С Далматовым легко говорить. Он умеет слушать, не удивляется странностям, не спешит уверять, будто Саломее все привиделось, что она переутомилась и вообще излишне впечатлительна. Он поверит в этот дом, заполненный странными вещами, которые сделали странными людей, в этом доме обитающих. В табакерку, где никогда не хранился табак, но скрывался яд.

В милую Ренату, которая за маской светского любопытства скрывала свой истинный интерес к Саломее.

И в Аполлона, переставшего быть солнцем.

– Ты его еще любишь? – Далматов вытянулся на заднем сиденье и сунул руки под голову. Выглядел он уже почти нормально. А Саломея испугалась.

Но произошедшее с ним еще не дает ему право лезть к ней с такими вопросами.

– Это важно? – она не хотела говорить на эту тему, потому что сама еще не до конца во всем разобралась.

– Ничуть. Интересно просто.

– Тогда – это не твое дело.

– Не злись. – Он поймал прядь ее волос, опять выпавшую из-за уха. – Когда ты злишься, у тебя веснушки пропадают.

И пусть бы себе пропали совсем, но вряд ли Саломея способна разозлиться так сильно. А вот к парикмахеру заглянуть ей следовало бы или хотя бы подстричь волосы, которые летом растут как-то совсем уж быстро и беспорядочно.

Как пузыреплодник в тени тополей. Старая аллея расступилась, впуская в себя серую ленту дороги. Саломея помнит это место. И деревья – тоже. У первого ствол расколот, а под корнями второго она устраивала «секрет». Ямка в земле. Трава. Несколько сорванных цветков и яркая конфетная обертка. А сверху – стеклышко. И – засыпать песком. Потом – смести песок и любоваться созданной картинкой.

Вот только цветы быстро погибали…

Далматов предложил – надо ставить их в воду, и принес тогда рюмку из столовой. Рюмку приходилось закапывать, но цветы и правда жили дольше. Правда, потом они умирали все равно. В оранжерее – другое дело, там все всегда цвело, и было жарко, солнечно.

Саломее нельзя было находиться там одной. Илье же не нравилось быть окруженным цветами.

Ему вообще нигде не нравилось, только в собственной комнате или в библиотеке. Но там, на взгляд Саломеи, было слишком скучно и темно.

А дом постарел… Он выглядит уже не таким огромным, как в детстве. Тогда ей казалось, что сама тень его давит на землю.

– Ну и как тебе? – Далматов смотрел на дом через затемненные стекла очков, но Саломея готова была поклясться, что во взгляде его нет ни капли любви к этому месту.

– Нормально…

– Я думаю продать его.

– Нет!

Ступеньки растрескались. И газон облысел. Его больше не стригут и не поливают, как прежде. Сквозь стебли травы пробились беспородные ромашки, одуванчики с жесткими корнями и высокая сизая лебеда. Далматов не заботится о доме. Почему? Не понимает, что место это, существующее сейчас, в эти минуты, способно прекратить свое существование? Исчезнуть – вместе с комнатами, вещами, воспоминаниями. И поздно будет сожалеть об утрате…

В холле ничего не изменилось. Пол. Потолок. Стены. Краски потускнели, вещи постарели, но все – на прежних местах.

– Ты здесь совсем не убираешься? – Саломее стало обидно за дом, который совершенно не заслужил подобного обращения.

– Идем, – Далматов тянет ее за собой, мимо мраморной Венеры, посеревшей от стыда и тоски, мимо яшмовых ваз, в которых некогда стояли живые цветы.

Лестница стонет под их весом. Перила утратили прежнюю гладкость, так и норовят засадить занозу в руку, будто они обижены и на Саломею тоже.

– Ты же здесь не бывала, верно? Долго не бывала. – Илья распахивает дверь и шутливо кланяется. – Прошу! Заходи. Чувствуй себя… как-нибудь.

Она и вправду здесь не бывала. Иные запреты обходят легко, забывая о них, Саломея помнила об этом – не заходить в кабинет.

Дважды она подбиралась к двери, влекомая любопытством, но всякий раз останавливалась, разглядывала темный лоснящийся дуб, тяжелую ручку и бронзовые петли, столь мощные, что выдержали бы и каменную плиту.

В первый раз у нее не хватило решимости. Во второй – ее остановил Илья. Он ударил ее по руке, которую она уже протянула к двери, схватил Саломею в охапку и поволок прочь. Она так удивилась, что даже не воспротивилась. Илья же, запихнув Саломею в свою комнату, отвесил ей подзатыльник:

– Не смей подходить к двери!

Он был каким-то белым и страшным; подзатыльник – обидным. И Саломея расплакалась от обиды. Она ведь только посмотреть хотела…

…ковер на полу, со сложным замысловатым узором. Плотные портьеры. Стол выделяется в сумраке, этакая темная громада, за которой и потеряться недолго. Книжные полки.

Бумажные корешки.

Запах табака, хотя Далматов, кажется, не курит.

Он включает свет, но тяжелая пятирожковая люстра в хрустальном наряде не справляется с сумраком.

– Садись, – Илья подводит ее к креслу, слишком массивному, чтобы сидеть в нем было удобно. Да и, судя по слою пыли, посетителей этот кабинет давненько не видел.

– Или не садись. – Стол слишком большой для Далматова. Он выглядит подростком, забравшимся на отцовское место. – Ты когда-нибудь слышала об Ирине Николаевне Громытько?

– Нет.

– Пядь Ольга Генриховна? Или Зайчик Марина Лаврентьевна? Евгения Алексаш? Ольга Белькова? Эти люди тебе знакомы?

Пустые имена. Саломея пытается отыскать хоть что-то: эхо, тень, ощущение случайного знакомства, но – нет. Она уверена – ни с кем из перечисленных Далматовым людей она не знакома.

Но за этими именами… стоит холод.

– И они друг друга не знали, – сказал Далматов, подпирая подбородок кулаком. – Они разные. По возрасту. По семейному положению. По достатку.

– Они умерли?

– Да.

– Их убили?

– Да. Но доказать это не удастся. – Далматов откинулся в кресле и почти потерялся на фоне темной спинки. – Аневризма аорты уголовно не наказуема.

Четверо. Нет, пятеро – вместе с Ириной, о которой Далматов упомянул вначале.

– Они все были талантливы, по-настоящему, если ты понимаешь.

Саломея понимает.

– Из-за таланта и погибли. Их… забирали, где-то держали, прятали, использовали «на износ», а потом – выбрасывали. Еще живых, но – уже на грани. Перед самым исчезновением Ирине предложили работу в Центре. И она согласилась. А вот Ольга Пядь отказалась, только это было неважно… В «Оракуле» хватает предсказательниц, и прогнозы они дают поразительно точные. Конечно, не всегда и не всем. Возникает закономерный вопрос…

Он думает, что Аполлон связан со всем этим?!

Он, конечно, совсем не такой, каким Саломея его запомнила. И вообще, если подумать, Саломея плохо его знала. Но ведь это еще не причина, чтобы подозревать его в чем-то подобном… и он сам попросил ее о помощи.

– Думаю, ты – следующая, – спокойно сказал Далматов. – И я очень хотел бы ошибиться! Поэтому я и не поехал к тебе. За твоей квартирой наблюдают. И мое появление было бы… неуместно.

– А там, значит, появиться было уместно?

Саломея злилась, на себя и еще – на Далматова, который опять полез не в свое дело! И то, что он предлагает ей свою помощь, ничуть не извиняет это непрошеное любопытство.

– Уместно. Что не спрятано, то не вызывает подозрений. Мы – старые знакомые. Не друзья, скорее, приятели, да и то пребываем в отношениях… несколько натянутых. Но это не помешает мне обратиться к тебе за помощью… а им – воспользоваться счастливым случаем.

– Не понимаю.

– Алиска… ты не знакома с Алиской? Надо это исправить, но – позже.

У Саломеи нет желания знакомиться с Алиской.

– Алиска была в Центре. И пришла оттуда с намерением меня приворожить. Ну, это я так подумал сначала…

Приворожить? Далматова?! Неведомая ей Алиска определенно не понравилась Саломее, и если раньше неприязнь эта была безосновательной, существовавшей как бы сама по себе, то сейчас она обрела твердую причину.

Привороты – зло.

Бабушка так говорила, а уж она-то знала толк в любовной магии.

И Саломее когда-то она отказалась помочь.

– Сначала – чай. Потом – коньяк… ни вкуса, ни запаха непонятного я не заметил. Скорее всего – обыкновенная водопроводная вода, которую продали, как эликсир.

– Ты что, выпил… это?!

Далматов пожал плечами:

– Мне было интересно. Да и вряд ли Алиска стала бы меня травить… сейчас – не стала бы…

Он повернулся, и старое кресло громко заскрипело. Звук этот был неприятным, да и сама комната – большая, но какая-то тесная, заваленная старьем и пропыленная от темного потолка до древнего ковра, – вызывала отвращение.

– А Лешеньку ведь убили, – задумчиво произнес Далматов.

– Какого Лешеньку?

Далматов словно не услышал, он сидел с закрытыми глазами, вполоборота к окну, и тусклый свет стирал черты его лица.

– Время. Мне нужно время, – Далматов все-таки очнулся. – Погуляй пока, ладно?

Безумное утро перерастало в безумный же день. Саломея вышла из кабинета, прикрыла дверь и поняла, что осталась наедине с домом.

Второй этаж.

И первый.

Галерея с французскими окнами. Стекла заросли грязью и плющом, который пытался спрятать эту грязь, но вместе с нею скрывал и солнце. В полумраке ведь почти не остается цветов и красок. И ковровая дорожка, которую Саломея помнит бордовой, нарядной, теперь имеет бурый неопрятный цвет. В складках портьер, подобранных золотыми шнурами, сидит паук. Он хорошо потрудился: затянул кружевом мелкие трещины на побелке. И Саломея убирает руку – не ей тревожить этого паука, да и само это место… Библиотека. Здесь лишь одно окно, и луч света разрезает помещение пополам. Обе половины – отражение друг друга. Высокие полки, многочисленные тома…

О книгах тут заботятся. Ну, хотя бы о книгах… бумаги брошены на столе, словно их забыли, пожелтевшие страницы выдают, что забыты они уже очень давно – год или два или – сто лет.

Это место словно погрузилось в сон.

– Здравствуй, деточка, – скрипучий голос заставил ее обернуться. Саломея не сразу различила фигуру, скрывавшуюся в тени полок. – Совсем выросла!

Она узнала этого человека сразу, хотя прежде совсем не помнила о нем.

– Степан?! – имя ей удалось «поймать» не сразу. – Степан Игнатьевич!

Он и прежде выглядел старым и даже древним. Ходил, опираясь на трость. Прихрамывал сразу на обе ноги, но притом – умудрялся быть сразу и везде.

В саду, попивая кофе с нелюдимым садовником.

В кухне, отпуская шуточки, и толстолицая повариха краснела от этих шуток, смысл которых стал понятен Саломее лишь сейчас.

В гараже… в бильярдной… в библиотеке… везде, где возникала какая-нибудь проблема. А проблемы Степан Игнатьевич улаживал легко. Он улыбался щербатой своей улыбкой, приглаживал седые усы и говорил что-то – не важно, что именно, но самая страшная беда вдруг переставала быть бедой.

– Степан Игнатьевич! Как же я рада вас видеть!

– А я уж до чего рад!

Он мало изменился. Не постарел, скорее, стал тоньше, суше. И трость та же, полированная, с металлическим набалдашником в виде растопыренной птичьей лапы.

Черный пиджак кажется слишком большим для него. Высокий воротник рубашки прикрывает морщинистую шею. Седые усы истончились. И глаза поблекли.

– Красавицей стала, – сказал Степан Игнатьевич. – Я же обещал, что так и будет. Ты присаживайся, не бойся, тут еще можно обитать. На библиотеку меня хватает.

Кресла и правда были чистыми, и даже обивка их – полосатый шелк – выглядела почти новой. Саломея тайком провела пальцем по ткани. Гладкая и холодная, как раньше.

– Не думала, что вы все еще работаете.

– Ну как работаю. Скорее, живу здесь. Приглядываю.

Уточнять, за кем и чем он приглядывает, Степан Игнатьевич не стал. А Саломея не спросила его, куда подевались все остальные – кухарка, садовник, мрачностью и обликом своим напоминавший сказочного людоеда; горничные и щеголоватый улыбчивый шофер. Да мало ли было в доме людей?

Много. Но Саломея о них забыла, и люди исчезли.

А с исчезновением Степана Игнатьевича погибнет и дом.

– Шиповник нынче одолел, – пожаловался он, накрыв ладонями навершие трости. – Его руки, полупрозрачные, тонкие, походили теперь на эту птичью лапу. – Розы-то Лидии Анатольевны погибли, за хозяйкой следом, а шиповнику – что сделается? Растет и растет. Совсем спасу не стало! Я уж предлагал его выкорчевать, но Илья Федорович не разрешили. Астры, помните, ваша матушка передавала? Тоже живы и цветут… Хотите взглянуть?

Саломея хотела.

Она не помнила, чтобы матушка «передавала» астры или вообще хоть что-то, да и сомневалась, что в оранжерее сыщется место для столь простых цветов. А они есть – и живы.

Степан Игнатьевич шел медленно, хромота его за эти годы усилилась, и Саломее стало стыдно, что она потревожила покой старого человека.

– Помните, вы вон там, в кустах, прятались? – Он вывел ее на террасу, за которой начинался сад. Некогда ухоженный, сейчас он разросся и одичал. Поникли ветви деревьев, набросив влажную вуаль тени на кусты, лужайки и развалины клумб. – А наш Борис делал вид, что сердится.

Делал вид? Саломее помнится иное…

– Он был добрейшей души человеком. Четверых дочерей имел…

– И что с ним случилось?

– Ушел, – Степан Игнатьевич открыл стеклянную дверь. – Давно. Когда Федор Степанович с Ильей Федоровичем поругались. Тогда многих уволили.

Сад подобрался вплотную к дому. Неряшливый, дикий, он забросил на участок сети из плетей винограда и пустил вьюнок по каменному парапету.

– Норов у Федора Степановича больно горячий был. Долго они потом помириться не могли! Перед самым несчастьем только, когда Лидия Анатольевна занемогла.

Узкая тропинка вела в глубь сада, туда, где драгоценным камнем в зелени древесной оправы стояла оранжерея.

– И теперь вот… запустеваем.

– Степка! – крик донесся со стороны оранжереи. – Степка, ты кого притащил?!

Голос был женским и каким-то неприятным.

– Степка, иди сюда немедленно!

– Простите уж, – Степан Игнатьевич церемонно поклонился, – но Алиса Сергеевна не любят ждать.

– И ты иди сюда! Не вздумай от меня бегать!

«Бегать» Саломея и не думала. Она сошла с тропы и, наклонившись, с удовольствием коснулась высокой влажной травы. Мягкие колоски скользнули по ладони, и ромашка оставила на коже россыпь желтой пыльцы.

– Что ты там делаешь?! Степка, кто это?

– Саломея, – представилась Саломея, избавляя Степана Игнатьевича от необходимости объясняться. – Меня Илья пригласил.

– Элис.

На вид ей было чуть за двадцать. Высокая, но не настолько, чтобы выделяться в толпе. Стройная, но не до истощенности. С идеальной формы бюстом, с идеальной же формы ногами. Белоснежное бикини подчеркивало золотистый оттенок ее кожи.

И никаких веснушек…

– А вы ему кто? – Она внимательно разглядывала Саломею, явно не зная, стоит ли воспринимать ее появление как угрозу или же следует проявить дружелюбие и заручиться ее поддержкой – на всякий случай.

– Друг.

Элис фыркнула, похоже, не верила она в такую дружбу.

– А я – невеста, – она решила обозначить правила игры. – Отдыхаю вот… медитирую!

Судя по расстеленному на земле покрывалу, крему для загара и свежему номеру «Вог», Элис банально загорала, но постеснялась в этом признаться.

– И тут – вы! – добавила она.

– Извините, Алиса Сергеевна. Мы не думали причинить вам беспокойство.

– Ты вообще думать не умеешь, – огрызнулась Элис. – Чаю нам принеси. И не сюда, а в… в голубую гостиную! Ясно? Ничего не может! Старый уже. На пенсию пора… чего тащишься еле-еле? Рысью побег!

Она покраснела – не то от злости, не то от жары, и Саломея испытала острое желание влепить этой дурочке пощечину. Степан Игнатьевич удалялся неторопливым шагом и почти не хромал.

Элис замолчала. Саломее тоже было нечего сказать.

– Если вы не возражаете, я прогуляюсь по саду, – произнесла она, когда молчание стало уж и вовсе неприличным. – Здесь где-то есть цветы, которые посадила моя мама…

– Цветочки – там, – Элис с готовностью указала на оранжерею. – Которые остались. А я пойду переоденусь. К чаю!

Она подхватила покрывало, крем и белое теннисное платьице, брошенное на траву. После ухода Элис в саду стало тихо. Жужжали пчелы, тучками вилась мошкара. Пахло травой, землей и розами, огромный куст их приник к стеклу оранжереи, словно заглядывал внутрь.

Пусто. Темно. На стеклах – испарина, и надо бы открыть люки, проветрить, только кто будет этим заниматься? В проходе стоят горшки – пустые и наполненные землей. Хозяйка ушла надолго…

Навсегда.

Рассада мертва. Почернела лиана, свесила пожухлые листья. Разросся декоративный плющ. И некое неизвестное растение раскинуло алые флаги цветов. Они качнулись от невидимого ветра, как если бы кто-то потревожил вязкий воздух оранжереи.

Кто?

Саломея не успела обернуться. Удар обрушился на нее сзади. И цветы коснулись ее лица, впились в кожу тонкими иглами колючек. Саломея хотела закричать, но второй удар погасил и крик, и свет.

В этой влажной темноте было спокойно…