Глава 5
Художественная литература шумеров
Археология, особенно изучение далекого прошлого человека, как оно видится по раскопкам погребенных городов и деревень, по самой своей природе, как правило, наиболее красноречиво свидетельствует о материальной культуре, т. к. археологическими находками обычно являются кирпичи и стены, орудия и оружие, горшки и вазы, ювелирные украшения и отделка, большие статуи и маленькие статуэтки, короче, самые разные изделия искусств и ремесел человека. Его социальная жизнь, экономическое и административное устройство и особенно мировоззрение, отраженное в религиозных верованиях, этические идеалы и духовные устремления – обо всем этом обычно косвенным образом свидетельствуют произведения прикладного искусства, архитектура и погребальные обряды, но всего лишь в форме туманных и расплывчатых обобщений.
Ситуация радикально меняется, однако, в случае Шумера, т. к. здесь археологи раскрыли десятки тысяч глиняных табличек с текстами, которые добавили то, что можно назвать глубинным измерением нашего представления о его древней культуре. Точнее говоря, более 90 процентов письменных материалов состоит из экономических и административных документов, которые, будучи полезны в своем роде, достаточно мало способствуют пониманию духовной жизни древних месопотамцев. Но было найдено и около пяти тысяч табличек и фрагментов с разного рода литературными произведениями; они-то и позволяют несколько глубже проникнуть в самые их сердца и души. Шумерские литературные документы различны по объему: от табличек с двенадцатью колонками сотен компактно написанных строк до крошечных фрагментов всего лишь в несколько неполных строчек. Литературные произведения на этих табличках и фрагментах исчисляются сотнями, от гимнов, содержащих менее пятидесяти строк, до мифов в тысячу строк. По своему художественному достоинству шумерская литература занимает высокое место среди эстетических творений цивилизованного человечества. Они вполне выдерживают конкуренцию с древнегреческими и древнееврейскими шедеврами и, подобно последним, отражают духовную и интеллектуальную жизнь одной из древних культур, которая в противном случае осталась бы во многом закрытой. Их значение для культурного и духовного развития всего Древнего Ближнего Востока трудно переоценить. Аккадцы, т. е. ассирийцы и вавилоняне, заимствовали эти произведения в полном объеме. Хетты, хурриты и ханаанеи переводили некоторые из них на свой родной язык и, несомненно, широко подражали им. Форма и содержание еврейских литературных произведений и, в некоторой степени, даже греческих оказались под сильнейшим воздействием шумерских текстов. Как практически древнейшая из когда-либо открытых письменных литератур, представленных достаточно большим объемом текстов, – вряд ли когда-либо обнаружатся литературные документы старше шумерских, – она представляет новый, богатейший и неожиданный источник для всех изучающих историю цивилизации, особенно ее интеллектуальные и духовные аспекты. Несложно предсказать, что воссоздание и реставрация этой древней забытой литературы окажется самым крупным вкладом нашего века в область гуманитарных знаний.
Осуществление этой задачи, однако, не так просто: в ближайшие годы оно потребует самоотверженных усилий не одного ученого в области клинописи. Несмотря на то что большая часть документов была найдена археологами более полусотни лет назад, подбор фрагментов и перевод содержащихся на них произведений сравнительно мало продвинулись в последующие десятилетия. Дело в том, что подавляющее большинство табличек появляется из земных недр в разбитом и фрагментарном виде, поэтому сохранной остается только малая часть их оригинала. Возместить потери помогает то обстоятельство, что древние писцы обычно делали несколько копий одного и того же произведения. Повреждения и лакуны одной таблички или фрагмента часто компенсируются ее дубликатами, которые, в свою очередь, также могут быть повреждены. Для того чтобы наиболее продуктивно воспользоваться этими дубликатами и уже отреставрированным материалом, необходимо иметь в наличии максимум опубликованных источников. Это часто требует копирования вручную сотен и сотен мелко исписанных табличек и фрагментов – утомительное и длительное дело. Неудивительно поэтому, что даже в 1935 г. была обработана только малая часть шумерских литературных памятников, несмотря на самоотверженный труд многих ученых: Германа Хилпрехта, Гуго Радо, Стивена Лэнгдона, Л.В. Кинга, Генриха Циммерна, Сирила Гэдда, Анри де Женуйяка, Арно Пёбеля и Эдварда Кьера.
Пытаясь помочь хоть в малой степени облегчить ситуацию, я посвятил большую часть последних двадцати пяти лет изучению и копированию неопубликованных шумерских литературных текстов, рассредоточенных по музеям мира. С течением времени становилось очевидным, что это задача не для одного человека. К счастью, в последние несколько лет немалое рвение и решимость сотрудничать в данном деле проявили ряд других: Эдмунд Гордон, чья работа о пословицах и баснях Шумера открыла новую перспективу компаративного изучения мировой литературы о мудрости; это Инес Бернхардт, помощник смотрителя собрания Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера в Йене; это и Эжен Бергманн из папского библейского института в Риме, и Жорж Кастеллино из Римского университета. В это же время Й.А. ван Дейк, бывший ученик Де Лиагр Бёля и Адама Фалькенштейна, копировал и публиковал шумерские литературные тексты, хранящиеся в фондах Иракского музея в Багдаде и в коллекции Бёля в Лейдене. И наконец, самое главное: несколько сотен шумерских литературных текстов с табличек, найденных в Уре между 1923-м и 1934 гг. и скопированных за много лет Сирилом Гэддом, готовятся к печати. Таким образом, в целом есть все основания полагать, что предстоящее десятилетие станет свидетелем публикации существенной части шумерских литературных табличек и фрагментов, в течение долгих лет остававшихся нетронутыми в музейных шкафах.
Но, как показывает опыт, и его подтвердит не один ученый-шумеролог, даже при наличии полного текста шумерского литературного произведения его перевод и интерпретация являются сложной и подчас неразрешимой задачей. Действительно, проблемы шумерской грамматики уже не столь остры, как прежде. Убедительный прогресс в этой области произошел благодаря усилиям таких видных ученых в области клинописи, как Делитцш, Туро-Данжен, Циммерн, Ландсбергер и особенно Пёбель; именно его, Пёбеля, труд «Основы шумерской грамматики», опубликованный около сорока лет назад, поставил шумерскую грамматику на научную основу. И даже в сложнейшей области шумерской лексикологии вклад таких ученых, как Фалькенштейн, Якобсен и Ландсбергер, если упоминать только столпов, обещает увенчаться преодолением некоторых, казалось бы, тупиковых проблем. Поэтому в целом вполне вероятно, что в результате совместных и согласованных усилий специалистов по клинописи во всем мире грядущее десятилетие увидит сравнительно достоверные переводы довольно большого числа более значительных литературных сочинений. Как бы ни развивались события, ситуация сегодня способствует тому, чтобы по-новому взглянуть на шумерскую литературу в целом, что мы и собираемся сделать в нижеследующем очерке.
Шумерская литература – термин, принятый нами в данной главе, – вбирает мифы и эпические повествования, гимны, плачи, историографические документы, длинные и краткие эссе, предписания и пословицы; сюда не входят вотивные надписи, как не имеющие художественной ценности (к примеру, исторические надписи Энтемены), тексты реформ Урукагины и политические письма, к тому же некоторые из них не лишены литературных достоинств. Шумеры впервые начали излагать письменно свои литературные произведения около 2500 г. до н. э., хотя самые ранние из до сих пор найденных литературных документов относятся приблизительно к 2400 г. до н. э. Примерно этим же веком датируются твердые глиняные цилиндры с двадцатью колонками текста, содержащего миф, касающийся, прежде всего, бога Энлиля и его сестры Нинхурсаг, но упоминающий ряд имен прочих хорошо известных божеств, как, например, Инанна, Энки и Нинурта. Его сюжет до сих пор неясен, но отдельные слова, фразы и сюжетные линии выявляют стиль и структуру, очень схожую с мифами гораздо более позднего времени, указывая тем самым на долговременное последовательное развитие литературного процесса на протяжении веков. Это подтверждается фрагментом другого мифа XXIV в. до н. э. о сыне Энлиля, Ишкуре, боге бурь, который пропал в нижнем мире. Опечаленный Энлиль созвал всех анунков, чтобы просить о помощи, и выручить Ишкура из Нижнего мира вызвался, вероятно, лис; этот мотив в некоторой степени напоминает сюжет мифа о Рае.
Есть все основания полагать, что литературное наследие Шумера росло от века к веку и, несомненно, стало весьма плодотворно к концу 3-го тысячелетия, когда шумерская школа, эдубба, стала важным центром образования и обучения. Литературная деятельность шумеров оставалась активна и в первой половине 2-го тысячелетия до н. э., несмотря на тот факт, что аккадский язык семитов постепенно вытеснял шумерский язык как разговорный. В эдуббах, функционировавших в течение всего правления Исинской династии и даже позже, ранние литературные произведения изучались, копировались и редактировались с тщанием и рвением, заботой и пониманием; почти все известные нам литературные труды дошли до нас в копиях и редакциях, подготовленных уже в постшумерских эдуббах. Вероятно, аккадоязычные учителя, поэты и писатели – штатные сотрудники эдуббы – даже сочиняли новые шумерские литературные произведения, хотя, вполне естественно, эти тексты по форме и содержанию, стилю и характеру следовали образцам более ранних документов.
Часто полагают, что вся шумерская литература была религиозной и что писали и редактировали ее жрецы для использования в храмовых культах. Однако, за исключением гимнов и плачей, это не вполне так. Приведем для начала совершенно конкретный случай: странно полагать, что шумерские пословицы и предписания или же тексты об эдуббе писались священниками или для них и были как-либо связаны с храмовым культом. Нет веских причин также полагать, что эпические поэмы о героях Энмеркаре, Лугальбанде и Гильгамеше составлены жрецами и звучали в храмах. Даже в случае с мифами нет никаких указаний на то, что их читали во время богослужений и религиозных праздников; во всяком случае, во времена Шумера и в ранние постшумерские периоды этого не происходило. Только гимны и плачи, похоже, действительно сочинялись и редактировались для храмовой службы. Но поскольку, как мы знаем по недавним раскопкам в Ниппуре, таблички с гимнами и плачами, как и прочими видами литературных текстов, были найдены не в храмах, а в квартале писарей, то и они тоже, скорее всего, слагались в эдуббе ее штатными сотрудниками, а не священниками; жрецы же в составе штатного персонала эдуббы нигде не упоминаются.
Ключевой фигурой в развитии и росте шумерской литературы был нар, или менестрель, которого иногда упоминают в гимнах рядом с дубсаром, писателем, но отношение которого к эдуббе неясно. Во всяком случае, вполне вероятно, что некоторые выпускники эдуббы специализировались на религиозных композициях и входили в состав служителей храма, они обучали певцов и музыкантов и следили, а иногда и сами отправляли культовые литургии; те, кто специализировались на мифах и эпических сказаниях, служили во дворцах, обучая придворных певцов и актеров. Но точных и подробных сведений об этом у нас пока нет. Нет их и о зрителях и читателях, той аудитории, кому были адресованы литературные труды. Только выпускник эдуббы умел читать и писать, но едва ли даже «образованные люди» практиковали собрание частных библиотек для собственного удовольствия и образования. Скорее всего, библиотеки существовали только при эдуббах, хотя в храмах и дворцах тоже могли храниться копии сочинений, отвечающих потребностям их владельцев. Маловероятно, что произведения шумерской литературы хранились «на полках» исключительно в учебных целях; так или иначе, они, должно быть, использовались на публичных собраниях, независимо от места сборищ, был то храм, дворец или рыночная площадь.
Подавляющая часть шумерских литературных произведений написана в поэтической форме. О размере и рифме еще не было представления и в помине, но практически все прочие приемы и техники поэтического искусства применялись довольно умело, продуманно и эффектно: повтор и параллелизм, метафора и сравнение, хор и припев. Шумерская повествовательная поэзия, например мифы и эпические сказания, изобилует постоянными эпитетами, длинными повторами, устойчивыми формулами, тщательной деталировкой описаний и длинными речами.
В целом шумерских авторов мало заботит отделка структуры сюжета; повествование ведется довольно беспорядочно и монотонно, почти лишено разнообразия в акцентах и настроении. В довершение всего шумерским поэтам абсолютно чуждо чувство кульминации. Мифы и эпические поэмы почти совсем не обнаруживают нарастания и ослабления эмоций по мере продвижения повествования, и часто заключительный эпизод оказывается более трогательным и волнующим, чем первый. Нет здесь и попыток давать характеристики и психологические оценки; боги и герои шумерских повествований более тяготеют к общим типам, нежели узнаваемым и осязаемым личностям.
Можно перечислить шумерские мифы, полностью или почти полностью восстановленные до настоящего времени: два мифа, где главную роль играет бог Энлиль («Энлиль и Нинлиль: рождение бога луны» и «Сотворение кирки»); четыре, где протагонистом является бог Энки («Энки и мировой порядок: устройство земли и ее культурных процессов», «Энки и Нинхурсаг: шумерский миф о Рае», «Энки и Нинмах: сотворение человека» и «Энки и Эриду»); один миф о боге луны Нанне-Сине («Путешествие Нанны-Сина в Ниппур»); два мифа о Нинурте («Деяния и подвиги Нинурты» и «Возвращение Нинурты в Ниппур»); пять мифов о богине луны Инанне («Инанна и Энки: перенос искусств цивилизации из Эриду в Эрех», «Инанна и покорение горы Эбих», «Инанна и Шукаллетуда: смертный грех садовника», «Нисхождение Инанны в нижний мир» и «Инанна и Билулу»); четыре мифа, где главное действующее лицо – Думузи («Думузи и Энкиду: ухаживание за Инанной», «Женитьба Думузи и Инанны», «Смерть Думузи» и «Думузи и гала»); один миф посвящен богу Марту («Женитьба Марту»); миф о потопе, в котором божество-протагонист (или божества) до сих пор не установлено. (Содержание практически всех названных мифов было изложено в четвертой главе.)
Великолепной иллюстрацией шумерской мифологической фантазии стал миф «Энки и мировой порядок», один из самых длинных и наиболее хорошо сохранившийся из пространных шумерских повествований. Его текст составляет примерно 466 строк, из которых около 375 дошли до нас полностью; самые существенные лакуны приходятся на начало и конец и на фрагмент между 146-й и 181-й строками. Его текст, который публикуется здесь в переводе на английский язык впервые, составлен по двенадцати табличкам и фрагментам. Наиболее важная часть текста помещалась на табличке с восьмью колонками текста, содержащими этот миф полностью. К несчастью, при раскопках в Ниппуре эту табличку нашли расколотой на две половинки, одна из которых попала в музей Пенсильванского университета в Филадельфии, а вторая – в собрание Хилпрехта, хранящееся в Университете Ф. Шиллера в Йене. Текст последней обнаружился совсем недавно, и, в результате объединения двух далеких друг от друга во времени и расстоянии фрагментов, стала возможна реставрация.
Поэт начинает с хвалебного гимна, адресованного Энки; в тексте есть неясные и поврежденные места, но в общих чертах он превозносит Энки как бога, который следит за вселенной и отвечает за плодородие полей и угодий, выводков и стад. Затем следует план самовосхваления, вложенный в уста Энки, где говорится, прежде всего, о взаимоотношениях верховных божеств пантеона – Ана, Энлиля и Нинту, а также менее значимых божеств, известных под собирательным названием анунаки. После краткого, в пять строк, разговора о подчинении анунаков Энки тот во второй раз произносит оду в свою честь. Он начинает с восхваления власти своего слова и приказа, направленных на процветание земли и ее изобилие, переходит к описанию великолепия своей обители, Абзу, и завершает описанием своего веселого путешествия через болота на челне магур, «козле (козероге) Абзу», вслед за которым земли Маган, Дильмун и Мелухха (Meluhha) шлют в Ниппур свои лодки, тяжело груженные богатыми дарами богу Энлилю. В заключение этого фрагмента, анунаки еще раз воздают почести Энки, особенно как богу, который «объезжает» и управляет ме.
Далее поэт переходит к описанию различных ритуалов и отправлению некоторых из них некоторыми известными священниками и духовными лидерами Шумера в храме Энки в его обители Абзу (к сожалению, вторая половина отрывка почти полностью разрушена). Вслед за следующим фрагментом, содержание которого неясно, мы снова находим Энки в своей ладье. Во вселенной, подобной рогу изобилия, среди покорных ему морских существ Энки готов «оглашать судьбы». Начинает он, как и следовало ожидать, с самого Шумера: сначала превозносит его как избранную, благословенную страну с «высокими» и «неприкосновенными» ме, которую боги избрали своей обителью, затем благословляет его стада, его храмы и святилища. От Шумера он переходит к Уру, который также восхваляет высоким, полным метафор языком и который благословляет процветанием и превосходством. После Ура он говорит о Мелуххе и щедро благословляет ее деревьями и тростником, волами и птицами, золотом, оловом и бронзой. Затем он обращается к Дильмуну, чтобы удовлетворить некоторые его нужды. Он очень враждебно настроен по отношению к Эламу и Мархаши, двум недружественным государствам, и приступает к их разрушению и истреблению их богатств. Кочевым марту он, напротив, «дарует скот».
Огласив судьбы различных земель, входящих в состав Шумера, Энки осуществляет весь набор действий, жизненно важный для плодородия и урожайности земли. Поначалу он обращается к ее физическим свойствам и наполняет Тигр свежей, искристой, живой водой. Одна из метафор, рожденная фантазией нашего поэта, рисует Энки в виде неистового быка, оплодотворяющего реку, представленную в виде дикой коровы. Затем, чтобы удостовериться в правильном поведении Тигра и Евфрата, он назначает бога Энбилулу, «смотрителя каналов», следить за ними. Далее Энки «призывает» болота и заросли тростника, снабжает их рыбой и камышом и назначает божество, «которое любит рыбу» (само имя неразборчиво), в качестве их куратора. Потом он обращается к морю; здесь он воздвигает себе святилище и велит заботиться о нем богине Нанше, «госпоже Сирары». Наконец, Энки «призывает» живительный дождь, заставляет его пролиться на землю и вверяет его богу бурь Ишкуру.
Теперь Энки обращается к нуждам земли. Он проявляет внимание к плугу, ярму и борозде и назначает слугу Энлиля, крестьянина по имени Энкимду, их божеством. Он «призывает» возделанное поле, перечисляет разные злаки и овощи и назначает богиню зерна Ашнан ответственной за них. Он не забывает и кирку, и изложницу для кирпичей, и ставит над ними бога кирпича по имени Кулла. Он закладывает фундамент, кладет кирпичи, строит «дом» и поручает его Мушдамме, «великому зодчему Энлиля».
От фермы, поля и дома Энки переходит к высокой равнине, покрывает ее зеленой растительностью, умножает скот и поручает все это Сумугану, «царю гор». Затем он возводит конюшни и овчарни, снабжает их лучшим жиром и молоком и назначает бога-пастуха Думузи их попечителем. После этого Энки утверждает «границы», в основном городов и государств, ставит пограничные столбы и сажает бога солнца Уту «во главе всей вселенной». Наконец, Энки уделяет внимание «женским обязанностям», особенно ткачеству, и поручает это Утте, богине одежды.
Затем миф принимает совершенно неожиданный оборот, т. к. поэт знакомит нас с честолюбивой и агрессивной Инанной, которая считает себя обойденной и оставленной без специальных полномочий и привилегий. Она горько сетует на то, что сестра Энлиля, Аруру (иначе Нинту) и ее собственные сестры, богини Нинисинна, Нинмуг, Нидаба и Нанше, получили власть и регалии, тогда как она, Инанна, единственная терпит презрительное и пренебрежительное отношение к себе. В ответ на упреки Инанны Энки пытается оправдаться и утешает ее тем, что на самом деле власть ее очень велика: в ее ведении посох, кнут и палка пастуха, прорицания оракула о войне и битвах, изобретение и изготовление нарядных одежд; ей даже дается власть разрушать «нерушимое» и уничтожать «неуничтожимое», – этим ей оказана особая милость. Вслед за ответом Энки Инанне следуют четыре строки гимна в честь Энки, на чем поэма, вероятно, и завершается.
Ниже приводится перевод довольно большого отрывка поэмы (однако за исключением первых 50 строк, сильно поврежденных и невнятных).
Когда Отец Энки выходит на засеянную Пашню,
плодородное семя на ней прорастает,
Когда Нудиммуд идет к моей плодоносной овце,
приносит овца молодого ягненка;
Когда он выходит к тяжелой корове,
Приносит она здорового теленка;
Когда он выходит к тяжелой козе,
Приносит коза здорового козленка,
Когда ты выйдешь в поле, возделанное поле,
Поставь снопы и стога на высокой равнине,
[ты]… выжженной (?) земли.
Энки, владыка Абзу, всех превзошедший властью своею,
Начал так свою речь величаво:
«Отец мой, владыка вселенной,
Дал мне жизнь во вселенной
Мой предок, всем землям владыка,
Собрал воедино все ме и вложил их мне в руку.
От Экура, дома Энлиля,
Я принес ремесла в Абзу Эреду.
Я плодородное семя великого дикого тура,
Я первенец Ана,
Я «великая буря», исходящая из «бездны великой»,
Я повелитель земли,
Я гугаль (кугаль) всех вождей, я отец всех земель,
Я «большой брат» богов, тот, кто приносит полный достаток,
Я хранитель анналов небес и земли,
Я слух и разум (?) всех земель,
Я тот, кто вершит справедливость
С повелителем Аном на Ана престоле,
Я тот, кто судьбу оглашает с Энлилем на «горе мудрости»,
Он вложил мне в руку оглашение судеб Пределов, где солнце восходит,
Я тот, перед кем склоняется Нинту,
Я тот, кому славное имя дано самой Нинхурсаг,
Я вождь анунаков,
Я тот, кто рожден был как первенец Ана святого».
После того как владыка превознес самого себя,
После того как Принц самого себя восхвалил,
Предстали пред ним анунаки с молитвою и мольбою:
«О Бог, управитель ремесел,
Вершитель решений, славнейший; Энки хвала!»
И второй раз, исполнившись радостью,
Энки, владыка высокий Абзу,
Повел свою речь величаво:
«Я Бог, я тот, чей приказ непреложен, первейший во всем,
По моему приказу построены эти конюшни, поставлены эти овчарни,
Когда я приблизился к небу, богатства дарующий дождь пролился с небес,
Когда я приблизился к землям, случился высокий разлив,
Когда подошел я к зеленым лугам, встали стога, послушные моему слову;
Я дом свой возвел, святилище в месте чистом, нарек его именем славным,
Абзу свой возвел, святилище, в…, я огласил ему добрый удел.
Мой дом – его тень по «змеиным» болотам простерлась.
Мой дом, его… бороды носят среди медвяных растений,
Сазан ему плещет хвостом в низких зарослях гизи-травы,
Воробьи чирикают в своих…,
Вооруженный…,
Вошли в мой, в Энки,
абгаля, в мой…,
Энкум (и) [нинкум] …,
Сакральные песни и речи наполнили мой Абзу.
Ладья моя магур, корона, «козерог Абзу» —
Посреди нее радость большая.
Страна высоких болот, любимое место мое,
Простирает руки ко мне, клонит (?) шею ко мне.
Кара дружно возносят (?) весла,
Сладкие песни поют, тем самым радуя реку,
Нимгирсиг, энзи лодки моей ма(гур),
Держит мой скипетр златой,
Я, Энки, […] ладью «козерога Абзу»,
Я, бог…,
Я, Энки,…
(Пропущено приблизительно пять строк.)
…Я взирал бы на его зеленые кедры (?).
Земли Маган и Дильмун
Взглянули на меня, на Энки,
Подчалили Дильмун-ладью к суше,
Нагрузили Маган-ладью до небес,
Магилум-ладъя Мелуххи
Везет золото и серебро,
Везет их в Ниппур для Энлиля, [повелителя] всех земель».
Тому, у кого нет города, тому, у кого нет коня, Марту —
Энки приносит в дар скот,
Великому принцу, пришедшему в [землю] свою,
Поклоняются анунаки, как должно:
«Богу, что правит великими ме, чистыми ме,
Что господствует во вселенной широкой,
Что получил высокий «солнечный диск» в Эреду, чистом месте, [драгоценн]ейшем месте,
Энки, богу вселенной, хвала!»
Ибо великому принцу, пришедшему в землю свою,
Все боги, все предводители,
Все маги-жрецы Эреду,
Все «носящие полотно» в Шумере,
Выполняют магические ритуалы в Абзу,
К отцу Энки в священное место его направляют (свои) стопы,
В опочивальне, царственном доме, они…,
В залах они выкликают имя его,
В (?) святилище горнем, Абзу, [они]…,
(Около тридцати шести строк сильно повреждено.)
Нимгирсиг, энзи ладьи магур,
Держал скипетр бога священный,
Морские лахамы, числом пятьдесят, почтили его,
…кара, как… – птица небес.
Ибо царь, гордо стоящий, отец Энки той Страны,
Принц великий, вернувшийся в Царство свое,
Процветанье дарует вселенной.
Энки оглашает судьбу:
«Шумер «Великая гора», «Прибежище вселенной»,
Наполнил стойким светом, от восхода до заката рассыпающим ме народу Шумера,
Твои ме – высокие ме, недостижимые.
Твое сердце глубоко, непостижимо,
Стойкий…, твое место, где боги рождают, неприкосновенно, как небеса.
Рожденный быть царем, диадемой владеющий прочной,
Рожденный повелевать, на чело возложивший корону,
Твой бог – почитаемый бог, он сидит с повелителем Аном на Ана престоле,
Твой царь – «Великая гора»,
Отец Энлиль,… его вам тем, что…, как кедр, – отец всех земель.
Анунаки, великие боги,
Пожелали жить среди вас,
Пищу вкушать на вашей гигуне, засаженной деревьями.
Дом, Шумер, да будут построены многие стойла твои, да множатся твои коровы,
Да встанут овчарни, да будут овец мириады,
Да будут гигуны касаться небес,
Да возденут стойкие… твои руки свои к небесам.
Да огласят анунаки судьбу, среди вас пребывая».
Он прошествовал в святилище Ур,
Энки, владыка Абзу, оглашает (его) судьбу:
«Город, имеющий все, что уместно иметь,
омываемый водами, твердо стоящий бык,
Обильный престол нагорья, колени открыты, зелен, точно гора,
Где рощи хашур бросают широкую тень, – тот, чье величие в силе (?) его,
Назначил тебе совершенные ме,
Энлиль, «Великая гора», произнес во вселенной высокое имя.
Город, чью участь Энлиль огласил,
Святилище Ур, да вознесешься ты до небес».
Он прошествовал в землю Мелухха,
Энки, повелитель Абзу, [оглашает] (ее) судьбу:
«Черная земля, да будут деревья твои велики, [да будут они] деревьями [нагорья],
Да встанут их троны в царском дворце,
Да будет тростник твой велик, [да будут то] травы [нагорья],
Да [владеют] герои оружьем на месте сраженья,
Да будут быки твои большими быками, да будут быками нагорья,
Да будет их рев ревом диких быков нагорья,
Да совершенствуют боги великие ме для тебя,
Да [носят] все дар-птицы нагорья [сердолик]овые бородки,
Да будет птицей твоей Хака-птица,
Да станет серебро твое золотом,
Медь – бронзой и оловом,
О Земля, да приумножится все, что имеешь,
Да множатся люди твои,
Да движется… твой, как бык к…»
… город…
Он обращался (?) как…,
Он омыл и очистил [страну Ди]льмун,
Поручил Нинсикилле опеку над ним,
Он дал… (как) возделанное поле (?), он вкушает
[его фини]ки.
… Элам и Мархаши…
Обречены быть сожранными, как… – рыба;
Царь (вероятно, Энки), кого силой Энлиль одарил,
Разрушил дома их, разрушил их стены.
Их (драгоценный) металл (и) ляпис-лазурь (и содержимое) их хранилищ
В Ниппур он доставил Энлилю, повелителю всех земель.
Тому, что не строит город, не строит [дом], —
Марту – Энки принес в дар скот.
Когда отвел он взор от того места,
Когда отец Энки поднял его над Евфратом,
Встал он гордо, как необузданный бык,
Он поднимает пенис, он извергает семя,
Наполнился Тигр искристой водой.
Как дикая корова, по тельцу мычащая в лугах,
В кишащем скорпионами стойле,
Так Тигр отдается ему, как неистовому быку.
Он поднял пенис, принес свадебный дар,
Дал Тигру радость, как большой дикий бык, [довольный], что дал рожденье.
Вода, что принес он, искристая вода, «вино» ее сладко,
Зерно, что принес он, отборное зерно, едят его люди,
Он наполнил Экур, дом Энлиля, добром,
Вместе с Энки Энлиль ликует, Ниппур [в восторге].
Бог, венчанный диадемой на царство,
Возложил долговечную тиару царства,
Он ступил на земли левую сторону,
Процвела земля для него.
Как принял он скипетр в правую руку,
Чтобы Тигр и Евфрат «ели вместе»,
Он, что речет…слово, согласно его…,
Что убирает, как жир, из дворца свое «царственное колено»,
Бог, что оглашает судьбу, Энки, владыка Абзу,
Энбилулу, каналов смотрителя,
Энки поставил над ними главным.
Он выкликает болота, поместив туда карпа и… – рыбу,
Он выкликает заросли, поместив туда… – тростник и зеленый тростник,
(Две строки отсутствуют.)
[Он бросает] вызо[в].
Того, из чьих сетей не уходит рыба,
Из чьих капканов не уходит…,
Из чьих силков не уходит птица,
…сына…
(бога), что любит рыбу,
Энки поставил над ними главным.
Бог воздвиг святилище (?), священную сень – сердце его глубоко,
Воздвиг святилище в море, священную сень – сердце его глубоко,
Святилище, центр его – …, от всех сокрытый,
[Святилище], место его в созвездии …ику,
Высокая [сень], наверху (?) —
место его возле созвездия «колесницы»,
… от трепещущего… его мелама…,
Анунаки пришли с молитвою и мольбою,
Для Энки в Э[нгурре они поставили] трон высокий.
Для повелителя…,
Великого принца…, рожд[енного…]
У-птица…,
(Пропущено примерно три строки.)
Ее, великую бездну глубин,
Что… птицу изи и рыбу лиль, что…,
Что вышла из зипага, что…,
Госпожу Сирар[ы, Мать Нанш]е,
Над морями, его… местами,
Энки поставил главной.
Вызывает он два дождя, воду небес,
Их выравнивает, как плывущие облака,
Вселяет (?) в них (жизни) дыхание до горизонта,
Обращает холмистые земли в поля.
Того, что великими бурями правит, молнией (?) поражает,
Что замыкает священной крепой «сердце» небес,
Сына Ана, гугаля вселенной,
Ишкура, сына Ана,
Ставит Энки над ними главным.
Он направил плуг и… ярмо,
Великий принц Энки поставил «рогатых быков» в…,
Отворил священные борозды,
Заставил расти зерно на возделанном поле.
Бога, что носит корону, красу высокой равнины,
Коренастого, пахаря бога Энлиля,
Энкимду, человека рвов и плотин,
Энки ставит над ними главным.
Бог выкликает пашню, засевает отборным зерном,
Собирает зерно, отборное зерно, зерно иннуба в кучи,
Умножает Энки снопы и кучи,
Вместе с Энлилем дает он земле изобилье,
Ту, чья голова и бок пестры, чей лик покрыт медом,
Госпожу, праматерь, силу земли, «жизнь» черноголовых,
Ашнан, питающий хлеб, хлеб всего,
Энки поставил над ними главной.
Великий царь накинул сеть на кирку, он устроил изложницу,
Сдобрил агарин, как хорошее масло,
Того, чьей кирки сокрушительный зуб – это змей, пожирающий трупы,
Чья… изложница правит…,
Куллу, кирпичника той земли,
Энки ставит над ними главным.
Он построил конюшни, указал очищения обряды,
Овчарни возвел, наполнил их лучшим жиром и молоком,
Радость принес в трапезные богов,
На поросшей равнине возобладало довольство.
Верного поставщика Эанны, «друга Ана»,
Любимого зятя отважного Сина, супруга святой Инанны,
Госпожи, царицы всех великих ме,
Что время от времени руководит воссозданьем… Куллаба,
Думузи, божественного «ушумгаля небес», «друга Ана»,
Энки ставит над ними главным.
Он наполнил Экур, дом Энлиля, добром,
С Энки ликует Энлиль, ликует Ниппур,
Он отметил границы, утвердил пограничные камни,
Для анунаков Энки
Построил жилье в городах,
Построил жилье в деревнях.
Героя, быка, что выходит из (леса) хашур, что рычит, (точно) лев,
Отважного Уту, быка, что неуязвим, что гордо являет силу,
Отца великого города, места, где солнце восходит,
Великого герольда священного Ана,
Судью, что выносит решенье богов,
Что носит бороду цвета ляпис-лазури, что нисходит со священных небес,… небес,
Уту, сына, [Нингаль] рожденного,
Энки ставит главным над всей вселенной.
Он спрял пряжу маг, дал теменос,
Энки придал совершенство тому, что женским является ремеслом,
Для Энки, для людей… – облаченье.
Тиару дворца, самоцвет повелителя,
Утту, достойную женщину, радостью полную (?),
Энки поставил над ними главной.
Тогда сама по себе, царский отбросив скипетр,
Женщина,…, дева Инанна, царский отбросив скипетр,
Инанна, к отцу своему Энки
Входит в дом и, (униженно) плача, жалобу (?) произносит:
«Анунаки, великие боги, их судьбы
Отдал Энлиль уверенно в руки твои,
С девою, мною, почему ж обошелся иначе?
Я, святая Инанна, – где же мое старшинство?
Аруру, сестра Энлиля,
Нинту, владычица гор,
Приняла на себя священную… править,
Забрала себе… (и) лук,
Забрала себе с инкрустацией сила-кубок из ляпис-лазури,
Унесла с собой чистый, священный ада-кубок,
Повитухою стала земли,
Ты ей вверил рожденного быть царем, владыкой рожденного быть.
Сестрица моя, святая Нинисинна,
Взяла себе светлый уну, стала жрицей Ана,
Рядом с Аном себя поместила, произносит слово, что небеса наполняет (?);
Сестра моя, святая Нинмуг,
Забрала золотой резец (и) серебряный молот(ок) (?),
Стала старшей в ремесле по металлу,
[Рожденого] быть царем, что носит прочную диадему,
Рожденного повелевать, короною венчанного, отдал ты [в руки ее].
Сестра моя, святая Нидаба,
Взяла себе мерную жердь,
Укрепила ляпис-лазурную ленту (?) у себя на предплечье,
Оглашает великие ме,
Отмечает межи, устанавливает границы, – стала писарем в этих землях,
Ты в руки ей отдал пищу богов.
Нанше, владычица, владыка – праведный… пал к ее ногам —
Стала ведать рыбой в морях (?),
Рыбу, вкусную (и)…,
Поставляет она своему [отцу] Энлилю.
Со мной, [женщиной], почему обошелся иначе?
Я святая Инанна, в чем же мое старшинство?»
(Отсутствует примерно три строки.)
… его…,
«Энлиль (?)…,
Украсил (?) для тебя…,
Ты теперь одета в одежды (?) «сила юноши»,
Ты утвердила слова, что произносит «юноша»,
Ты отвечаешь за посох, палку и кнут овчара,
Дева Инанна, что, что еще дать нам тебе?
Битвы, набеги – ты оракулам (?) вложишь на них ответ,
Ты среди них, не будучи птицей арабу, дашь неблагоприятный ответ,
Ты свиваешь прямую нить,
Дева Инанна, распрямляешь круче [ную] нить,
Ты придумала форму одежд, ты нарядные носишь одежды,
Ты спряла пряжу маг, нить продела в веретено,
В… ты окрасила (?) многоцветную… нить.
Инанна, ты…,
Инанна, ты разрушила нерушимое, уничтожила неуничтожимое,
Ты заставила смолкнуть (?)… «тамбуринами (?) плача»,
Дева Инанна, ты вернула гимны тиги и адаб в их дом.
Ты, чьи почитатели не устают любоваться тобой,
Дева Инанна, ты, что дальние знаешь колодцы, веревки (?) крепежные;
Взгляните! Пришло половодье, земля ожила,
Пришло половодье Энлиля, земля ожила.
(Оставшиеся девятнадцать строк разрушены.)
Переходя от мифологии к эпосу, скажем, что шумеры, несомненно, были первыми творцами и разработчиками эпической литературы, состоящей из повествовательных героических сказаний, облеченных в поэтическую форму. Подобно древним грекам, индусам и тевтонцам, шумеры на ранних стадиях своей истории прошли через героический век, дух и атмосфера которого воспроизводятся в их эпической памяти. Побуждаемые жаждой славы и имени, столь характерной для правящего класса героической эпохи, цари и принцы держали бардов и менестрелей при дворах для сочинения повествовательных поэм или гимнов, прославляющих их приключения и достижения. Эти эпические гимны, преимущественно направленные на увеселение публики в ходе частых придворных праздников и пиршеств, вероятно, произносились речитативом под аккомпанемент арфы или лиры.
Ни один из ранних героических гимнов не дошел до нас в своей оригинальной форме, т. к. они создавались в ту пору, когда письменность была либо полностью неизвестна, либо, если известна, мало касалась неграмотных менестрелей. Письменные памятники эпоса Греции, Индии и Тевтонии относятся к гораздо более поздним периодам и представляют собой очень сложные литературные редакции, среди которых только малая часть содержит ранние гимны, и то в весьма измененной и расширенной форме. В Шумере, есть все основания полагать, некоторые из ранних героических песен были впервые записаны на глине через пять-шесть веков после окончания героического века и к тому времени претерпели значительные изменения в руках жрецов и писарей.
Письменный эпос трех индоевропейских героических веков обнаруживает ряд поразительно сходных черт в форме и содержании. Все поэмы касаются преимущественно личностей. Именно подвиги и деяния отдельных героев, а не судьба и слава государства или сообщества, становятся предметом внимания поэта. Тогда как сами искатели приключений являются, скорее всего, историческими личностями, поэт не смущается вводить неисторические мотивы и утверждения, такие, как преувеличение способностей героя, вещие сны и присутствие неземных существ. В стилистическом отношении эпическая поэма изобилует устойчивыми эпитетами, длинными повторами, повторяющимися формулами и описаниями, тяготеющими к непривычной нам избыточной детализации. Особенно характерно то, что во всех эпических произведениях значительное место отведено монологам. К шумерскому эпосу все это относится в той же степени, что и к греческому, индийскому и тевтонскому.
Справедливости ради следует сказать, что есть и немало существенных отличий шумерского эпического материала от греческого, индийского и тевтонского. Например, шумерская эпическая поэма представляет собой несколько самостоятельных, не связанных сюжетом и неравных по объему повестей, каждая из которых ограничивается единственным эпизодом. Задача объединить эти эпизоды и интегрировать в единое целое не ставится. Шумерский литературный материал практически не дает характеристики герою и не пытается проникнуть в его психологию. Герои представляют, скорее, обобщенный тип, недифференцированный, нежели персонифицированный.
Более того, отдельные события и сюжет соотносятся друг с другом довольно статичным и условным образом; здесь нет того пластичного, экспрессивного движения, столь характерного для поэм вроде гомеровских «Илиады» и «Одиссеи». Смертные женщины в шумерской литературе едва ли играют сколь-нибудь заметную роль, тогда как в индоевропейской эпической литературе им отводится весьма значительная партия. Наконец, что касается техники, то шумерский поэт достигает ритмического эффекта в основном путем вариаций и повторов. Ему абсолютно неведомо понятие метра и размера, которым в полную силу пользуется индоевропейский эпос. Несмотря на все эти отличия, вряд ли возможно, чтобы литературная форма, столь индивидуальная по стилю и средствам, как повествовательная поэзия, создавалась и развивалась независимо и в разные временные эпохи в Шумере, Греции, Индии и Северной Европе. Поскольку повествовательная поэзия шумеров оказывается все же самой старшей из всех четырех, есть вероятность того, что эпический жанр берет начало именно в Шумере, откуда затем распространился в соседние земли.
Сегодня мы можем назвать девять шумерских эпических сказаний, объем которых колеблется от чуть более ста до более шестисот строк. Две из них вращаются вокруг героя Энмеркара и могут называться «Энмеркар в стране Аратта» и «Энмеркар и Энсукушсиранна». Две другие сосредоточились вокруг героя по имени Лугальбанда, хотя и здесь мы встречаемся с Энмеркаром. Их можно озаглавить: «Лугальбанда и Энмеркар» и «Лугальбанда и Гора Хуррум». Остальные пять вращаются вокруг самого известного из шумерских героев, которому нет равных на всем Древнем Ближнем Востоке, – Гильгамеша. Две из них, «Гильгамеш и Бык Неба» и «Смерть Гильгамеша», дошли до нас в отрывках. Остальные три практически полностью сохранились. Это «Гильгамеш и Агга Киша», прославляющая Гильгамеша как патриота и «защитника царства»; «Гильгамеш и Страна Жизни», где он играет роль храброго победителя дракона, первого святого Георгия; и «Гильгамеш, Энкиду и нижний мир (загробное царство)», в котором он предстает как на редкость сложная личность: обходительный, отважный, деспотичный, великодушный, душевный, провидящий и любознательный.
Поэма «Гильгамеш и Агга» – самая короткая из всех шумерских эпических поэм. Однако, несмотря на свою краткость, она представляет довольно необычный интерес. Сюжет связан исключительно с людьми; в отличие от прочих шумерских эпических поэм, в ней нет мифологических мотивов с участием каких-либо шумерских божеств. Поэма исторически значима; она проливает новый свет на раннюю вражду шумерских городов-государств. Наконец, она свидетельствует о первой политической ассамблее, «двухпалатном конгрессе», имевшем место почти пять тысяч лет назад.
Из главы, посвященной краткой истории шумеров, очевидно, что Шумер, как и Греция в более позднюю эпоху, состоял из нескольких городов-государств, стремившихся к господству в стране в целом. Одним из наиболее важных был Киш, город, который, согласно шумерской легенде, получил «право на царство» свыше сразу же после потопа. Но со временем другой город-государство, Эрех, начал превосходить его в силе и влиянии, став, наконец, реальной угрозой главенству Киша в Шумере. Агга, последний правитель династии Киша, осознал опасность и направил в Эрех, где правил Гильгамеш, ультиматум с требованием либо подчиниться, либо пострадать от последствий неповиновения. Поэма начинается с прибытия посланцев Агги с ультиматумом к Гильгамешу и жителям Эреха.
Гильгамеш решительно настроен драться, нежели подчиниться Агге, но сначала ему нужно получить одобрение граждан Эреха. Поэтому он предстает перед «высоким собранием старейшин своего города» с настоятельной просьбой не подчиняться Кишу, но взяться за оружие и добиться победы. «Сенаторы», однако, настроены иначе; они предпочитают признать Киш и наслаждаться миром. Гильгамеш разочарован таким решением. Поэтому он идет с той же просьбой в «собрание молодых граждан города». После долгого заседания, завершившегося хвалебной речью Гильгамеша и горячим призывом к победе, собрание «мужчин» провозглашает войну и независимость. Гильгамеш теперь вполне удовлетворен, и, обращаясь к своему верному слуге и соратнику Энкиду, выражает уверенность в победе над Аггой.
Вскоре, однако, – или, как говорит поэт, «дней было не пять дней было не десять», – Агга осаждает Эрех, и, несмотря на храбрые речи, граждан города охватил страх. Тогда Гильгамеш обращается к «героям» Эреха и просит волонтеров сразиться с Аггой. Один из них, по имени Бирхуртурре, охотно соглашается; он уверен, что сможет поколебать решение Агги.
Но едва Бирхуртурре проходит через ворота Эреха, его хватают, побивают и доставляют к Агге. Он начинает разговор с Аггой, но, прежде чем этот разговор завершается, другой герой, Забардибунугга, поднимается на стену. Увидев его, Агга спрашивает Бирхуртурре, не царь ли это Гильгамеш. Когда тот дает отрицательный ответ, Агга и его люди теряют к нему интерес и продолжают осаждать Эрех и мучить Бирхуртурре.
Теперь сам Гильгамеш взбирается на стену, чтобы лицом к лицу встретиться с Аггой; жители Эреха замирают от ужаса. Узнав от Бирхуртурре, что это, наконец, и есть его повелитель, Агга, под должным впечатлением, снимает осаду, в связи с чем Гильгамеш выражает Агге благодарность за великодушное отношение. Поэма завершается восхвалением Гильгамеша как спасителя Эреха.
Ниже приведен пробный перевод эпической поэмы; многое в ней пока неясно и туманно, но на сегодня это лучшее, что можно сделать.
Посланники Агги, сына Энмебараггези,
Прибыли из Киша к Гильгамешу в Эрех,
Владыка Гильгамеш старейшинам города
Поведал о деле, просит их слова:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Собрание старейшин города
отвечает так Гильгамешу:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Покоримся мы дому Киша, не пойдем на него с оружьем».
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Что подвиги свершает во имя Инанны,
Не принял сердцем слова старейшин.
Второй раз Гильгамеш, владыка Куллаба,
Мужам города поведал о деле, просит их слова:
«Чтобы достроить колодцы, достроить все колодцы страны,
Достроить колодцы, малые кубки страны,
Вырыть колодцы, завершить крепленье веревок,
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Собрание мужей города
отвечает так Гильгамешу:
«Из тех, кто стоит, тех, кто сидит,
Из тех, кто взращен с сынами царей,
Из тех, кто давит на бедро осла,
Кто духом жив!
Не склонимся мы дому Киша, поразим мы его оружьем».
Эрех, сотворенный руками богов,
Эанна, дом, небесами дарованный, —
Великие боги задумали части его —
Огромные стены касаются облаков,
Покои высокие сам уготовил Ан,
О них заботился ты, – ты, царь и герой!
Покоритель, возлюбленный Ана принц,
Неужели боишься прихода его?
То войско мало, шатается тыл его,
Мужи не поднимают глаз высоко».
Тогда Гильгамеш, владыка Куллаба,
При слове мужей города своего
сердцем возликовал, духом стал ясен,
Сказал он слуге своему Энкиду:
«Ну что ж, отложим орудья труда ради ярых битв,
Пусть боевое оружье вернется на ваше бедро
И всё вокруг повергнет в ужас и страх,
Он же когда подойдет, страх большой от меня на него падет,
Решимость его поколеблется, совет его будет рассеян».
Дней было не пять, дней было не десять,
Агга, сын Энмебараггези, осадил Эрех;
Эрех – решимость его поколеблена.
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Говорит своим героям: «Герои мои с потемневшими лицами,
Да поднимется тот, у кого есть сердце,
Я велю ему выйти к Агге!»
Бирхуртурре, бывший главою, своему царю,
Своему царю произнес хвалу:
«Я отправлюсь к Агге,
Решимость его поколеблется, совет его будет рассеян».
Бирхуртурре вышел за городские ворота,
Его схватили в дверях городских ворот,
Бирхуртурре – и плоть терзали его,
Доставили к Агге его,
Агга с ним говорит.
Не окончил он слов своих, Забардибунугга на стену взошел.
Агга увидел его, говорит Бирхуртурре он:
«Раб, человек тот не твой ли царь?»
Человек тот не царь мне,
О, если б он был моим царем!
Если б то был высокий лоб его,
Бизону подобный лик его,
Подобная ляпис-лазури его борода,
О, если б то были изящные пальцы его!»
Огромное войско не поднялось, огромное войско не двинулось,
Огромное войско не покатилось в пыли,
Иноземцы, которых тьмы, поражения не познали,
Горожане не глотали пыль,
Не рубили носы ладьям,
Агга, царь Киша, не сдерживал войск;
Они били его, пинали его,
Бирхуртурре, – плоть терзали его.
Вслед за Забарадибунуггой на стену взошел Гильгамеш,
Ужас объял молодых и старых людей Куллаба,
Створки ворот городских застыли при их приближенье,
Пошел Энкиду за городские ворота,
Гильгамеш взирал со стены,
Агга увидел его:
«Раб, человек тот не твой ли царь?»
«Человек тот и есть мой царь».
Едва он это промолвил,
Поднялось огромное войско, понеслось огромное войско,
Покатилось в пыли огромное войско.
Иноземцы, которых тьмы, пораженье познали,
Горожане глотали пыль,
Порубили носы ладьям,
Агга, царь Киша, сдержал войска.
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Говорит Агге:
«Агга, мой лейтенант, Агга, мой капитан,
Агга, армий моих генерал,
Агга, насытил зерном ты летящую птицу,
Агга, ты дал мне дыханье, дал жизнь мне,
Агга, ты вернул своего беглеца».
Эрех, сотворенный руками богов,
Огромные стены касаются облаков,
Покои высокие сам уготовил Ан,
О коих заботился ты, – ты, царь и герой!
Покоритель, возлюбленный Ана принц,
Даровал тебе Агга свободу во благо Киша,
Перед Уту вернул тебе милость прежних дней,
Гильгамеш, повелитель Куллаба,
Похвала тебе добрая.
Главная тема другой эпической поэмы о Гильгамеше, «Гильгамеш и Страна Жизни», – это озабоченность человека по поводу смерти и ее сублимации в понятии бессмертного имени. Сюжет повести выстроен на мотивах и действиях, пронизанных остротой этих настроений. В стилистическом отношении ее трезвый тон поддержан и усилен умелым выбором разнообразных повторов и параллелей. Несколько существенных фрагментов пока не ясны. На сегодня эту историю можно воссоздать следующим образом.
Повелитель Гильгамеш удручен и подавлен мыслью о смерти. Сердце его болит и дух омрачается, едва он видит, как кто-то из жителей Эреха умирает, и «мертвые тела качаются на волнах реки». С горечью осознавая, что и ему, как и всем смертным, рано или поздно суждено умереть, он решает, по крайней мере, возвеличить свое имя, прежде чем его постигнет неизбежная участь. Поэтому он намерен отправиться в далекую «Страну Жизни», чтобы срубить ее знаменитые кедры и доставить их в Эрех.
Решив так, Гильгамеш сообщает Энкиду, своему верному слуге, о своем намерении. Энкиду советует ему сначала ознакомить со своим намерением бога солнца Уту, т. к. именно ему вверена «Страна Жизни». Послушавшись этого совета, Гильгамеш приносит дары Уту и просит его поддержки в этом путешествии.
Поначалу Уту скептически отнесся к способностям Гильгамеша, но тот настаивает и повторяет свою просьбу в более убедительной форме. После чего Уту проникается сочувствием к нему и обещает нейтрализовать семь природных демонов погоды, представляющих потенциальную угрозу Гильгамешу в его путешествии. Преисполненный радости, Гильгамеш собирает 50 добровольцев из Эреха, свободных людей, не обремененных ни «домом», ни «матерью» и готовых следовать за ним, куда бы он ни направился. Вооружившись оружием из бронзы и дерева, изготовленным им для себя и своих спутников, Гильгамеш из Эреха отправляется в «Страну Жизни».
По пути они преодолевают семь гор, и, только перейдя седьмую, Гильгамеш находит «кедр своего сердца». Он валит его топором, Энкиду обрубает все ветви, а их товарищи перетаскивают сучья на вершину холма. Однако такой поступок поднял и взволновал Хуваву, чудовище, охранявшее «Страну Жизни», и ему удается погрузить Гильгамеша в тяжелый сон, от которого тот пробуждается с большим трудом только спустя долгое время.
Раздосадованный этой неожиданной задержкой, Гильгамеш клянется матерью, богиней Нинсун, и своим отцом, божественным героем Лугальбандой, что не вернется в Эрех до тех пор, пока не уничтожит чудовище Хуваву, будь тот богом или человеком. Энкиду умоляет его вернуться, поскольку он видел этого страшного монстра и уверен в том, что противостоять ему невозможно. Но Гильгамеша это не останавливает. Уверенный, что вместе им не страшно никакое зло, он убеждает Энкиду оставить страхи и двигаться вперед.
Чудовище, однако, сидя в своем кедровом доме, следит за ними и делает отчаянные попытки избавиться от Гильгамеша. Но тот неустрашим и даже пытается убедить Хуваву лживым заверением в том, что принес ему подарки. Как бы то ни было, мы видим, как Гильгамеш срубает семь деревьев, блокируя ими доступ во внутренние покои Хувавы, а его спутники обрубают сучья, вяжут их и укладывают у подножия горы.
Теперь Гильгамеш встречается один на один с Хувавой. Он слегка ударяет его по щеке, накидывает на него кольцо и вяжет его веревкой. Тогда Хувава слезно взывает к богу солнца Уту и униженно молит Гильгамеша отпустить его. Гильгамешу становится жаль его, и он в иносказательной форме предлагает Энкиду освободить чудовище. Но Энкиду против таких великодушных актов, считая их неумными и опасными. Когда негодующий Хувава делает оскорбительный выпад против Энкиду, тот сносит ему голову.
Оба героя приносят отрубленную голову Хувавы Энлилю, царю богов, несомненно, жаждущему выразить им свое божественное одобрение и наградить. Но едва Энлиль видит ее, он разражается проклятием, которое, похоже, обрекает героев на вечное блуждание по горам и равнинам, палимым солнцем. Потом все же Энлиль дает Гильгамешу нечто вроде семи божественных лучей, называемых в Шумере мелам, возможно, в качестве защиты от диких зверей, которыми кишат горы и леса. И на этой туманной и неоднозначной ноте поэма завершается. Перевод поэмы звучит так:
Владыка надумал идти в «Страну Жизни»,
Владыка Гильгамеш надумал идти в «Страну Жизни»,
Говорит он Энкиду:
«Энкиду, кирпичу и печати еще неведом фатальный исход,
Я войду в «страну», я возвышу там имя свое,
В пределах, где возвеличены имена, я возвышу имя свое,
В пределах, где не возвеличены имена, я возвышу богов имена».
Слуга его Энкиду отвечает ему:
«Господин мой, коль хочешь войти ты в «страну», извести Уту,
Извести о том Уту, бесстрашного Уту,
Та «страна» под его началом,
Страна поваленного кедра, она под началом Уту,
Извести же Уту».
Гильгамеш возложил руки на козленка, что весь белый,
Прижал к груди своей пятнистого козленка в качестве приношенья,
В руку взял скипетр серебряный власти своей,
Говорит небесному Уту:
Уту, я в «страну» хочу войти, стань мне подмогой,
Я желаю войти в страну поваленных кедров, стань мне подмогой».
Небесный Уту говорит ему:
«И вправду ты царственный воин, но зачем ты «стране»?»
«Уту, хотел бы сказать я слово, к слову обрати свой слух!»
Хотел бы, чтобы оно до тебя долетело, услышь же его!
В городе моем умирают люди, подавлено сердце,
Погибают люди, подавлено сердце,
Я взирал со стены,
Мертвые видел тела, по реки плывущие водам,
Что до меня, со мною поступят так же, истинно так!
Человек, пусть самый высокий, не может небес достигнуть,
Человек, пусть самый широкий, не может землю укрыть.
Кирпичу и печати еще неведом фатальный исход,
Я войду в «страну», я возвышу там имя свое,
В пределах, где возвеличены имена, я возвышу имя свое,
В пределах, где не возвеличены имена, я возвышу богов имена».
Принял Уту слезы его как приношенье,
Будучи милосердным, проявил к нему милосердье,
Семь героев погоды, одной матери сыновей,
Он в пещеры отвел в горах.
Тот, кто срубил кедр, радостью был преисполнен,
Повелитель Гильгамеш был радости преисполнен,
Собрал свой город до одного человека,
Смотр учинил людям, как близким соратникам,
«У кого есть дом, возвращайтесь в дом!
У кого есть мать, возвращайтесь к матери!
Пусть одинокие мужи, что поступят, как я, встанут рядом со мной!»
У кого был дом, вернулся в дом,
У кого была мать, возвращается к матери!
Одинокие мужи, что поступили, как он, числом пятьдесят, встали рядом с ним.
Он направил стопы свои в дом кузнецов,
Выковал меч и боевой топор, «силу богов»,
Он направил стопы к черным лесам и полям,
Иву срубил, яблоню и самшит,
Сыны города, что сопровождали его, приняли на руки их,
Семи демонам погоды велено скрыться в горных пещерах.
Первую гору проходят они,
Но не находит он кедр своего сердца,
Гору седьмую проходят они,
Нашел он кедр своего сердца.
(В этом месте несколько строк разрушены, и не вполне ясно, что же произошло. Возможно, Хувава узнал о падении кедра и наслал глубокий сон на Гильгамеша. Во всяком случае, когда текст снова становится разборчив, мы узнаем о том, что некий человек, возможно Энкиду, пытается пробудить Гильгамеша.)
Он коснулся его, тот не встает,
Он говорит с ним, тот не отвечает,
«Тот, кто спит, тот, кто спит,
Гильгамеш, повелитель, сын Куллаба,
Как долго продлится твой сон?
Страна потемнела, она полна тенями,
Сумерки принесли этот тусклый свет,
Уту ушел с поднятой головой к своей матери Нингаль,
О Гильгамеш, как долго продлится твой сон?
Пусть же сыны города твоего, что сопровождали тебя,
Не стоят, ожидая тебя, у подножья горы,
Пусть мать, что тебя родила, не придется вести на площадь».
Он внимательно осмотрелся,
Укрывался «геройским словом», словно одеждой,
Он натягивал себе на грудь в тридцать шекелей одеянье, что носил на руке,
Поднимался на «великой земле», словно бык,
Пыль глотал, зубы чернил землей:
«Жизнью Нинсун, жизнью матери, давшей мне жизнь,
Святым Лугальбандой, отцом моим, [клянусь]
До тех пор, пока я не уничтожу того «супостата», будь он человек,
До тех пор, пока я не уничтожу его, будь он богом,
Не обращу назад в город стопы, что направил в «страну» я».
Верный слуга возопил, хватаясь за жизнь,
Говорит своему господину:
«Господин, ты не видел его, не напуган,
Я, который видел его, перепуган,
Воин, зубы его драконьи,
Лик его – львиный лик,
Рык его – бурного водопада,
От его пожирающей заросли пасти никто не ушел,
Господин мой, иди же в страну,
Я в город направлюсь,
Расскажу твоей матери о славе твоей,
Пусть она рассмеется,
Расскажу ей о смерти твоей,
Пусть горькие слезы прольет».
«По мне пусть не умрет другой,
Груженый не затонет челн,
В три складки будет цел отрез,
Не сбросят никого со стен,
Дом и лачугу не спалят,
Так помоги ж мне, я – тебе,
Случиться с нами может что?
Когда утонула, когда утонула,
Когда утонула лодка Маган,
Когда утонула лодка «Сила Магилум»,
Все живое вселилось в «ковчег жизни»,
Пойдем же вперед, мы не станем смотреть на него,
Если, когда мы пойдем вперед,
Будет страх, будет страх, прогони его прочь!
Будет ужас, будет там ужас, гони его прочь!»
«Как сердце твое пожелает! Что ж, двинемся в путь!»
Еще не приблизились они на расстояние в четверть мили,
Хувава стоял у своего кедрового дома,
Глаз приковав к нему, глаз смерти,
Потрясал на него головою, позолоченной головою,
Против него издал ужасающий крик.
Гильгамеш – поджилки его и ноги его задрожали,
Стало страшно ему,
Не свернул он с намеченного пути.
Поднялся он (Хувава) на громадные лапы в когтях,
Он метнулся туда и сюда,
«Густогривый, что носит одежды улухха,
Царственный, восхищенье богов,
Гневный бык, неотступный в бою,
Кем горда мать, что дала рожденье тебе,
Кем горда няня, что кормила тебя у себя на коленях,
Не страшись, дотронься рукой до земли».
Гильгамеш не коснулся рукою земли, говоря:
«Жизнью Нинсун, жизнью матери, давшей мне жизнь,
Святым Лугальбандой, отцом моим,
Ты знаешь неплохо, кто живет в «стране»
Для маленьких твоих ножек сшил я маленькие сапожки,
Для больших твоих ног сшил большие я сапоги».
Он (Гильгамеш) сам повалил первый (ствол),
Сыны города, что сопровождали его,
Сучья срубили, связали их вместе,
Сложили к подножью горы,
Сам справившись с (кедром) седьмым, подошел он к хоромам,
Прижал его к стенке, как залезшую в вино змею,
Дал пощечину, словно поцеловал,
Вдел ему в рыло кольцо, как пойманному волу,
Веревкой связал ему руки, словно плененному воину.
Хувава – зубами стучит,
Схватил Гильгамеша-владыку за руку.
«Я хотел бы сказать слово Уту».
«Уту, не знаю я матери, что меня родила,
Не знаю отца своего, который меня зачал,
«Страна» меня родила, ты меня зачал».
Он заклинал Гильгамеша Небом, Землей, Миром
Загробным, Брал его за руку, перед ним унижался.
Царственный Гильгамеш – в сердце проникла жалость,
Говорит Энкиду, своему слуге:
«Энкиду, пусть пойманная птица домой улетает,
Пусть воин плененный вернется на материнскую грудь».
Отвечал Энкиду Гильгамешу:
«Высочайший, которых не судят,
Рок поглотит, Рок, что знает отличья.
Если птица, что поймана, возвратится домой,
Если воин плененный вернется на материнскую грудь,
Ты уже не вернешься в город твоей матери, давшей рожденье тебе».
Говорит Энкиду Хувава:
«Наемник, голодный, от жажды страдающий,
подобострастный, Зачем говоришь ты дурно ему обо мне!»
И только он это сказал,
Энкиду, во гневе, отсек ему шею,
Бросил в дорожный мешок,
Принесли они это Энлилю,
Открыли дорожный мешок, вынули мертвую голову,
К ногам положили Энлиля.
Взглянул Энлиль на Хувавы мертвую голову,
Разгневался на слова Гильгамеша:
«Вы зачем так себя повели?
Так как руку подняли вы на него,
Так как имя его разрушили,
Да палит огонь ваши лица,
Да сжирает огонь вашу пищу,
Да пьет огонь вашу воду!»
(Затем следует эпизод, когда Энлиль дает Гильгамешу семь меламов, и неразборчивый отрывок из трех строк, завершающий поэму.)
В третьей из перечисленных эпических повестей, «Гильгамеш, Энкиду и нижний (загробный) мир», герой изображен поочередно как галантный рыцарь, напористый бык, отчаявшийся нытик, наставляющий мудрец, снисходительный хозяин и опечаленный смертный, жаждущий разузнать о жизни в загробном мире. Его слуга Энкиду играет роль верного и храброго друга, который, однако, в критический момент не послушался предостережения своего господина и потому погиб. За всем этим стоит Инанна, шумерская Афродита, с ее постоянными слезами и роковыми дарами с привкусом смерти.
Поэма начинается с пролога, состоящего из двух небольших абзацев, не имеющих отношения к Гильгамешу и сюжету повествования. В первом отрывке речь идет о божественном акте творения вплоть до отделения неба от земли, поэтому он представляет особую важность в шумерской космогонии и космологии. Вторая часть пролога изображает битву Энки, шумерского Посейдона, с нижним миром, воплощенным в чудовище-драконе. Похоже, она состоялась вскоре после отделения неба от земли, после того как богиня Эрешкигаль была насильно низвергнута в нижний мир; все это немного напоминает греческий миф о насильственном похищении Персефоны. Что касается исхода этой битвы, мы остаемся в неведении, т. к. поэт торопился приступить к повести о Гильгамеше, которая, насколько ее возможно сегодня понять, такова.
Однажды дерево хулуппу (вероятно, ива), растущее на берегу Евфрата и вспоенное его водами, с корнем вывернул южный ветер и понес прочь по водам Евфрата. Это увидела богиня Инанна, бродившая поблизости и по какой-то неясной причине напуганная «словом» Ана и Энлиля, двух верховных божеств шумерского пантеона. Инанна поймала дерево и отнесла его в свой город Эрех, где посадила его в своем плодоносном саду. Она тщательно ухаживала за ним в надежде, что, когда оно вырастет, она сможет себе сделать из него трон и ложе.
Шли годы. Дерево окрепло и стало большим, но его ствол был совершенно гол, ни веточки, ни листочка. Потому что у его подножия свила гнездо змея, которой неведома жалость; на его вершине поселила своих птенцов птица Имдугуд; а внутри устроил себе дом вампирша Лилит. Поэтому Инанна, поначалу беспечная и веселая, теперь проливала горькие слезы.
Когда наступил рассвет и ее брат, бог солнца Уту вышел в свои «царские владения», Инанна в слезах поведала ему все, что случилось с ее деревом хулуппу. Но Уту ничем не мог ей помочь.
Тогда Инанна повторила свою печаль «брату» Гильгамешу, и тот решил заступиться за нее. Он надел доспехи весом пятьдесят мин, взял «дорожный топор» и убил змею, сидевшую в основании дерева. Увидев это, птица Имдугуд унесла птенцов в сторону гор, а Лилит разрушила свое жилище в сердцевине дерева и побежала преследовать своих одиноких жертв. Гильгамеш и сопровождавшие его жители Эреха срубили дерево, и Инанна могла теперь сделать из него трон и ложе.
И что же сделала Инанна? Из основания дерева она создала пукку (возможно, барабан); из его макушки – микку (барабанные палочки) и все это подарила Гильгамешу. Но Гильгамеш использовал их для подавления жителей Эреха, особенно когда обрекал молодых людей на войну и таким образом превращал во вдов их жен. Во всяком случае, именно «из-за плача молодых дев» пукку и микку проваливаются в «великую бездну», т. е. в нижний мир. Гильгамеш делает все возможное, чтобы вернуть их, но тщетно. И вот он садится у ганзира, «ока» загробного мира, и оплакивает свою потерю.
Когда Энкиду, слуга Гильгамеша, увидел своего хозяина в горе, он храбро вызвался сойти в нижний мир, чтобы вернуть пукку и микку. Гильгамеш предостерег его о табу нижнего мира, которые необходимо соблюдать, чтобы «крик нижнего мира», особенно крик матери бога врачевания Ниназу, лежащей в глубоком сне, нагой и непокрытой, не смог удержать его там навечно. Но Энкиду пренебрег советом господина и был схвачен нижним миром, будучи уже не в состоянии снова подняться на поверхность земли.
Гильгамеш, удрученный новым несчастьем, отправился в Ниппур, дом Энлиля, царя богов. В слезах он поведал ему, что стряслось с Энкиду. Но Энлиль не проявил сострадания и отказался помочь ему.
Тогда Гильгамеш идет в Эреду, дом Энки, бога мудрости, с той же печалью. Энки решает помочь Гильгамешу, насколько это возможно при данных обстоятельствах. По его приказу бог солнца Уту открыл вход в нижний мир, через который призрак Энкиду – ибо это все, что от него осталось, – поднялся на поверхность земли. Господин и слуга, точнее, призрак слуги, обнялись, и Гильгамеш начал расспрашивать Энкиду о том, что же тот видел в нижних сферах. На этой гнетущей беседе поэма, начавшаяся счастливыми днями творения, подходит к отнюдь не счастливому концу. Мы приводим текст поэмы в том виде, в каком он сегодня предстает перед нами.
Вслед за днями былыми, вслед за далекими днями былыми,
Вслед за ночами былыми, вслед за прежними ночами былыми,
Вслед за днями былыми, вслед за далекими днями былыми,
Вслед за днями былыми все вещи нужные обрели бытие,
Вслед за днями былыми все вещи нужные были оглашены,
Когда хлеб был отведан в храмах «страны»,
Когда хлеб был испечен в печах «страны»,
Когда земля и небо были разделены,
Когда людей имена установлены были,
Когда Ан забрал небо,
Когда Энлиль забрал землю,
Когда Эрешкигаль забрал нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира,
На царя катил он малые,
На Энки катил он большие,
Малые камни из рук,
Камни большие из пляшущих зарослей,
Киль челна Энки
Сокрушителен в битве, как бешеный шторм;
Враждебны царю, воды у носа челна
Пожирают, как волк,
Энки враждебны, воды у кормы челна
Налетают, как лев.
Жило-было когда-то дерево, хулуппу, дерево,
Посажено было оно на берегу Евфрата,
Евфрат вскормил его водами,
Но ярость южного ветра вырвала его с корнем,
Снесла его крону,
Евфрат повлек его по водам своим.
Женщина, в страхе от слова Ана бродившая рядом,
В страхе от слова Энлиля бродившая рядом,
Дерево это поймала, принесла его в Эрех,
«Я принесу его в чистой Инанны сад плодоносный».
Женщина холила древо своею рукою, у ног поместила,
Инанна холила древо своею рукою, у ног поместила,
«Станет оно моим троном, на коем воссяду», сказала,
«Станет оно моим ложем, на коем возлягу», сказала.
Выросло древо большое, но с голой, безлистной макушкой,
В корне змея, что не ведает жалости, сделала нору,
В кроне птенцов поселила Имдугуд-птица,
В центре девица Лилит себе дом присмотрела, —
Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь она плачет!
Только лишь свет занялся, горизонт прояснился,
Только лишь Уту взошел из «полей своих царских»,
Как сестрица его, священная дева Инанна,
Говорит своему брату Уту:
«Брат мой, когда вслед за днями былыми судьбы уже огласили,
Когда изобилье насытило землю,
Когда Ан взял небо,
Когда Энлиль взял землю,
Когда Эрешкигаль взял нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира…»
Инанна вновь целиком повторяет отрывок, который оканчивается строками:
«Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь я плачу!»
Брат ее, герой, Уту отважный
Не встал рядом с ней в этом деле.
Только лишь свет занялся, горизонт прояснился,
Только лишь Уту взошел из «полей своих царских»,
Как сестрица его, священная дева Инанна,
Говорит герою тогда Гильгамешу:
«Брат мой, когда вслед за днями былыми судьбы уже огласили,
Когда изобилье насытило землю,
Когда Ан взял небо, Когда Энлиль взял землю,
Когда Эрешкигаль взял нижний мир как трофей свой,
Когда поставил он парус, когда поставил он парус,
Когда поставил отец парус против нижнего мира…»
Инанна вновь целиком повторяет отрывок, который оканчивается строками:
«Вечно смешливая, вечно веселая дева,
Дева Инанна – как же теперь я плачу!»
Брат ее, герой Гильгамеш,
Встал рядом с ней в этом деле,
К поясу крепит оружье весом пятьдесят мин —
Пятьдесят мин ему все равно, что тридцать шекелей —
«Дорожный топор» —
Семь талантов и семь мин – взял в руку,
У корня убил он змею, что не ведает жалости,
С вершины Имдугуд-птица птенцов унесла, в горы забилась,
В центре дева Лилит свой разрушила дом, в пустошах скрылась.
Дерево вывернул с корнем, сгреб у макушки,
Города люди, что сопровождали его, срезали сучья,
Отдал он его Инанне на трон и на ложе,
Она ж для него обратила тот корень в пукку [барабан],
Она ж для него обратила верхушку в микку [барабанные палочки].
Призывный пукку – улицы и переулки заставил он полниться звуками пукку,
Боем барабанным – улицы и переулки заставил он полниться боем,
Юноши города, приговоренные пукку, —
Боль и обида – он (пукку) страдание вдов их,
«Муж мой, супруг мой!», – рыдают они,
У кого была мать – несет она сыну хлеб,
У кого сестра была – воду несет она брату.
После того как вечерняя звезда погасла,
И заметил он место, где находился пукку,
Пукку доставил ему, принес к его дому,
На рассвете в местах, что он обозначил, – боль и обида!
Пленные! Мертвые! Вдовы!
И потому что плакали юные жены,
Пукку и микку в «великую бездну» упали,
Сунул он руку туда, но до них не добрался,
Сунул он ногу туда, но до них не добрался,
Сел у ворот он ганзира, «ока» нижнего мира,
И зарыдал Гильгамеш, лицо его бледно:
«О, пукку мой, о, мои микку,
Пукку с зовом безукоризненным, ритмом безудержным —
Если бы пукку хоть раз побывал у плотника в доме,
Если б у плотницкой был он жены, что как мать мне, давшая жизнь,
Если б хоть раз у дитя того плотника был, что с сестрой моей маленькой схожа, —
Пукку мой, кто же достанет его мне из нижнего мира!
Микку мои, кто же достанет мне их из нижнего мира!»
Энкиду, слуга его, говорит:
«Господин мой, зачем же ты плачешь?
Что ж сердце твое так горестно слабо?
Я верну тебе пукку из нижнего мира,
Я верну тебе микку из «ока» нижнего мира!»
Гильгамеш говорит Энкиду:
«Если намерен теперь в нижний мир снизойти ты,
Слово тебе я скажу, прими мое слово,
Дам я тебе наставленье, ему ты последуй:
Чистой одежды не надевай, а иначе
Стражники, точно враги, на тебя ополчатся,
Не умащай себя сладостным маслом из склянки,
Ибо на запах столпятся они вокруг тебя плотно,
И не бросай бумеранг в нижнем мире, иначе
Те, что получат удар бумеранга, вокруг соберутся,
Посох в руках не держи, а иначе
Призраки будут вокруг тебя всюду кружиться.
К стопам сандалии ты не привязывай,
Не издавай ни единого крика в мире загробном,
Не поцелуй ту жену, что тебе полюбилась,
И не ударь ту жену, что тебе ненавистна,
Не поцелуй то дитя, что тебе полюбилось,
И не ударь то дитя, что тебе ненавистно,
Ибо стенанье нижнего мира тебя не отпустит,
Плач о той, о спящей, о спящей,
О матери Нинзу, о спящей,
Чье тело священное не покрывают одежды,
Чью грудь священную не укрывают покровы».
Вот Энкиду снизошел в нижний мир,
Но не послушался слов своего господина —
Чистые он надевает одежды, и тут же
Стражники, точно враги, на него ополчились,
Он умастил себя сладостным маслом из склянки,
Тут же на запах столпились они вокруг него плотно,
Бросил он бумеранг в нижнем мире, и сразу
Те, что удар получили, его окружили,
Посох в руках он держал,
Призраки стали вокруг него всюду кружиться.
К стопам сандалии он привязал,
Поднял он крик в мире загробном,
Поцеловал ту жену, что ему полюбилась,
Ту он ударил жену, что ему ненавистна,
Поцеловал то дитя, что ему полюбилось,
То он ударил дитя, что ему ненавистно,
Нижнего мира стенанье его ухватило,
Плач о той, о спящей, о той, о спящей,
О матери Нинзу, о той, о спящей,
Чье тело священное не покрывают одежды,
Чью грудь священную не укрывают покровы.
Не смог Энкиду подняться из нижнего мира —
Не судьба держит там его крепко,
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко.
Тогда направился Гильгамеш в Ниппур,
Ступил, одинокий, к Энлилю в Ниппуре, плачет:
«Отец Энлиль, мой пукку упал в нижний мир,
Мои микку упали в ганзир,
Я послал Энкиду возвратить их,
Нижний мир держит его крепко.
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко».
Отец Энлиль не стал рядом с ним в этом деле,
Направился он в Эреду,
Ступил, одинокий, к Энки в Эреду, плачет:
«Отец Энки, мой пукку упал в нижний мир,
Мои микку упали в ганзир,
Я послал Энкиду возвратить их,
Нижний мир держит его крепко.
Не слабость держит там его крепко,
Нижний мир держит его крепко.
Не демон Нергал беззащитного держит крепко,
Нижний мир держит его крепко.
В битве, на «месте мужества», не погиб он,
Нижний мир держит его крепко».
Отец Энки стал рядом с ним в этом деле,
Говорит он герою, бесстрашному Уту,
Сыну, рожденному Нингаль:
«Отвори теперь чрево нижнего мира,
Подними призрак Энкиду из нижнего мира».
Отворил он чрево нижнего мира,
Поднял призрак Энкиду из нижнего мира,
Обнялись они, поцеловались они,
Вздыхают и держат совет:
«Скажи мне, что видел ты в нижнем мире?»
«Расскажу тебе, друг мой, все расскажу тебе».
Поэма заканчивается довольно плохо сохранившимся диалогом двух друзей об отношении к мертвым в загробном мире.
От эпоса перейдем к гимнам. Гимнография была тщательно разработанным, чрезвычайно сложным искусством в Шумере. До нас дошли собрания гимнов, объемом от менее пятидесяти до почти четырехсот строк, и есть все основания полагать, что это только часть гимнов, написанных в Шумере на протяжении веков. Судя по их содержанию, существующие гимны можно разделить на четыре главные категории: 1) гимны, прославляющие богов, 2) гимны, прославляющие царей, 3) гимнические молитвы, в которых хвала богам перемежается с благословениями и молитвами за царей, 4) гимны в честь шумерских храмов.
Божественные гимны написаны в форме либо обращения поэта к божеству, либо прославления божества и его деяния от третьего лица. Среди самых длинных и наиболее значительных можно указать следующие гимны:
1) гимн Энлилю, примечательный поэтическим итогом того, чем цивилизация обязана своему благодетелю;
2) гимн богу Нинурте, где к нему обращаются не только под этим именем, но также называют Пагибильсаг и Нингирсу;
3) гимн Эгхедуанны, издавна известной как дочь Саргона Великого, богине Инанне;
4) гимн Инанне как звезде Венере, примечательный описанием иерогамной церемонии ритуального союза богини с царем Иддин-Даганом из Исина в день Нового года;
5) гимн Инанне как богине войны и гнева;
6) гимн Уту как богу справедливости, который регулирует и оберегает мировой порядок;
7) гимн богине Нанше как куратору человеческой этики и морали;
8) гимн Хендурсагу, особо избранному визирю богини Нанше, отвечающему за суд над человеческими поступками и проступками;
9) гимн богине Нинисинне как «великой врачевательнице черноголовых», покровительнице искусства медицины и целительства;
10) гимн Нинкаси как богине хмельных напитков;
11) гимн Нидабе как богине письма, счета и мудрости;
12) гимн богине Нунгаль, дочери Эрешкигаля, как судье и покровительнице «черноголовых».
Из хвалебных гимнов царям наиболее важная группа принадлежит Шульги, второму правителю Третьей династии Ура; пять из них полностью или почти полностью восстановлены. Два гимна воспевают отца Шульги, Ур-Намму. Есть целый ряд гимнов, посвященных династии Исина, сменившей Третью династию, среди них выделяются Иддин-Даган, Ишме-Даган и Липит-Иштар. Большая часть царских гимнов отличается экстравагантным самовосхвалением; имелось в виду, что цари сами воздавали высокопарные, напыщенные и тщеславные хвалы собственной славе без доли сомнения и смущения. Такое необычное и, с нашей точки зрения, довольно недостойное царей поведение содержит в себе некий психологический смысл; он вполне отвечает общей тенденции к высокомерию и превосходству, характерной для шумерского поведения в целом.
Излюбленным у шумерских гимнографов был тип композиции, когда хвалы богам чередовались с благословениями царям и молитвами за них. Кроме, пожалуй, довольно неожиданно, богини-матери Нинхурсаг, практически все основные божества представлены в этой категории гимнов: Ан, Энлиль, Энки, Нанна, Уту, Нинурта, Нергал, Инанна, Бау и Нинисинна. Что касается царей, которых благословляли и за которых молились, то здесь налицо все правители Третьей династии Ура, а также более ранние правители Первой династии Исина. Один из этих гимнов адресован богине Бау как другу и помощнику Эаннатума в Лагаше, что достаточно ясно свидетельствует о существовании этого вида гимнов в Шумере в досаргонские времена.
Наконец, храмовые гимны представлены хвалебной песней Экуру, храму Энлиля в Ниппуре, гимном храму богини Нинхурсаг в Кише и самой яркой композицией свыше четырехсот строк, содержащей краткие гимны всем наиболее значительным храмам Шумера и Аккада. Одним из самых примечательных храмовых гимнов является тот, что написан на уже хорошо всем известных цилиндрах Гудеа; он исчисляется количеством строк, близким к четырнадцати сотням, и посвящен перестройке храма Энин-ну в Лагаше.
Обращаясь к формальным аспектам шумерской гимнографии, следует отметить, что составление гимнов стало настолько изощренным видом литературного творчества в Шумере, что было разделено на разные категории самими древними поэтами, и многие пространные гимны подпадают под соответствующую категорию, указанную особой пометой в конце произведения. Гимны в Шумере обычно назывались словом сир, возможно имеющим какое-то отношение к еврейскому шир. Вот некоторые их виды: сир-хамун, вероятно гимны гармонии; сир-намнар, музыкальные гимны; сир-намгала, гимны галаические; сир-намурсагга, гимны героические; и сир-намсипад-инаннака, гимны пастушества (богини) Инанны, где под пастухом, безусловно, имеется в виду бог Думузи. Существует категория гимнов, получивших названия, видимо, по инструменту, под который они исполнялись: тиги – под лиру, иршемма, вероятно, под барабаны и адаб – под какой-то пока неизвестный нам струнный инструмент. Гимны тиги и адаб разделены древними поэтами на части, именованные сагарра и сагидда, что буквально, видимо, означает «набор струн» и «длинные струны» соответственно; это еще одно указание на то, что гимны исполнялись под музыкальные инструменты. Гимны адаб также содержат особые разделы барсуд и шабатуку, значение которых неясно. И адаб и тиги используют антифон, состоящий из одной – четырех строк, это что-то вроде хорового рефрена, название которого пока не имеет четкого прочтения, но звучит примерно изкиг. Наконец, есть несколько гимнов, которые делятся на станцы с пометой киругу, «коленопреклонение» (?), за которыми часто следует часть текста наподобие рефрена, обозначенная словом изкиг.
Шумерские плачи бывают двух видов: плачи о разрушении шумерских городов и городов-государств и плачи о смерти бога Думузи или кого-то из его близких. Двумя лучшими представителями первого типа можно считать плачи о разрушении Ура. Третий касается разрушения Ниппура; он начинается жалобой, но завершается на радостной ноте в связи с восстановлением города Ишме-Даганом из Исина. Что касается плачей о Думузи, они очень отличаются по объему, начиная с длинных композиций, превышающих 200 строк, и кончая плачами длиной менее 50 строк. Большая часть текстов о Думузи к настоящему времени опубликована. Однако до сих пор нет убедительного перевода многих из них, особенно написанных фонетическим, а не историческим письмом, что затрудняет членение текста на слова, не говоря уже об их интерпретации.
К ламентациям (плачам) относится также элегия, или погребальная песнь. Этот жанр шумерской литературы был полностью неизвестен до 1957 г., пока во время визита в Советский Союз я случайно не увидел в Музее имени Пушкина табличку с двумя такими элегиями. Совместно с сотрудниками музея было подготовлено и опубликовано подробное издание текста, появившееся в 1960 г. Опираясь на этот труд, мы предлагаем здесь краткое содержание и перевод двух стихотворений.
Табличка, вне всяких сомнений написанная в древнем Ниппуре около 1700 г. до н. э. (хотя само сочинение могло появиться значительно раньше), разделена древними писарями на четыре колонки. На ней помещены два произведения неравной длины, отделенные друг от друга прямой линией. Первое, более длинное, содержит 112 строк текста, второе – только 66. После текстов под двойной чертой имеются еще три строки с указанием названий каждого сочинения и количеством строк, как вместе, так и каждого из них в отдельности. Оба произведения представляют собой похоронный плач некоего Лудингирры. В первом Лудингирра оплакивает смерть своего отца, Нанны, который, если я правильно понял соответствующий отрывок, умер от ран, полученных в каком-то поединке. Во второй песне тот же Лудингирра оплакивает смерть своей доброй возлюбленной жены Навиртум, умершей, по-видимому, естественной смертью.
В обеих композициях плачу предшествуют прологи, призванные предварить сцену. Пролог первой песни содержит 20 строк и поэтому намного короче, чем основной корпус произведения. Пролог второй песни, однако, содержит 47 строк и примерно в два с половиной раза длиннее самого текста. В стилистическом отношении оба сочинения используют высокий поэтический слог, для которого характерны различные повторы, параллели, хоровые припевы, сравнения и метафоры. Деяния и добродетели усопших, как и скорбь и страдания тех, кто остался в живых, воспеваются приподнятым, высокопарным слогом, но эта известная черта погребальных песен и причитаний бытовала во всем мире во все времена.
Пролог к первому сочинению начинается довольно прозаичными двумя строками о том, что сын, когда-то отбывший в отдаленную страну, призван в Ниппур, где находится при смерти его отец. Шесть следующих строк посвящены его отцу, каждая содержит высокую похвалу, а последняя сообщает, что «он заболел». Затем следует фрагмент с описанием силы болезни, страданий отца и его неизбежной кончины. Весть о трагедии застает сына «в далеком путешествии», после чего, смеем предположить, он и возвращается в Ниппур и, охваченный горем, пишет текст плача.
Собственно плач начинается с описания отчаянного горя жены усопшего, очевидно, матери Лудингирры, безымянной жрицы лукур бога Нинурты, безымянной жрицы эн бога Нуску, а также сыновей усопшего и их невест. После краткой молитвы о благополучии Нанни песня возобновляется описанием плача дочерей усопшего, старейшин и матрон Ниппура и его рабов. На этом месте довольно неожиданно появляется единственная строка с молитвой старшего сына усопшего. За ней следует фрагмент с проклятиями в адрес убийцы Нанны и его потомка. Плач завершается рядом молитв: о благополучии усопшего в нижнем мире, о том, чтобы о нем пеклись его личный бог и бог его города, а также о благополучии его жены, детей и родственников.
Во второй элегии пролог составляет большую часть произведения. Он начинается с оповещения о смерти Навиртум в серии параллельных сравнений и метафор, далее следует описание неподдельного горя всех жителей Ниппура. Два следующих не вполне ясных фрагмента, в первом из которых, похоже, говорится о вынужденном прекращении важных религиозных обрядов в связи со смертью Навиртум; Лудингирра, муж Навиртум, произносит слова скорби. В целом элегию можно разделить на две части: горечь по поводу понесенной Лудингиррой утраты, изложенная чередой параллельных предложений, за каждым из которых следует один и тот же рефрен; и несколько молитв об усопшей и ее муже, детях и домочадцах.
Что касается важности и значения двух элегий, нет нужды говорить об их несомненных литературных достоинствах; налицо попытка передать в высокопоэтической форме глубокие человеческие переживания и эмоции, навеянные трагической утратой, неизбежной смертью самого близкого и дорогого из родственников. С точки зрения литературы и истории это первые драгоценные образцы элегического жанра, они за много веков предваряют плачи Давида по Саулу и гомеровские плачи по Гектору, завершающие «Илиаду» на скорбной ноте, а потому являются бесценным материалом для сравнительных исследований. Первая из двух элегий представляет также определенный интерес для выдающейся шумерской космологии, т. к. из нее мы узнаем, что шумерские святые отцы, по крайней мере некоторые из их числа, придерживались мнения, что солнце после захода продолжает ночью свое путешествие в загробном мире и что бог луны Нанна проводил свой «день сна», т. е. последний день каждого месяца, в нижнем мире. Так, например, мы впервые узнаем о «суде мертвых» и о том, что, как и предполагалось, именно бог солнца Уту – судья человечества – принимал решения; мы также узнаем о том, что и бог луны Нанна определенным образом участвовал в «оглашении судеб» усопших в день своего пребывания в нижнем мире.
Что касается авторства этих элегий и мотивов их создания, то мы почти не сомневаемся в том, что составитель стихов был одним из уммиев, работавших и преподававших в шумерских эдуббах, и что эти композиции использовались в качестве учебных текстов, предназначенных для копирования их студентами эдуббы. На самом деле одна из строк первой элегии была найдена на маленькой учебной табличке при раскопках в Ниппуре и содержала почерк и учителя и ученика. Внешне поэт представляется лишь автором прологов, тогда как сами погребальные плачи исходят непосредственно из уст Лудингирры. Более того, по меньшей мере в первой элегии автор подчеркивает, что Лудингирра сам написал этот плач, и это наводит на мысль о том, что поэт и правда держал перед собой тексты Лудин-гирры. Но все это маловероятно, особенно с точки зрения единого стиля, характерного и для прологов, и для собственно плачей. В целом же создается впечатление, что обе элегии – чистый плод фантазии поэта, движимого эстетическим импульсом создания возвышенной и трогательной похоронной песни, точно так же, как и вдохновением к написанию, например, мифологической или эпической поэмы.
Ниже мы приводим дословный перевод двух элегий, со всеми, пусть неудобными, вопросами и скобками. Некоторые части текста представляют существенную сложность для перевода и понимания.
ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ
(Отец) послал в отдаленное место за своим сыном,
Сын, что уехал в отдаленное место, не (пренебрег) наставлениями «тех дней».
В городе живший отец заболел,
Драгоценный алмаз, что находят лишь в отдаленных горах, заболел,
Кто был честен (и) речью приятен (?), кто…, заболел,
Кто красив был фигурою также, (красив) головой, заболел,
Кто был в планах мудр, весьма искушен в собраниях,
заболел, Кто был человеком правды, богобоязненным, заболел,
Заболел – и не ел – угасал (?),
С устами (?), сомкнутыми плотно (?), не пробовал пищи, лежал голодный,
Словно табличка, словно дитя (?), он…,
Герой, вождь (?), не (двинет?) ногой,
Из (?) его слабой… он был снедаем стенан(ьем?) о детях своих,
Сердце измучено, (сотрясалось?) в стенаньях,
Ученый умер в Ниппуре (от полученных ран) в бою (?).
Эта весть дошла до его сына в далеком походе,
Как сын, что и не был в разлуке (?) с отцом,
Не отверг (?) он одежд (?), что посланы были ему,
Сын проливал слезы, катался в пыли, произнес ему «гимн песни»,
Лудингирра из горящего сердца пишет плач:
«О отец, что в атаке (?) погиб,
О Нанна, который через зло, что замыслили против него, унесен в нижний мир,
Жена твоя – увы, что была женою его, (но) ныне вдова —
Мечется (?) вокруг тебя, словно смерч,… радости…,
Словно… делает для тебя, (да) тебя – пропал для нее смысл,
Возрыдала она (криком боли), как если бы собиралась родить,
Вращает…, стонет (?), как корова,
…испустила крик (боли), льет слезы,
Укрыла…, и (?) взяла (?), что только (?),
… во тьме (?)…,
Кто собирает (?)…,
Касается тебя, (?) сердце… тяжелое (?).
«Что (?)… встает (?)…на рассвете (?),
Из…, что живет в…, лукур-жртща. Нинурты (?)
из…бросилась она (в пыль?),
Словно стонущий (?) бог (?), она…,
Ее вопли (?) (муки)… зло,
В (?) середине (?) покоев (?) она (?)…,…,
Сделала (?) широкую (скатерть) (люди?)… зерно, вода (?).
Смущенье (?) (?) битвы (?), эн-жрица Нуску (?)…,
… слезы прочь (?) тебе (?), тебе ее (?)…,
…,
…с твоих колен…,
Сыновья твои, с которыми (?) обращались (?), как
с сыновьями царя,
Что бы они (?) ни ели…,
Что бы они (?) ни пи (ли)…,
Мед и топленое масло они (?)…,
Стол, что уставили (?) они (?) маслом (для) тебя,
Слезы, что они проливали по нем, – слезы жалости (?),
Их стенанья (?) по нем – любящих (и) чистосердечных,
Как сморщенное зерно, они…,
Птенцы возвращаются (?) поднимают (?)…,
Невесты твоих сыновей, что сказали:
«Где, (о) где ж он теперь?» —
Над ними опустился (?) твой (?)…,
В их… умолк (?)… из-за тебя,
На коленях домо(чадцев) (?)… из-за тебя,
Твои… сладкие звуки… спят…,
Словно… был…,
… плач по тебе (?)… не (?) прекращается.
О мой отец, (да) (упокоится) твое сердце,
О Нанна, (да) будет доволен дух твой, …эн (и) энзи,
(Пусть) те, кто избежал руки смерти,… —
Рука смерти была… в (?) их(?)…, (ни) один…,
Смерть – милость (?) богов, место, где оглашаются судьбы… —
Пусть твой отпрыск… твое колено (?).
У твоих дочерей… для тебя в их (?)…,
Старейшины твоего города (уже начали?) оплакивать (?)
(тебя), Матроны твоего города… тебя/тебе,
Рабы (около?) жернова… (пролили?) слезы по тебе,
Домо(чадцы), где (?) он помещен (?),
У него… серебра (?), он приобрел (?) зерно, он (преумножил?) богатства.
«Пусть старший твой сын (учредит?) ради тебя твои… крепкие основы.
«Человек, что убил тебя, (кто?) как тот, который… сердце…,
Что напал (?) на тебя, (да?) тебя, со злыми силами —
Праведная (?) месть отдана царю (?), пастуху, твоему (личному) богу,
Правый (?) суд отдан Уту —
Тот человек (пусть) (похоронит?),
Его отпрыск, (пусть) их имена (будут стерты?),
Пусть их имущество, как летящие (?) воробьи (?)…
Пусть… страны (?)…
Принесут (?) твои благосклонные… слова, пусть они удовлетворят тебя,
О Нанна, пусть твой дух (?) будет доволен, пусть твое сердце упокоится,
Уту, великий бог мщенья,
Осветив темные места, рассудит дело твое (благосклонно),
Пусть Нанна огласит твою судьбу (благосклонно) в «день успения»,
(Пусть) Нергаль, Энлиль нижнего мира,… прежде (?) того (?),
Пусть герои (?), вкушающие хлеб, произносят имя твое,… пища,
(Пусть)… нижнией мир… жалость…,
Пусть (?)… пьющие (утолят?) жажду твою свежей водой,
Пусть (?)…,
В силе (пусть?) Гильгамеш… твое (?) сердце (?),
(Пусть) Неду и Этана (будут) тебе союзниками,
Боги нижнего мира пусть молятся (?) за тебя,
Пусть твой (личный) бог скажет «Довольно!»
Пусть огласит (?) он (благосклонно) твою судьбу,
Пусть бог города твоего… для тебя… сердце,
Пусть он (спишет) с тебя (твои) обещания (?) (и) долги,
Пусть он (сотрет) вину домочадцев из всех счетов (?),
(Пусть он сведет на нет) коварные замыслы против тебя…,
Пусть те, кого покидаешь ты, счастливы будут, (пусть)…,
Пусть… получат (?)…,
Пусть (добрые) духи (и) гении (защитят?) твой…,
Пусть дети твои предназначены (?) будут для лидерства (?),
Пусть (все) твои дочери выйдут замуж,
Пусть супруга твоя здравствует, пусть родня твоя множится,
Пусть богатство (и) благополучие (?) окружают их день за днем,
В твоем… пусть пиво, вино (и все) хорошие вещи не иссякнут,
Пусть обращение (?) твоих (?) домо(чадцев) всегда будет обращением (?) к твоему (личному) (?) богу!»
ВТОРАЯ ЭЛЕГИЯ
Злой день (опустился?) на госпожу в (?) ее (?)…,
На прекрасную даму, почитаемую госпожу, злое око
(сошло?), На птенца, выпавшего (?) из гнезда, сеть (упала?),
Плодовитая мать, мать (многих) детей, попала в ловушку (?),
Корова цвета оленя, плодовитая дикая корова, (лежит? разбитая?), как сосуд гаккуль,
Навитрум, плодовитая (?) дикая корова (лежит? разбитая?), как сосуд гаккуль,
Та, что никогда не сказала «Я больна!», не знала заботы,
Которая никогда… не… место божественное (?),
Как их (?) место отдыха, их (?) брошенное… не было…
Над Ниппуром сгустились тучи (?), в городе…,
Множества охвачены криком (?) горя (?)…,
…,
…,
Жалость к ней, чья жизнь подошла к концу, обуяла их,
При виде ее, лежащей (?) подобно золотой статуе, они испытали муку
Он, который смотрит на нее, (как) не рыдает (?) он?
Плачущие женщины…,
Лучшие (?) песни певцов (?) с нежными словами
Превратились повсюду в плач (и) рыданья (?),
Потому что (?)… вернулся (?), они (?) произносят (?) это (?) как песнь в ее честь,
Потому что (?) из ее малого…… камень…,
Потому что (?) его любимая жрица эн вошла в гипар,
Ослица, которую избрали (?) в жены (?) не принята (?) в качестве жертвы (?).
Потому что (?)… окончен (?) рядом с ним,
Он (?) поднимается (?) в (?) величье (и?) почитании, произносит плач по ней,
Их (?) общих (заботах?), их (?), воплощает он в (?)…,
Их души (?) встали пред (?) ней, их злые (?) тела (?)
разлучены (?), Их (?)…, работники (?), (и?) родня…, их (?)… (?)…
Из-за (?)… с колен (?)…,
Они не (?) стоят…,
(Все) их няньки были…,
…,
Как разъяренные мужи, камни… больны (?),
От ее города свет в вышине… не усилился (?).
Тогда возлюбленный муж ее (?) одиноко…,
В своем городе, в Ниппуре, городе (?)…,
Лудингирра, ее возлюбленный муж, один(око)
Приблизился к ней со (?) страдающим (?) сердцем (?) в (?)… великом жилище,
Они (?) взяли (?) его за руку, их сердца преисполнены (?) были,
Его… отшатнулась (?) от пищи, у него перехватило (?) дыханье,
(Стоны?), как корова, издал он, он, у которого не… одеянье (?),
Их (?)… он носит, он плачет над ней:
«О, где же теперь…! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь (богиня) Меме (и) гении, завлекающие (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь милые (?) уста (?), манящие (?) уста, прелестные уста (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мое манящее (?) оружие (?), победоносная (?) угроза (?)! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь то, что озаряло лицо (?), мой царственный советник! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь моя…, мой драгоценный алмаз! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мои сладкие песни, что радуют сердце! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мое манящее (?) оружие (?), золотая угроза, что просветляет дух! Я бы воззвал к тебе,
Где же теперь мои танцы, «взмахи рук» (и) шалости (?)! Я бы воззвал к тебе».
«Пусть твой жизненный путь не исчезнет (из памяти), пусть имя твое произносится (в грядущие дни),
Пусть вина твоих домочадцев сотрется, долги твои простятся,
Пусть супруг твой пребывает во здравии, пусть будет (и) доблестным мужем, (и) старейшиной (?),
Пусть судьбы детей твоих будут благоприятны, благоденствие им будет в избытке,
Пусть домочадцы твои идут вперед, да будет их будущность полной,
Пусть Уту дает тебе свет в нижнем мире, он, который…,
Пусть Нинкурра… рядом (?) с тобой, пусть она вознесет тебя высоко,
Потому что жестокая буря постигла (?) тебя, пусть горизонт развернется (?),
Демон, что руку занес на тебя, – пусть злое проклятие будет сказано (?) против него,
Потому что добрая госпожа лежит, как буйволица, в своей красоте (?) – (го)рек плач по тебе!»
Историография, как уже говорилось ранее в этой книге, едва ли была излюбленной литературной формой в шумерских литературных кругах, и сочинения, которые условно можно считать таковыми, «историографичны» только в самом общем смысле этого слова. Самое длинное и лучше всего сохранившееся из шумерских историографических сочинений – это «Проклятие Агады: месть за Экур», где предпринята попытка объяснить катастрофическое разрушение города варварскими ордами гутов. Другой хорошо сохранившийся документ повествует о поражении тех же самых гутов от руки шумерского «спасителя», Утухегаля. Третий сравнительно невелик, но представляет определенный исторический интерес; этот документ касается в основном постепенного восстановления Туммаля, святилища Нинлиль в городе Ниппур. Есть также таблички и фрагменты, в которых сказано о существовании серии легендарных сказаний о Саргоне Великом и его подвигах, особенно связанных с его современниками Ур-Забабой и Лугальзаггеси; однако до сих пор найдено недостаточно материала, чтобы обеспечить нам четкую картину всего содержания. Наконец, существует сочинение о жизни Ур-Намму в нижнем мире, вероятно исторически мотивированное.
Последняя группа шумерских литературных документов, подлежащая рассмотрению в этой главе, – сочинения «мудрости», состоящие из споров, кратких и длинных эссе и собрания предписаний и пословиц. Спор, излюбленный жанр шумерских литераторов, является прототипом и предшественником литературного жанра, известного как «диспут», популярного в Европе в эпоху поздней античности и Средневековье. Его основной компонент – это дебаты, словопрения между двумя протагонистами, часто в иносказательной форме пары противоположных по своим признакам животных, растений, камней, профессий, времен года, даже созданных руками человека орудий труда. Спор, возобновляемый в несколько заходов соперниками, по сути является описанием в самых лестных выражениях собственных достоинств и значимости и в самых нелестных – качеств противника. Все они изложены в поэтической форме, т. к. шумерские литераторы были прямыми наследниками неграмотных менестрелей более ранних периодов, и поэзия для них была намного естественнее прозы. Композиция диспутов имела круговое построение с мифологическим сюжетом во вступлении, повествующем о сотворении протагонистов, и с концовкой, в которой диспут завершался присуждением богами победы той или иной стороне.
Сегодня нам известны семь таких сочинений: 1) «Спор Лета и Зимы»; 2) «Спор Скота и Зерна»; 3) «Спор Птицы и Рыбы»; 4) «Спор Дерева и Тростника»; 5) «Спор Серебра и Могучей Меди»; 6) «Спор Кирки и Плуга» и 7) «Спор Жернова и камня гульгуль». Кроме последнего из названных, все композиции по длине составляют от двухсот до трехсот строк. Два самые длинные и лучше всех сохранившиеся – это «Спор Лета и Зимы» и «Спор Скота и Зерна». Приведенное ниже их краткое содержание даст представление о стиле и структуре, настроении и характере жанра в целом.
«Спор Лета и Зимы» начинается мифологическим вступлением, которое сообщает о том, что Энлиль, верховное божество шумерского пантеона, задумал создать все виды деревьев и злаков ради изобилия и процветания страны. С этой целью он сотворил двух полубожественных существ, братьев Эмеа – Лета и Энтена – Зимы, и Энлиль наделяет каждого из них особыми обязанностями, которые те исполняют следующим образом:
Энтен заставил овцу родить ягненка, козу – козленка,
Корову и тельца множиться, жир и молоко увеличиваться,
На равнине дал он радость сердцу дикой козы, овцы и осла,
Птицы небесные – на широкой земле заставил он их вить гнезда,
Рыбы в море – в травах заставил он их метать икру,
Пальмовой роще и винограднику дал он обилие меда и вина,
Деревья, где бы ни посадили их, заставил он плодоносить,
Сады он одел в зелень, растения в них сделал роскошными,
Злаки заставил расти в бороздах,
Как Ашнан (богиня злаков), добрая дева, он ускорил их рост.
Эмеш дал жизнь деревьям и полям, сделал просторными стойла и овчарни,
На угодьях приумножил урожай, землю укрыл…,
Дал обильную жатву дома наделить, амбары наполнить зерном,
Чтобы росли города и селенья, строились дома по стране,
Храмы высотой с гору.
Выполнив назначенную им миссию, два брата решили пойти в Ниппур в «дом жизни» и поднести благодарственные подарки своему отцу, Энлилю. Эмеш принес разных диких и домашних животных, птиц и растения, Энтен же в качестве подношений выбрал драгоценные металлы и камни, деревья и рыбу. Но у дверей «дома жизни» ревнивый Энтен поссорился с братом. Их спор то затихает, то вновь разгорается, пока, наконец, не возникают их обоюдные претензии на звание «фермера богов». И вот они оба идут в великий храм Энлиля, Экур, где каждый приводит свои доводы. Так, Энтен жалуется Энлилю:
Отец Энлиль, ты дал мне власть над каналами,
Я принес в изобилии воду,
Я поставил угодья к угодьям, наполнил доверху амбары,
Я заставил злаки расти в бороздах,
Как Ашнан, добрая дева, я ускорил их рост,
Теперь же Эмеш,… что не смыслит в полях,
Уперся… рукой и… плечом
В царский дворец…
Свою версию ссоры с братом Эмеш начинает несколькими хвалебными фразами, хитро спланированными с целью снискать расположение Энлиля; речь его коротка, но невнятна. Тогда
Отвечает Энлиль Эмешу с Энтеном:
«Воды, несущие жизнь во все земли, – за них отвечает
Энтен. Фермер богов – он дает все,
Сын мой Эмеш, как же можешь равняться ты с братом Энтеном!»
Похвальное слово Энлиля, со смыслом глубоким,
Чье слово необратимо, – кто ж смеет его оспорить!
Эмеш преклонил колено перед Энтеном, воздал ему молитвой,
В дом свой принес он нектар, вино и пиво,
Они насытились бодрящими сердце нектаром, вином и пивом,
Эмеш поднес Энтену золото, серебро и ляпис-лазурь,
По-братски и дружески совершают они возлиянье веселое…
В споре Эмеша с Энтеном
Энтен, верный фермер богов, одержав над Эмешем победу,
… Отец Энлиль, хвала!
В «Споре Скота и Зерна» участвуют два соперника: богиня скота Лахар и ее сестра Ашнан, богиня злаков. Обе они, согласно мифу, были созданы в «зале созидания» богов для того, чтобы анунаки, дети бога небес Ана, получили пищу и одежду. Но анунаки оказались не способны эффективно использовать скот и зерно до тех пор, пока не появился человек. Обо всем этом речь идет во вступительной части:
После того как на горе неба и земли
Ан (бог неба) породил анунаков (его потомков),
Так как Ашнан не была рождена, не была задумана,
Так как Утту (богиня одежды) не была задумана,
Так как для Утту не был создан теменос,
Не было ярки, и не было ни одного ягненка,
Не было козы, не было ни одного козленка,
Ярка не принесла еще двух ягнят,
Коза не принесла еще трех козлят,
Так как имени Ашнан, мудрой, и Лахар Анунаки, великие боги, еще не знали,
Злака шеш тридцати дней еще не было,
Злака шеш сорока дней еще не было,
Малых злаков, злаков гор, злаков чистых живых существ еще не было.
Так как Утту не родилась, так как корона (растительности) еще не взошла,
Так как повелитель… не был рожден,
Так как Сумуган, бог равнин, не появился на свет,
Как люди созданы были впервые,
Они (Анунаки) еще не вкусили хлеба,
Не знали ношения одеяний,
Ели растения ртами, как овцы,
Пили воду они из канавы.
В те дни в зале созидания у богов,
В Дуку, их доме, Лахар и Ашнан созданы были;
Плоды Лахар и Ашнан
Анунаки от Дуку вкушали, но не насыщались;
В овечьих стадах своих чистых молоко хорошее шам
Анунаки от Дуку пили, но не насыщались;
Ради чистых овечьих стад хороших
Человека наделили дыханьем.
В следующем отрывке вступления говорится о схождении Лахар и Ашнан с небес на землю и о тех сельскохозяйственных выгодах, которыми они одарили человечество:
В те дни Энки говорит Энлилю:
«Отец Энлиль, Лахар и Ашнан,
Те, что созданы в Дуку,
Дадим им сойти из Дуку».
По чистому слову Энки и Энлиля,
Лахар и Ашнан сошли из Дуку,
Ибо Лахар они (Энки и Энлиль) создали ради стад овечьих,
Растениями и травами наделили ее в изобилии.
Для Ашнан они поставили дом, Плуг и ярмо подарили ей.
Лахар среди стад пребывает,
Пастушка приумножает стада щедро;
Ашнан среди нив пребывает,
Дева добрая и щедрая.
Изобилие, что снизошло с небес,
С Лахар и Ашнан появилось (на земле),
В общину они принесли изобилие,
В страну они принесли дыхание жизни,
Me богов направляют они,
Содержимое складов приумножают,
Наполняют до верха амбары.
В доме бедных, что пыль обнимают,
Входя, наполняют они достатком;
Вместе они, где бы ни оказались,
Привносят в дом высокую прибыль;
Места, где они стоят, они насыщают,
Места, где они сидят, они одаряют,
И от них хорошо сердцам Ана и Энлиля.
Но потом Лахар и Ашнан выпили много вина и начали ссориться, сидя в поле. Разгорелся спор, в котором каждая богиня превозносила собственные заслуги и умаляла чужие. Наконец Энлиль и Энки вмешались в спор и отдали первенство Ашнан.
Четыре сочинения этого жанра так или иначе касаются шумерской школы и ее сотрудников и выпускников. Два из них, «Спор между Энкиманси и Гирнисхагом» и «Разговор между угулой и писарем», подробно рассматриваются в главе об образовании. К ним еще можно отнести «Спор Энкиты и Энкихегаля» и «Спор между выпускниками двух школ».
«Спор Энкиты и Энкихегаля», состоящий приблизительно из 250 строк, начинается довольно необычным заявлением: «Друзья, сегодня мы не работаем». Следующие затем около двадцати абзацев по пять строк в среднем содержат взаимные упреки и обвинения двух идейных противников. Вот, к примеру, одно из язвительных замечаний:
«Где тот, где тот (человек), который сравнивает свою родословную с моей родословной! Ни по женской, ни по мужской линии никто не может сравниться с моей родословной! Ни у господина, ни у раба нет родословной, подобной моей!»
На что другой спорщик отвечает:
«Погоди еще, не хвастай так, у тебя нет будущего».
Но это только подливает масло в огонь:
«Что значит «нет будущего»! Мое будущее ничуть не хуже, чем твое будущее. И с точки зрения здоровья, и с точки зрения родословной мое будущее так же хорошо, как и твое».
Или же взять такой ядовитый абзац, в котором один из спорщиков насмехается над другим как лишенным всяких музыкальных способностей:
У тебя есть арфа, но ты не знаешь музыки,
Ты, «дитя воды» среди твоих коллег, (
Твое) горло (?) не способно издать ни звука,
Твой шумерский (язык) хромает, ты не способен на гладкую речь,
Не можешь спеть гимн, не можешь открыть рот,
А еще образованный товарищ!
Наконец, после того как один из спорщиков бросает оскорбление в адрес членов семьи своего оппонента, они решают пойти в свой «город» и просить коллег рассудить их. Но, если я правильно понял их довольно невнятный и двусмысленный текст, им посоветовали сходить к угуле, «наставнику» (?), в эдуббу, и у гула решил, что оба они не правы, отругав их за пустую трату времени в ссорах и спорах.
«Спор между выпускниками двух школ» – это композиция приблизительно в сто сорок строк. Она начинается похвальбой одного из спорщиков со слов: «Старый хвастун, давай поспорим». Соперник реагирует соответствующим образом, и оскорбления летят туда и обратно до самого конца сочинения. Заканчивается оно бранью одного из антагонистов, двадцатью восьмью строками едких оскорблений.
Наконец, следует упомянуть спор между двумя безымянными дамами. (Он написан не на основном шумерском диалекте, а на диалекте эмесаль, разновидности женского литературного языка.) Этот диалог столь же ядовит и язвителен, как спор двух школьников. Текст содержит свыше ста строк и разделен на двадцать пять абзацев, полных изощренных едкостей и грубого, саркастического глумления.
В отличие от произведений-диспутов эссе, похоже, не является столь излюбленным жанром у шумерских литераторов. В настоящий момент нам известно всего несколько текстов, которые можно причислить к этому жанру. Известен поэтический документ наподобие Книги Иова, о человеческих страданиях и зависимом положении. Два эссе, частично в форме диалога, касаются эдуббы и образования. Наконец, небольшое эссе с таблички из собрания Хилпрехта в Йене описывает злого, ненавистного человека по имени Тани, который прибегал к насилию, ненавидел праведность и правду, возбуждал споры в собрании и вообще был во всем отвратителен. Нам известны также несколько очень кратких мини-эссе на различные темы, но сейчас мало что можно сказать по поводу их содержания.
Существуют три собрания шумерских предписаний и наставлений. Это «Альманах фермера»; «Наставления Шуруппака своему сыну Зиусудре», представляющий собой практические советы по поводу мудрого и эффективного поведения; третье собрание включает моральные и этические нормы, но сохранилось оно только фрагментарно. Из перечисленных сочинений интерес представляет второе, поскольку использует стилистический прием присвоения авторства всего собрания мудростей мудрейшим правителям прошлого, черта, характерная и для библейских Книг премудростей. Несмотря на то что тексты составлены около 2000 г. до н. э., они приписываются царю Шуруппаку, отцу Зиусудры, шумерского Ноя, явно подходящего кандидата на статус святого. Библейский аромат этого сочинения очевиден уже в первых строках:
Шуруппак дал наставления сыну,
Шуруппак, сын Убартуту,
Дал наставления сыну своему Зиусудре:
«Сын мой, я дам тебе наставления, ты прими их,
Зиусудра, я реку тебе слово, слушай его;
Не отбрось моих наставлений,
Не изврати слова, что я изрек,
Наставленье отца, драгоценное, исполни бережно».
Мы подошли к последнему типу произведений жанра мудростей – пословице. Полный объем этого материала насчитывает примерно семьсот табличек и фрагментов, большая часть которых была расшифрована уже после 1953 г. Значительная часть табличек изначально содержала либо полное собрание пословиц, либо пространные выдержки из подобных сводов. Остальные являлись школьным практическим материалом, ученическими табличками с краткими отрывками, а подчас с единственной пословицей. Эдмунд Гордон, мой бывший ученик и ассистент, в настоящее время занят тщательным изучением собрания пословиц. Он пришел к выводу, что древние шумерские писцы составили по крайней мере пятнадцать или двадцать различных стандартных сводов пословиц, из которых от десяти до двенадцати подлежат более или менее полной реконструкции. В целом это составит свыше тысячи пословиц. Почти в половине подобных собраний пословицы располагались группами, в соответствии с первыми знаками. В других сводах принцип ключевого слова не использовался, и, хотя близкие по теме пословицы иногда встречаются рядом, общий критерий порядка расположения неясен. В целом шумерские пословицы отражают заинтересованную, если не сказать лестную, оценку человеческой жизни, мотивов и побуждений, надежд и чаяний, а также парадоксов и противоречий, пронизывающих бытие. Здесь приводится несколько пословиц из числа наиболее понятных, прочитанных в основном Эдмундом Гордоном.
1. Пусть мое остается нетронутым; я же воспользуюсь твоим – вряд ли такой человек домочадцами друга будет любим.
2. Молчи о том, что ты нашел; скажи лишь о том, что потерял.
3. Пожитки как в воздухе птицы, не знают, куда приземлиться.
4. Не срывай сейчас; позже даст плоды.
5. Кто много ест, тот плохо спит.
6. К вражде ведет не сердце, к вражде ведет язык.
7. Солги, и, когда ты скажешь правду, ее сочтут ложью.
8. В открытый рот влетает муха.
9. Дальний странник – вечный лжец.
10. Строй как царь – живи как раб, строй как раб – живи как царь.
11. Рука к руке – построен дом, пузо к пузу – дом разрушен.
12. Плохо ел – славно жил!
13. При ходьбе, не забывай, ноги в землю упирай.
14. Дружба – на день, родство – на века.
15. У кого много серебра, возможно, и счастлив;
У кого много зерна, возможно, доволен;
Но крепкий сон у того, у кого нет ничего.
16. Ласковое слово – всем друг.
17. Любящее сердце дом строит, ненавидящее сердце дом рушит.
18. Жизнь человека – пустой сундук, башмак – глаз человека, жена – будущее человека, сын – прибежище человека, дочь – спасение человека, невестка – проклятие человека.
19. Бери жену по выбору, роди ребенка по сердцу.
20. Преступника – лучше бы мать не рожала, лучше бы его бог не замысливал.
21. Грамотей, что не знает шумерский язык, что за грамотей?
22. Писарь, чья рука поспевает за ртом, вот какой нужен тебе.
23. Певца, чей голос не приятен, певцом едва ли можно звать нам.
24. Город, где (сторожевые) псы перевелись, находится под контролем у лис.
25. Лис наступил на копыто быку и спросил, не больно ль тому.
26. Кот – за его мысли! Мангуст – за его поступки!
В заключение следует сказать несколько слов о древних шумерских литературных каталогах, появившихся, несомненно, с целью пользования, архивирования и учета тысяч табличек разных форм и размеров с сотнями литературных произведений. На сегодня раскопаны семь каталогов 2-го тысячелетия до н. э. Сейчас они находятся: один в Ираке, один в Лувре, один в музее Пенсильванского университета, один в Берлинском музее, два каталога – в собрании Хилпрехта в Университете Ф. Шиллера в Йене и один временно в Британском музее. Все семь каталогов в сумме содержат перечень из свыше двухсот названий шумерских сочинений, или «книг», при этом заголовок обычно является первой половиной первой строки произведения. Два каталога сводятся к перечню гимнов. Остальные пять не столь ограничены и содержат названия произведений разных жанров. Принципы, которыми руководствовались составители, непонятны. Априори можно предположить, что основным критерием является содержание текстов, но таких случаев единицы. В одном из каталогов, том, что находится в музее Ирака, особо отмечено, что это перечень табличек, собранных в конкретных контейнерах, что может быть применимо и к некоторым другим каталогам.
Совсем недавно редакция Ассирийского института ориенталистики Чикагского университета сообщила о наличии восьмого литературного каталога, совершенно отличного от семи прежних; сотрудникам также удалось перевести из него несколько строк. Этот текст представляет особый интерес, т. к., судя по письму, относится ко времени Третьей династии Ура, древнейшему периоду, от которого практически ничего не сохранилось из числа дошедших до нас документов. К сожалению, этот текст, за неимением более поздних копий, трудно распознать, и переводом, который приводится здесь, мы в основном обязаны моему бывшему ассистенту Мигелю Сивилу; отнесемся к тексту как к первой предварительной попытке.
Между первой табличкой (сочинения, озаглавленного) «Энки вошел в столовую залу» и (табличкой, начинающейся словами) «Зенит небес» (имеются следующие четыре таблички, которые начинаются со слов):
Кто знает затмение, мать того, кто знает воплощения,
В кивающих зарослях,
… боги битвы,
Враждебная, воюющая двойня.
(Все эти таблички содержат) последовательные фрагменты (названного сочинения под названием) «Энки вошел в столовую залу» (и найдены) в одном «колодце».
Между первой табличкой (сочинения под названием) «Бог Лилиа» и (табличкой, начинающейся словами) «…(из) похода семь» (имеются три таблички, начинающиеся со слов):
В семь… я заставил войти,
Пусть юноша прикрепит (свое) оружие,
… великого…
(Все эти таблички содержат) последовательные фрагменты сочинения под названием) «Бог Лилиа» (и найдены) в одном «колодце».
(Что касается сочинения под названием «Стопы человека правдивых слов, который…», (таблички, содержащие) его последовательные фрагменты не найдены.
(Таблички, содержащие) последовательные фрагменты (сочинения под названием) «Кто идет на враждебный город».
Не исключено, что этот особый каталог составлялся как перечень табличек, извлеченных из колодцев, где они хранились по какой-то причине; указание в конце его на то, что какое-то произведение не найдено, если перевод верен, подтверждает это предположение. Что касается двух последних строк, они повисают в воздухе, и нет возможности узнать, что же имели в виду древние писцы.
