Глава 5
Обличье зверя
Тамара уходила тихо. Она не стала собирать вещи, но, напротив, постирала некоторые в старом эмалированном тазу, который отыскался на кухне. Вещи Томочка развесила на стуле и оконных рамах, позволяя ветру уносить пахнущую «Тайдом» влагу.
Руки от стирки стали скользкими, неприятными. И кожа на пальцах скукожилась, но разве это беда? Беда стережет внизу. Она подозревает неладное и следит за Томой исподволь, прикрываясь заботой.
Ложь!
Сумочка. Паспорт. Кошелек бросить на видном месте, оставить внутри несколько купюр и дисконтные карты. Пусть выглядит все правдоподобно.
Деньги Тамара разделила. Часть сунула в лифчик, вторую – в сумочку.
Телефон?
Телефон она тоже оставит. Вот здесь, рядышком с кошельком и гипсовой балериной с попорченным, отбитым лицом. Теперь переодеться. Во что-нибудь легкое, ненавязчивое… в хлопковый костюм, подаренный некогда Татьяной. Маме костюм нравился, потому как был дорогим и с рюшами. А Тому эти рюши раздражали…
Ей удалось выйти в сад и в саду затеряться, притворившись читающей. Василий, пусть и держался в отдалении, но следил вполглаза, и с каждой минутой ему все больше надоедала эта слежка. Тамара с несвойственной ей прежде язвительностью отмечала выражения его лица.
Вот раздражение с четкими носогубными складками и неровной линией губ.
Вот злость, которая чуть ярче раздражения.
Вот усталость. И проглоченный зевок. Он снова гулял всю ночь и хочет спать. Пусть спит… Баю-баюшки-баю… Пчелы гудят. Солнце припекает. Время полуденное, томное.
И вот он не выдерживает. Встает нарочито медленно, потягивается, выгибаясь на спину, и уходит вальяжною легкой походкой.
Тамара вернулась к чтению. Она одолела еще полглавы, не слишком понимая, что происходит в этих буквах и строках, и отложила книгу. Встала. Медленно направилась к дальней части сада. Она то и дело останавливалась и, лишь оказавшись у заветной калитки, выскользнув за ее черту, бросилась бежать.
Она неслась так быстро, как могла, и считала шаги, отделяющие ее от свободы.
Поле, по краю которого шла дорога, уперлось в шоссе. Старый асфальт пестрел ямами и горбами, но все же не имел вида вовсе уж заброшенного. И Тамара, выдохнув с немалым облегчением, позволила себе отдышаться.
У нее получилось.
До автобусной остановки пришлось идти с полтора километра, но Тамара дошла. И успела вовремя. Старенькая маршрутка какого-то вовсе невообразимого, апельсинового цвета приняла ее и еще троих пассажиров. Автобус бодро скакал по дороге, Тамара глядела в окно и думала о том, что никогда, ни за что не вернется в старый дом.
Она выбралась на вокзале и, с наслаждением вдохнув крепкозаваренный городской воздух, поняла, что счастлива. Сейчас и здесь, свободная ото всех.
Домой она добиралась долго, радуясь каждой минуте, разглядывая знакомые пейзажи так, как если бы впервые их видела. И очутившись наконец у подъезда, Тамара рухнула на лавку совершенно без сил. Ноги ныли. Они распухли и требовали отдыха, и Тамара уговаривала себя подняться – всего-то пару этажей – обещая ванну и прохладную, мягкую постель.
– Что, Томочка, уже вернулись? – Соседка вышла с ведром, которое у нее было причудливой восьмигранной формы с витою кованой ручкой и узким дном, словно и не ведро – ваза мусорная.
– Вернулась.
– А я-то и не ждала… вот не ждала. Горе-то какое! Горе…
Соседка поставила свое удивительное ведро на крыльцо и потянулась, разминая хрустящую спину.
– Ваш-то муж говорил, что вы надолго… что переселяться думаете. Я-то понимаю, что такое горе.
– Куда переселяться?
– Так я откудова знаю? – непритворно удивилась женщина. – Я ж только так… увидела, что вы переезжаете, ну и позволила себе полюбопытствовать.
– Переезжаем?
Сердце онемело в ледяных тисках страха.
– Так на днях ведь иду, гляжу – машина стоит. И вещи грузят. Я вот и подумала, а вдруг воры? Сами же знаете, какое нынче времечко. Ну и глянула. Одним глазочком только… одним глазочком.
– И… что?
– А там Васенька наш. Он у вас хороший! Зря-то матушка ваша на него наговаривала, упокой Господь ее душу, но Васенька – славный. Вежливый. Сейчас-то времечко какое? Все спешат. Все грубят. Ты им и слова не скажи! Я ж только спросить у них, по какому, значит, праву с чужой квартирки вещички носят. А они на меня понесли, понесли… а тут Васенька. Ну и извинился, да. Сказал, что переезжаете. Ну, то есть собираетесь переехать. Что теперь, как с матушкой вашей случилось, так вы и не хотите сюда… Но вы бы подумали, Томочка. Времечко нынче такое, что квартирку продать продадите, а потом…
– Извините, – Тамара не могла больше сидеть рядом с этой женщиной, от которой пахло свежей выпечкой, дезодорантом и помойкой. – Я… я пойду.
– Иди, иди. А и приходи на чай. Приходи. Чего тебе одной оставаться? Беда-то, беда… маму помянем. Уже памятник заказывали? А где?
Какая ей разница?
Любопытство – не порок, но вызывает лишь отвращение, пускай Томочка и давит это отвращение, что есть сил. А вспоминаются похороны, какие-то неправильные, малолюдные. Вася все организовал… Вася был рядом. Держал под руку, уговаривал не волноваться, и Томочка не волновалась. Она жила не наяву – во сне, из которого просыпалась ненадолго, лишь затем, чтобы снова уснуть под колыбельную его слов:
– Тебе отдыхать надо. Тебе надо больше отдыхать.
И Томочка слушает его, позволяет запихнуть себя в машину, увезти и привезти, провести по пустым коридорам дома и запереть в комнате. Она ложится в кровать и засыпает.
Она очень много спит.
Почему?
Потому что Василий поит ее чаем, травяным, полезным для беременных и кормящих. Чай горчит и пахнет резко, но Тамара пьет. Ей не хочется огорчать супруга отказом.
Какой же идиоткой она была! И мама… Кто на самом деле маму убил? Отвечать на вопрос страшно, и Тамара просто открывает дверь.
– Есть кто дома? – спрашивает она по привычке и останавливается в таком пустом, чужом коридоре. Не обманула соседка – вещи вывезли. Исчез испанский комод с латунными ручками и зеркало в кожаном переплете. Пуфика нет. И подставки для зонтиков, в которой с самого первого дня обитал лишь один зонт – мамина черная трость.
В комнату Тамара заглядывает с опаской и убеждается, что мебель вывезли и отсюда: шоколадной расцветки диван, пара кресел с дубовыми подлокотниками, стеклянный столик и дизайнерскую лампу, подаренную по случаю Татьяной.
В кухне на серой стене ярким пятном выделяется фартук из плитки. Накренился, но висит, держится, умывальник. А мусорное ведро спряталось в угол.
Да что же это такое происходит? Произошло?
Тамара села на табурет, единственный оставшийся – и тот чужой. Сидела она долго, пока спина не затекла, но ничего не придумала. И когда уже почти решилась сходить к соседке – ее любопытство могло дать ответы на некоторые вопросы, – в замке повернулся ключ.
Щелчок. Скрип. И ласковый, чужой голос:
– Милая, ты тут?
Тамара вскочила и опрокинула табурет.
– Тут, – донеслось из прихожей. А дверь закрылась, и ключ повернулся. Раз-два-три. Дверь железная, замки надежные. Теперь ей не выбраться.
– Ну? – Василий заглянул на кухню. – Как это понимать?
Отступать некуда. Окна заперты, а будь они открыты, то все равно – высоко. Страшно.
Василий не торопится говорить, он гладит челюсть от щеки до щеки, от уха до уха. И тянется за пальцем темный след щетины. Тамара не выдерживает молчания. И взгляда этого, не насмешливого, не злого, но скорее оценивающего.
– Я… я не могу там больше! Не хочу! Мне там плохо!
Пальцы собираются щепотью и упираются в подбородок. Голова Василия приподнимается, и становится видна узкая шея с кадыком-сливой.
– И что ты сделал с нашей квартирой?
– Продал, – спокойно ответил Василий. – Собираюсь. Но думаю, что пара денечков, и ударим по рукам. Хороший район. Площадь нормальная. Соседи тихие. И цену я ломить не стал.
– С-соседи… цену? Продал?
Услышанное не укладывалось в Тамариной голове. Как он мог продать квартиру, если квартира эта вовсе не его, а мамина? И Томина?
– Нет. Я не позволю тебе ее продать. Слышишь? Я не позволю! Я завтра…
– Ну вот, а я по-хорошему думал, – Василий шагнул к ней, плавно, текуче, по-звериному. Лапы его обняли Тамару, пальцы-когти впились в поясницу, притянули и прижали к широкой горячей груди. – Я ж и вправду хотел по-хорошему. Дурочка ты моя…
– Отпусти.
– Дурочка… тише. Не кричи.
– Вась, ты… ты отпусти меня. Пожалуйста.
Он лишь крепче сдавил кольцо рук. И тогда Тамара подняла взгляд. Снизу лицо мужа казалось каким-то совсем уж огромным, некрасивым. Жесткий подбородок, бугристый нос и массивные надбровные дуги. А глаз почти и не видно.
– Я не позволю продать квартиру, – сказала Тамара. – Ты можешь делать все, что хочешь, но я не…
Объятия разжались, но Тамару не отпускали. Левая ладонь Василия легла на затылок, осторожно, словно опасаясь разрушить несуществующую прическу, а правая зажала рот.
Ладонь воняла канифолью и сигаретами.
– Да, да… конечно, милая. Ты не позволишь. Но я тебя и спрашивать не стану. Не дергайся. Чего тебе не хватало? Я ж прыгал вокруг, как ненормальный. Томочка то, Томочка се… мамашу твою терпел, пусть ей икается на том свете.
Тома дернулась, но руки сжались. Они держали голову, надежно, как тиски, и медленно тянули вверх, выкручивая из шейного позвонка.
– Та еще тварь. Хитрая. Я не люблю хитрых тварей. Тебя это тоже касается. Поняла?
У Тамары получилось кивнуть, и Василий отступил, предупредив:
– Только реветь не надо.
Тамара торопливо сглотнула слезы:
– Ты… кто ты такой?
– Твой муж. Или забыла? Если забыла – в паспорт загляни. Ты же его с собой уволокла. Нехорошо, Томочка. Нехорошо обманывать мужа. Заставлять нервничать. Искать. Бросать свои дела.
– Какие? По кухне шариться? Что ты там делал? А в саду?
– Следишь? – Глаза недобро сузились, и Тамара подумала, что этот человек вполне посмел бы ее ударить.
– Не я! – На всякий случай она отступила, хотя отступать на кухне – неожиданно маленькой и тесной кухне – было некуда. – Леша сказал.
– Мелкий паразит. Но что сделаешь? Чужих детей бить нельзя. Внимание привлечет. А нам внимание ни к чему, правда, милая?
– Ты… ты никогда меня не любил?
– Я на тебе женился.
Это в его понимании аргумент? И как получилось, что Тамара, читавшая других людей, не сумела прочесть собственного мужа. А главное, что ей делать сейчас?
Разводиться? Но отпустит ли ее этот чужой, страшный человек?
– Я на тебе женился, – повторил он, разглядывая потолок. – Я терпел твое нытье… ты же по любому поводу бухтеть начинала. Прям как мамаша. Но она-то – чистая пила. А ты так, дурочка. Решила, будто умнее всех? Нет, Томочка, мозгов в тебе – с ноготок.
Василий выставил мизинец со сбитым, желтым ногтем.
– Зато самомнения – гора. Учить тебя и учить… учить и…
Она успела заслонить лицо, и удар пришелся по рукам. Был он ленивым, вынужденным. И первым.
– Заорешь – прибью, – пообещал Василий, расстегивая ремень. Он потянул за массивную пряжку и тяжелая кожаная змея – Тамара сама выбирала этот ремень – выскользнула на свободу.
– Вася, ты же…
– Тихо.
– Вася, я же беременна!
Она еще могла бы закричать, рвануться, попытаться убежать или хоть что-то да сделать, но вместо этого стояла, оцепенев, и смотрела, как пояс оборачивается вокруг кулака.
И только в самый последний момент, когда инстинкт самосохранения переборол страх, Тамара завизжала…
Очнулась она в месте темном, тесном и холодном. Она лежала на боку, и левая рука, как и левая нога затекли. Тамара попыталась пошевелиться и застонала от боли. Но тряпка, которую затолкали в рот, впитала и стон, и густую слюну.
Тело горело. Пылающая кожа при малейшем движении грозила лопнуть и вывалить набрякшие мышцы. Но Тамара попыталась перевернуться. Вышло не сразу, но все-таки вышло. Тамара встала на колени и уперлась в потолок.
Метр на метр. И еще метр сверху. Короб с деревянными стенками, в котором хранили… что? Тамара принюхалась. Огурцы? Спирт? Старая одежда? И теперь вот человек.
Короб потряхивало, как если бы он двигался или, что вероятнее, находился на движущейся платформе. К примеру, грузовика.
Тамару везут? Куда? И зачем? Не для того ли, чтобы окончательно избавиться?
Надо было расплакаться, повыть, взмолиться о спасении, но в Тамаре не осталось ничего, кроме злости. Ее душа выгорела изнутри, и теперь пепел ее, сдобренный слезами, становился ядом.
Она убьет эту сволочь!
Машина остановилась. Снаружи что-то лязгнуло, заскрежетало, а потом крышка короба откинулась, отворяя ночь.
Уже ночь?
Темно-синяя, как старое бабушкино пальто из драпа. Бабушка говорила, что пальто трофейное, и очень любила его. И Тамара тоже любила, гадая, сможет ли когда-нибудь примерить. Особенно хороши были пуговицы с выбитыми на латуни звездами.
– Очнулась? Хорошо. А то я уже испугался, что совсем задавил. – Тень, заслонившая звезды-пуговицы, вцепилась в Тамару и потянула. – Вставай, вставай… и не ори. Что, папаня никогда не учил? А зря…
Тамару поставили. На ногах она держалась с трудом, и левая, затекшая, норовила подломиться. Тогда Тамара упала бы под колеса автомобиля.
– Сейчас уже… – Василий присел и с неестественной легкостью перекинул Тамару через плечо. Она бы вскрикнула и от боли, и от страха, но кляп сидел плотно. – Пойдем… в одно славное-славное место пойдем. Тебе ж было любопытно, чего я на кухне делал. Вот и узнаешь.
Ночь исказила сад, сыграв сонату на лунных скрипках. Деревья застыли в гротескных позах, исполняя фигуры несуществующего танца. Беловатая глыбина дома – субмарина, выброшенная на берег. И окна-иллюминаторы светятся желтым.
За окнами обитают люди. Людей можно позвать на помощь.
Но во рту Тамары – кляп. И тогда она попыталась вытолкнуть кляп языком. И толкала, толкала, расцарапываясь о зубы, а Василий шел.
Он был совершенно спокоен и насвистывал песенку, смутно знакомую, вызывающую неприятные ассоциации. Миновав торцовую стену, Василий очутился в зарослях черемухи, диковатых, разросшихся за год. Здесь он скинул Тамару прямо на влажную траву и сказал:
– Будешь рыпаться – убью.
Тамара ему поверила, но не испугалась. Странно, но мысли ее были ясны, а страх отодвинулся куда-то на окраину восприятия.
Василий открыл дверь.
– Черный ход, леди, – он отвесил дурашливый поклон. – Вас ведь интересовала кухня?
Будь у Тамары свободны руки, она вцепилась бы в глаза. Но сейчас и мычать-то получалось с трудом, поэтому Томочка не мычала, не плакала, но лежала мешком. И как мешок, ее поволокли в сырую нору дома.
В кухне Василий нашел еще одну дверь, тайную, за которой открывался проход.
Шли долго. Спускались. С каждым шагом становилось все холоднее, как будто сам дом возвели на леднике, прикрыв его тонким слоем почвы.
Пятно света – фонарик Василий держит в правой руке, придерживая Тамару левой, – скачет по темным стенам. Кладка кирпичная. Древняя. С трещинами и рытвинами, с крысиными хвостами корней и плесенью. Но спуск заканчивается. И появляется очередная дверь.
– Сейчас… сейчас…
Во тьме вспыхивает огонек. Крошечный, он растет, обвивает льняной фитиль лампы и вскоре заполняет собой почти все пространство под стеклянным колпаком.
– Увы, электричества нету.
Комнатушка мала, но имеет высокий, сводчатый потолок, который теряется в сумраке. Тамару свалили на стул, сказав:
– Осматривайся. Чувствуй себя как дома.
Смотреть здесь не на что. Стул, ввинченный в пол. Железная кровать с тонким матрацем. Деревянная полка и оловянная кружка, привязанная цепью.
– Ну как тебе? – Василий расправил руки, и кончики пальцев его коснулись стен. – Правда, хороша? Глубоко. Тихо. Удобно. Захочешь – не найдешь. А если и не хотеть…
Пугает. Хотел бы убить – убил бы. А раз не убил, то Тамара нужна. И Василий, подтверждая догадку, спешит вытащить кляп. Тамара долго шевелит нижней челюстью, которая не желает смыкаться с нижней.
– З-зачем… – она спрашивает не только потому, что ей нужен ответ. Человек, притащивший Тамару сюда, желает говорить. Он пританцовывает от нетерпения, от внутренней потребности поделиться.
Он хочет быть самым умным? Самым сильным? Самым страшным?
Пожалуйста.
– Пожалуйста, – дрожащим голосом произнесла Тамара и заморгала, нагоняя слезу.
Нет. Для слез рановато.
– Вася… пожалуйста… за что? Ты… ты же шутишь? Ты не оставишь меня здесь?
Оставит. Во всяком случае, на время. Час? День? Не так долго, чтобы навредить, но достаточно, чтобы показать тщетность Тамариных попыток выбраться.
– Что? Что я тебе сделала?
Слезы выкатились из глаз и полетели по щекам. Тамара надеялась, что выглядит жалко.
Как жертва.
– Ты… мне… хороший вопрос.
Василий передвинул лампу – старинную, с толстым основанием, в котором плескалось темное масло, и колпаком-трубкой.
– Вроде бы ничего. Непосредственно. А с другой стороны… помнишь суд, Томочка? Ты выступала свидетелем обвинения. Красивая была. Я уже тогда приметил, что ты красивей сестры. Она, конечно, пыталась рядиться и все такое, но… нету в ней струны. Характера. Злоба есть, а характера нет. Такой вот парадокс. А ты вроде тихая, тихая… слезы льешь. Только перестань, не поверю. Я же успел тебя изучить, понимаю, когда ты врешь. А врешь ты всегда. И прежде всего – себе.
– Хорошо, – Тамара провела языком по зубам, проверяя, все ли на месте. – Раз так, то просто объясни: что тебе от меня надо.
– Давным-давно… ну может, и не так давно. В классе этак первом. На первой же парте случилось встретиться мальчишке и девчонке. Обычная история, правда?
