Деревенское кладбище вытянулось вдоль речного берега. Саломея бродила по кривым дорожкам, разглядывала надгробия, большей частью старые, треснутые, а то и вовсе расколовшиеся на куски. Некоторые вросли в землю, другие только-только поднялись над ней и еще блистали яркой полировкой. С мраморных плит на Саломею глядели лица и даты.

А у родителей она уже два месяца не была.

Надо привезти маме астр и непременно белых, сорта «Невеста». Мама высаживала их перед домом в огромных плетеных корзинах, а отец ворчал, что она могла бы выбрать цветы посолидней. Астры в его понимании вовсе не были ни солидными, ни красивыми.

Отцу Саломея отвезет розы цвета бордо…

А для бабушки – орхидей. Розовых или желтых?

На этом кладбище цветы были из пластмассы. Букеты и венки, отдельные ветки, воткнутые в вазы из гранита, печальные в нарядах ярких красок. Перед памятником из черного искусственного камня цветы были живыми, пусть и увядшими. Саломея собрала рассыпанные гвоздики, подняла опрокинутый подсвечник-шар и замызганного медведя, из левой глазницы которого торчали обрывки нитей.

Наверное, этого медведя очень любили.

Берегли.

Стирали и штопали, украшая бурую шкурку красными латками. Сейчас они выглядели открытыми ранами.

– Уронили мишку на пол… оторвали мишке лапу, – Саломея отряхнула песок и камушки. – Все равно его не брошу.

Договаривать не стала, просто усадила игрушку у черной стелы, чтобы хозяйка могла видеть его.

– Значит, это ты, да? – Сама Саломея опустилась на корточки и принялась обрывать мокрицу, которой уже изрядно проклюнулось по периметру могилы. – Сколько же тебе было?

Лет пятнадцать-шестнадцать, если судить по портрету.

– Ты верила в любовь и подумала, что он, наверное, принц. Ведь он был добр к тебе. Разговаривал, шутил, расспрашивал о твоих проблемах. А ты жаловалась на мать, на то, что она очень строга и все уже решила за тебя.

Мокрица на солнце быстро подсыхала, становясь вялой и вязкой, как водоросли.

– На тебя давили, да? Требовали соответствовать. А ты не хотела становиться идеальной гувернанткой. Тебе мечталось о балах, о нарядах, о собственном доме, который был бы столь же прекрасен, как тот, в котором ты жила. Еще ты видела, что Булгины постоянно ссорятся. Или не только это? Ты долго сомневалась, ты же знала про Палому, и про то, чем это обернулось. Но любовь, она ведь все побеждает… Однажды я полюбила человека, который… ну мне казалось, что это взаимно и навеки. А вышло, что он думает совершенно иначе. И тогда я его возненавидела. Мне хотелось, чтобы он умер или чтобы страдал и так же сильно, как страдала я. А еще лучше, чтобы я была причиной этих страданий. Каждую ночь, засыпая, я придумывала месть. И хорошо, что придумка осталась придумкой. Смелости не хватило? Ну а тебе, выходит, что хватило. Или помогли?

Саломея сгребла траву и, вытащив из сумки пакет, запихала в него. Она сомневалась, что на кладбище отыщется урна, но и бросать мусор на дорожке не хотела.

– Ты ведь считала себя виноватой не потому, что не спасла. Ты – убила, – обвинение это, произнесенное шепотом, не услышал никто, кроме девушки на камне. – Не своими руками, но убила. Думаю, что ты не хотела доводить до убийства, просто не рассчитала. Или кто-то другой, стоявший за твоей спиной, не рассчитал. А может, наоборот, рассчитал? И получилось именно так, как нужно ему. Ей?

Вопросы без ответа, и странно было бы найти ответы здесь.

– Я не стала бы в этом копаться, но… мне кажется, что история не окончена. За что он мстит?

Стрекотали кузнечики, и на соседней плите, тяжелой, поросшей мхом и лишайником, грелась ящерка.

– Ну… я тогда пойду, – Саломея отряхнула грязь с ладоней.

И в тот же миг над лесом поднялась голубиная стая, зависла на мгновение и рухнула в сизо-зеленые объятия.

– Наверное, это знак. И спасибо за него. – Саломея, бросив прощальный взгляд на могилу, рядом с которой вот-вот должна была появиться вторая, двинулась к лесу.

Речушку она пересекла по узенькому мосту, который и не был настоящим мостом, но лишь доской, переброшенной с берега на берег. Зато лес оказался близким. Он дыхнул влагой и зазвенел бубенцами комариных туч, предупреждая, что соваться вглубь не стоит.

А Саломея все равно сунулась.

Хутор стоял на старых гарях. Пожар, случившийся несколько лет тому, уничтожил кусок леса, но пепелище успело зарасти ломким лиловым вереском. Из душистой шубы его поднимались молоденькие березки и осины, черными обелисками возвышались опаленные стволы мертвых деревьев. Впрочем, некоторые были срублены и даже распилены на ровные аккуратные бруски. У самого же забора, которого и было-то с полтора метра, включая ворота, возвышалась целая дровяная гора.

– Эй, есть тут кто? – крикнула Саломея, но на крик не отозвались.

Она огляделась.

Старый дом, верно, помнил и пожар, и лес, который был до пожара. И собственные раны он едва-едва зарастил свежими деревянными щитами. Новенькие окна сияли на солнце, переливалась алым черепица, и резное крылечко приглашало заглянуть в гости.

– Эй! – крикнула Саломея, переступая черту, которая теоретически отделяла частные владения от владений общественных. – Есть тут кто?

Со врытого в землю столба свисали приличный кусок шпалы и молоток, не дверной, но обыкновенный, строительный, весьма солидных размеров.

Саломея размахнулась хорошенько и ударила по шпале. Звук вышел густой, тягучий. Шпала вибрировала, выплясывая на привязи, и на голос ее из дому выскочил парень в розовых семейных трусах.

– Ты чего творишь? – заорал он и вцепился в шпалу. – Чего творишь?

Парень был очень высоким и очень худым. Трусы, собравшиеся на впалом животе складочкой, держались на широких подтяжках, белый цвет которых удачно гармонировал с темной, прожаренной солнцем кожей. Выделялась на ней и широкая серебряная цепочка с массивным крестом.

– Здравствуйте, – вежливо сказала Саломея. – Вы тут за хозяина?

– Ну я. А ты кто?

Он разжал руки, отпуская шпалу.

– Саломея.

– Гришаня, если что.

– Извините, я думала, что это так надо – звонить.

– Надо. Звонить. При пожаре. Пить хочешь?

Гришаня вытер лоб, и светлые волосы его, остриженные неряшливо, поднялись дыбом.

– Если хочешь, то пошли. Я тут родник раскопал, представляешь?! Настоящий! Меня к нему еще дед водил. Вода целебная, землей напоенная. Я два года его искал! Два года! И нашел! Засыпали. Мусором засыпали. Представляешь? Вот как так можно, чтобы взять родник и мусором?

– Не знаю. – Саломея пыталась приноровиться к свободному шагу Гришани. Он же направился не к дому, а к навесу, в тени которого дремал древний облезлый кот и не менее древний пес. При появлении Саломеи собака слабо шевельнула хвостом и отвернулась, как будто не желала видеть случайную гостью.

– А вы тут давно живете? – спросила Саломея, переступив через собачий хвост.

– Да порядком уже. Годков пять точно. Ну да, аккурат и пять!

– И голубей держите?

– Точно! Держу! Я тут вообще за дурачка… деревенские – простые люди. Им животина или для еды, или для работы, а чтоб душой отдохнуть… А ты голубей любишь?

– Скорее интересуюсь.

Гришаня с легкостью сдвинул тяжеленную крышку с бочки и, сняв резной ковшик на длинной ручке, вручил его Саломее.

– А ты всегда рыжей была? У меня просто дружбан был. Ну как ты совсем. Рыжий-рыжий. И в этих… – он ткнул пальцем в нос Саломеи.

– Веснушках?

– Точняк! В веснушках. Ты черпай, пробуй. Свежая! Только вчера привез!

Бочка была ростом с Саломею, и зачерпывать пришлось, поднимаясь на цыпочки. Ковш пробил тугую воду, утонул и вынырнул, вытягивая ее за собой, ледяную и сладкую, как дикий мед.

– А дружбан мой помер. Рак. Двадцать два года – и рак. Легкие на раз. И не курил же! Все почему? Грязно в городе. Экология не та.

Гришаня сел на козлы и сгреб кота, который и не подумал возмутиться этакой вольностью, но, напротив, прильнул к темной Гришаниной груди и утробно замурлыкал.

– Я и рванул сюда. Тут классно. Лес. Речка.

– Голуби, – подсказала Саломея. – А вы всех так по-доброму встречаете?

– А ко мне никто и не ходит. Тоскливо бывает, это да… Слушай, а пошли со мной чай пить? У меня и самовар имеется! Настоящий! И шишек сосновых целый мешок!

– Пошли. – Саломея успела проголодаться за день и потому согласилась охотно, рассчитывая, что чаепитие не ограничится одним лишь чаем.

Ожидания не подвели. На столе, который Гришаня выволок во двор, одно за другим возникали блюда. Творог и сыр, варенье из крыжовника с цельными ягодами, будто бы застывшими в сладком янтарном сиропе. Кривоватый самопечный хлеб с цельными зернышками и серой, в мучной присыпке, шкуркой. Вареные яйца и сухое, настроганное прозрачными ломтиками мясо. Надо всем этим пищевым обилием возвышалась громада самовара. Латунные бока его сияли, а над венцом поднималась струйка дыма, хрупкая, как стружка, которую Гришаня скармливал огню.

Он колдовал над самоваром со всей возможной серьезностью, как если бы не существовало в мире дела важнее.

– А замуж за меня пойдешь? – спросил вдруг Гришаня, стряхивая со светлой челки капли пота. – Я тебе корову куплю.

– Извини, но у меня другие планы.

Саломея восседала на кресле, которое появилось во дворе из дому, специально для нее. Кресло стояло на трех ножках и при малейшем движении сердито скрипело.

– Жалко. Но ты все равно подумай. Я ж не шучу.

Самовар закипал медленно. Во чреве его, перевитом поясом литых узоров, зарождалось гудение, перераставшее в грозный рык.

– Ты мне нравишься. Не думай, что я псих и первую встречную замуж зову. У меня же нюх! Я хороших людей во как чую!

Гришаня продемонстрировал поднятый вверх палец.

– Ну или гнилых, тех тоже чую. А ты не гнилая. Рыжих так вообще люблю со страшной силой. У меня дружбан был… как брат. Говорил ведь, да? Честно, как брат! И дед еще мой, а он умнее всех академиков вместе взятых, так тоже говаривал, что рыжие – это от солнца. И что солнечные люди свету в жизни прибавляют. Вот!

– Буду знать. – Саломея решилась и вытащила из сумки голубя. – Твой?

– Мой… Точно мой! А я уже решил, что ему все… – Брал Гришаня птицу аккуратно, нежно, и голубь, признав хозяйские руки, заворковал. – А ты живой. Живой! Я-то у Ленки спрашивал. А она мне – знать не знаю. Улетел, наверное. Как ему улететь? Куда? Он Женьке верный.

Гришаня как-то хитро сдавил птичье тельце и развернул крыло.

– От же! Пообрезали! Ну кто же так режет? Кто, я спрашиваю?

– Не знаю.

– Руки пообрывал бы за такое! Не умеешь с птицей обращаться, так и не лезь! А где ты его нашла? Вот только честно! Рыжим врать не положено! Это ж как если бы Солнце обманывать начало. А Солнце никогда не обманывает!