Глава 22

Несколько дней спустя я надел лучший костюм, галстук и подошел к окну, гадая, долго ли продержится хорошая погода. Было прохладно, но солнечно и сухо, и хотелось надеяться, что такими же будут хотя бы несколько следующих дней.

Какое-то движение привлекло мое внимание к скамейкам в Вандомском парке, и я заметил знакомый силуэт, сгорбившийся над одним из бетонных кубов. Спустившись вниз, я не свернул налево к станции подземки, а подошел к тощему чернокожему мужчине с седыми волосами. Перед ним лежал номер «Таймс», развернутый на той полосе, где обычно печатали колонку шахматного обозревателя и задачи, над решением одной из которых мой друг как раз и бился сейчас на своей доске.

– Шикарно выглядишь, – сказал он. – Мне нравится твой галстук.

Я поблагодарил за комплимент и добавил:

– А знаешь, Барри, сегодня днем отпевают Джорджа. Я отправляюсь в Бруклин, чтобы принять участие.

– Да ну?

– Мне позвонил его брат и сообщил об этом. Только члены семьи, но меня они будут рады видеть.

– Подходящий денек для такого дела, – заметил он. – Только бы не пошел дождь.

– Тебя бы тоже пригласили, если бы смогли.

– Это на похороны-то?

– Вот я и подумал: быть может, поедем вместе?

Он окинул меня долгим оценивающим взглядом.

– Нет, – сказал он. – Я, пожалуй, воздержусь.

– Если ты боишься показаться там ни к месту, так ведь и я им чужой.

– Ты прав, как всегда. Мы с тобой – два сапога пара. Одинаковый цвет кожи и одеты соответственно.

– Да брось ты эти предрассудки, ради бога!

– Дело не в том, – покачал головой он, – к месту я там или нет. Мне просто не хочется. Вернешься, расскажешь, как все прошло. Идет?

Я сел на поезд линии Д. Прощание с покойным устроили в зале для церемоний рядом с Ностранд-авеню, и народа собралось куда больше, чем я ожидал. Человек не менее пятидесяти. Том с женой, его сестра, прочие родственники. Соседи, коллеги Тома по работе и знакомые по АА. В толпе преобладали белые лица, причем большинство надели костюмы и галстуки, но попадались и чернокожие. Кое-кто явился в простых рубашках с короткими рукавами. Словом, Барри действительно не выглядел бы там совсем уж ни к месту.

Гроб был закрытым, а служба короткой. Священник не знал Джорджа и потому произносил общие слова о смерти как освобождении от бремени страстей человеческих, от физического и душевного смятения. Пелена спадает, и глаза снова начинают видеть. Дух воспаряет к небесам.

Потом настала очередь Тома сказать прощальную речь. В каком-то смысле, начал он, мы потеряли Джорджа уже очень давно.

– Но мы продолжали любить его. Мы любили его за доброту. И всегда питали надежду, что однажды ум его прояснится, и он вернется в лоно семьи. Теперь его нет, и этого уже никогда не случится. Но если взглянуть на все иначе, то, быть может, как раз сейчас он и вернулся к нам. Он с нами, и мы никогда больше не потеряем его. – Голос сорвался, но он выдавил последнюю фразу: – Я люблю тебя, Джордж.

Прозвучали два гимна. «Вперед, воинство Христово» и «Пребудь со мной». Полная женщина с темными волосами до пояса исполнила оба а капелла, и ее мощный голос заполнил собой все пространство зала. Слушая второй из них, я вспомнил его версию из альбома Телония Монка – всего восемь фрагментов, простая мелодия. У меня мороз пробежал по коже. Его пластинка была у Джен Кин. Я не слышал этой музыки целую вечность.

Потом вереница машин потянулась за катафалком в сторону кладбища в Куинсе, но я решил, что пора возвращаться и спустился в подземку, чтобы добраться до Манхэттена. Барри я нашел на том же месте, где оставил его. Я сел напротив и в подробностях рассказал о прощании с Джорджем. Он выслушал и предложил сыграть в шахматы.

– Но только одну партию, – сказал я.

Чтобы поставить мне мат, много времени ему не потребовалось. Когда мой король снова оказался повержен, он предложил выпить, чтобы помянуть Джорджа. Я дал ему пять долларов, и он скоро вернулся с квартой солодового пива и стаканом кофе. После нескольких больших глотков закрыл пробку на бутылке и сказал:

– Пойми, я никогда не хожу на похороны. Не нравятся они мне. Бессмыслица какая-то.

– Есть обычай прощаться с ушедшими от нас.

– Не верю я во все это. Люди рождаются и умирают. Так уж устроен мир.

– Это верно.

– Весь вопрос в том, к чему ты привык – вот и все. Джордж появился в округе, и я привык к нему. Привык видеть его поблизости. Теперь его нет, и я начинаю привыкать к этому. Со всем можно смириться, если не дашь слабину.

В начале следующей недели полиция дала согласие на выдачу тела Глена Хольцмана. Думаю, они разрешили бы это раньше, если бы вдова потребовала. Но я сам сделал от имени Лайзы несколько звонков, чтобы забрать покойного из морга и организовать кремацию. Отпевания не устраивали.

– Мне кажется это неправильным, – заметила Элейн. – Нужно было все же устроить какую-то прощальную церемонию. Пришли бы люди.

– Вероятно, пришлось бы мобилизовать бывших коллег из издательства, – сказал я, – ведь друзей у него не было вообще. Так что даже для нее лучше всего закончить все кремацией без всяких церковных служб и прочего.

– И ей пришлось бы участвовать. В твои обязанности входило бы сопровождать ее?

– Она, кажется, уже оправилась от горя, – сказал я.

И потому я не составил Лайзе Хольцман компанию, когда она забирала из крематория урну с прахом мужа. Однако пару дней спустя я вышел после собрания АА, закончившегося около десяти часов вечера, почувствовал, что мне не по себе, а потому даже не колебался, когда взялся за трубку телефона.

– Это Мэтт, – сказал я. – Подумал, не одиноко ли тебе?

На следующее утро я дошел до полицейского участка Центр-Север. Джо Даркина не оказалось на месте, но он и не был мне нужен для решения поставленных задач. Я поговорил с несколькими копами, объяснив, что работаю на вдову Хольцмана, а ей вернули не все его личные вещи.

– Например, там не оказалось его связки ключей, – сказал я. – Она определенно была у него при себе, но ее почему-то не вернули.

Но никто ничего не знал.

– Знаешь, пошло все к дьяволу! – сказал мне один из копов. – Порекомендуй ей поменять замки.

Мне пришлось в тот же день обратиться по тому же вопросу в отдел убийств полиции Манхэттена и в центральный архив. Я приставал к людям, у которых было полно куда как более важной работы, но ближе к вечеру ключи лежали у меня в кармане. Принадлежность ключей Хольцману была неоспорима, потому что один из них подходил к замку их с Лайзой квартиры. Не составило труда определить и ключ от его банковской ячейки, а у охранника в моем собственном банке имелся список, дававший возможность узнать, в каком филиале ячейка находилась.

Дрю Каплан заручился разрешением на ее вскрытие, после чего они с Лайзой так и поступили в присутствии неизбежного в подобных случаях представителя налоговой инспекции. Думаю, все ожидали увидеть внутри пачки денег и стопки рандов Крюгера, но там не оказалось ничего, дававшего повод для особого ажиотажа. Свидетельство о рождении, свидетельство о браке. Какие-то старые снимки никому не известных людей и школьные фотографии самого Глена.

– Этот козел из налоговой просто кипел от возмущения, – рассказывал Дрю. – Зачем платить за ячейку, если тебе нечего в ней хранить? И к тому же не за самую маленькую ячейку. Там не могло ничего не быть, заявил этот хрен. Он явно намекал, что мы залезли туда раньше, вытащили деньги и только потом обратились к «дяде Сэму». Тогда я предложил ему проверить банковские записи, свидетельствовавшие, что никто не получал доступа к ячейке со времени смерти арендатора. Но он уже прекрасно все знал. Эта сволочь от злости на стенку лезла. Он был уверен, что его каким-то образом все равно обвели вокруг пальца.

– Что, собственно, и произошло.

– Да, пожалуй, – согласился Дрю. – По моему предположению, деньги, которые Лайза нашла в стенном шкафу, прежде спокойно лежали именно в банковской ячейке. Но судя по записям, Глен наведался в банк за неделю до того, как его застрелили. Скорее всего он забрал наличные, положил в металлический ящик и спрятал дома в стенной шкаф. Не пойму только, зачем ему это понадобилось?

– На случай, если они срочно потребуются.

– Наиболее вероятное объяснение. Чтобы перевести куда-нибудь, или на случай внезапного бегства. Но меня не оставляет мысль, что его могло посетить предчувствие.

– Последний вариант мне нравится больше остальных, – сказал я. – Он понимает, что его жизнь в опасности, и делает все, чтобы деньги достались жене. Это объясняет, почему в ячейке не обнаружилось ничего, способного доставить кому-либо неприятности. Он, видимо, живо представлял служащего налоговой инспекции, заглядывающего в ячейку через плечо его вдовы.

– Да, ему о налоговой инспекции известно все с тех пор, как он настучал туда на дядю Эла.

– И мы знаем, как он любил жену, – заметил я. – Ведь именно дату их бракосочетания он сделал шифром для замка металлического ящика.

– Не знал об этом.

– Пять – одиннадцать, – пояснил я. – Одиннадцатое мая.

– Трогательная деталь, – сказал он. – И ты умно поступил, когда разыскал ключи.

– Уверен, рано или поздно они нашлись бы сами по себе.

– Не скажи, – возразил Дрю. – Если хочешь что-то спрятать так, чтобы это никогда не нашли, сдай на склад вещественных доказательств полицейского управления. Чего у них там только нет! Наверняка они до сих пор хранят деревянную ногу пирата Джона Сильвера. А захочешь спать, под голову положишь бумажник «Босса» Твида.

Собственно, на этом все должно было и закончиться.

Я справился с работой, для которой меня наняли. Мне не удалось установить, кто спустил курок пистолета, но это и не входило в мои обязанности. Меня уполномочили защитить финансовые интересы Лайзы Хольцман, и, как мне кажется, это вполне удалось. Последняя миссия, которую я осуществил для нее как для клиентки состояла в том, чтобы снова привезти ее в офис Дрю Каплана и забрать металлический ящик. Затем мы взяли такси до Манхэттена и отправились в отделение банка на Второй авеню, где у нее по-прежнему был открыт счет на девичью фамилию. Там она арендовала ячейку, куда и поместила деньги. В ней они могли оставаться теперь во веки вечные, если бы кто-нибудь не предложил хороший способ, как легализовать их.

Мне прилично заплатили за услуги, но это был далеко не самый крупный мой гонорар с учетом затраченного времени, и меня не мучила совесть, что я взял с клиентов слишком большие деньги.

Таким образом, итог был подведен.

А примерно через неделю после того, как я помог Лайзе с банком, мне пришлось взяться за дело одной женщины, которая жила в микрорайоне Челси. Работенка досталась мне через парня, знакомого по собраниям АА. Эта женщина была подругой его сестры или сестрой подруги – что-то в этом духе. Она выставила за дверь бывшего возлюбленного, с которым жила вместе, когда узнала, что тот сексуально домогается ее девятилетней дочери. Но парню не хотелось уходить так просто. Он дважды возвращался и избивал ее. После второго раза она добилась судебного решения, запрещавшего мужчине приближаться к ней. Но он тут же нарушил запрет, избив бывшую любовницу и потешившись с ее дочкой. Полиция выписала ордер на его арест, однако никто не знал, где он живет, а полицейские наотрез отказалась организовать масштабную поисковую операцию по делу, проходившему у них как рядовой случай «домашнего насилия».

Мне пришлось устроить засаду, поселившись на время в квартире. Это была зрелая толстомясая дама, клиентка не отличавшаяся примерным поведением. Она поглощала так много вина, что едва ли вообще успевала протрезветь полностью, курила одну за другой дешевые сигареты, часами раскладывала пасьянсы, а телевизор не выключала ни разу за все пять суток, что я у нее провел.

Я же дни напролет просиживал в кресле за чтением книг или просмотром телепередач, если она случайно включала канал, по которому показывали хоть что-то для меня интересное. Чтобы не свихнуться от скуки, я много пользовался телефоном. Около полуночи приходил Эдди Рэнкин, внештатный сотрудник охранной фирмы «Надежность» – громила с очень хорошей реакцией и склонностью к насилию. Я предполагал, что бывший возлюбленный хозяйки может появиться именно ночью, и в случае драки Эдди стал бы для меня ценным подспорьем. Пару часов мы с ним рассказывали друг другу истории, отчаянно привирая, пока меня не смаривал сон, и я укладывался на кушетку. В пять утра он будил меня, я платил ему сотню долларов и отправлял домой.

Думаю, больше недели я бы не выдержал, но приятель решил навестить даму сердца на пятую ночь. Все началось примерно в два тридцать. Ребенок спал в своей комнате. Ее мамаша вырубилась прямо в кресле перед включенным телевизором, как происходило каждый раз. Эдди что-то смотрел по «ящику», а я дремал на кушетке, когда послышался скрежет ключа в замке. Я еще не успел полностью встать и только перебросил ноги на пол, когда дверь распахнулась, и в квартиру ворвался герой-любовник с ревом и налитыми кровью от злобы глазами.

Мне не пришлось сделать ни одного движения. Эдди набросился на гостя, едва тот сделал первые два шага, и нанес ему мощнейший удар под ребра с левой. Он, видимо, угодил точно в печень, потому что несчастный сукин сын сразу выбыл из игры, повалившись как подстреленный, причем в падении зачем-то еще лицом задел о колено Эдди.

Мы, конечно, могли теперь вызвать копов, и хозяйка имела право подать в суд (при условии, что нам удалось бы привести ее в чувство). Но он уже скоро вышел бы под залог. Таких типов почему-то с легкостью выпускают под залог. Вышел бы и вернулся, чтобы убить ее. Он, вероятно, сделал бы это уже той ночью, не окажись нас на месте. Пока он валялся на полу и стонал, я обыскал его и забрал нож с семидюймовым выкидным лезвием.

Надо было придумать, как гарантировать, что он больше не вернется.

– Может, он упадет с крыши? – высказал предположение Эдди, одновременно подтягивая тело за ноги ближе к окну. – Мне почему-то кажется, что он из тех, кто любит шляться по крышам, но иногда падает.

Но мы, разумеется, не стали сбрасывать его ни с крыши, ни вышвыривать из окна. Мы лишь до полусмерти избили его. Впрочем, эту часть задания с удовольствием взял на себя Эдди, который обработал ему носами башмаков промежность и ребра, переломав пальцы на руках каблуками. Чтобы я сделал нечто подобное сам, меня надо было довести до беспредельной ярости, а поскольку ситуация оказалась под контролем, то мои эмоции не зашкаливали. А вот Эдди с легкостью терял управляемость, а если точнее – охотно терял ее. Порой без особого повода.

Если бы у меня было на это время, я, вероятно, предался бы размышлениям, какое тяжелое детство выпало моему напарнику.

Когда ночной визитер получил свое, мы вдвоем подняли его на ноги и вытолкали из квартиры. На лестничной клетке я сгреб его за воротник рубашки и, глядя прямо в заплывшие от синяков глаза, объяснил, что больше не желаю и не должен его здесь видеть.

– Если твое рыло покажется снова, – объяснял я на доступном ему языке, – я переломаю тебе руки и ноги, оставлю слепым на всю жизнь, а член отрежу и заставлю схавать, понял?

Потом мы и сами убрались оттуда, поехав в машине Эдди в ночную закусочную, которая ему нравилась.

– Я хотел заказать себе большую немецкую сосиску с чесноком, – пожаловался Эдди, – но ты все испортил, когда сказал про член в его глотке. Но объясни мне. Откуда у этой мрази ключ от квартиры?

– Думаю, она так и не поменяла замок.

– Боже милостивый! Какая глупость!

– Это стоит денег. А она в них не купается, если ты обратил внимание на обстановку в квартире.

– Но у нее же хватило бабла, чтобы платить нам, – сказал он. – Ты мне давал сотню за ночь, а сегодня еще добавил премию за усердие. – Я действительно счел нужным доплатить ему за грязную часть работы, которую он взял на себя. – Значит, только я срубил шестьсот долларов. А сколько поимел ты сам, если простишь за вопрос?

Пришлось признать, что сам я не заработал ничего. А когда он нажал на меня, не стал скрывать, что и ему платил из своего кармана. Он спросил, не родственница ли она мне. Я ответил – нет. Он нахмурился и заявил, что, стало быть, я сам с ней сплю.

– Окстись, Эдди! Боже, как ты мог подумать такое!

– Тогда я ни хрена не понимаю, – помотал головой он. – Ты же не занимаешься благотворительностью.

– У юристов есть такой термин pro bono, – стал внушать ему я. – Иногда надо делать что-то бесплатно. Она подруга моего приятеля. И у нее нет денег. Но нельзя только поэтому позволять над ней измываться каждому куску дерьма, верно?

– Он – кусок дерьма, это ты точно сказал.

– Поэтому проще было ей помочь, чем объяснять, почему я не могу работать на таких условиях. Но это разовая акция. Уж поверь, в привычку это у меня не войдет.

– Надеюсь, – кивнул он, но позже, когда мы уже разъезжались по домам, все же еще раз спросил: – Но ты точно не подкатывал к ней?

– Ни разу, – ответил я. – А тебе-то что?

– Понимаешь… Сам хочу попытать там счастья, – сказал он. – Но нельзя же перебегать приятелю дорожку.

– Моя дорожка ведет в другую часть города, – успокоил я его. – Но ты это серьезно?

– А почему бы и нет?

– Ну…

– Послушай, – перебил он меня, – я же вижу, что она – свинья. Но у нее приятное тело. А эти вечно сонные глаза с поволокой… Но я же не о любви говорю. Перепихнусь разок, и все.

– Милости просим. Никто не мешает.

– У нее такие глаза, такой рот… Кажется, она сделает для тебя все, что ни пожелаешь.

Я помолчал с минуту. Потом очень серьезно сказал:

– Только девчонку не лапай.

– Эй, я что, по-твоему, животное? – пристыдил он меня. – Ладно, можешь даже не отвечать.

– А я и не собирался.

– Я, конечно, бываю звероват, – сказал он. – Но всему же есть предел.

Вскоре после этого я отмечал очередную годовщину. Еще год трезвости. День за днем борьбы с собой. Среди моих сотоварищей по АА бытует мнение, что накануне каждой такой годовщины мы проходим через период эмоциональной встряски, и, как мне кажется, это отчасти правда. Мне было бы трудно описать, что именно я чувствовал в то время, но причиной волнений послужила далеко не только годовщина.

Разумеется, моя дата была отмечена. Мои заслуги давали право выступить на крупной конференции общества, проводившейся в центральном отделении на Девятой авеню. Само собой, Элейн там была и выслушала мою историю уже далеко не в первый раз. По окончании официальной части мы отправились поужинать с Джимом и Биверли Фейбер.

– Видишь, как быстро летит время, – сказал Джим. – Не успеешь оглянуться, как заслужишь звание выдающегося трезвенника всех времен и народов.

– Ну, тогда я умру от важности, – рассмеялся я.

– Сомневаюсь. Но ты точно получишь право сказать: «Да, мне удалось продержаться без выпивки несколько суток».

– Я такого никогда не скажу.

Мне известна суеверная примета, распространенная среди ветеранов движения. Некоторые никогда не высчитывают время своих годовщин, не говоря уже о том, чтобы отмечать их. Я прожил без спиртного всего лишь еще одни сутки, говорят они себе. И наверное, это правильный подход к делу.

После ужина мы с Элейн отправились к ней домой. Посидев еще немного за разговором, улеглись в постель и занялись любовью. Потом я стал засыпать и оказался почти уже за гранью, когда что-то резко заставило меня полностью очнуться. Не могу сказать, что это было. Элейн лежала на боку, отвернувшись от меня. Ее дыхание было размеренным и тихим. И я лежал неподвижно, опасаясь разбудить ее. Все еще оставалась надежда постепенно заснуть самому, но скоро я понял тщету этих ожиданий, встал и перешел в другую комнату.

Я сидел на диване в полной темноте и пытался избавиться от мысли, которая не давала мне заснуть. А думал я о том, что однажды непременно снова запью. Это представлялось совершенно неизбежным.

Вот почему закаленные ветераны не считали годы. Вероятно, здесь и крылась опасность: рассчитывать на дальнюю перспективу или слишком много думать о своих достижениях.

Каждые три-четыре дня я заглядывал в бар «У Грогана», чтобы провести ночь в компании Баллу. Я всегда появлялся там поздно, ближе к закрытию заведения. Мы садились за стол и пили. Ирландское виски для него, кофе, кола или содовая вода – для меня. Лучшее время наступало, когда уходил последний посетитель, бармен переворачивал стулья, мыл пол и отправлялся домой. И тогда мы продолжали сидеть в зале с потушенным светом, оставив включенным только одно бра, и делились то нашими историями, то общим молчанием. Ему понравился мой рассказ про работу pro bono в Челси.

– Да, приходится делать человеку очень больно, – соглашался он, – если ты не хочешь убивать его. А ведь ты не хотел его смерти, верно?

– Нет, не хотел.

– Но тут нет выбора. Ты либо убиваешь, либо внушаешь человеку страх Божий. Причем в большинстве случаев убить бывает значительно проще. Ты причиняешь боль, вгоняешь его в ужас, но потом он напивается или принимает какую-нибудь наркотическую дрянь, и весь страх улетучивается. Ты понимаешь, о чем я?

– Он забывается.

– Именно так. Он забывает, что должен тебя бояться. Эта мысль ускользает из его недоделанной башки. А потому боль ему надо причинить такую, чтобы она напоминала ему о тебе всегда. Чтобы он забыл, как его зовут.

Его слова эхом разнеслись по пустому залу. В наступившей затем тишине я сидел и думал, а не проще ли и в самом деле убить? Проще и надежнее. Особенно если убийство стало для тебя чем-то повседневным, вошло в привычку, превратилось во вторую натуру. Я посмотрел на своего друга Мика Баллу, которого всем сердцем любил, но потом невольно подумал о другой стороне его характера, которая не могла вызывать во мне любви к нему. Молчание затянулось. Я, конечно же, придержал эти свои ночные мысли при себе.

Когда наши посиделки затягивались, Мик зачастую старался затащить меня с собой на мессу. Ему нравилось закруглять ночные бдения, приходя к восьмичасовой службе в церкви Святого Бернарда на Четырнадцатой улице. Еще его отец молился там каждое утро, не снимая своего мясницкого фартука, вставая на колени в маленьком боковом нефе, принимая причастие, прежде чем отправиться снова махать топором в лавке, расположенной кварталом ниже.

Мик сохранил фартук отца и всегда надевал его, отправляясь к мессе. Он и топор сохранил, но держал его дома. Отец с мессы начинал рабочий день мясника; Мик, поднявшись с колен, отправлялся спать на одну из нескольких своих квартир, записанных на чужие имена, на ферму за городом или на протертый кожаный диван у себя в конторке бара «У Грогана». И в отличие от отца он обычно не причащался.

Но однажды мы оба приблизились к алтарю и по очереди приняли облатки. Чуть раньше той ночью он привез из дома топор и рубил им свежее мясо. Мы оба запятнали наши фартуки кровью, прежде чем встать рядом в едином акте богохульства или покаяния – трактуйте как вам угодно.

Неужели мой друг снова запятнал фартук свежей кровью?

Пойдем к мессе со мной, позвал он меня и сейчас, когда ночь уже обернулась новым утром. Не сегодня, отвечал я ему, как делал все последнее время. Быть может, в другой раз.

Элейн перестала посещать курсы.

Как-то вечером мы сидели в ресторане за ужином, и до меня дошло, что в это время ей следовало находиться в классе. Я начал что-то говорить, но она остановила меня:

– Пусть это тебя не тревожит. Я бросила учебу.

– Почему?

– Я лишь не оформила этого официально. Просто перестала туда ходить, и все. Когда предмет перестает тебя интересовать, нет смысла писать заявлений об уходе. Это как письменно уведомить Тринадцатый канал, что перестаешь смотреть их передачи. Не стоит труда. Ты просто переключаешься и начинаешь смотреть популярный сериал вместе с большинством американцев.

Я спросил, почему она утратила интерес.

– Даже не знаю, – ответила она.

– Правда?

– Потому что это все дерьма не стоит, – резко бросила она. – Потому что это превращает меня в банальную дамочку, стареющую леди, которой нечем занять свободное время, а его у нее слишком много. Я как полевой ландыш. Не пахну и не гожусь в букет. Какой от меня толк?

– А я-то думал, ты получаешь от занятий удовольствие.

– Суть моей жизни не в них.

– Нет, конечно.

– Проблема в том, что у меня нет жизни вообще. Ни-ка-кой.

Я не понимал, что должен сказать, как поддержать ее. Но пока я тужился что-то придумать, у нее вдруг изменилось настроение. Словно она сама переключила себя на другой канал.

– Довольно об этом! – сказала она. – Не надо грустить и изливать душу друг другу в общественных местах. Людям нравится видеть твою улыбку. По крайней мере такой урок мне преподала школа «девочек по вызову».

Время от времени я брался за телефон и звонил Лайзе. Иногда днем, иногда поздно вечером. Она почти всегда была дома. Я спрашивал, могу ли приехать. И она всегда отвечала: конечно, приезжай.

Какое-то время спустя она стерла с автоответчика голос Глена, заменив его слова столь же плоскими фразами в своем исполнении. В первый раз я решил, что ошибся номером, но потом с облегчением понял: мне не придется больше слышать эти звуки из потустороннего мира, прежде чем трубку снимет вдова.

Но однажды сквозь записанное ею сообщение до меня словно донеслось смутное эхо его голоса, тихо повторявшего строку из стихотворения «В полях Фландрии»:

И если осмелится сын их сынов ту веру предать, то не спать вечным сном…

Я никогда не встречался с ней вне стен ее квартиры, никогда долго не говорил по телефону, не приглашал спуститься на чашку кофе или на ужин в ресторан. Я просто поднимался к ней. Днем или вечером. Она могла надеть по такому случаю что угодно – джинсы и свитер, юбку и блузку, просто домашний халат. И мы беседовали. Она рассказала мне о детстве в Уайт-Беар-Лейк, о том, как отец начал приходить к ней в кровать, когда ей было лет девять или десять. Он делал с ней все, кроме внутреннего проникновения. Это было бы греховно, считал он.

Я рассказывал ей военные истории, рисовал портреты любопытных персонажей, с которыми был знаком когда-то, необычных людей, встречавшихся как среди борцов с преступностью, так и среди самих нарушителей законов. Причем мне удавалось поддерживать разговоры, не слишком раскрывая ей свои личные секреты, что мне было по душе.

И мы отправлялись в постель.

Однажды днем, занимаясь со мной любовью под тихие звуки с пластинки Пэтси Клайн, она спросила, что, по моему мнению, мы сейчас делаем. Просто мы вместе, отвечал я.

– Нет, не то, – сказала она. – Ты должен понимать, что я хотела спросить. В чем смысл? Зачем ты здесь?

– Каждому надо где-то быть.

– Мне не до шуток.

– Знаю. Вот только ответа на твой вопрос у меня нет. Я здесь потому, что хочу быть здесь, но объяснить причину своего желания не умею.

Пэтси пела о том, как постепенно угасает любовная страсть.

– Я едва ли вообще покидаю квартиру, – сказала Лайза. – Сижу у окна и смотрю на Нью-Джерси. Я могла бы снова начать ходить по редакциям, показывая свой альбом художественным директорам, звонить старым знакомым, попытаться найти работу. Завтра, говорю я себе. На будущей неделе. В следующем месяце. С первого января. Хотя какого черта! Всем известно, как трудно сейчас с работой. Экономика повергнута в хаос. Любому это понятно.

– Но ведь так и есть, верно?

– Как я могу это знать? Я ведь даже не пробовала найти работу, так откуда мне может быть известно, найдется для меня место или нет? Но у меня просто нет энергии взяться за что-то, начать бороться, если у меня лежит в банке такая огромная сумма.

– Но если ничто не вынуждает тебя…

– Я могла бы заниматься творчеством для себя, – сказала она. – Но мне даже это делать лень. Я просто сижу здесь целыми днями. Смотрю на экран телевизора. Наблюдаю закаты. Жду твоего звонка. Надеюсь, что ты не позвонишь, но жду я именно этого. И хочу, чтобы ты позвонил.

Со мной тоже происходило нечто подобное. Я долго не мог порой решиться, позвонить ей или нет. Сегодня не стану звонить, решал я. И иногда придерживался решения. Но чаще изменял его.

– Зачем ты приходишь сюда, Мэтт?

– Не знаю.

– Как ты думаешь, что я для тебя такое? Наркотик? Или заменитель бутылки виски?

– Может быть.

– Мой отец сильно пил. Впрочем, я тебе рассказывала об этом.

– Да, рассказывала.

– Позавчера, когда ты целовал меня, вдруг возникло ощущение, что чего-то не хватает. И потом я поняла чего. От тебя не пахло виски. Нам не нужен психоаналитик, чтобы разобраться в этом, верно?

Я промолчал. «Мы вспомним нашу прежнюю любовь», – пела Пэтси Клайн.

– Вот что со мной происходит, – сказала она. – Ко мне в постель опять лег папочка, но мне не надо волноваться, что мама услышит, потому что она сейчас в другом конце города. И он не войдет в меня. Потому что считает это великим грехом.

– Я тоже.

– Неужели?

Я кивнул.

– Да, считаю, но все равно делаю это, – ответил я.

Позже в тот же день мы заговорили о ее покойном муже. Мы никогда не обсуждали Элейн. Я наложил табу на эту тему, но не мог дать ей понять, что мне настолько же неприятны воспоминания о нем.

– Интересно, он предвидел это? – спросила она.

– Это?

– Нас с тобой. Думаю, предвидел.

– Почему ты так говоришь?

– Не знаю. Он восхищался тобой. Это мне известно точно.

– Он полагал, что я могу оказаться ему полезен.

– Нет, его чувство к тебе было сложнее. Это ведь мысль о нем навела меня на идею позвонить тебе. В результате ты позвонил сам, но я собиралась тоже. Вспомнила, как однажды он сказал, что если человек попадет в беду, то ему нужно сразу связаться с тобой. Ты выручишь. Причем говорил он это с таким напором, словно хотел, чтобы я как следует запомнила его слова. На будущее. Он словно пытался внушить мне позвонить тебе, если с ним что-нибудь случится.

– Быть может, ты вложила в его слова смысл, которого в них не было?

– Едва ли, – сказала она, укладывая голову на сгиб моей руки. – Мне кажется, именно это он имел в виду. Скажу больше, меня удивило, что в той железной коробке вместе с деньгами не оказалось записки: «Позвони Мэтту Скаддеру. Он скажет тебе, как поступить». – Она погладила меня по руке. – Ну, так скажи мне, что делать?

Покинув ее квартиру позже вечером, я прошелся по Одиннадцатой авеню к месту, где его убили. Постоял там несколько минут: светофор переключался за это время несколько раз. А затем отправился в парк Де Витта Клинтона, чтобы отдать дань уважения Капитану. И прочитал, перевирая, цитату из Маккрея:

И если осмелится сын их сынов ту веру предать, то не спать вечным сном…

Не предал ли я их веру? Веру Глена Хольцмана, веру Джорджа Садецки? Не осталось ли чего-то еще, что я мог сделать? И не из-за моего ли бездействия их дýхи не могли уснуть вечным сном?

Но что я мог предпринять? И как мог заставить себя пойти на это, если заранее боялся того, что смогу выяснить?