– Если ты меня ударишь, то я тебя укушу, – сказала девчонка и отвернулась, ответа не дождавшись. Васька уставился на ее затылок с идеально ровной дорожкой пробора. Пробор этот начинался на лбу и пересекал всю голову, словно шов. И Ваське захотелось потрогать шов, проверить, крепко ли он держится, но он опасался – вдруг да шов держится некрепко и тогда голова распадется надвое. А что внутри бывает – Васька уже видел, ничего-то интересного, мерзь одна.

А вот девчонка интересная. Сама белая-белая, как снегурочка, а волосы смоляно-черные и косы толстые, не как у других.

– Палома, – сказала она, повернувшись к Ваське. – Это значит – голубка. У меня папа в Испании живет! А будешь смеяться – укушу.

– Не буду, – пообещал Васька и вытащил яблоко, стыренное утром на рынке. – На.

– Спасибо.

Она яблоко взяла, но есть не стала, уложила в тряпичную, самошитую сумку. Из этой сумки она достала и два кусочка хлеба, между которыми скрывался истаявший ломтик масла.

– Будешь? – предложила она, разломив бутерброд пополам.

– Меняемся, – Васька протянул кус батона с холодной варенкой, которую терпеть не мог. – А хочешь на голубятню слазить? Там птенята есть.

Предложение родилось само собой, наверное, оттого, что соседка его – белокожая, что зовут ее Палома и она ему нравится, хотя до сего дня Васька предположить не мог, что девчонки могут нравиться.

– Хочу. Только маме сказать надо.

Сам Васька маме никогда и ничего не говорил, но тут кивнул и позже, после уроков, взялся проводить Палому.

Жила она в заводском бараке, единственном оставшемся на район, но теперь уже на веки вечные. Длинное унылое здание походило на деревенский коровник, только с окнами, многие из которых, впрочем, были заклеены газетами, а то и вовсе заколочены.

Мама Паломы оказалась женщиной крупной с мясистым туповатым лицом, на котором застыло сонное выражение. Позже Васька понял, что Ольга – назвать ее Ольгой Витальевной у него язык не поворачивался – спала почти все время. А если не спала, то пребывала в состоянии, близком ко сну.

Ступор исчезал, лишь когда в жизни Ольги появлялся мужчина…

Но в тот день все было обыкновенно. Палома оставила сумку, впрочем, вытащив из нее подаренное Васькой яблоко.

– Идем?

– Идем, – ответил Васька.

Из барака он выбирался торопливо, стыдясь того, что ему неприятен запах этого места, как и запах матушки Паломы, и грязь, и крупные тараканы, что не спешили разбегаться при появлении людей. Именно забивая этот страх, Васька говорил. Он пересказывал новой подруге все истории, которые только слышал, и тут же расцвечивал их новыми, волшебными подробностями.

А Палома слушала, охала и ахала, смеялась или же замолкала. И не спешила назвать Ваську лгуном. Ну или фантазером, как выражалась Васькина мама. Ему был приятен восторг.

Голубятня стояла за заводской чертой и была построена, пожалуй, в то же время, что и бараки. Но после ее ремонтировали, красили, а в позапрошлом году расписали синими и зелеными птицами.

– Красиво, – оценила Палома и вздохнула: – А нас туда пустят?

За решеткой бродили голуби, важные, курлычущие, они расправляли крылья и хвосты, надували зобы, красуясь друг перед другом и перед Паломой тоже.

– Пустят!

Вообще-то Васька несколько сомневался, но попробовать стоило. И он смело двинулся к воротцам, закрытым, но не запертым.

– Дядь Миша! – крикнул он. – Дядь Миша…

– Чего?

Дядя Миша обретался при голубятне давно, хотя никто и никогда не платил ему за досмотр птиц или починку помещения. Корма, и те дядя Миша покупал за свои, кровные, и это обстоятельство периодически ввергало его в тоску. Тогда дядя Миша начинал грозиться, что уйдет из голубятни, а птицы пускай себе дохнут, раз уж нет никому до них дела. Но на второй бутылке он спохватывался и ударялся в слезы.

Впрочем, сегодня дядя Миша был почти трезв. И в голубятню пустил.

– Ей понравились голуби. Птица мира… птица любви… символ и все такое. Она бегала через день, и я с нею. Это было… было чудесно. Ты понимаешь? Ты вообще в состоянии понять, что такое чудо? – Василий тряхнул Томочку, и она сцепила зубы – не закричит.

– Но мы росли. Росли, росли и выросли. Классика, правда? Она – принцесса. Он – хулиган. И ведь что странно, это у меня была полная семья, это я никогда не знал проблем. Мне не надо было думать о еде, одежде… или хотя бы о том, чтобы не попасть под горячую руку мамочкиного сожителя. И вот я до сих пор не пойму, чего же мне не хватало-то, а? Не знаешь?

– Понятия не имею, – сухо ответила Тамара.

Как ошибалась она в этом человеке! И главное, что, глядя на него, не могла сообразить, где прятался нынешний и куда исчез прошлый.

– Я тащил чисто из азарта. Крути ради. Относил ей. Мне нравилось подкармливать мою Палому. Давать шмотье. Она никогда не спрашивала откуда, брала, хотя я видел, что ей не нравится. А потом у нас состоялся разговор. В той же голубятне.

Дядя Миша умер под Новый год, уснул в сугробе, а проснулся с пневмонией. Долго кашлял, выплевывая легкие по кускам, и сердце не выдержало. Васька не пошел бы на похороны – делать ему больше нечего, – если бы не Палома.

– Нам надо, – строго сказала она, и Васька не посмел ослушаться.

Он всегда подчинялся ей, находя в этом странное удовольствие, в котором сам себе стеснялся признаться. И в тот раз тоже. Напялил темные джинсы, новенькие, купленные мамашей по случаю, и отцовский синий свитер. Мама опять кричала. Ей не нравилось, что Васька водится с оборванкой. Она не желала видеть Палому, пугалась белизны ее кожи и темных тяжелых волос.

Васька мамке не перечил. Ему было проще уйти из дому, чем слушать все это.

– И не возвращайся! – крикнула вслед мать, когда Васька грохнул дверью о косяк.

Не вернется. До полуночи. А там мать, глядишь, и успокоится, злость сменится страхом за него, а тот выльется в слезы. К слезам Васька был привычен.

Палома уже ждала, за бараком, на крохотном пятачке между двумя туалетами.

– Мамка опять пьет, – сказала она и вздохнула, ежась.

На ней было старенькое пальтецо, перелицованное, перешитое, но несмотря на все ухищрения – бедное. Хуже него – лишь старенькие ботиночки, из которых выглядывали вязаные носки.

– И этот ее… новый.

Она никогда не называла маминых мужей, число которых за прошедшие годы перевалило за сотню, если не за две, по имени. Мамины мужья делились на новых, старых и бывших. Иногда все трое встречались и закипала драка, которая заканчивалась или попойкой, или милицией. Палома в попойках не участвовала, а от милиции скрывалась в комнатушке, не желая быть хоть как-то связанной с подобными событиями.

Но сегодня выражение ее лица отличалось от обычного, и Васька насторожился:

– Пристает? Он к тебе пристает?

– Он? Ну… не то чтобы… но… просто неприятно. Я никому не говорила. Даже Галке. И ты не говори – она расстроится. А ей нельзя расстраиваться. Ей надо учиться.

– Не скажу. Я его просто урою.

– Не надо, – она вцепилась в его рукав, и он сквозь синтепон и толстый рукав свитера ощутил, до чего холодные у Паломы пальцы. Васька снял свои перчатки и велел:

– Надень. А не то околеешь.

Ему нравилось отдавать ей и думать, что ей теперь немного теплее, чем раньше. И если бы Васька мог, он отдал бы все. К примеру, старое мамкино пальто с меховым воротником. Мамка все равно ведь не носит и каждую весну грозится выбросить, но не выбрасывает.

Только мама ненавидит Палому, и ни за что не отдаст ей пальто, хоть бы и ненужное.

– А этого… ну того, я поучу. Хорошенько поучу. Он тебя за километр обходить станет.

– Не надо, – повторяет Палома, и разговор обрывается: пришли.

Дом, в котором жил дядя Миша, – точная копия того, в котором обитает Васька. И вообще все эти дома словно под копирку рисованы. И от этого становится не по себе.

Во дворе уже стоит грузовая машина. Дорожка из еловых лап тянется в подъезд, у которого собралась стайка женщин в пуховых платках. Они переговариваются вполголоса, и гомон их не заглушает шоферского мата. Центром экспозиции – две кухонные табуретки, прикрытые кусками скатерти.

Оркестра нет.

А дяде Мише нравилась музыка, и Васе становится неудобно за это упущение. Но вот из подъезда выносят крест, а за ним и гроб, который ставят на табуретки. Крышку укладывают рядом.

Последними выходят два крупных смуглых парня и женщина с острым личиком. В нем проглядывается что-то восточное, хитроватое, и Васька удивляется, потому как ему не представлялось, что у дяди Миши жена – такая. Она не плачет, хотя и теребит платок, точно желает разорвать его в клочья. И когда все повернулись к гробу, лицо женщины исказила злая гримаса.

Потом ехали на кладбище в проржавелом, разваливающемся автобусе, который громыхал и трясся, даже когда дорога была ровна. Палома сидела тихо, прижимаясь плечом к Ваське, и дышала на перчатки. Он молчал. Он не знал, зачем они вообще едут на это кладбище, ведь дяде Мише явно все равно…

На поминках Васька выпил. Он и прежде-то пивал, но больше портвейн, тянул из горла, чтоб по-взрослому, а с водки и с мороза, с голода, с непривычного места его разморило. Васька плохо помнил, что было потом, кажется, он порывался сказать тост и говорил, потом пил, что-то рассказывал громко, наверное, анекдот, и сам же смеялся.

Увела Палома. Но повела не домой – в голубятню.

И там Васька заснул. Он проспал до самой глубокой ночи, а проснулся от холода. Голова болела. И еще он не сразу понял, где находится. Курлыкали голуби, пахло влажной распотрошенной подушкой и еще брагой. Светились красным угли самодельного мангала, который дядя Миша использовал вместо печки. И Васька вспомнил, что дяди Миши больше нету.

Огонь развела Палома. Она сидела, накинув старый овчиный тулуп, из-под которого высовывались лишь руки в Васькиных перчатках. Палома ворошила угли железной палкой и что-то мурлыкала, но не себе – голубям, слетевшим на ее плечи.

Птицы не спали. Расхаживали по плечам, забирались на голову, копались клювами в растрепанной прическе и курлыкали, точно обсуждали удивительнейшие находки.

– Сколько времени? – спросил Васька, поднимаясь на четвереньки. – Сколько времени?!

Мать, наверное, обыскалась. И отец будет злиться, по-настоящему, до хмурых складок на лбу и ремня, за который брался редко…

– Не знаю, – ответила Палома. – Ты был пьяный. Тебе нельзя пьяному домой. И ко мне тоже нельзя. Я хотела, но… там эти.

– Понятно.

Уходить. Извиниться и уходить. Бежать бегом, придумывать вранье на ходу и радоваться, если примут, не докучая вопросами. А Палома? Она останется тут, в темноте? С голубями?

Белокрылый гривун перепорхнул на ее руку, уселся и вытянул шею. Темные бусины глаз уставились на Ваську.

– Если хочешь – иди, – Палома погладила голубя. – Я и здесь посижу.

– Нет.

Он останется, потому что… мать сама сказала, чтобы он убирался. Васька и убрался. Пусть пеняют на себя. А вообще…

– Пошли ко мне? – предложил он, вытягивая руки над огнем. Жар проникал в кожу и растекался по всему телу. Становилось хорошо. – Переночуешь… нормально.

– Твоя мама не разрешит. Она думает, что я виновата.

– В чем?

– В том, что ты крадешь, – Палома пересадила парочку турманов с левого плеча на правое. – И она права.

– Да ну?

– Конечно. Я ведь беру эти вещи. Галка тоже говорит, чтобы не брала. А если бы не брала, ты бы не крал.

– Ну и не бери!

– И не буду. Больше не буду.

Ну да, лучше уж голодной, но гордой сидеть. И Васька хотел это сказать, но не смог.

– Мы оба понимали, что ничего не изменится. Я буду воровать, а она – брать ворованное. Мне нравится делать то, что я делаю. А ей нужно есть и одеваться. Вот и все. Что дальше было, знаешь?

– Мне неинтересно. – Тамара оставила попытки вырваться из веревок. – Мне совершенно неинтересно.

– Дальше я сел. Сначала попался на мелочовке. Поставили на учет. Потом попался снова – неудачный год был… и драка еще. Обычная, дворовая. Но получилось нехорошо… человечку голову пробили. Кто – не знаю. Взяли всех. Дали всем. По минимуму, со всяким снисхождением, но дали… мне так вовсе условным. Мама моя, добрая женщина, говорила, чтоб я сидел и не дергался, чтобы поступил куда, хоть бы в училище. И Палома то же самое твердила. Она-то хорошо училась. Отличница. Только знала, что университет нормальный не светит. Да я не об этом… я бы послушал. Не мамку, так ее. И на автомеханика поступить решил. И поступил даже. Отучился полгода. А потом новый отчим по пьяни Палому избил. Ну а я ему рыло начистил, да опять неудачненько. Скопытился дядя. Мне его не жаль, вот только посадили…

– Жаль, что выпустили, – сказала Тамара, заставляя себя расслабиться.

Ей нельзя злить это существо. Ей надо обмануть его.

– Ну да, конечно. А она мне писала, моя Палома. Рассказывала про себя. Длинные такие письма, красивые. Я бы хотел, чтоб она приехала, да только кто ж пустит? Вот и выходила у нас любовь по переписке. Она поступила в университет. На педагога. Выучилась. Работать пошла. А что, детишки ее любили. Детишек-то не обманешь, они подлость и мерзость нутром чуют.

Когда Васька говорил про ту, другую женщину, то становился прежним, добрым человеком, и Тамара не в силах была отделаться от чувства ревности.

– Ее заприметили. Взяли в семью. А после – в другую. Она писала, что хорошо зарабатывает и дальше учится. Посылки мне слать стала, хотя я и говорил, что не надо мне посылок. Это ж ее деньги. А она все равно… и мне уже ерунда досидеть оставалась, когда она к этим ур-родам попала.

Кулаки ударили в стену одновременно, и Тамаре почудилось, что кирпич треснул и трещина с хрустом поползла выше, к стенам дома.

– Мама, папа, я. Вместе – дружная семья. Ей понравилось. Огромный дом. Солнечный ребенок… она так и писала – солнечный ребенок. Хозяева хорошие. Даже твоя сестрица. Тварью она была. И муженек ее. Знаешь, каково было мне получить то письмо? Милый Василий, ты всегда останешься для меня самым близким и дорогим человеком, – он запрокинул голову, как будто собирался крикнуть, но вместо крика из горла выбирался шепот. – Самым близким и дорогим… всегда буду помнить и ценить то, что ты сделал для меня. Будет помнить, да… знаю, что ты желал бы большего, и я от всей души хотела бы полюбить тебя. Она хотела бы! Слышишь?

Слышит. Тамаре его жаль. Самую малость, ту, которая умещается на острие ножа. Жаль, ножа у Тамары нет, ей бы пригодился. Перерезать веревки и воткнуть в глаз этому хитрому ублюдку.

За обман.

За боль.

И за то, что он любит другую.

– Он – замечательный человек. Добрый. Умный. Ответственный. Обстоятельства привязали его к нелюбимой женщине, и ради дочери он терпел, но теперь мы нашли способ решить проблему.

Татьяна – проблема? И Сергей, замечательный Сергей, терпел?

– Смешно, – сказала Тамара и отшатнулась, как могла, уходя от удара. Пальцы Василия лишь скользнули по щеке.

– Заткнись, – велел он. – Или я тебе башку сверну.

Ложь. Ему пока Тамара нужна, не ясно лишь, за какой такой надобностью. Но Тамара выяснит.

– Ты так сильно любил ее, что простил измену? – спросила она тихо и виновато потупилась.

– Это не измена. Она ничего мне не обещала. А я ничего от нее не требовал. И не стал бы требовать. Знаешь почему? Потому что любил! Нельзя душить кого-то своей любовью. Нельзя висеть на шее. И я не стал бы. Где я? Кто я? Уголовник? Без образования, без работы, без перспектив? И она, которая всего сама добилась… да, я злился. У меня сердце из груди вырвали, а потом засунули назад. Вроде и бьется, а вроде и мертвое. Сдохнуть подумывал, чтобы уже взаправду. А потом сказал себе – чего это? Радоваться должен. Не у меня, так хоть у нее жизнь сложится. И в церковь пошел. К Богу, значит, поставил свечку, чтобы все получилось у голубки моей… Так скажи мне, Тамара, за что вы ее со свету сжили?

– Я не сживала!

– Да неужели? Твоя сестрица вышвырнула ее из дому. Обвинила в воровстве. А ты поддержала обвинение. Твой зять отвернулся, когда она просила о помощи. И что ей оставалось делать? Только умереть.

Тамара подумала, что уж она-то постарается выжить. Во что бы то ни стало.