почему?! – Эдип смотрел на того, кого уже привык считать другом. И, выходит, братом… и в мертвеющих его глазах видел лишь себя самого.
– Я… я потерял ту, которую любил. И не хотел, чтобы ты тоже… но все свершилось… кому нужна была правда?! Кому?! Жаль, что проклятье Ниобы сбылось не до конца. Каменное сердце… без боли… без боли, каменное…
– Идем, мой дорогой сын. – Лето взяла Аполлона за руку, как когда-то, в далеком детстве, когда он и шагу не умел ступить без поддержки матери. – Идем домой. Теперь уже все…
И, зачарованный голосом Лето, Аполлон сделал шаг.
Второй.
Он рухнул на третьем, потому что легкие руки, лежавшие на его плечах, вдруг стали невыносимо тяжелыми.
– Вставай! – крикнула Лето. – Ты же бог! Боги не умирают. Немедленно вставай… корабль ждет! Он отвезет тебя домой. Помнишь скалы и крики чаек, мой сын? Помнишь, как пусто нам было там? Теперь на острове множество людей. Они славят твое имя. Они желают видеть бога.
Сердце замирало, останавливалось…
Медленно. Тяжело. И Аполлон сквозь сомкнутые веки видел лицо женщины, склонившейся над ним. Это лицо теряло года, а голос – хрипоту.
– Мама…
– Конечно, дорогой. Я здесь. Дома ты поправишься…
– Я прощаю тебя. – Аполлон улыбнулся. – Я прощаю…
Пощечины ее он уже не ощутил. Умер, будучи почти счастливым, потому что тень бесплотная вдруг обняла его, как обнимала дорогая Этодайя.
– Ты дождалась меня? – только и спросил Аполлон.
– Конечно. Как я могла не дождаться бога…
Корабль под ярким белым парусом приблизился к острову Делос. Мерно работали гребцы, и корабль летел с волны на волну, подобный стреле, слетевшей с тетивы тугого лука. И люди, множество людей, собравшихся на берегу, приветствовали корабль криками. Выпустили в небо голубей и перепелок, славя Аполлона и мать его, прекрасную Лето.
Жрецы помогли ей спуститься на берег – фигура в плотных покрывалах, спасающих прекраснейшую от оскорбительного взгляда смертных.
– Радуйтесь! – сказала Лето, и многие голоса подхватили это слово. – Мой сын, могучий Аполлон, взошел на Олимп! Он занял место, причитавшееся ему от рождения!
И раскололись тучи, пропуская с небес яркий солнечный свет.
– Славьте Аполлона! – закричали жрецы. – Не знают промаха стрелы его, как не знает ошибок та, которой открыто будущее…
Лишь оказавшись в пещере, в которой Лето жила все эти годы, скинула она тяжелые покрывала. Села на стул, склонилась над жаровней, куда жрец бросил сухие лавровые листья. Второй наполнил чашу до краев и поднес ее пророчице.
– Пей, – велел он.
И Лето выпила.
Ей это было привычно.
На дне она увидела лик сына, и был он счастлив. Золотое сияние исходило от кожи его. Бежал он по небесному пути, легконогий, вечно молодой, как и подобает богу. А что за тень там, рядом с ним? Женщина…
Ревность кольнула сердце Лето, но тут же отпустила.
Женщина. Сестра. Конечно, у ее бога была сестра, которую он любил больше, чем себя самого. Просто Лето забыла о ней, а теперь – вспомнила. Стара она стала, вот память и подводит ее.
Любовалась Лето видением и, когда жрец, коснувшись ее плеча, задал вопрос, ответила она, не думая ни о чем, лишь бы отстали все от нее. Ей хотелось смотреть на сына.
Не каждой женщине удается родить бога!
