Часть 3
Восток

Эта иллюстрация осталась в отделении для перчаток Ф. Л.

– Как вот я это вижу, – разглагольствовал Рикки, – и пойми, чувак, я совершенно серьезно – надо с самого начала выяснить, кто тебе настоящий друг, а остальных слать на хрен. А что тебе остается-то – мир так охренительно велик и с каждым днем все больше и больше, да еще и расы постоянно на хрен перемешиваются, так что очень скоро будет уж и совсем непонятно, кому верить-то. В смысле, сюда ж кто только ни понаехал – и япошки-китайцы тебе с индусами, и арабы, и мексикашки, и хрен знает кто еще, а я тут сижу – и за это-то я, черт возьми, сражался? Это и есть великий американский путь? Да ни разу, твою мать! – Он сплюнул в термос. – Хей, чувак, ты там как?

Голова у меня безвольно покачивалась на спинке сиденья. За окном была ночь. Я проспал почти всю дорогу, время от времени всплывая из забытья от резкой боли в груди. По большей части было не так больно, но все тело тупо ныло. Еще меня лихорадило.

– Хочешь пожевать? – Рикки протянул мне пакетик с сушеным мясом.

– Спасибо. – Я взял пакетик из чистой вежливости. Отец учил, что никогда нельзя отказываться, когда тебя угощают, даже если ты предложенное терпеть не можешь.

– А сока?

– Спасибо. – Я принял у него из рук серебристый пакетик. – А где мы сейчас?

– В прекрасном, плоском, как доска, Огайо, – ответил Рикки. – Я отсюда родом, знаешь? Но никогда не чувствовал, что мне тут дом, потому что папаша у меня был тот еще ублюдок. Сломал мне нос битой, сукин сын. От такого всякий в армию удерет. – Он ласково похлопал ладонью по приборной доске. – Теперь мне вот где дом.

Я попытался представить, как отец бьет меня битой. Не вышло.

– Но слышь, Т. В., – продолжал Рикки. – Дай-ка расскажу тебе мою теорию насчет мексикашек, я-то их каждый день вижу, и они были бы еще не так плохи, если б не…

Так вот оно и шло. Сквозь полузакрытые глаза я смутно различал огоньки на приборной доске и красные вспышки фар проносящихся мимо машин. Я представлял, будто бы сижу в каюте космического корабля и лечу к далекой космической станции, где меня в два счета исцелят каким-то хитрым футуристическим прибором, похожим на большой фонарь.

Когда я снова проснулся, на горизонте впереди уже проступили первые полоски рассвета. Прошло добрых два часа, но Рикки все талдычил о своем:

– Я, чувак, не просто так говорю, я реалист. Только впусти кого из них, и все – уже не знаешь, кому доверять, ты хоть понимаешь, о чем это я? Педро что хочешь скажет, только бы добиться, чего ему надо, а только ты отвернешься, пырнет тебя ножом в спину, сукин сын. Нет-нет, держи дверь на засове, чтоб не совались, – и даже не подходи.

Он бурно жестикулировал, зажав в руке очередную сигарету, а потом снова повернулся ко мне.

– Ты как?

Я поднял вверх большой палец, но даже такое простое движение отозвалось мучительной болью в груди.

– Знаешь, Т. В., я сам такого дерьма по уши нахлебался и вот что тебе скажу – ты храбрый сукин кот, – заявил Рикки. – Не, чесслово, армии с тобой повезет.

Я улыбнулся сквозь боль, представляя себе, как Рикки подходит к отцу, с силой трясет его руку и сообщает, что его сын «храбрый сукин кот». Отец, конечно, вежливо улыбнется, но в жизни не поверит.

Я снова дремал, когда Рикки ткнул меня в плечо.

– Приехали, чувак.

Я поднял голову и уставился на высокие бетонные здания.

– Это Вашингтон?

– Столица нашей великой родины. Того, что от нее осталось.

– А Молл где?

– Два квартала в ту сторону. Федералы нашего брата с фурами туда не пускают, – пояснил он. – Погоди-ка секундочку.

Он скрылся за сиденьем и вскоре вынырнул с большим носовым платком защитной окраски.

– Носил это в бой. Кровь вытирать. – Он сделал быстрое круговое движение у меня перед грудью, как будто вытирал что-то. – Нельзя же устраивать шоу для гражданских, правда?

Я скосил глаза вниз. Вязаная жилетка вся побурела от запекшейся крови. Кожу на груди жгло, там словно бы все распухло.

– Спасибо, Рикки, – промолвил я, не зная, что добавить еще. Как прощаются солдаты на поле битвы?

– Надеюсь, ты найдешь свою сосну, – сказал я и сам сморщился, так фальшиво это прозвучало. Не давая ему времени засмеяться, я сгреб свой рюкзак, открыл дверцу и болезненно сполз по подножке на тротуар.

Рикки высунул голову в окно.

– Ты чудо, малыш, – заявил он. – Выше голову, хвост пистолетом! Мангуст всегда узнает кобру.

Он нажал на гудок, завел мотор и укатил прочь.

Моросил мелкий дождик. Я попытался промакнуть рану на груди платком, но каждый раз, как прикасался к груди, становилось так больно, что я думал, сейчас вырублюсь. Поэтому я просто заткнул уголок камуфляжного носового платка за воротник, как нагрудник, чтобы свисало на грудь. Выглядело, наверное, глупее не придумаешь, но мне было все равно. Я хотел одного – добраться до цели.

Я заковылял вдоль бесконечного ряда глухих правительственных зданий, и когда уже начал думать, что иду не туда, завернув за очередной угол, увидел огромный прямоугольник великолепной травы, прямо посередине города. Национальный Молл.

Трава тут была совсем другой, чем в Монтане. Издалека – обычный зеленый газон, но нагнувшись и как следует рассмотрев форму листьев и стебельков, я понял, что это вовсе не житняк безостный, который отец требует сажать у нас на нижних полях, а сладкий мятлик луговой.

Две тысячи миль. Я все-таки добрался сюда.

И вон, вон: выступающий за пределы Молла, идеальный в пропорциях и архитектуре, несмотря на неровную симметрию башенок, причудливый красноватый замок – ровно такой же величественный и сложный, каким я представлял его по чертежам моей памяти. Как я и подозревал, ничто не могло заменить личного знакомства с Институтом. Чтобы ощутить дух этого места, нужно было самому оказаться там, самому ощутить, как вибрируют твои молекулы от близости к этим красным кирпичам. Меня переполняла горячая благодарность за настойчивый ход истории, за хранилища, за витрины, за формальдегид, за мистера Джеймса Смитсона, незаконнорожденного англичанина, который завещал свое состоянии юным Соединенным Штатам Америки на «развитие и распространение знаний» в Новом Свете.

Я стоял под дождем, глядя на восьмиугольную башню, на флагштоке которой вяло болтался американский флаг, и воображал себе все, что только происходило в восьми ее стенах, каждый миг вычислений, любви, присваивания новых имен, споров и открытий.

Ко мне, шаркая ногами, подошел какой-то китаец. Он неловко тащил по гравийной дорожке корзинку с зонтиками.

– Зонтик? – предложил он. – Очень мокро сегодня.

И вручил мне огромный зонтик, непомерно большой для человека моего роста и сложения.

– А других у вас нет? – спросил я. – Этот слишком большой, а я еще ребенок. У вас есть что-нибудь детских размеров?

Китаец покачал головой.

– Ребенок. Очень мокро, – повторил он. – Спасибо.

«Спасибо» он говорил преждевременно, но я все равно ему заплатил, после чего в карманах у меня осталось только два доллара и семьдесят восемь центов. Если в смитсоновском надо платить за вход, мне может и не хватить. Может, удастся поменяться на что-нибудь? Выменять сломанный компас на вход в храм науки. Там видно будет.

Сделав глубокий вдох, я направился к главному входу замка, волоча тяжелый зонтик. По широким дорожкам прогуливались туристы. Перевозбужденный ребенок с игрушечным тигром в руках показал на меня родителям и что-то сказал. Я как мог осмотрел себя: весь грязный, в подранной вязаной жилетке и вымазанном в крови платке, да еще с громадным зонтиком. Не совсем такое прибытие, как я себе рисовал в воображении: эскорт слуг, парад слонов, разворачивающиеся старинные карты, все поправляют монокли и одобрительно постукивают тростями. Пожалуй, оно и к лучшему.

Я как мог поддернул жилетку, чтобы не было видно кровавого пореза на груди.

– Поверхностная рана, – заявил я вслух, чтоб подстегнуть себя морально и физически. – Открывал важное письмо специальным серебряным ножиком – и случайно поскользнулся. Обычная история, сэр. Знаете, у меня столько важной корреспонденции.

Вестибюль замка впечатлял и подавлял величием. Стояла такая благоговейная тишина, что слышно было, как отзвуки робких шагов эхом отражаются от высоких сводов в шестидесяти футах над головой. Все, даже тот буйный ребенок с тигром, теперь словно бы вели шепотом важные беседы об истории и науке. По центру стояла информационная стойка с множеством буклетов для посетителей. Остальная часть была забита старинными картами, книгами и хронологическими шкалами смитсоновской истории. Была там еще диорама Национального Молла со специальными кнопками: нажимаешь – и высвечивается то или иное место. Буйный ребенок как раз обнаружил эти кнопки и сперва высвечивал здания по очереди, а потом попытался лечь на панель, чтобы зажечь все одновременно. Мне даже захотелось присоединиться к этой забаве.

Я подошел к информационной стойке. Пожилая дама, до сей минуты поглощенная разговором с коллегой, повернулась и сурово воззрилась на меня. А зонтик-то закрыть я и забыл!

– Простите, промашка вышла, – извинился я и попытался сложить зонтик, но он, как назло, все продолжал открываться. Камуфляжный платок полетел на пол. Я чувствовал себя главным героем комедии времен немого кино. Посетитель, стоявший за мной, взял у меня зонт, сложил его и отдал обратно.

– Спасибо. – Я подобрал платок Рикки, запихнул в карман и снова повернулся к даме за стойкой, которая теперь уставилась на мою грудь.

– Солнышко, с тобой все в порядке? – спросила она. – Ты поранился?

– Все в порядке, – заверил я. На отвороте пиджака у дамы была бирка с именем «Лорел» и красный значок с надписью: «Вам нужна информация?»

В голове было совершенно пусто, так что я сказал:

– Лорел, мне нужна информация.

– По-моему, тебе нужен врач. Давай я кого-нибудь вызову?

– Нет-нет, все в порядке, – возразил я. Комната слегка покачивалась. Все шепотом беседовали о науке. Я мучительно старался сохранить контроль над происходящим. – Спасибо. Но я бы хотел поговорить с мистером Джибсеном.

Дама выпрямилась.

– С кем?

– Мистером Джибсеном, – повторил я. – Он глава отдела по вопросам оформления и иллюстраций Смитсоновского института.

– Где твои родители? – спросила она.

– Дома, – ответил я.

Она посмотрела на меня, потом на коллегу помоложе (бирка с именем Айсла), у которой тоже был здоровенный значок с предложением информации, хотя она носила его не на пиджаке, а на специальном шнурке, так что могла в любую минуту снять и никому никакой информации не предлагать. Айсла пожала плечами.

Лорел снова повернулась ко мне.

– Ты точно уверен, что тебе не нужно к врачу? С виду ты очень сильно поранился.

Я кивнул. Чем больше она твердила, что я сильно ранен, тем сильнее я сам в это верил. В груди снова запульсировала острая боль.

– А вы не могли бы позвонить мистеру Джибсену и уведомить его, что я здесь? Мне полагается завтра вечером произнести речь.

Мир Лорел явственно пошатнулся. Она тихонько присвистнула сквозь зубы, затем профессиональным тоном промолвила:

– Одну минуточку.

Она пошуршала за стойкой какими-то бумагами, а потом взяла телефон.

– Как тебя зовут? – осведомилась она, зажав трубку между плечом и подбородком.

– Т. В. Спивет.

Она немного подождала, а потом отвернулась с телефоном от меня и начала что-то тихонько туда говорить. Я взял буклет про выставку об индейцах из племени черноногих.

Когда Лорел опять повернулась ко мне, то брови у нее были сведены, точно она пыталась решить какую-то сложную математическую задачу.

– Ты Т. В. Спивет? Или это твой отец Т. В. Спивет?

– Я Т. В. Спивет. Мой отец Т. И. Спивет.

Она снова отвернулась с телефоном.

– Ну, не знаю, – наконец произнесла она громко и повесила трубку.

– Ну, не знаю, – повторила она, не то чтобы мне, а скорее всем собравшимся. – Он сейчас подойдет и во всем сам разберется. Подожди здесь. Тебе что-нибудь дать? Воды?

– Да, пожалуйста, – ответил я.

Лорел принесла бумажный стаканчик с водой, и я заметил, что она снова косится мне на грудь. Потом вернулась к стойке и что-то пробормотала Айсле, которая нервно поправила шнурок со значком. Тут к ним подошла группка японцев и загородила от меня стойку и обеих женщин.

Я отыскал скамейку и сел, уставившись в брошюрку про черноногих и поставив сбоку огромный зонтик. Честно скажу: хотя в обычных условиях меня бы черноногие очень даже интересовали бы, сейчас я с трудом разбирал слова. Будто бы куда-то уплывал.

– Я мистер Джибсен.

Голос раздался словно откуда-то из эфира, шипящее «с» вертелось на месте, точно кошка, задевая знакомые синапсы у меня в мозгу. Внезапно я ощутил, что страшно соскучился по запаху на кухне у нас дома, по длинному телефонному проводу, по палочкам для еды, по тому, как стучит крышка банки с печеньем, когда пытаешься неслышно ее открыть.

– Я могу вам чем-то помочь, молодой человек?

Я поднял голову. Мистер Джибсен выглядел совершенно другим, чем я себе его представлял, когда мы разговаривали по телефону. Не высокий, изящный, с ван-дейковской бородкой и тросточкой – а лысый, коренастый, в дизайнерских очках в толстой оправе, которые придавали ему вид занудный, но одновременно и крутой. Он был в черной водолазке и пиджаке, а единственной уступкой тому старомодному стилю, в каком я его воображал, было кольцо в левом ухе – как будто он ходил на пиратский бал-маскарад и забыл потом снять серьгу.

– Могу я тебе помочь? – повторил он.

Я уже давно понял, что когда долго чего-то ждешь, оно рисуется куда страшнее, чем на самом деле. Я не спал ночами в ожидании похода к зубному или экзамена – а в действительности получал лишь приглушенное жужжание бормашины доктора Дженкса и скучающее выражение на лице мистера Эдвардса, пока я рисовал ему свои сложные схемы западной экспансии.

«И чего только я так себя накручивал?» – спрашивал я, однако наступал срок следующего экзамена, и я все так же ворочался в постели без сна, накручивая себя еще больше.

Все время бесконечного путешествия на восток, запертый, как в чистилище, в черных тисках пространственно-временного туннеля, проигрывая собственный сценарий Судного дня, я вновь и вновь представлял себе, что именно скажу, как подчеркну свою осведомленность небрежным упоминанием гликолиза или противоречий, связанных с метрической системой. У меня было заготовлено столько объяснений касательно ускоренного умственного развития, задержки роста, путешествий во времени или чудодейственного влияния кукурузных хлопьев – и ни одно не пошло в ход.

– Здравствуйте, я Т. В. Спивет. Я добрался, – только и сказал я и приготовился к тому, что мир сейчас рухнет.

Мистер Джибсен склонил голову набок, бросил взгляд на Лорел за стойкой и снова посмотрел на меня. Взялся большим и указательным пальцем за кольцо в ухе и принялся нервно его крутить.

– Наверное, это… – Тут его взор упал мне на грудь, и мистер Джибсен остановился. – Ты ранен?

Я кивнул, чувствуя, что вот-вот разревусь.

Он осмотрел меня с головы до ног. В жизни меня еще так пристально не разглядывали. Отец тоже смотрел на меня оценивающе, но всегда исподволь.

– Это с тобой мы говорили по телефону в прошлую пятницу?

Я кивнул.

– Т. В. Спивет? – проговорил он, словно бы примеряя новое пальто. А потом закрыл лицо руками, защемив нос между ладонями, шумно выдохнул и опустил руки.

– Это ты нарисовал жука-бомбардира? – очень медленно спросил он.

– Да.

– Ты нарисовал схему социальных взаимодействий шмелей? Триптих о канализации? Схему кровеносной системы меченосца? Ты это все нарисовал?

Кивать мне не потребовалось.

– Боже праведный, – проговорил мистер Джибсен и отошел, снова теребя серьгу. Я уж думал, он отправится к диораме и начнет бешено нажимать все кнопки подряд, но через несколько секунд он вернулся обратно.

– Боже праведный, – повторил он. – Сколько тебе?

– Тринадцать, – сказал я, потом добавил. – На самом деле двенадцать.

– Двенадцать?! Да это ж…

Он оборвал фразу на пришепетывающем «ж» и покачал головой.

– Мистер Джибсен, не хочу показаться невежливым, но я не очень хорошо себя чувствую. Нельзя ли, чтобы кто-нибудь меня осмотрел, а потом мы сможем обсудить завтрашний вечер.

– Ха! Смеешься ты что ли? Да ни… ой! – Он снова не договорил. – Ну конечно же, давай о тебе позаботимся.

Мистер Джибсен скользнул к стойке Лорел и скоро вернулся, глядя на меня как-то странно.

– Сейчас кто-нибудь придет, – сообщил он, все так же не сводя с меня глаз.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Мне скоро станет лучше. И мы сможем обсудить…

Тут меня пронзила острая, стреляющая боль, начавшаяся в груди и обхватившая голову, точно обручем. Я в жизни такой боли не чувствовал, даже когда Лейтон попал дротиком мне в голову или когда мы с ним налетели в санках на дерево и я сломал руку, а он обошелся без единой царапины, хотя ударился о ствол первым. Более не заботясь о мире мистера Джибсена и о соблюдении приличий, я застонал.

Джибсен, похоже, не заметил.

– Т. В.! – произнес он. – Двенадцать лет! И где ты научился так рисовать?

Но я не ответил на этот вопрос, потому что потерял сознание.

Когда я пришел в себя, меня осматривал какой-то врач, а сам я был в кислородной маске и она очень сильно пахла пластиком. Меня везли на каталке к машине скорой помощи, которую подогнали к самому входу. Когда я увидел ожидающую машину с мигалкой и открытыми нараспашку задними дверьми, то прямо-таки возгордился, что хоть как-то, на свой лад, но нарушил ровный поток жизни этого города.

Дождь шел сильнее, чем прежде. Мистер Джибсен держал над носилками мой огромный зонт, очень мило с его стороны. Он влез в скорую помощь следом за мной и пожал мне руку.

– Не бойся, Т. В. Я вызвал для тебя специального смитсоновского врача, так что нам не придется возиться со всякими бюрократическими формальностями и долго ждать в очереди. Мы о тебе позаботимся.

Пока мы ехали по городу, мне к руке подключили капельницу. Я смотрел, как пакет с раствором покачивается и трясется наверху. Хотя жидкость была совершенно прозрачной, но я знал: там растворена целая масса всяких вкусненьких питательных веществ, так что я их ем через отверстие в руке. Клево!

В больнице меня осмотрел доктор Фернальд, специальный смитсоновский врач. Он велел двум ассистентам зашить мою рану. Когда я рассказал им, что со мной произошло в Чикаго, они все зацокали языками и закачали головами. Впрочем, часть истории – как я ткнул Джосайю Мерримора ножом, а он упал в воду и, скорее всего, утонул – я из рассказа выпустил. Некоторые вещи лучше оставлять за пределами карты.

Пока доктора делали свое дело, мистер Джибсен расхаживал по коридору, о чем-то разговаривая по мобильнику. В своем сумеречном состоянии я почему-то вообразил, что он имел долгую и малоприятную беседу с доктором Клэр обо мне и моей привычке оставлять в карманах «чириос». Я знал: она очень скоро приедет в больницу и заберет меня обратно в Монтану. Я постарался подготовить себя к этому. Что ж, в конце концов, я все же добрался досюда, а для двенадцатилетки это неблизкий путь.

После того как врачи провели серию каких-то тестов, чтобы убедиться, что у меня нет никаких глобальных внутренних повреждений (они так и сказали: «глобальные внутренние повреждения»), мне вкололи прививку от столбняка и два разных типа антибиотиков. И наконец, уже около полуночи, мы с Джибсеном уехали из больницы. Я гадал, вдруг он сразу отвезет меня в аэропорт.

– Я тебя отвезу в Каретный сарай, – сказал он и похлопал меня по коленке. – Теперь тебе ничего не грозит.

– Спасибо, – поблагодарил я, хотя понятия не имел, о чем это он.

Едва коснувшись головой подушки, я заснул так крепко, как в жизни еще не спал. Я первую ночь за все это время спал лежа и в неподвижности.

Когда я проснулся на следующее утро, грудь тупо болела. Я сощурился, почти всерьез думая, что окажусь у себя в спальне в Монтане – пробужусь от самого причудливого и детального сна в жизни – но по стенам не стояли блокноты, привычных очертаний картографических принадлежностей тоже видно не было. Я лежал в незнакомой комнате – очень чистой, очень узорчатой и очень дубовой. Повсюду стояли стулья. Все стены были увешаны картинами; одна, самая большая, изображала какое-то сражение на реке. По-моему, где-то в гуще сражения стоял Джордж Вашингтон, но тогда меня совершенно не волновало, он ли это и вообще происходило ли сражение на самом деле. Чувствовал я себя препаршиво.

Я попытался сесть на кровати, но грудь так и заныла. Как будто меня туда мул лягнул – так часто отец говаривал, потому что его и правда как-то раз мул лягнул прямо в грудь. До сегодняшнего дня я никогда не понимал всей уместности этого сравнения.

– Ах ты распроклятый мул, – пробормотал я, чувствуя себя очень крутым. – Здорово же он меня приложил, отец.

Поразмыслив всласть, как больно будет вылезать из постели, я наконец откинул одеяло и поднялся. Чувство было такое, будто мне к коже прирос нагрудный щит. Шаркая ногами и двигаясь, точно щелкунчик – очень прямое туловище и неловко свисающие по бокам руки – я начал исследовать дубовую комнату. Прежнее любопытство отчасти вернулось. Тут в дверь постучали.

– Да? – окликнул я.

На пороге появился мистер Джибсен. От его вчерашней заполошности не осталось и следа, а изящное старосветское пришепетывание вновь расцвело пышным цветом.

– Ага, Т. В., уже на ногах! Бог ты мой, ну и перепугал же ты нас вчера! Даже и сказать тебе не могу. Какой ужас с тобой приключился в Чикаго! Мне очень жаль – я и не думал, что там уже до такого дошло, – представляю, каким шоком это было после елисейских полей Монтаны!

– Со мной все хорошо, – пробормотал я, хотя на меня накатило отчаянное желание заявить: «Я убил человека, он мертв, он лежит в чикагском канале, и его зовут…»

– Послушай, – продолжал мистер Джибсен. – Хочу извиниться за свое вчерашнее поведение – видишь ли, я и понятия не имел, сколько тебе лет на самом деле. Совершенно никакого понятия. Вчера вечером я поговорил с твоим другом Терри, и он мне все объяснил. Признаюсь, сперва я довольно-таки разозлился на этакое жульничество, но теперь осознал всю уникальность сложившейся ситуации – ну и, само собой разумеется, ты получил награду исключительно за качество работ. – Он помолчал и бросил на меня острый взгляд. – Это ведь твои работы, да?

– Да, – подтвердил я и вздохнул. – Мои.

– Отлично, превосходно! – он снова ожил. – Так что хотя мы-то имели в виду определенный грант… видишь ли, премию Бэйрда обычно присуждают… гм… взрослым – впрочем, думаю, все еще можно разрешить самым чудесным образом. Единственный мой вопрос… а твои родители? Стыдно сказать, но вчера во всей этой суматохе я напрочь забыл попросить доктора Йорна связаться с ними – позволь спросить, почему они не сопровождали тебя в таком далеком путешествии?

В голове у меня все еще плавал туман, однако я не могу списать на свое состояние то, что сказал в ответ на этот вопрос:

– Они… умерли. Я живу с доктором Йорном.

– Боже ты мой, – ужаснулся мистер Джибсен. – Прости, мне очень печально это слышать.

– И Грейси, – торопливо прибавил я. – В смысле, Грейси тоже живет с доктором Йорном.

– Что ж, это все весьма примечательно, а? – сказал мистер Джибсен. – Должен признаться, доктор Йорн об этом не упоминал, но он, полагаю… очень скромный человек.

– Да, – согласился я. – Прекрасный приемный отец.

Мистеру Джибсену, кажется, стало неловко.

– Что ж, тебе надо еще отдыхать и набираться сил. Не буду пока тебя беспокоить. Раньше тут был каретный сарай, а теперь помещение служит для лауреатов премии Бэйрда, так что оно в полном твоем распоряжении. Прости за некоторую скудность обстановки и местами совсем ужасное оформление. – Он кивнул на картину с Вашингтоном или кто это был. – Но ты найдешь тут все, что потребуется.

– Спасибо, – откликнулся я. – Тут очень славно.

– Если ты вдруг захочешь о чем-нибудь попросить, пожалуйста, не стесняйся обращаться ко мне, и я сделаю все, что в наших силах, чтобы помочь тебе устроиться поудобнее.

– Ну-у-у, – протянул я, оглядываясь в поисках рюкзака и с радостью обнаруживая его на стуле рядом с кроватью, – я под конец потерял в Чикаго почти все свои инструменты. Может быть, в музее найдутся какие-нибудь чертежные принадлежности?

– Не сомневаюсь – мы сумеем найти любые материалы, которые тебе понадобятся. Так что просто напиши список, и мы сегодня же все раздобудем.

– Сегодня же?

Он коротко рассмеялся.

– Ну разумеется! Помни – теперь ты всеамериканский иллюстратор!

– Правда?

– Хотя, возможно, посещаемость и бюджет этого не отражают, но мы не должны ни на миг упускать из головы, что мы – стопятидесятилетний институт, представляющий историю богатейшей научной традиции этой страны. Однако, – прибавил он, – хоть мы и признаем наше великое прошлое, мы должны неизменно смотреть в будущее, вот почему меня так взволновало твое драматическое появление вчера вечером. Кто бы мог подумать?

– Простите, – на меня вдруг навалилась кромешная усталость. – Я не хотел…

– Нет-нет-нет, совсем напротив. Возможно, вся эта неразбериха в долгосрочной перспективе окажется очень даже на пользу Институту. Я ради интереса упомянул нескольким коллегам, сколько тебе лет, и они совершенно обалдели, так что, как видишь, возможно, ты как раз самый удачный инструмент для того, чтобы привлечь к нам внимание и заставить народ снова заговорить о Смити.

– Смити?

– Ну да. Понимаешь, не зря же говорят, что все, мол, любят детей. Не то чтоб ты совсем уж ребенок – я по-прежнему считаю твои работы работами зрелого ученого, просто…

Похоже, у него опять кончились слова. Язык его так и застрял на шипящем «ссс» в «просто», пальцы потянулись к серьге в ухе.

Я подумал о докторе Клэр – как она сидит у себя в кабинете и пишет про речь, которую Эмма произнесла в Национальной академии наук почти сто пятьдесят лет тому назад. Как моя мать сидит в комнате, полной ее собственных работ, и создает другой мир: изгиб позвоночника стоящей за кафедрой Эммы, буравящий дырку в ее спине взор Джозефа Генри, враждебность, проступающая на лицах мужчин в первых рядах по мере того, как Эмма зачитывает слова, написанные вместе с Марией Митчелл как-то ночью в Адирондакских горах, пока над головой вращались звезды:

«Так давайте же судить о женщине-ученом не по тому, к какому полу она принадлежит, а по тому, хороши ли ее методы, соответствует ли она строгим стандартам современной науки и продвигает ли вперед грандиозный проект человечества по накоплению знаний. Этот проект превыше всего прочего – превыше пола, расы, вероисповедания».

Я глубоко вдохнул.

– Что вы хотите, чтобы я сказал сегодня вечером?

– Сегодня? – Он засмеялся. – Но, конечно же, тебе вовсе не надо произносить никаких речей! Это старая договоренность, еще до тех пор, как… как все произошло, и…

– Но мне бы хотелось выступить.

– Хотелось бы выступить? Правда? А ты в состоянии?

– Да, – кивнул я. – Что вы хотите, чтобы я сказал?

– Сказал? Ну, ну… мы что-нибудь состряпаем. Если, конечно, ты не захочешь сам написать речь.

Официанты в белых перчатках разносили по залу подносы, и на каждом красовался набор всевозможных деликатесов, каких я и не видывал. Хотя порезы еще болели, я был заворожен изобильнейшей выставкой гастрономического разнообразия, намного превосходящей обычное довольствие на Коппертопском ранчо – Второе по вкусноте блюдо и Грейсино Зимнее Особое.

Например: официант в белых перчатках зависал предо мной и очень учтиво произносил:

– Добрый вечер, сэр, не желаете ли тартара из тунца на запеченной спарже, сбрызнутой бальзамическим уксусом?

А я отвечал:

– Да, с удовольствием, – и все хотел добавить еще что-нибудь про его белые перчатки, но подавлял искушение, а он тем временем расстилал мне на ладони салфетку и специальными щипчиками перекладывал на салфетку эту изысканно-деликатесную штуковину.

– Спасибо, – говорил я, а он отвечал:

– На здоровье.

А я еще раз говорил это «спасибо», потому что и вправду был благодарен, а он легонько кланялся и шел дальше.

Мне хотелось попробовать все, что проносили мимо меня, но я быстро устал и вынужден был сесть. Перед приемом мистер Джибсен дал мне какие-то обезболивающие таблетки из неподписанной бутылочки.

– Вот молодец, – ласково похвалил он меня, когда я запил их водой.

На миг я испугался, а вдруг на самом деле это сыворотка правды и теперь мистер Джибсен начнет задавать мне каверзные вопросы, но он лишь улыбнулся.

– Волшебные таблетки, просто волшебные. В два счета взбодришься. Ты сегодня герой дня. Мы ж не хотим, чтоб герою дня было больно, правда?

Кроме того, он в самые сжатые сроки раздобыл мне супер-пупер смокинг. Около двух часов пришел портной и снял с меня мерки. Он был очень приятный – пожал мне руку и рассказал про своего кузена из Айдахо. Я спросил, не даст ли он мне копию моих размеров, и он сказал: «Ну конечно же!» – и переписал их на листке бумажки вместе со схематичным наброском моей фигуры. Так мило с его стороны, для меня такого еще никто не делал! Импровизированная карта моих размеров.

Когда мы явились на ужин, Джибсен усадил меня за стол и сказал:

– Пока, Т. В., просто улыбайся и здоровайся. Речи начнутся через полчаса, не раньше. Не волнуйся, слишком много от тебя не потребуется. Если станет не по себе, постучи меня по плечу два раза, вот так.

И он два раза постучал меня по плечу.

– Хорошо, – сказал я.

Вокруг моей тарелки было аккуратно разложено какое-то неимоверное множество предметов сервировки. Совсем как рисовальные принадлежности у меня в спальне. Меня вдруг пронзило острое чувство утраты, болезненно-щемящая пустота. Мучительно захотелось вдохнуть запах моих блокнотов, пробежаться пальцами по знакомым инструментам.

Предо мной было: три вилки, три ножа, четыре бокала (все немножко разной формы), две тарелки, ложка, салфетка и какая-то двузубая штуковинка. Рядом с тарелкой стояла именная карточка с крупным курсивом: «Т. В. Спивет».

Зал был большим и гулким, примерно на пятьдесят столов с тремя вилками, тремя ножами, четырьмя бокалами (все немножко разной формы), двумя тарелками, ложкой и вилочкой напротив каждого места. Примерно тысяча сто вилок. И четыреста двузубых штуковинок, хотя я понятия не имел, зачем они нужны. Чтобы предотвратить неловкую ситуацию, я небрежно стянул свою со стола и сунул в карман. Если ее не будет, я не могу воспользоваться ею неправильно.

Некоторое время я сидел сам по себе и рисовал на блокнотном листке схемки движения гостей через зал – я так всегда делаю, когда волнуюсь. Никто меня не замечал, не обращал на меня внимания, как будто я просто-напросто злополучный ребенок, чьи родители не нашли, с кем оставить его на вечер.

В передней части зала располагалась большая сцена с кафедрой для оратора. По стенам висели мои иллюстрации и диаграммы. Надо признать, смотрелись они здорово: в рамках и со специальной подсветкой выходило куда эффектней, чем на полу моей комнаты. Взрослые группками расхаживали по залу, болтая, время от времени останавливаясь перед диаграммами и улыбаясь. Мне вдруг захотелось вскочить и объяснить им каждую карту и схему – но я до чертиков боялся этих взрослых, особенно когда они вот этак собирались в группки, и улыбались, и держали бокалы так небрежно, почти неаккуратно – словно бы каждый хотел выплеснуть на пол одну каплю, ровно одну каплю.

Джибсен подошел ко мне и прикрепил мне на смокинг табличку с именем.

– Совсем из головы вылетело! Ну поверишь ли? А то все думали бы, что ты просто чей-то ребенок, – сказал он. А потом увидел кого-то на другом конце зала, всплеснул руками и скрылся в толпе.

Я начал подумывать, не вытащить ли мне двузубую штуковинку из кармана и не попытаться ли все-таки понять ее назначение, как ко мне подошла какая-то престарелая светловолосая дама.

– Хочу одной из первых поздравить тебя. Нам очень повезло заполучить такого мальчика, как ты. Очень, очень повезло!

– Что? – переспросил я. Лицо у нее выглядело очень странно: все кожистое, как брюхо у козы после родов.

– Я Бренда Бирлонг, – представилась она. – Из фонда Макартура. Теперь мы с тебя глаз не спустим… Вот погоди пару лет… – Она засмеялась. Точнее – лицо у нее засмеялось, а глаза – нет.

Я улыбнулся, не зная, что сказать, но она уже растаяла в толпе, а ко мне подошел кто-то еще.

– Отличная работа, сынок, – похвалил какой-то старик. Пахло от него гнилым деревом. Когда он пожал мне руку, я почувствовал, что его рука вся слегка подрагивает. Он слегка напоминал Джима, одного пьянчугу из Бьютта, только этот старец был в смокинге. – Нет, в самом деле – очень, очень достойные работы. Как это вы там в Монтане умеете так рисовать? Что-то в воде? Или просто больше нечем заняться? – Он закудахтал и обвел взглядом зал. Руки у него все так же тряслись.

– В воде? – удивился я.

– Что-что? – переспросил он, поднимая руку к уху и неловко возясь со слуховым аппаратом.

– Что такое с водой? – спросил я громче.

– С водой? – недоуменно повторил он.

– Что с ней такое? – продолжал допытываться я.

Он улыбнулся мне, скользнув взглядом по моему наброску схемы столовых приборов.

– Да, наверное, – неопределенно сказал он, словно предавшись воспоминаниям далеких военных времен.

Я подождал.

– Проклятие, – пробормотал он и побрел прочь.

После этого поздравлять меня потянулся ровный поток гостей. Все их улыбчивые гладкие фразы сливались в одну, а я всякий раз не знал толком, что и ответить. Похоже, Джибсен почуял это: через некоторое время он обосновался рядом со мной и принялся отвечать за меня хорошо поставленным ораторским голосом.

– Да, услышав, сколько ему лет, я, разумеется, был настроен несколько скептически, но мы решили, почему бы и не рискнуть, и вот, сами видите, он просто чудо. В смысле, сколько в нем потенциала…

– Мы не знали точно, но некоторое представление все же имели – и решили: стоит попробовать.

– Знаю, знаю, мы все очень взволнованы. Возможности безграничны. Отдел образования? Что ж, дайте мне вашу карточку и мы поговорим в понедельник.

– Да-да, именно так мы всегда на это и смотрели… Перед тем как позвонить ему на ранчо, я сидел у себя в кабинете и сказал себе: «Да, ему двенадцать, но давай все же попробуем!» И риск, со всей очевидностью, оправдался…

Пока я слушал его, все происшедшее превращалась во что-то совершенно иное. Мне стало как-то неуютно. Моя история становилась его историей. Как будто кто-то потихоньку все прибавлял и прибавлял звук какому-то очень противному шуму: мало-помалу, но под конец у меня аж скулы сводило. Даже официанты в белых перчатках стали выглядеть как-то зловеще. Когда одна официантка хотела налить мне воды, я замахал на нее руками, подозревая, что она задумала меня отравить.

В какой-то момент мистер Джибсен наклонился ко мне и шепнул:

– Клюнули…

Чувствуя себя совсем разбитым, я дважды постучал его по плечу, но он лишь похлопал меня по руке, а сам продолжал говорить какой-то дотошливой женщине с заклеенным глазом:

– О да, да, конечно… выездные мероприятия. Он тут, по крайней мере, на шесть месяцев, но это не точные сроки, все обсуждаемо.

Я поднялся и закоченело побрел к выходу из зала, чувствуя на себе многочисленные людские взгляды. Когда я проходил мимо какой-нибудь беседующей группки, люди умолкали и делали вид, что вовсе на меня не глядят, хотя на самом деле таращились чуть ли не в упор. Я старался сохранить на лице улыбку. За спиной у меня возобновлялись оживленные разговоры. С кем такое случалось, тот знает это странное ощущение, как будто все видишь со стороны.

– Скажите, а где туалет? – спросил я какую-то официантку, с виду очень славную, хотя она и стояла у стены, заложив руки за спину и пряча белые перчатки.

Она указала мне на двойные двери.

– По коридору и направо.

– Спасибо, – сказал я. – А почему вы так стоите? Прячете белые перчатки?

Она как-то странно на меня посмотрела и высвободила руки из-за спины.

– Нет… – проговорила она и снова приняла прежнее положение. – Нам полагается так стоять. Иначе меня уволят.

– Ой, – только и вымолвил я. – Ну, знаете, а мне ваши перчатки нравятся. Зря вы их прячете.

На этом я вышел из огромного зала.

В коридоре громко хохотали двое мужчин – выглядели они, как два старых друга, которые давно не виделись. Один из них указал себе на пах, а второй ткнул его в плечо. Оба зашлись смехом и прислонили головы к стене, силясь отдышаться. Им явно было очень весело. На счастье, они не заметили, как я проскользнул мимо.

В туалете, как оказалось, дежурил специальный служитель. Я никогда еще не бывал в туалете со специальным служителем – в Монтане они как-то не очень распространены. Я такое видел только по телевизору – там шпион прикинулся как раз служителем и убил кого-то, дав ему отравленную мятную конфетку для свежести дыхания.

Этот служитель с виду был студенческого возраста и, судя по лицу, успел изрядно соскучиться. На лацкане у него была крохотный значок с буковкой М. Когда я вошел, он оживился и заговорщическим тоном спросил:

– Ну и как там?

– Да ничего хорошего, – отозвался я. – Взрослые иногда просто невыносимы.

Конечно, подобным заявлением я несколько рисковал – ведь это исключало его из категории «взрослых». С другой же стороны, я предлагал ему товарищество «не-взрослых», а у меня успело возникнуть чувство, что таким он хочет себя считать, вне зависимости от реального возраста.

– Знаю, – согласился он, тем самым подтверждая мою догадку. – Как тебя угораздило во все это влипнуть? Не удалось отвертеться? Эти типы тем и живут, что из тебя все жизненные силы высасывают. Неудивительно, что после этого люди думают, будто наука умерла.

Я быстро прикинул, не стоит ли соврать, чтобы остаться на одном уровне с этим парнем – он был классный, мне бы хотелось таким вырасти. Потом решил сказать правду.

– На самом-то деле я почетный гость. Я только что получил премию Бэйрда в Смитсоновском институте. – Слыша себя со стороны, я подумал, что звучит как-то скучно – этому парню, небось, ничуть не интересно ни про премию Бэйрда, ни что я могу рассказать о сточных системах, или пространственно-временных туннелях, или смене климата. Он просто поддерживал со мной светскую беседу – служителям оно положено.

Но глаза у него так и вспыхнули.

– Ух ты! Мистер Спенсер Бэйрд, наш бесстрашный лидер! – Он насмешливо отсалютовал мне – сперва поднес три пальца к голове, а потом показал вверх на потолок. – Поздравляю! А чем ты занимаешься?

Я от изумления сперва даже не знал, что сказать, – стоял, сглатывая слюну. Но видя, что он все еще ждет ответа, а не просто полюбопытствовал из вежливости, пробормотал:

– Ну-у… я составляю карты.

– Карты? Какие карты?

– Самые разные, на самом деле… как люди колют дрова, например… и где… – Почему-то сейчас мне просто больше ничего в голову не приходило.

– Карта, как колют дрова? – приподнял брови парень.

– Нет-нет, я собираюсь еще сделать карты расположения «Макдоналдсов» в Северной Дакоте, и очертаний ручьев и канав, и карту потребления электричества в разных частях города, и усиков у жучков, и…

– Ух ты, – повторил служитель. Выражение у него вдруг стало ужасно заговорщическим. Он подошел к двери и выглянул в коридор – сперва в одну сторону, потом в другую. А может, он и правда шпион? Вдруг он собирается меня убить, завершив дело преподобного Мерримора, который тоже был шпионом, работающим под прикрытием маньяка-проповедника? И теперь, когда я прикончил одного из них, остальные шпионы совсем рассвирепели и убьют меня прямо в туалете, вантузом?

Служитель запер дверь изнутри и вернулся обратно ко мне. Признаюсь, я успел уже изрядно напугаться. Я лихорадочно зашарил в карманах, но осознал, что забыл «лезерман» (для картографов) на месте преступления у холодного канала в Чикаго.

– Слушай, – почти шепотом начал служитель, – а ты когда-нибудь слышал про клуб «Мегатерий»?

– «Мегатерий»? – Я весь дрожал.

Он кивнул и показал на полку под зеркалом, где хранились маленькие полотенца, туалетная вода и потенциально отравленные мятные конфетки. Рядом с ними стояло миниатюрное существо, похожее на доисторического ленивца. Я догадался, что это и есть мегатерий.

– Сделано в Китае, – сказал парень. – Но удивительно точно, в соответствии с данными, полученными на основе окаменелостей.

– Ну конечно же, – выдохнул я. – Всегда мечтал присоединиться к клубу «Мегатерий», пока не осознал, что родился на сто пятьдесят лет позже, чем следовало бы.

– Ничего и не позже, – возразил парень. И добавил, понизив голос еще сильнее: – Мы все еще собираемся.

– Клуб все еще существует?

Он кивнул.

– И вы его член?

Он улыбнулся.

– Но почему я об этом никогда не слышал?

– Ой, – сказал служитель, – в этом городе полным-полно всего, о чем ты никогда не слышал. Услышь ты или еще кто о них – и им конец.

– А например?

– Иди за мной, – сказал он, сунул фигурку мегатерия в карман и положил на стойку забавную маленькую карточку, добавив: – Иногда она бывает результативней моего личного присутствия. Людям нравится идея давать чаевые, но не нравится непосредственно акт отдачи.

Мы вместе вышли из туалета и пошли по коридору. Те двое, что хохотали тут недавно, по всей видимости, удалились на отведенные им места.

– Кажется, мне очень скоро надо произносить речь, – сказал я.

– Это не займет и минуты. Просто хочу тебе кое-что показать.

– Ну ладно.

Мы дошли до конца коридора и спустились по лестнице в подвал.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Борис.

– Приятно познакомиться.

– Взаимно, Т. В.

– Откуда вы знаете мое имя? – подозрительно осведомился я.

Он показал на карточку у меня на груди.

– Ой, ну конечно же, – засмеялся я. – Конечно. Обычно-то я не…

– А что это значит?

– Текумсе Воробей.

– Класс, – оценил он.

В подвале мы миновали несколько бойлеров и дошли до уборщицкой кладовки. В голове у меня снова пронеслись всякие мысли об убийствах и запрятанных трупах.

Борис посмотрел на меня и улыбнулся – однако это была не улыбка типа «а-вот-теперь-я-убью-тебя», а скорее заговорщическая. Так улыбнулся бы мне Лейтон перед тем, как продемонстрировать последний воздушный трюк или самодельное взрывное устройство.

Борис дважды хлопнул в ладоши, точно фокусник в цилиндре, какие у нас несколько раз были на праздновании дня рождения Грейси, и отворил дверцу кладовки. Я робко заглянул внутрь, ожидая обнаружить там живого аллигатора или еще что-нибудь в том же роде. Но кладовка оказалась самой обычной – метлы, швабры, ведра.

– Что это? – спросил я.

– Смотри. – Он показал на заднюю стенку. Вглядевшись, я различил очертания железной двери высотой в четыре фута и с большой ручкой – точно дверца здоровенной старомодной печи. Отодвинув метлы, мы опустились на колени у двери. Борис поплевал на ладони и налег на ручку. Видно было, как он изо всех сил старается повернуть ее. Он даже закряхтел. А потом ручка наконец заскрежетала и повернулась против часовой стрелки.

Борис открыл железную дверь. За ней оказался узкий туннель, что, понижаясь, уходил куда-то во тьму. Для взрослого, пожалуй, там было бы тесновато, а вот я пролез бы без труда. Я наклонился вперед. Порывы холодного воздуха оказались неожиданно сухими и совсем не затхлыми. Закрыв глаза, я попытался разложить запах туннеля на составляющие: примесь ржавчины, сдержанная прохлада почвы и, пожалуй, пригорелое послевкусие керосиновой лампы. Принюхавшись постарательнее, я различил еще легкое дуновение влаги, нотки головастиков. Сливаясь вместе, эти ароматы образовывали новый запах: туннель! Я выдохнул.

– А что это?.. – начал я через секунду.

– Система подземных ходов, – пояснил Борис, просовывая голову внутрь. – Еще со времен Гражданской войны. В одном из них мы нашли кавалерийские сапоги. Эти ходы тянутся от Белого Дома к Капитолию и потом к Смитсоновскому музею. – Он начертил у себя на ладони маленький треугольник. – Их построили, чтобы всякие большие шишки могли бежать, если вдруг город попадет в осаду. Идея была в том, чтоб они укрылись в Музее, а потом выбрались из города, пока мятежники их не нашли. После войны ходы были запечатаны, но Мегатерии в сороковых годах их отыскали, и с тех пор мы активно ими пользуемся. Но, конечно, это страшная тайна. Если ты проболтаешься, мне придется тебя убить.

Он ухмыльнулся.

Мне было уже совсем не страшно.

– Я рисовал карту канализационной системы Вашингтона – и перерыл уйму старинных карт подземелий, а этих туннелей не видел.

– Жаль тебя огорчать, старина, но на свете есть пропасть вещей, не показанных на картах. И обычно они-то и есть самые интересные.

– А вы случаем ничего не знаете о пространственно-временных туннелях?

Борис сощурился.

– Каких именно?

– Понимаете, мне кажется, на пути сюда мой поезд прошел через что-то вроде пространственно-временного туннеля…

– Где это было? – перебил он.

– Где-то в Небраске, – ответил я. Борис понимающе кивнул, а я продолжал: – То есть, конечно, я не совсем уверен, но так оно выглядело: мир словно бы на время исчез, а потом внезапно мы оказались в Чикаго. Я когда-то читал что-то про туннели на Среднем Западе…

Он кивнул.

– Отчет мистера Ториано?

– Вы его знаете?

– Еще бы! Он знаменит в кругах Мегатериев. Настоящая легенда. Исчез лет пятнадцать назад, пытаясь задокументировать нестабильность пространственно-временного континуума в Айове. Попался – а выйти так и не сумел, если понимаешь, что я имею в виду. Но я тебе могу раздобыть копию отчета, без проблем. Где, говоришь, ты остановился?

– В Каретном сарае.

– О-о, Каретный сарай… там всех выдающихся гостей селят. Знаешь, ты спишь на той же кровати, что Оппенгеймер, Бор, Саган, Эйнштейн, Агассис, Гайден и Уильям Стимпсон, наш основатель. Ты присоединился к длинному ряду.

– Агассис? – переспросил я. Мне хотелось спросить: а Эмма Остервилль? Но я боялся, что он никогда о ней и не слышал. О ней никто не слышал. Она же отступница.

– К завтрашнему утру мы доставим тебе копию отчета Ториано. Принесет парень по имени Фаркаш. Как увидишь его, сразу узнаешь.

Мне хотелось засыпать его вопросами о подземных ходах, пространственно-временных туннелях, и кто такой Фаркаш, и как мне раздобыть себе такой значок с буковкой М – но в голове зазвучали сигналы тревоги.

– Спасибо огромное, – торопливо проговорил я. – Наверное, мне пора. Мне еще надо им объяснить, куда я пропал.

– Врежь им как следует, – посоветовал Борис. – Главное, помни: не дай себя одурачить. Не дай им втянуть тебя в свои игры. Хотя никто в этом не признается, но они притащили тебя сюда для своих разборок.

– Хорошо, – сказал я. – А как я вас найду?

– Не волнуйся, – заверил он. – Мы сами тебя найдем.

С этими словами он отсалютовал мне тем же своеобразным жестом – три пальца к голове, а потом к потолку уборщицкой кладовки. Я попытался ответить тем же, но, кажется, что-то напутал.