II. Плевок дьявола Осень—зима, 1533
Это поразительно. В момент потрясения глаза короля открыты, тело готово к atteint [87] ; броня, принимающая удар, крепка, движения выверены. Лицо не краснеет и не бледнеет. Голос не дрожит.
– Жива? – спрашивает король. – Возблагодарим же Господа за Его милость. И вы, милорды, примите мою благодарность за столь утешительное известие.
Генрих репетировал, думает Кромвель. Как и мы все.
Король удаляется в свои покои. Бросает через плечо:
– Назовите ее Елизаветой. Турниры отменить.
– А остальные церемонии? – мямлит Болейн.
Нет ответа. Все остается в силе, говорит Кранмер, пока не получим иных указаний. Я буду крестным отцом… принцессы. Запинается. Не может поверить. Кранмер просил дочь – ее и получил. Архиепископ провожает глазами удаляющуюся спину Генриха.
– Он не спросил про королеву. Как она.
– А какое это теперь имеет значение? – Эдвард Сеймур произносит вслух то, что остальные думают про себя.
Генрих оборачивается на ходу.
– Милорд архиепископ. Кромвель. Вы двое.
В личных покоях:
– Вы могли такое вообразить?
Другой улыбнулся бы, но не он. Король падает в кресло. Хочется положить Генриху руку на плечо, как любому живому существу, нуждающемуся в сочувствии, однако Кромвель сдерживает порыв и просто сжимает ладонь, где хранится королевское сердце.
– Когда-нибудь мы закатим для нее великолепную свадьбу.
– Никому-то она не нужна. Даже собственной матери.
– Ваше величество еще молоды, – говорит Кранмер. – Королева сильна и здорова, а род ее славен своей плодовитостью. У вас еще будут дети. Возможно, Господь уготовил для принцессы великую судьбу.
– Дорогой друг, а ведь вы правы, – нерешительно произносит Генрих и оглядывается, словно ища опоры, дружеского послания от Господа, начертанного на стене, хотя известны лишь прецеденты противоположного свойства.
Король глубоко вздыхает, встает и отряхивает рукава. Улыбается, и можно поймать – словно птицу в полете – миг, когда одной лишь силой воли из жалкого страдальца Генрих превращается в надежду нации.
– Словно воскрешение Лазаря, – шепчет Кромвель Кранмеру.
Скоро Генрих вышагивает по Гринвичскому дворцу, следя за приготовлениями к празднованию. Мы еще молоды, говорит король, в следующий раз обязательно будет мальчик. Когда-нибудь мы закатим для нее великолепную свадьбу. Поверьте мне, Господь уготовил для принцессы великую судьбу.
Лица Болейнов светлеют. Воскресенье, четыре пополудни. Кромвель поддразнивает самонадеянных клерков, которым теперь предстоит втискивать несколько лишних букв, затем рассчитывает, во сколько обойдется содержание двора юной принцессы. Он предлагает взять Гертруду, леди Эксетер, в крестные матери. Вольно ей являться лишь блаженной, в ее видениях! Пусть предстанет перед всем двором у купели, с натужной улыбкой держа на руках Аннину дочь.
* * *
Блаженная, которую перевезли в Лондон, живет уединенно. Постель мягка, а голоса – голоса женщин из дома Кромвеля – не тревожат ее молитв; ключ в смазанном замке поворачивается с хрустом ломаемой птичьей косточки.
– Она ест? – спрашивает он Мерси.
За двоих. Как ты, Томас, хотя нет, пожалуй, тебе она уступает.
– А как же ее намерение питаться одними облатками?
– Они ведь не видят, как она обедает. Священники и монахи, сбившие ее с пути.
Без пригляда монахиня ведет себя как обычная женщина, не отвергающая телесных нужд; как любое существо, стремящееся выжить, но, кажется, уже поздно. Ему по душе, что Мерси не причитает, ах, бедная безобидная овечка. То, что пророчица не безобидна, становится ясно, как только ее доставляют в Ламбетский дворец для допроса. Казалось бы, деревенская девочка должна оробеть при виде внушительного лорда-канцлера Одли с его сверкающей цепью. Добавьте архиепископа Кентерберийского, и юная монашка затрепещет. Ничуть не бывало. Блаженная разговаривает с Кранмером снисходительно, будто тот ничего не смыслит в религиозной жизни. Когда архиепископ спрашивает: «Откуда вы это знаете?» – она сочувственно улыбается: «Мне ангел сказал».
На второй допрос Одли приводит Ричарда Рича, вести запись и вообще помогать, чем сочтет нужным. Теперь он сэр Ричард, генеральный стряпчий. В студенческие годы Рич славился острым языком и непочтительностью к старшим, кутежами и отчаянной игрой. Впрочем, если бы о нас судили по тому, какими мы были в двадцать, кто осмелился бы ходить с высоко поднятой головой? У Рича обнаружился талант к составлению законов, в котором тот уступает лишь ему, Кромвелю. Лицо в обрамлении мягких белокурых волос сморщилось от усердия; мальчишки из Остин-Фрайарз прозвали Рича «сэр Кошель». Глядя, с каким важным видом генеральный стряпчий раскладывает бумаги, и не поверишь, что перед тобой бывший позор Иннер-Темпла [88] . О чем он и сообщает Ричу вполголоса, пока они ждут пророчицу. А как поживает ваша аббатиса из Галифакса, мастер Кромвель? – парирует Рич.
Он не говорит, ах, выдумки, как не отрицает ни одну из историй, придуманных кардиналом.
– А, пустяки, в Йоркшире так принято.
Ему кажется, девчонка слышала разговор, потому что сегодня, занимая свое место, она одаривает его тяжелым взглядом.
Пророчица расправляет юбки, подтягивает рукава и спокойно ждет, когда ее начнут развлекать. Его племянница Алиса Уэллифед сидит на табурете у двери на случай обморока или иного недомогания. Впрочем, судя по виду, скорее уж Одли лишится чувств, чем пророчица
– Вы позволите мне?.. – спрашивает Рич. – Начать?
– Почему бы нет? – говорит Одли. – Вы молоды и рьяны.
– Поговорим о твоих пророчествах: ты всегда изменяешь срок бедствий, которые предсказываешь, но насколько мне известно, ты утверждала, что король, если вступит в брак с леди Анной, процарствует всего месяц. Месяц прошел, леди Анну короновали, она подарила его величеству прекрасную дочь. Что скажешь теперь?
– Я скажу, что пусть в глазах мира он король, в глазах Господа, – она пожимает плечами, – уже нет. Он не больше король, чем вот этот человек, – показывает на Кранмера, – архиепископ.
Однако Рич упрямо гнет свою линию.
– Стало быть, нет ничего зазорного в том, чтобы его свергнуть? Подослать к королю убийц? Посадить на трон другого?
– А вы как считаете?
– И из всех претендентов на трон ты выбрала Куртенэ, не Полей. Генри, маркиза Эксетерского – не Генри, лорда Монтегю. Или, – интересуется он сочувственно, – ты их не различаешь?
– Еще чего! – пророчица вспыхивает. – Я встречалась с обоими джентльменами.
Рич делает пометку.
– Куртенэ, лорд Эксетер, происходит от дочери короля Эдуарда, – говорит Одли. – Лорд Монтегю – от брата короля, герцога Кларенса. Как ты оцениваешь их притязания? Ибо если вести речь о королях истинных и мнимых, сам Эдуард, как утверждают, был зачат своей матерью от простого лучника. Тебе что-нибудь об этом известно?
– Ей-то откуда знать? – удивляется Рич.
Одли округляет глаза.
– Как же, она ведь беседует со святыми на небесах. Им ли не ведать!
Кромвель смотрит на Рича и читает его мысли. В книге Никколо сказано: мудрый правитель уничтожает завистников. Будь я, Рич, королем, я бы казнил всех претендентов вместе с их семьями.
Пророчице задают следующий вопрос: как объяснить, что она видела двух королев?
– Вероятно, это решится в бою, – говорит Кромвель. – Хорошо иметь несколько королей и королев про запас, если в планах гражданская война.
– В войне нет необходимости, – отвечает пророчица.
Вот как! Сэр Кошель выпрямляется в кресле: это что-то новенькое.
– Господь нашлет на Англию чуму. Не пройдет и полугода, Генрих умрет. И она, дочь Томаса Болейна.
– И я?
– Вы тоже.
– Все мы, сидящие в этой комнате? Кроме тебя, разумеется. Даже Алиса Уэллифед, не сделавшая тебе ничего дурного?
– Все женщины в вашем доме еретички, чума пожрет их тела и души.
– А как насчет принцессы Елизаветы?
Она оборачивается, адресуя свои слова Кранмеру:
– Говорят, когда вы крестили ее, то подогрели воду. Лучше бы вы налили в купель кипятка.
Господь милосердный, восклицает Рич, нежный отец крошки-дочери, и отбрасывает перо.
Кромвель кладет ладонь на руку генерального стряпчего. Естественно подумать, что в утешении нуждается его племянница, но Алиса только ухмыльнулась, услышав из уст блаженной свой приговор.
– Она не сама додумалась до слов о кипятке, – объясняет он Ричу. – Так болтают на улицах.
Кранмер цепенеет; блаженная нанесла ему удар, теперь преимущество на ее стороне.
– Вчера я видел принцессу, – говорит Кромвель. – Она жива и здорова, несмотря на домыслы злопыхателей.
Он намеренно спокоен, нужно дать архиепископу время прийти в себя.
Обращается к пророчице:
– Скажи, удалось ли тебе обнаружить кардинала?
– Кого? – удивляется Одли.
– Сестра Элизабет обещала поискать моего бывшего господина в его странствиях: в раю ли, аду, в чистилище. Я предложил оплатить дорожные издержки, передал ее сподвижникам аванс – как продвигаются поиски?
– Вулси мог бы прожить еще пятнадцать лет, – заявляет пророчица. Он кивает: блаженная повторила его собственные слова. – Однако Господь покарал его, в назидание остальным. Я видела, как черти спорили о его душе.
– И каков итог?
– Никакого. Я все обыскала. Думаю, Господь его отверг. Но однажды ночью я увидела кардинала. – Она надолго замолкает. – Его душа томилась среди нерожденных.
Воцаряется молчание. Кранмер съеживается в кресле. Рич деликатно грызет кончик пера. Одли крутит пуговицу на рукаве, пока нитка не натягивается.
– Если желаете, я помолюсь за него, – говорит дева. – Господь прислушивается к моим просьбам.
– Будь рядом твои советчики – отец Бокинг, отец Голд, отец Рисби и прочие, – они бы начали с торга. Я бы предложил цену, а твои духовные наставники постарались ее взвинтить.
– Постойте, – Кранмер кладет руку на грудь, – давайте вернемся назад. Лорд-канцлер?
– Куда скажете, милорд архиепископ. Будем ходить кругами хоть до второго пришествия.
– Ты видишь чертей?
Кивок.
– Они являются тебе…
– В виде птиц.
– И то ладно, – сухо замечает Одли.
– Нет, сэр, Люцифер смердит. Его когти кривы. Петух, измазанный в крови и дерьме.
Кромвель смотрит на Алису. Нужно ее отослать. Что сделали с этой женщиной?
– Должно быть, неприятное зрелище, – говорит Кранмер. – Но насколько я знаю, чертям свойственно являться в разных обличьях.
– Так и есть. Они морочат вас. Дьявол приходит в виде юноши.
– Неужели?
– А однажды ночью привел женщину. В мою келью. – Она замолкает. – Лапал ее.
Говорит Рич:
– Дьявол известный бесстыдник.
– Не более, чем вы.
– А что потом, сестра Элизабет?
– Задрал ей юбку.
– Она не сопротивлялась? – спрашивает Рич. – Удивительно.
Говорит Одли:
– Не сомневаюсь, князь Люцифер знает толк в обольщении.
– Перед моими глазами, на моей кровати, он совершил с нею грех.
Рич делает пометку.
– Эта женщина, ты ее знаешь?
Нет ответа.
– А дьявол не пытался заняться этим с тобой? Можешь не стесняться. Тебя не осудят.
– Он улещивал меня, такой важный в своем лучшем синем шелковом дублете. А чулки усыпаны алмазами сверху донизу.
– Алмазами сверху донизу, – повторяет он. – Должно быть, тебя одолевал соблазн?
Она мотает головой.
– Но ведь ты привлекательная молодая женщина. Ты достаточно хороша для любого мужчины.
Она поднимает глаза, на губах слабая тень улыбки.
– Я – не для мастера Люцифера.
– Что он сказал, когда ты его отвергла?
– Он просил меня стать его женой.
Кранмер прижимает руки к лицу.
– Я ответила, что дала обет целомудрия.
– Он не разгневался, когда ты ему отказала?
– Еще как разгневался! Плюнул мне в лицо.
– Другого я от него не ждал, – замечает Рич.
– Я вытерла лицо салфеткой. Слюна была черной и смердела адом.
– На что похож адский запах?
– На гниль.
– И где теперь эта салфетка? Надеюсь, ты не отдала ее прачке?
– У отца Эдварда.
– Он показывает ее толпе? За деньги?
– За пожертвования.
Кранмер отнимает руки от лица.
– Предлагаю прерваться.
– Четверти часа хватит? – спрашивает Рич.
– Говорил я вам, он молод и рьян, – замечает Одли.
– Перенесем на завтра, – предлагает Кранмер. – Мне нужно помолиться, и четверти часа мне мало.
– Но завтра воскресенье, – подает голос монашка. – Как-то раз один человек отправился в воскресенье на охоту и свалился в бездонную адскую яму.
– Значит, все-таки не бездонную, раз ад его принял, – замечает Рич.
– Жалко, я не охочусь, – говорит Одли. – Господь свидетель, я бы рискнул.
Алиса встает и делает знак стражникам. Блаженная, широко улыбаясь, поднимается на ноги. Она заставила архиепископа вздрогнуть и похолодеть, а генеральный стряпчий чуть не прослезился от ее слов об ошпаренных младенцах. Ей кажется, она побеждает, но она проигрывает, проигрывает, все время проигрывает. Алиса опускает нежную ладонь ей на плечо, однако блаженная стряхивает ее руку.
Снаружи Ричард Рич говорит:
– Придется ее сжечь.
– Как бы нам ни претили ее россказни о встречах с покойным кардиналом и дьяволе в келье, – возражает Кранмер, – она просто пытается подражать, как ее учили, историям дев, которых Рим почитает святыми. Я не могу задним числом осудить их за ересь, как не вижу ереси в ее бреднях.
– Я имел в виду – сжечь за измену.
Костер – наказание для женщин, мужчин за измену душат до полусмерти, оскопляют и потрошат.
– Она не совершила ничего дурного, – замечает Кромвель. – Ей можно вменить в вину только намерения.
– Намерение поднять бунт, сместить короля – разве это не измена? Слова могут быть истолкованы как измена, есть прецеденты, сами знаете.
– Я бы удивился, – говорит Одли, – если бы это обстоятельство ускользнуло от Кромвеля.
Их словно преследует вонь дьявольской слюны, и, чуть ли не толкаясь, они выскакивают на свежий воздух, мягкий и влажный: в нежный аромат листвы, в золотисто-зеленое шуршание. Он понимает, что в грядущие годы измена обретет новые, неведомые прежде формы. Когда принимался последний акт об измене, никто не мог распространять свои слова в виде книг или листовок, поскольку до печатных книг еще не додумались. На краткий миг его охватывает зависть к мертвым, служившим королю во времена не столь торопливые; ныне измышления продажных и отравленных умов разносятся по Европе за какой-нибудь месяц.
– Нужны новые законы, – говорит Рич.
– Я этим займусь.
– И еще, ее надо поместить в более суровые условия. Мы чрезмерно мягки. Хватит с ней играть.
Кранмер уходит, сутулясь, подолом метя листву. Сияя цепью, Одли поворачивается к нему, твердо намереваясь сменить тему:
– Так, значит, вы говорите, принцесса здорова?
* * *
Принцесса без пеленок лежит на подушке у ног Анны: вечно недовольный багровый комочек человеческой плоти, с торчащим рыжим хохолком и привычкой взбивать ножками рубашонку, демонстрируя свой главный недостаток. Кто-то пустил слух, что дитя Анны родилось с зубами, шестью пальцами на каждой руке, к тому же мохнатое, как обезьянка, поэтому ее родитель не устает выставлять голенькую малышку перед послами, а мать показывает дочь всем и каждому без пеленок в надежде опровергнуть слухи.
Король определил местом пребывания принцессы Хэтфилд, и Анна предлагает:
– Можно избежать ненужных трат и одновременно соблюсти этикет, если двор испанской Марии будет распущен, а сама она присоединится ко двору Елизаветы, моей дочери.
– В каком качестве?
Малышка молчит, но лишь потому, что засунула в ротик кулачок и с увлечением его сосет.
– В качестве служанки. На что еще она может рассчитывать? Ни о каком равенстве речи нет. Мария – незаконнорожденная.
Краткая передышка позади: визг принцессы разбудит мертвых. Анна отводит глаза, лицо расцветает в улыбке затаенного обожания, она тянет руки к дочери, но не успевает дотянуться: со всех сторон, суетясь и хлопоча, к малютке устремляются служанки; вопящее создание подхвачено с подушки, спеленуто и унесено прочь. Глаза королевы с грустью смотрят, как плод ее чрева умыкает шумная процессия.
– Думаю, она проголодалась, – мягко произносит Кромвель.
* * *
Вечер субботы: обед в Остин-фрайарз в честь неуловимого Стивена Воэна: Уильям Беттс, Ганс, Кратцер, Зовите-меня-Ризли. Разговор ведется на нескольких языках, Рейф Сэдлер переводит – умело, ненавязчиво, вертя головой из стороны в сторону: темы высокие и низкие, искусство правления и сплетни, богословие Цвингли, жена Кранмера. О ней судачат и в Стилъярде, и в городе; Воэн спрашивает:
– Может Генрих знать и не знать?
– Весьма вероятно. Генрих – правитель весомых достоинств.
Весомее день ото дня, смеется Ризли; доктор Беттс замечает, людям его склада необходимо движение, в последнее время короля беспокоит нога, старая рана; но стоит ли удивляться, если Генрих, никогда не щадивший себя на охоте и в турнирах, дожив до своих лет, заимел пару болячек. В этом году ему исполняется сорок три, и я был бы признателен вам, Кратцер, если бы вы поделились своими суждениями о том, что в будущем обещают планеты человеку, в чьей небесной карте так сильно влияние воздуха и огня; между прочим, разве я не предупреждал о Луне в Овне (знаке вспыльчивом и опрометчивом), не благоприятствующей устойчивости браков?
Что-то мы не слышали о Луне в Овне те двадцать лет, что Генрих был женат на Екатерине, замечает Кромвель. Нас делают не звезды, доктор Беттс, а обстоятельства и necessita [89] , решения, которые мы принимаем под давлением обстоятельств; наши добродетели, правда, одних добродетелей мало – временами нас выручают наши грехи. Вы не согласны?
Он кивает Кристофу, веля наполнить бокалы. Говорят о Монетном дворе, где Воэн получил должность, о Кале, где заправляет Хонор Лайл, оттеснившая мужа-губернатора. Он думает о Гвидо Камилло в Париже, раздраженно вышагивающем между деревянными стенками своей машины, и знаниях, которые невидимо, сами по себе, растут в ее пустотах и полостях. Думает о святой девственнице – ныне признанной не святой и не девственницей, – ужинающей с его племянницами. О коллегах-дознавателях: Кранмер на коленях погружен в молитву, сэр Кошель хмурится над записями сегодняшнего допроса, Одли – чем же занят лорд-канцлер? Полирует цепь, решает он. Он хочет под шумок спросить у Воэна, жила ли в его доме некая Женнеке? Что с ней стало? Однако Ризли прерывает ход его мыслей:
– Когда мы увидим портрет моего хозяина? Вы давно над ним трудитесь, Ганс, пора и честь знать. Мы сгораем от нетерпения, хотим увидеть, каким вы его нарисовали.
– Он все еще пишет французских послов, – говорит Кратцер. – Де Дентвиль хочет забрать картину с собой, когда его отзовут…
За столом смешки: французский посол без конца упаковывает и распаковывает вещи, ибо Франциск всякий раз велит ему оставаться на месте.
– В любом случае, я надеюсь, он заберет его не сразу, – говорит Ганс, – я хотел выставить портрет, с прицелом на будущие заказы. Хочу, чтобы портрет увидел король, я думаю написать его, как по-вашему, это можно устроить?
– Я ему передам, – говорит он просто. – Найду подходящее время.
Он оглядывает стол, наблюдает, как Воэн лучится от гордости, словно Юпитер на расписном потолке.
Гости встают из-за стола, лакомятся засахаренным имбирем и фруктами, Кратцер делает несколько набросков. Астроном рисует солнце и планеты, вращающиеся на своих орбитах в соответствии со схемой отца Коперника. Показывает, как мир вертится на оси; никто из гостей не спорит. Ногами вы ощущаете рывки и тяжесть, горы со стоном отрываются от подножий, океаны с шумом накатывают на берег, головокружительные вершины Альп движутся, рябь пронизывает рвущееся на свободу сердце немецких лесов. Мир уже не тот, каким был в его с Воэном юности, не тот, что при кардинале.
Гости расходятся, когда появляется Алиса в плаще. Ее сопровождает Томас Ротерхем – один из его подопечных.
– Не волнуйтесь, сэр, с сестрой Элизабет сидит Джо, а мимо Джо муха не пролетит.
Вот как? Девчонка, вечно глотавшая слезы над кривыми стежками? Маленькая неряха, любившая побарахтаться под столом с мокрой собакой и подразнить на улице лоточника?
– У вас есть время со мной поговорить? – спрашивает Алиса.
Конечно, отвечает он, берет Алису за руку, сжимает ладонь; к его удивлению, Томас Ротерхем бледнеет и выскальзывает из комнаты.
В кабинете Алиса зевает.
– Простите, но приглядывать за ней – тяжкий труд, да и время так тянется.
Заправляет под чепец выбившуюся прядь.
– Она скоро сломается. Это перед вами она храбрится, а по ночам рыдает, понимает, что мошенница. Но даже когда плачет, хочет знать, какое впечатление производит, подглядывает из-под век.
– Я хочу скорее с этим покончить, – говорит он. – Вдобавок ко всем беспокойствам, которые она причинила, нам – а трое или четверо из нас ученые богословы и правоведы – надоело выступать в этом балагане, каждый день сражаясь с какой-то соплячкой.
– Почему вы не схватили ее раньше?
– Не хотел, чтобы она прикрыла свою лавочку. Было любопытно увидеть, кто прибежит на ее свист. Леди Эксетер, епископ Фишер, монахи, два десятка безрассудных священников, имена которых я знаю, и сотни, которых пока не знаю.
– И теперь король всех казнит?
– Надеюсь, очень немногих.
– Вы склоните его к милосердию?
– Скорее, к терпению.
– А что будет с нею? Сестрой Элизабет?
– Мы предъявим ей обвинение.
– Ее посадят в темницу?
– Нет, я попрошу короля отнестись к ней снисходительно, он всегда… обычно он с уважением относится к представителям духовенства. Впрочем, Алиса, – он видит, что племянница готова утонуть в слезах, – я вижу. С тебя довольно.
– Нет-нет, мы – солдаты вашей армии.
– Эта блаженная напугала тебя, толкуя о мерзких предложениях, которыми смущал ее дьявол?
– Нет, это Томас Ротерхем, это он предложил мне… он хочет на мне жениться.
– Ах, вот оно что! – Он доволен. – А почему Томас сам не пришел?
– Боится, что вы так посмотрите на него… как вы умеете смотреть, словно взвешиваете.
Как подпиленную монету?
– Алиса, он владеет изрядным куском Бедфордшира, и под моим приглядом разорение его поместьям не грозит. Если вы любите друг друга, разве стану я возражать? Ты умная девочка, Алиса. Твои родители, – он смягчает голос, – тобою бы гордились.
Вот и открылась причина Алисиных слез. Девушке приходится просить разрешения у дяди, потому что прошедший год ее осиротил. В день, когда умерла его сестра Бет, он был в отъезде с королем. Генрих, боясь заразы, не принимал гонцов из столицы, поэтому сестру успели схоронить прежде, чем он узнал, что она слегла. Когда новость наконец доползла до них, король утешал его, похлопывал по плечу, говорил о своей сестре, красавице с золотыми, как у сказочной принцессы, локонами, бродящей ныне в райских кущах, отведенных для особ королевской крови, ибо невозможно представить ее в местах унылых и безрадостных, в запертом склепе чистилища, где только пепел и серная вонь, где кипит смола и тучи набухают ледяным дождем.
– Алиса, вытри слезы, иди к Томасу Ротерхему, прекрати его страдания. Завтра в Ламбетский дворец вместо тебя отправится Джо, раз уж она так непреклонна, как ты утверждаешь.
В дверях Алиса оборачивается.
– Я ведь увижу ее? Элизу Бартон? Мне хотелось бы увидеться с ней, прежде чем…
Прежде чем ее казнят. Алиса не наивна. Что ж, к лучшему. Посмотрите, что делает с наивными жизнь; циничные и погрязшие в грехе используют их, а выжав, втаптывают в грязь.
Он слышит, как Алиса сбегает по ступенькам. Зовет, Томас, Томас… Это имя поднимет полдома, оторвет от молитвы, выдернет из постели, я здесь, вы меня звали? Он запахивает подбитый мехом плащ и выходит посмотреть на звезды. Вокруг дома светло; в саду, где идет строительство, горят факелы, котлованы выкопаны под фундамент, рядом высятся холмы вырытой земли. Огромный деревянный каркас нового крыла заслоняет небо; ближе – новые посадки, городской сад, где Грегори однажды сорвет с дерева плоды, и Алиса, и ее сыновья. У него уже есть плодовые деревья, но он хочет посадить вишни и сливы заморских сортов и поздние груши, чтобы, на тосканский манер, оттенять их хрусткую прохладную мякоть соленой треской. В следующем году он задумал разбить сад в охотничьих угодьях в Кэнонбери, отдушину от городской суеты, летний домик среди лугов. Дом в Степни тоже расширяется, за строительством присматривает Джон Уильямсон. Удивительное дело, наступившие времена семейного благоденствия излечили его от запущенного кашля. Мне нравится Джон Уильямсон, и как только я мог, с его женой… Из-за ворот доносятся вопли и плач, Лондон никогда не затихает; сколько людей лежит в могилах, но еще больше разгуливает по улицам, пьяные драчуны падают с Лондонского моста, воры, нашедшие прибежище в церкви, выходят на промысел, саутуоркские шлюхи выкликают цену, словно мясники, продающие убоину.
Он возвращается в дом, к письменному столу. В маленьком сундучке он хранит книгу жены, ее часослов. В книгу вложены молитвы на отдельных листках – их убрала туда Лиз. Скажи имя Господа тысячу раз – и лихорадка отступит. Но ведь она не отступит! Беспощадная хворь придет и убьет тебя. Рядом с именем первого мужа она написала его имя, но имя Томаса Уильямса не зачеркнула. Даты рождения детей – и вписанные его рукой даты смерти дочерей. Он находит пустое место, где сделает запись о свадьбах детей сестры: Ричарда и Франсис Мерфин, Алисы и его воспитанника.
Возможно, я уже привык без Лиз, думает он. Казалось, эта тяжесть никогда не перестанет давить на грудь, но бремя уже не мешает жить дальше. Я снова могу жениться, разве не об этом без конца твердят все вокруг? Я уже забыл Джоанну Уильямсон: она перестала быть для меня прежней Джоанной. Ее тело больше не имеет надо мной власти; плоть, оживавшая под ненасытными пальцами, стала обычной плотью увядающей горожанки, женщины без особых примет. Он ловит себя на мысли, что давно не вспоминает об Ансельме, теперь она всего лишь женщина со шпалеры, женщина из переплетенных нитей.
Он тянется за пером, говорит себе: я привык жить без Лиз. Привык ли? Он застывает с пером в руке; прижимает страницу и вычеркивает имя ее первого мужа. Я столько лет хотел это сделать.
Поздно. Он закрывает ставни; луна зияет ввалившимися глазницами пьяницы из подворотни. Кристоф, складывая его одежду, спрашивает:
– В вашем королевстве есть оборотни?
– Все волки передохли, когда извели леса. Этот вой издают лондонцы.
* * *
Воскресенье: в розоватом свете утра они покидают Остин-Фрайарз, его люди в новых серых ливреях забирают монашку вместе с охраной из дома, где она содержалась. Удобнее было бы иметь под рукой барку королевского секретаря, думает он, чем нанимать лодку всякий раз, как надо переправиться через реку. Он уже был у мессы; Кранмер настаивает, чтобы теперь они прослушали мессу все вместе. Он смотрит на блаженную – по ее лицу ручьем текут слезы. Алиса права: она устала врать.
К девяти блаженная успевает размотать клубок, который наматывала годами. Пророчица кается так горячо и страстно, что Рич не успевает записывать. Она обращается к ним как к людям бывалым, умудренным в житейских делах:
– Вы знаете, как это бывает. Ты случайно что-то обронишь, а люди спрашивают, о чем это ты, что ты имела в виду? Ты говоришь, что у тебя было видение, и они уже не хотят слышать ничего другого.
– Трудно разочаровывать людей? – спрашивает он. Да, трудно. Трудно остановиться. Отступишься – и тебя затопчут.
Она кается, что ее видения – выдумка, она никогда не беседовала с ангелами. Не воскрешала мертвых; все это обман. Не совершала чудес. Письмо от Марии Магдалины написал отец Бокинг, а буквы позолотил монах, сейчас вспомню, как его имя. Ангелы – ее собственная выдумка, ей казалось, она их видит, но теперь она знает, что то были лишь солнечные зайчики на стене. Их голоса – и не голоса вовсе, а пение ее сестер в часовне, плач женщины, которую избивали или грабили на дороге, а то и вовсе звон посуды на кухне; вопли и стоны проклятых душ – скрежет табурета и визги брошенной собаки.
– Теперь я знаю, что эти святые не настоящие. Не такие настоящие, как вы.
Что-то внутри ее сломалось, и он гадает, что именно.
– Меня отпустят обратно в Кент?
– Посмотрим.
Сидящий с ними Хью Латимер смотрит исподлобья: к чему обманывать, давать ложные обещания? Нет-нет, постойте, я сам разберусь.
– Перед тем как ты отправишься куда бы то ни было, – мягко говорит Кранмер, – тебе придется публично признать свой обман. Публично покаяться.
– Она толпы не боится, верно?
Все эти годы она забавляла народ на большой дороге, теперь ей снова предстоит кривляться перед толпой, но в ином представлении: каяться в Лондоне перед собором Святого Павла и, возможно, в провинции. Кромвель чувствует, что ей нравится новая роль мошенницы, как нравилась и предыдущая, святой.
Он говорит Ричу, Никколо учил, что безоружный провидец всегда терпит поражение. Я упомянул об этом, Рикардо, улыбается он, потому что вы любите следовать букве.
Кранмер подается вперед и спрашивает, ваши сторонники, Эдвард Бокинг и прочие, они были вашими любовниками?
Блаженная ошеломлена: вопрос исходит от самого доброго из ее судей. Она смотрит на Кранмера, словно кто-то из них двоих сморозил глупость.
Кромвель вполголоса замечает, возможно, любовники – не совсем верное слово.
Довольно. Для Одли, Латимера, Рича он говорит:
– Я займусь теми, кто шел за ней, и теми, кто ее направлял. Она сгубит многих, если мы дадим делу ход. Фишера определенно, Маргарет Пол возможно, Гертруду и ее мужа – вне всяких сомнений. Леди Марию, королевскую дочь, весьма вероятно. Томаса Мора нет, Екатерину нет, но изрядное число францисканцев.
Суд встает, если суд – подходящее слово. Джо поднимается с места. Она вышивала, вернее, наоборот, спарывала гранаты с Екатерининой вышивки – остатков пыльного королевства Гранады на английской земле. Джо складывает работу, опускает ножницы в карман, поддергивает рукава и вдевает иголку в ткань. Затем подходит к пророчице и кладет руку ей на плечо.
– Пора прощаться.
– Уильям Хокхерст, – говорит блаженная, – вспомнила. Монах, который золотил буквы.
Ричард Рич делает пометку.
– Пожалуй, хватит на сегодня, – советует Джо.
– Вы пойдете со мной, мистрис? Куда меня поведут?
– Никто с тобой не пойдет, – отвечает Джо. – Ты еще не поняла, сестра Элиза. Ты отправляешься в Тауэр, а я – домой, обедать.
* * *
Лето 1533 года запомнилось безоблачными днями, клубничным изобилием в лондонских садах, гудением пчел и теплыми вечерами – в самый раз для прогулок среди роз под крики молодых уличных бражников. Пшеница уродилась даже на севере, деревья сгибаются под тяжестью перезрелых плодов. Словно король повелел жаре не кончаться, двор пылает яркими красками, не замечая наступления осени. Монсеньор отец королевы сияет, как солнце, а вокруг него вращается мелкая, но не менее яркая полуденная планета, его сын Джордж Рочфорд. Однако никому не перетанцевать Брэндона, когда тот скачет по залу, волоча за собой четырнадцатилетнюю жену, наследницу, некогда обрученную с его сыном, которой многоопытный Чарльз нашел лучшее применение.
Сеймуры оставили бурные семейные ссоры, их влияние растет.
– Мой брат Эдвард, – говорит Джейн Сеймур, не поднимая глаз, – на прошлой неделе улыбнулся.
– Надо же! Что его подвигло?
– Он прослышал о болезни жены. Старой жены. Той, которую отец… ну, вы знаете.
– Она умрет?
– Весьма вероятно. И тогда он возьмет новую. Но держать ее будет в своем доме в Элвтеме, теперь он и на милю не подойдет к Волчьему залу. А если отцу случится гостить у брата, ее запрут в бельевой, пока он не уедет.
Сестра Джейн Лиззи тоже при дворе, с мужем, губернатором Джерси, который приходится родственником новой королеве. Лиззи в кружевах и бархате, черты лица столь же строги и четки, сколь расплывчаты и нерезки черты ее сестры; взгляд светло-карих глаз дерзок и выразителен. Джейн шепчет ей вслед: глаза у нее словно вода, в которой мысли скользят стремительными золотыми рыбками, такими крохотными, что их не поймать ни сетью, ни багром.
Джейн Рочфорд, которой явно нечем себя занять, замечает, как Кромвель разглядывает сестер.
– У Лиззи Сеймур наверняка есть любовник, – говорит она, – невозможно поверить, что этот огонь зажег ее муж. Он был стар еще во времена шотландских войн.
Сестры похожи, замечает она, та же манера наклонять голову и поджимать губы.
– Если б не это, – ухмыляется Джейн Рочфорд, – я решила бы, что их мать не уступала своему мужу. В свое время она славилась красотой, Марджери Вентворт. Никто не знает, что там случилось, в Уилтшире.
– Даже вы? Я удивлен, леди Рочфорд. Кажется, вам ведомы все тайны.
– Вы и я, мы держим глаза открытыми. – Она опускает голову, словно адресуя слова своему телу. – Если пожелаете, я буду держать их открытыми там, куда вам нет доступа.
Господи, чего она хочет? Уж не денег ли?
– С чего вдруг? – спрашивает, холоднее, чем намеревался.
Она поднимает глаза и смотрит в упор.
– Мне нужна ваша дружба.
– Она не требует никаких условий.
– Я могла бы вам помочь. Вашу союзницу леди Кэри отослали в Хивер, к дочери. Она не нужна, раз Анна вернулась к своим обязанностям в супружеской спальне. Бедняжка Мария! – Она смеется. – Господь отмерил ей немало, но она никогда не умела этим пользоваться. Скажите, что вы станете делать, если королева больше не родит?
– Пустые страхи. Ее мать производила на свет по младенцу в год. Болейн жаловался, что она его разорит.
– Вы замечали, когда у мужчины рождается сын, он приписывает все заслуги себе, а когда дочь – во всем виновата жена? А если они не производят потомства, говорят, что жена бесплодна. Почему бы не предположить, что его семя испорчено?
– То же и в Писании. Всегда винят каменистую землю.
Каменистая земля, заросшая тернием бесплодная пустыня. После семи лет брака Джейн Рочфорд по-прежнему бездетна.
– Мой муж хочет моей смерти, – говорит она беспечно.
Он не находит слов для ответа, просто не готов к ее откровениям.
– Если я умру, – говорит она все так же беззаботно, – прошу вас как друга, распорядитесь, чтобы мое тело вскрыли. Я боюсь яда. Мой муж и его сестра часами сидят взаперти, а уж она-то разбирается в ядах. Анна хвастала, что угостит Марию завтраком, от которого та не оправится.
Он ждет.
– Я про Марию, дочь короля. Хотя я не сомневаюсь, Анна не колеблясь расправится и с собственной сестрой.
Она снова поднимает на него глаза.
– Не обманывайте свое сердце, если вы честны с самим собой, вы не откажетесь узнать то, что знаю я.
Она одинока, думает он, и у нее звериное сердце; Леонтина в клетке. Она принимает на свой счет все косые взгляды и перешептывания. Джейн Рочфорд боится, что женщины вокруг ее жалеют – больше всего на свете она ненавидит чужую жалость.
– Что вы знаете о моем сердце? – спрашивает он.
– Я знаю, кому вы его отдали.
– Тогда вам известно больше, чем мне.
– Мужчинам это свойственно. Я скажу вам, в кого вы влюблены. Почему вы не попросите ее руки? Сеймуры небогаты. Они с радостью уступят вам Джейн по сходной цене.
– Вы заблуждаетесь, я стараюсь не для себя. У меня в доме хватает юных неженатых джентльменов и воспитанников, о чьем будущем я пекусь.
– Ой-ой-ой, вот как вы запели! – дразнит она. – Скажите это кому-нибудь другому. Младенцам в колыбели. Или в палате общин, где вам не впервой врать. Но не думайте, что проведете меня.
– Для леди, предлагающей свою дружбу, у вас грубоватые манеры.
– Привыкайте, если нуждаетесь в моих сведениях. Зайдите в покои Анны, и что вы увидите? Королева молится. Королева в платье, усыпанном жемчужинами размером с горошину, шьет сорочку для нищенки.
Он с трудом удерживается от улыбки. Портрет весьма точен. Анна очаровала Кранмера. Архиепископ считает ее образцом праведной женщины.
– Так вас интересует, как обстоят дела на самом деле? Думаете, она перестала любезничать с шустрыми юнцами? Все эти воспевающие ее прелести стишки, загадки и песенки, думаете, она их не поощряет?
– Для этого у нее есть король.
– Анна не дождется от короля доброго слова, пока ее живот снова не округлится.
– Но что может этому помешать?
– Ничего. Если он займется своим делом.
– Осторожнее, – улыбается он.
– Разве обсуждать то, что творится в спальнях правителей, – страшная измена? Вся Европа судачила о Екатерине, лишили ее невинности или нет, а если да, то знает ли она об этом. – Джейн хихикает. – По ночам Гарри беспокоит нога. Он боится, что королева лягнет его в порыве страсти. – Она подносит руку к губам, но слова просачиваются между пальцами. – Однако если Анна лежит под ним тихо, он недоволен: так-то вы, мадам, заботитесь о продолжении моего рода?
– Не знаю, что ей и делать.
– Она жалуется, что он ее не удовлетворяет. А король, после семилетней борьбы, боится признать, что охладел так скоро. Он выдохся еще до того, как они покинули Кале, вот что я вам скажу.
Что ж, похоже на правду; возможно, ожидание обессилило их. Однако король продолжает осыпать королеву подарками. Да и ссорятся они по-прежнему горячо, трудно поверить, что их страсть охладела.
– Поэтому, – продолжает она, – учитывая его больную ногу и ее привычку лягаться, недостаток усердия с его стороны и желания – с ее, вероятность того, что вскорости она произведет на свет принца Уэльского, крайне мала. Раньше он менял женщин как перчатки. Если его тянет на новизну, так ли она безгрешна? К ее услугам собственный брат.
Он смотрит на нее.
– Помилуй Бог, что вы такое говорите, леди Рочфорд?
– Чтобы переманивать на ее сторону его друзей, а вы что подумали? – Она испускает хриплый смешок.
– Вы-то сами что имели в виду? Вы давно при дворе, вам не внове эти игры. Никого не заботит, что женщина принимает стихи и комплименты, даже если она замужем. Ей прекрасно известно, что тем временем ее супруг расточает любезности другим дамам.
– О да, ей это известно. А уж мне и подавно. На расстоянии в тридцать миль не осталось ни одной прелестницы, которой Рочфорд не посвятил свои вирши. Однако если вы считаете, что ухаживания прекращаются на пороге спальни, вы наивнее, чем я думала. Можете сколько угодно сходить с ума по дочери Сеймура, но незачем подражать ей в овечьей бестолковости.
Он улыбается.
– На овец клевещут. Пастухи утверждают, что овцы узнают друг друга, отзываются на имена, заводят друзей.
– А знаете, кто имеет доступ во все спальни? Этот мелкий проныра Марк, этот всеобщий посредник! Мой муж расплачивается с ним перламутровыми пуговицами, цукатами и перьями для шляпы.
– Неужто у лорда Рочфорда не хватает денег?
– А вы знаете способ увеличить их количество?
– Почему бы нет? – Что ж, думает он, по крайней мере, в одном мы совпали – в беспричинной неприязни к Марку. В доме Вулси у него были обязанности: Марк учил детей-хористов. Здесь просто живет при дворе, болтается поблизости от покоев королевы.
– По-моему, он безобиден.
– Он торчит, как бельмо на глазу. Забыл свое место. Выскочка без роду и племени, который выбился в люди, пользуясь смутными временами.
– То же самое вы можете сказать и обо мне, леди Рочфорд. Да вы и говорите.
* * *
Томас Уайетт приезжает в Остин-Фрайарз на телеге, привозит корзины лесного ореха, бушели кентских яблок.
– Дичь прибудет следом, – говорит Уайетт, спрыгивая на землю. – Я вез свежие плоды, не туши.
Волосы пропахли яблоками, одежда в пыли.
– Сейчас вы устроите мне взбучку за то, что я чуть не испортил дублет, который стоит…
– Больше, чем возчик зарабатывает за год.
Уайетт виновато опускает глаза.
– Я забыл, что вы – мой отец.
– Я вас пристыдил, теперь можно и поболтать по-свойски. – Солнце палит. Кромвель тонким ножичком срезает с яблока кожуру, и она ложится на его бумаги, как тень яблока, зеленая на белых исписанных листах. – Вы там не видели леди Кэри?
– Мария Болейн в деревне… Какие буколические радости сразу приходят на ум! Думаю, она предается любовным утехам на сеновале.
– Я интересуюсь, куда за ней посылать, – говорит он, – когда ее сестра вновь не сможет выполнять супружеские обязанности.
Уайетт садится между стопками бумаг. В руке яблоко.
– Кромвель, допустим, вы уехали из Англии на семь лет. Или, как рыцарь в сказке, семь лет проспали зачарованным сном. Вы смотрите вокруг и дивитесь, кто все эти люди?
Нынешнее лето Уайетт поклялся провести в Кенте. Читать и писать в дождливую погоду, охотиться в солнечную. Однако наступила осень, ночи удлинились, и несчастного вновь потянуло к Анне. Уайетт верит, что сердце его не обманывает, а если лукавит Анна, то трудно понять, в чем именно. Говоря с ней теперь, нельзя шутить. Смеяться. Надо признавать ее воплощением совершенства, иначе она найдет способ отомстить.
– Мой старый отец рассказывает о временах Эдуарда, говорит, теперь-то вы понимаете, почему королю не след жениться на своей подданной, на англичанке.
Беда в том, что, несмотря на все перемены, произведенные Анной при дворе, там остались люди, знавшие ее прежде, когда она только приехала из Франции и принялась обольщать Гарри Перси. Они вечно твердят о ее недостоинстве. О том, что она не человек, а змея. Или лебедь. Una candida cerva. Одна-единственная белая лань в серебристо-зеленой чаще; она трепещет и ждет возлюбленного, который из лани превратит ее обратно в богиню.
– Отправьте меня снова в Италию, – просит Уайетт. – Ее темные, жгучие, чуть раскосые глаза – они меня преследуют. По ночам она приходит в мою одинокую постель.
– Одинокую? Что-то не верится.
Уайетт смеется.
– Вы правы. В этом я себе не отказываю.
– Вы слишком много пьете. Разбавляйте воду вином.
– А ведь могло быть совсем иначе.
– Все могло быть совсем иначе.
– Вы никогда не думаете о прошлом.
– Я о нем не говорю.
Уайетт просит:
– Отправьте меня куда-нибудь.
– Отправлю. Когда королю понадобится посол.
– Правда ли, что Медичи сватают принцессу Марию?
– Не принцессу Марию. Вы хотели сказать, леди Марию. Я просил короля подумать об этом предложении. Однако они для него недостаточно знатны. Знаете, если бы Грегори выказал хоть какой-нибудь интерес к банковскому делу, я бы нашел ему невесту во Флоренции. Приятно было бы видеть в доме итальянку.
– Отправьте меня туда. Придумайте дело, в котором я был бы полезен вам или королю, а то тут я сам себе хуже чем бесполезен и всех раздражаю.
Кромвель говорит:
– Клянусь иссохшими костями Бекета! Прекратите же себя жалеть!
У Норфолка свое мнение о друзьях королевы. Выражая его, герцог весь трясется, позвякивая образками; кустистые брови лезут на лоб. Уж эти мне дамские угодники! Норрис, вот уж от кого не ждал. И сынок Генри Уайетта. Пишет стишки! Распевает песенки! Трещит, как сорока!
– Какой прок разговаривать с женщинами? – вопрошает герцог. – Кромвель, вы ведь с ними не разговариваете? О чем с ними говорить? Ведь и не придумаешь!
Я побеседую с Норфолком, решает он, как только тот вернется из Франции, посоветую предостеречь Анну. Франциск принимает папу в Марселе, и Генриха должен представлять старший из английских пэров. Гардинер уже там. Для меня каждый день праздник, говорит он Тому Уайетту, пока этих двоих тут нет.
Уайетт все о своем:
– Мне кажется, у короля новое увлечение.
На следующий день Кромвель следит за тем, как Генрих обводит взглядом придворных дам, и не замечает ничего, кроме естественного мужского интереса; только Кранмер считает, что, посмотрев на женщину дважды, ты обязан на ней жениться. Король танцует с Лиззи Сеймур, задерживает руку на ее талии. Анна наблюдает холодно, поджав губы.
На следующий день он ссужает Эдварду Сеймуру деньги на очень выгодных условиях.
* * *
Сырым осенним утром, в предрассветных сумерках, все его домочадцы отправляются в насквозь вымокший лес. Нельзя приготовить torta di funghi, грибной пирог, не собрав ингредиентов.
Ричард Рич приходит в восемь – с лицом озадаченным и обиженным.
– Меня остановили у ваших ворот, сэр, и спросили, где грибы, сегодня никто не входит сюда без грибов. – Гордость Рича уязвлена. – Вряд ли у лорда-канцлера потребовали бы грибы.
– Потребовали бы, Ричард. Однако через час вы будете есть их запеченными в сметане, а лорд-канцлер – нет. Ну что, приступим к делам?
Весь сентябрь он одного за другим арестовывал священников и монахов, близких к блаженной. Они с сэром Кошелем сидят за бумагами, проводят допросы. Клирики, угодив под замок, тут же отрекаются от Бартон, наговаривают друг на друга: я никогда в нее не верил, меня убедил отец такой-то, а сам я ни сном ни духом. Что до связей с женой Эксетера, с Екатериной, с Марией – каждый торопится доказать свою непричастность и обвинить брата во Христе. Люди из окружения Бартон постоянно виделись и переписывались к Эксетерами. Сама блаженная побывала во многих главных монастырях королевства – в Сионском аббатстве, у картезианцев в Шине, у францисканцев в Ричмонде. Он знает об этих визитах от своих людей. В каждом монастыре среди монахов есть недовольные; он выбирает из них тех, кто поумнее, и они доносят ему обо всем. Сама Екатерина с монахиней не встречалась. Да и зачем? У нее есть посредники – Фишер и Гертруда, жена лорда Эксетера.
Король говорит:
– Не могу поверить, что Генри Куртенэ мне изменил. Рыцарь ордена Подвязки, великолепный боец на турнирах, друг детства. Вулси хотел нас рассорить, но я не поддался. – Король смеется. – Брэндон, помните Гринвич, Рождество… какой это был год? Когда мы кидались снежками.
Как же тяжело вести дела с людьми, которые поминутно вспоминают древние родословные, детскую дружбу, события тех времен, когда ты еще торговал шерстью на антверпенской бирже. Суешь им под нос свидетельства, а они роняют умильную слезу: ах, как мы тогда играли в снежки!
– Послушайте, – говорит Генрих, – виновата только жена Куртенэ. Едва он обо всем узнает – захочет от нее избавиться. Она слаба и переменчива, как все женщины, не может удержаться от интриг.
– Так простите ее, – говорит Кромвель. – Даруйте ей помилование. Пусть эти люди будут вам обязаны – так они скорее избавятся от глупых чувств к Екатерине.
– Думаете, что способны покупать сердца? – спрашивает Чарльз Брэндон. По тону ясно, что ответ «да» сильно огорчил бы герцога.
Сердце такой же орган, как любой другой, его можно взвесить на весах.
– Мы предлагаем не деньги. У меня довольно свидетельств, чтобы отправить под суд всех Эксетеров, всех Куртенэ. Если мы не станем этого делать, то подарим им свободу и земли. А также возможность смыть позор со своего имени.
Генрих говорит:
– Его дед оставил горбуна и перешел на сторону моего отца.
– Если мы их простим, они сочтут, что нас можно морочить и дальше, – говорит Чарльз.
– Вряд ли, милорд. Отныне я буду пристально следить за ними.
– А Поли, лорд Монтегю, как вы предлагаете поступить с ним?
– Не давать ему оснований думать, что его простят.
– Пусть попотеет от страха? – спрашивает Чарльз. – Не очень-то мне по нраву ваше обхождение со знатью.
– Эти люди получат, что заслужили, – говорит король. – Помолчите, милорд, мне надо подумать.
Пауза. Брэндон хочет сказать: Кромвель, казните их за измену, но со всем уважением к знатности, однако не смеет произнести таких слов вслух. Внезапно лицо герцога проясняется.
– О, я вспомнил Гринвич! Снега в тот год намело по колено. До чего же мы были молоды, Гарри! Теперь такого снега не бывает.
Кромвель собирает бумаги и откланивается. Воспоминания грозят растянуться на весь вечер, а у него много дел.
– Рейф, скачи в Вест-Хорсли. Скажи жене Эксетера, что король считает всех женщин слабыми и переменчивыми, хотя, по-моему, он видел достаточно свидетельств обратного. Пусть она сядет и напишет, что ума у нее не больше, чем у блохи. Что она невероятно легковерна даже для женщины. Пусть пресмыкается и лебезит. Посоветуй ей, какие выражения подобрать, ты сумеешь. Чем униженнее будет письмо, тем лучше.
Самоуничижение витает в воздухе. Из Кале сообщают, что Франциск упал перед папой ниц и облобызал его туфлю. Генрих разражается непристойной бранью и рвет донесение в клочья.
Кромвель собирает обрывки с пола, складывает их на столе и читает.
– А Франциск, как ни странно, сдержал данное вам обещание, – говорит он королю. – Убедил папу отложить буллу об отлучении. Англия получила передышку.
– Хоть бы папа Климент поскорее сдох, – вздыхает Генрих. – Видит Бог, он ведет беспутную жизнь, да и болеет постоянно, давно бы уже умер. Иногда, – продолжает король, – я молюсь о переходе Екатерины в вечную жизнь. Это дурно?
– Щелкните пальцами, ваше величество, и сотня монахов сбежится объяснить вам, что дурно, а что нет.
– Я предпочел бы услышать от вас. – Гнетущая, нервная тишина. – Если Климент умрет, кто станет следующим негодяем на этом месте?
– Я бы поставил на Александра Фарнезе.
– Правда? – Генрих выпрямляется в кресле. – Кто-то заключает пари?
– Против Фарнезе ставят только самые отчаянные. За эти годы он так прикормил римскую толпу, что, когда придет время, она задаст кардиналам страху.
– Напомните мне, сколько у него детей.
– Я знаю о четырех.
Король разглядывает шпалеру на ближайшей стене – белоплечая женщина идет босиком по ковру из весенних цветов.
– У меня скоро может быть еще ребенок.
– Королева с вами говорила?
– Пока нет.
Однако Кромвель, как и все, видел румянец на щеках Анны, гладкость ее лица, слышал повелительные нотки в голосе, когда она оказывала благоволение и раздавала награды приближенным. В последнюю неделю благоволения больше, чем недовольства; супруга Стивена Воэна, камеристка, говорит, что у королевы не было в срок обычного женского. Король говорит: «У нее не было в срок…» – и осекается, покраснев, как школьник. Идет через всю комнату, раскрывает объятия и стискивает его, сияя, как звезда; массивные руки в сверкающих перстнях мнут черный бархат.
– На сей раз наверняка. Англия наша!
Боевой клич из самого сердца, как будто Генрих стоит на поле битвы средь окровавленных знамен, у ног лежат поверженные враги, а корона Англии, скатившаяся с головы узурпатора, валяется в терновом кусте.
Кромвель с улыбкой высвобождается из королевских объятий, расправляет записку, которую смял, когда король сдавил его медвежьей хваткой, – разве ж это объятия, когда мужчины мутузят друг друга кулачищами, словно хотят повалить?
– Томас, вас обнимать – все равно что причал. Из чего вы сделаны? – Король берет записку, охает. – И это все мы должны разобрать за сегодняшнее утро? Весь список?
– Тут всего-то пятьдесят пунктов. Управимся быстро.
До конца дня он не перестает улыбаться. Кому есть дело до Климента и его булл? С тем же успехом папа мог бы встать на Чипе, где народ забросает его грязью. Или под рождественскими гирляндами – которые мы в бесснежные зимы посыпаем мукой – и распевать: «Хей нонно-ной, фа-ля-ля, в роще зелено-о-ой».
* * *
Холодным днем в конце ноября блаженная и шестеро главных ее сторонников приносят покаяние у креста перед собором Святого Павла. Они стоят в кандалах, босые, на пронизывающем ветру. Толпа большая и шумная, проповедь увлекательная: толпе рассказывают, чтó блаженная вытворяла по ночам, пока ее сестры спали, и какими сказками про бесов запугивала легковерных. Зачитывают признание Бартон, в конце которого она просит лондонцев молиться о ней и взывает к королевскому милосердию.
Никто бы не узнал в Бартон ту цветущую девицу, которую они видели в Ламбете. Она исхудала и постарела на десять лет. Ее не мучили – он бы не позволил пытать женщину, да и вообще признаний ни из кого выбивать не пришлось. Скорее наоборот – стоило большого труда остановить арестованных, дабы те своими измышлениями не втянули в эту историю пол-Англии, запутав и осложнив дело. Священника, который постоянно лгал, Кромвель просто запер в одной камере с доносчиком, человеком, задержанным за убийство. Отец Рич тут же принялся спасать его душу, пересказывать пророчества блаженной и для вящего впечатления сыпать именами своих высокопоставленных знакомых. Жаль их всех, на самом деле. Однако надо было показать лжепровидицу народу; теперь он повезет ее в Кентербери, чтобы сестра Элизабет покаялась у себя на родине. Надо ослабить влияние людей, которые запугивают нас наступлением последних времен, моровыми поветриями и проклятиями. Надо прогнать посеянный ими страх.
Томас Мор здесь, протискивается к нему через толпу горожан. Проповедник как раз покидает кафедру, арестантов уводят с помоста. Мор трет замерзшие руки, дует на них.
– Преступление Бартон в том, что ее использовали.
Он думает, почему Алиса отпустила вас без перчаток?
– При всех свидетельствах, которые у меня есть, – говорит Кромвель, – я все равно не пойму, как она проделала путь от болот до публичного эшафота у собора Святого Павла. Ибо совершенно точно она нисколько на этом не нажилась.
– Как вы сформулируете обвинения? – спрашивает Мор с бесстрастным любопытством, как юрист юриста.
– Общее право не занимается женщинами, которые утверждают, будто могут летать или воскрешать мертвых. Я проведу через парламент акт о государственной измене. Смертная казнь для главных участников. Для сообщников – пожизненное тюремное заключение, конфискация имущества, штрафы. Король, думаю, будет умерен. Даже милостив. Для меня важнее не наказать этих людей, а расстроить их планы. Мне не нужен суд с десятками обвиняемых и сотнями свидетелей, который растянется на годы.
Мор хочет что-то сказать, но мнется.
– Бросьте, – говорит Кромвель, – вы в бытность лордом-канцлером сделали бы то же самое.
– Возможно. По крайней мере, я чист. – Пауза. Мор говорит: – Томас. Во имя Христа, вы знаете, что это так.
– По крайней мере, пока так считает король. Надо постараться, чтобы королевская память не ослабела. Возможно, вам стоит написать ему письмо, осведомиться о здоровье принцессы Елизаветы.
– Это я могу сделать.
– Ясно дав понять, что вы признаете ее права и титулы.
– Никаких затруднений. Брак заключен и должен быть признан.
– Не сможете заставить себя вознести хвалы супруге короля?
– Зачем королю нужно, чтобы кто-то другой хвалил его жену?
– Допустим, вы напишете открытое письмо. Скажете, что наконец прозрели и теперь признаете естественное верховенство короля над церковью. – Он смотрит на арестантов – их сажают на телеги. – Сейчас повезут в Тауэр. – Пауза. – Вам не стоит мерзнуть. Идемте ко мне, отобедаем.
– Нет, – качает головой Мор, – лучше уж я позволю ветру трепать меня на реке и вернусь домой голодным. Если бы вы вложили в мои уста только пищу – но вы же вложите в них еще и слова.
Он смотрит, как Мор исчезает в толпе расходящихся по домам олдерменов, и думает: Мор не откажется от своей позиции. Не позволят гордость и боязнь упасть в глазах европейских ученых. Нужно придумать для него какой-нибудь выход, не связанный с унижением. Небо расчистилось и сияет безупречной лазурью. Лондонские сады пестрят ягодами. Впереди суровая зима, однако он ощущает в себе силу пробиться, как росток пробивается из мертвого древесного ствола. Слово Божье распространяется, все больше людей видят новую истину. Подобно Хелен Барр, они знали про Ноя и потоп, но не слышали про апостола Павла. Могли перечислить скорби Пресвятой Богородицы и затвердили, что грешники попадут в ад. Однако им оставались неведомы многие чудеса и речения Христа, слова и деяния апостолов, простых людей, которые, подобно лондонской бедноте, занимались немудреным ремеслом, не требующим слов. Евангельская истина куда больше, чем им представлялось. Он говорит своему племяннику Ричарду, нельзя рассказать часть и на этом остановиться или выбрать отрывки по своему усмотрению. Люди видели свою религию нарисованной на стенах церквей или вырезанной из камня, а теперь Божье перо очинено, и Он готов начертать Свои слова в книге их сердец.
Однако на тех же лондонских улицах Шапюи усмотрел недовольство и убежден, что город готов открыть свои ворота императору. Кромвель не видел разграбление Рима, но оно иногда ему снится: черные внутренности на древних мостовых, умирающие в фонтанах, колокольный трезвон в болотном тумане, отблески факелов на стенах – предвестье поджогов. Рим пал, и все вместе с ним; не захватчики, а папа Юлий разрушил древнюю базилику Святого Петра, простоявшую тысячу двести лет на том самом месте, где император Константин собственными руками проложил первую канаву, двенадцать мер земли, по одной в память каждого из апостолов; на том самом месте, где псы рвали христиан, зашитых в шкуры диких зверей. На двадцать пять футов приказал углубиться Юлий, чтобы заложить основание своего нового собора, сквозь двенадцать столетий рыбьих костей и пепла; землекопы разбивали кирками черепа святых. Там, где приняли смерть святые, теперь стоят призрачно-белые глыбы мрамора: дожидаются Микеланджело.
Священник несет гостию, без сомнения, какому-то умирающему лондонцу; прохожие снимают шапки и встают на колени, но из окна в верхнем этаже высовывается мальчишка и кричит: «Покажи нам твоего воскресшего Христа! Покажи нам твоего чертика из табакерки!» Кромвель поднимает голову и до того, как окно захлопывается, успевает различить ярость на мальчишеском лице.
Он говорит Кранмеру, людям нужна хорошая власть, такая, которой не стыдно подчиняться. Столетиями Рим заставлял их верить в то, во что могут верить лишь дети. Уж конечно, они призна́ют, что естественнее подчиняться английскому королю, действующему согласно воле Бога и парламента.
Через два дня после встречи с продрогшим Мором Кромвель отправляет леди Эксетер королевское прощение. Оно сопровождается едкими словами короля, адресованными ее мужу. День святой Екатерины; в память о той, кому угрожали мученичеством на колесе, мы все идем по кругу к нашему предназначению. По крайней мере, в теории. На деле он никогда не видел, как кто-нибудь старше двенадцати лет ходил в этот день кругами.
Нерастраченная мощь отдается в костях, как дрожь сжатого в руке топорища. Можешь рубануть, а можешь удержаться, и тогда по-прежнему ощущаешь в себе отголосок несделанного.
* * *
На следующий день, в Хэмптон-корте, сын короля герцог Ричмондский женится на дочери Норфолка Мэри. Анна устроила этот брак, чтобы еще больше возвысить Говардов, а также чтобы Генрих не женил своего бастарда на какой-нибудь заморской принцессе. Она убедила короля отказаться от богатого приданого, которого тот вправе был ожидать, и теперь, празднуя свой успех, присоединяется к танцам: узкое лицо сияет, в волосы вплетены алмазные подвески. Генрих не может оторвать от нее глаз, и он, Кромвель, тоже.
Остальные взгляды привлекает к себе Ричмонд, который резвится, как жеребенок: крутится, подпрыгивает, скачет, выступает чинно, демонстрируя богатство свадебного наряда. Гляньте на него, говорят пожилые дамы, и увидите, каким был в юности Генрих: тот же румянец, та же нежная, как у девушки, кожа.
– Мастер Кромвель, – настаивает Ричмонд, – скажите моему отцу королю, что я хочу жить с женой. Он велит мне возвращаться к себе, а Мэри оставляет при королеве.
– Король заботится о вашем здоровье, милорд.
– Мне почти пятнадцать.
– До вашего дня рождения еще полгода.
Блаженная улыбка на лице юноши сменяется каменным выражением.
– Полгода ничего не значат. В пятнадцать лет мужчина уже все может.
– Да уж, – замечает стоящая рядом леди Рочфорд. – Король твой отец представил в суде свидетелей, которые сообщили, что его брат в пятнадцать очень даже мог, и не один раз за ночь.
– Кроме того, следует подумать и о здоровье вашей супруги.
– Жена Брэндона моложе моей, а он с нею спит.
– Всякий раз, как ее видит, – добавляет леди Рочфорд. – Я сужу по ее несчастному лицу.
Ричмонд готовится к долгому спору, возводит вокруг себя земляные валы прецедентов.
– А разве моя прабабка, леди Маргарита Бофорт, не родила в тринадцать лет принца, который стал Генрихом Тюдором?
Босворт, изорванные штандарты, кровавое поле; запятнанная родильная простыня. Никого бы из нас не было, думает Кромвель, если бы не это потаенное: отдайся мне, милая.
– Насколько я знаю, это не улучшило ни ее здоровье, ни ее нрав. И детей у нее больше не было. – Внезапно он чувствует, что не в силах продолжать спор, и говорит устало, не допускающим возражений тоном: – Проявите благоразумие, милорд. Попробовав первый раз, вы в следующие года три будете хотеть только этого. Так всегда бывает. А у вашего отца на вас другие планы. Возможно, он отправит вас правителем в Дублин.
Джейн Рочфорд говорит:
– Не печалься, мой ягненочек. Все поправимо. Мужчина и женщина всегда могут сойтись, было бы желание с ее стороны.
– Позволите сказать вам по-дружески, леди Рочфорд? Вмешиваясь в это дело, вы рискуете навлечь неудовольствие короля.
– Пустяки, – беспечно отвечает она, – красивой женщине Генрих все простит. А желание молодых вполне естественно.
Мальчик говорит:
– Почему я должен жить как монах?
– Как монах? Да они блудливее козлов! Спросите мастера Кромвеля.
– Я подозреваю, – говорит Ричмонд, – что нашего соединения не желает королева. Она не хочет, чтобы внук у короля появился раньше сына.
– Ты разве не знаешь? – Джейн Рочфорд поворачивается к юноше. – Не слышал, что Ла Ана enceinte? [90]
Так называет Анну Шапюи. На лице мальчика неприкрытое отчаяние. Джейн говорит:
– Боюсь, милый мой, к лету ты утратишь свое положение. Как только у короля родится законный сын, тебе позволят сношаться, сколько душе угодно. Ты никогда не будешь править, а твои дети не станут наследниками.
Нечасто увидишь, как надежды королевского сына гасят, словно свечу, так же быстро и тем же умелым движением, отточенным многолетней привычкой. Джейн даже пальцев не облизнула.
Ричмонд говорит убитым голосом:
– Может снова родиться девочка.
– Надеяться на это – почти измена, – замечает леди Рочфорд. – А даже если и так, она родит третьего ребенка и четвертого. Я думала, она больше не зачнет, но я ошиблась, мастер Кромвель. Она доказала свою плодовитость.
* * *
Кранмер в Кентербери, идет босиком по песчаной дорожке, чтобы торжественно взойти на свою кафедру. Сразу после церемонии интронизированный примас наводит порядок в аббатстве Христа, члены которого горячо поддержали лжепророчицу. Долгое это дело – говорить с монахами, разобраться с каждым по отдельности. Роуланд Ли приезжает, чтобы его ускорить. Грегори с Роуландом, а Кромвель сидит в Лондоне, читает письмо от сына, не длиннее и не содержательнее школьных: «На сем, за недостатком времени, заканчиваю…»
Он пишет Кранмеру, будьте милосердны к здешним монахам, они всего лишь подпали под дурное влияние. Пощадите того, кто золотил письмо от Магдалины. Пусть сделают королю денежный подарок, трехсот фунтов будет довольно. Вычистите аббатство Христа и всю епархию; Уорхем был архиепископом тридцать лет и везде насадил родственников, его незаконный сын – архидьякон, пройдитесь по ним новой метлой. Выпишите людей из ваших родных краев, унылых клириков, рожденных под трезвыми небесами.
Что-то такое у него под ногой, не хочется думать, что. Он отодвигает стул: это полуобглоданная мышка, подарок от Марлинспайка. Он нагибается за ней и вспоминает сэра Генри Уайетта в темнице. Пышно разодетого Вулси в Кардинальском колледже. Бросает мышку в огонь. Трупик шипит и съеживается, кости вспыхивают с негромким глухим хлопком. Он берет перо и пишет Кранмеру: вышвырните из епархии оксфордцев, замените их знакомыми нам кембриджцами.
Пишет сыну: приезжай домой, проведем вместе Новый год.
* * *
Декабрь. Угловатая, как льдышка, в голубых отсветах заснеженного двора за открытой дверью, Маргарет Пол выглядит так, будто сошла с церковного витража; платье поблескивает осколками стекла, хотя на самом деле это алмазы. Он вынудил ее, графиню, явиться к нему домой, и теперь она с плантагенетовским высокомерием смотрит на него из-под тяжелых век. Короткое приветствие обдает его холодом. «Кромвель». Больше ничего.
Маргарет Пол переходит к делу:
– Принцесса Мария. Почему она должна покинуть эссекское поместье?
– Оно нужно милорду Рочфорду. Там большие охотничьи угодья. Мария присоединится к свите своей августейшей сестры в Хэтфилде. Собственные фрейлины ей там не понадобятся.
– Я готова оставаться при ней за свой счет. Вы не можете мне запретить.
А вот и могу.
– Я всего лишь исполняю волю короля, и вы, полагаю, не меньше меня желаете ей следовать.
– Это воля его любовницы. Мы с принцессой не верим, что такова воля самого короля.
– Постарайтесь поверить, мадам.
Леди Маргарет смотрит на него сверху вниз, с высоты своего пьедестала: она дочь Кларенса, племянница старого короля Эдуарда. В ее времена люди его звания, говоря с такими, как она, преклоняли колени.
– Я была в свите Екатерины со дня их свадьбы. Принцессе я вторая мать.
– Кровь Христова, мадам, вы считаете, ей нужна вторая мать? Ее и одна-то в гроб вгонит.
Они смотрят друг на друга через пропасть.
– Леди Маргарет, если позволите дать вам совет… лояльность вашей семьи под сомнением.
– Так утверждаете вы. За это вы и разлучаете меня с Марией – в наказание. Будь у вас свидетельства, вы отправили бы меня в Тауэр вместе с Элизабет Бартон.
– Это противоречило бы желанию короля, который очень вас чтит, мадам. Вашу родословную, ваш преклонный возраст.
– У него нет свидетельств.
– В июне прошлого года, сразу после коронации королевы, ваш сын лорд Монтегю и ваш Джеффри Пол обедали с леди Марией. Всего через две недели Монтегю обедал с ней снова. И что же они обсуждали?
– Это вопрос?
– Нет, – с улыбкой отвечает он. – Мальчик, который подавал спаржу, у меня на жалованье. И мальчик, который резал абрикосы, тоже. Они говорили об императоре, о том, как убедить его вторгнуться в Англию. Как видите, леди Маргарет, ваши близкие многим обязаны моему долготерпению. Надеюсь, в будущем они отплатят королю верностью.
Он не говорит: я хочу использовать ваших сыновей против их неуемного братца в Генуе. Не говорит: ваш сын Джеффри тоже у меня на жалованье. Джеффри Пол подвержен страстям и переменчив, неизвестно, чего от него ждать. В этом году Кромвель заплатил ему сорок фунтов, рассчитывая на его верность Кромвелю.
Графиня кривит губы.
– Принцесса не покинет свой дом безропотно.
– Милорд Норфолк намерен съездить в Болье и побеседовать с ней. Разумеется, она может выказать герцогу свое несогласие.
Он посоветовал Генриху не ущемлять Марию ни в чем, не лишать нынешнего статуса. Не давать ее кузену императору повода к войне.
Генрих вспылил.
– Вы сами пойдете к королеве и скажете, что Марию надо оставить принцессой? Потому что, мастер Кромвель, я не пойду. А если королева придет в ярость и у нее от волнения случится выкидыш, виноваты будете вы. И не ждите от меня милосердия!
Выйдя от короля, он прислоняется к стене, закатывает глаза и говорит Рейфу:
– Силы небесные, немудрено, что кардинал состарился до срока. Теперь король считает, что она может выкинуть от злости. На прошлой неделе я был его соратником, на этой он угрожает мне расправой.
Рейф говорит:
– Хорошо, что вы не такой, как кардинал.
И впрямь: кардинал ждал от своего государя благодарности и обижался, когда ее не получал. При всех своих дарованиях Вулси оставался пленником чувств, они-то и подтачивали его силы. Он, Кромвель, больше не подвластен переменам настроений, поэтому почти никогда не устает. Препятствия можно устранить, недовольство – утишить, узлы – распутать. Сейчас, на исходе 1533 года, его дух тверд, воля крепка, оборона несокрушима. Придворные видят, что он в силах направлять события. Он способен рассеять чужие страхи, дать людям ощущение устойчивости в этом зыбком мире: веру в этот народ, в эту династию, в этот жалкий дождливый остров на краю света.
Под конец дня он для отдыха просматривает реестр Екатерининых земель и решает, что можно перераспределить. Сэр Николас Кэрью, не любящий его и не любящий Анну, неожиданно для себя получает новые поместья, в том числе два по соседству со своими суррейскими владениями, и тут же просит встречи, чтобы выразить благодарность. С такими просьбами теперь обращаются к Ричарду, который следит за расписанием Кромвеля, и тот отвечает: «Только через послепослезавтра». Как говаривал кардинал, хочешь, чтобы люди тебя уважали, заставь их ждать.
Кэрью входит с тщательно подготовленным лицом. Холодный, самодовольный, царедворец до мозга костей, уголки губ чуточку приподняты. Итог – девичья усмешка, несообразная с пышной бородой.
– О, я убежден, что подарок вполне заслужен, – отмахивается Кромвель от благодарностей. – Король знает вас с детства, а вознаграждать старых друзей для его величества – всегда радость. Ваша супруга, насколько я знаю, близка к леди Марии? Я не ошибся? Тогда пусть, – продолжает он мягко, – даст ей добрый совет: повиноваться королю. Его величество в последнее время раздражителен, и я не могу отвечать за последствия непокорства.
Второзаконие учит нас, что дары ослепляют глаза мудрых. Кэрью, по убеждению Кромвеля, не так уж мудр, но принцип все равно действует: королевский друг если не ослеплен, то по меньшей мере ошеломлен такой щедростью.
– Считайте это ранним рождественским подарком, – говорит Кромвель, придвигая Кэрью бумаги.
В Остин-Фрайарз расчищают кладовые и строят надежные хранилища. Праздновать будут в Степни. Ангельские крылья перевозят туда – он хочет сохранить их до времени, когда в доме вновь будет ребенок подходящего возраста. Он смотрит, как их выносят, трепещущие под саваном тонкого полотна, как грузят на телегу рождественскую звезду.
– И как же с ней управляться, с этой жуткой машиной? – спрашивает Кристоф.
Кромвель стягивает с одного из лучей полотняный чехол, показывает Кристофу позолоту.
– Матерь Божия! – изумляется мальчик. – Это звезда, которая ведет в Вифлеем! А я думал – орудие пытки.
Норфолк едет в Болье сказать Марии, что та должна перебраться в Хэтфилд и служить маленькой принцессе под началом королевиной тетки, леди Анны Шелтон. Последующий разговор герцог излагает в скорбном тоне.
– Королевиной тетки? – переспрашивает Мария. – Королева только одна, и это моя мать.
– Леди Мария… – начинает Норфолк. От этих слов бывшая принцесса разражается слезами, убегает к себе в комнату и запирается на щеколду.
Суффолк едет в Бакден склонять Екатерину к новому переезду. Она слышала, будто ее хотят поселить в еще более гиблом месте, и говорит, что сырость ее убьет. Поэтому она тоже захлопывает дверь, задвигает щеколды и на трех языках велит Суффолку уходить. Я никуда не поеду, говорит Екатерина, разве что вы взломаете дверь, свяжете меня и увезете силой. На такое Чарльз пока не готов.
Брэндон пишет в Лондон, просит указаний. В каждой строчке сквозит жалость к себе: неужто мне торчать на болотах в праздники, когда дома меня ждет четырнадцатилетняя жена? Письмо зачитывают в совете, и он, Кромвель, хохочет. Безудержное веселье увлекает его в новый год.
По дорогам королевства бродит молодая женщина, рассказывает, что она – принцесса Мария и король выгнал ее из дома. Самозванку видели чуть ли не по всей стране – на севере, в Йорке, и на востоке, в Линкольне. Простые люди кормят ее, принимают на ночлег, дают в дорогу денег. Он велел задержать эту женщину, но пока она неуловима. Непонятно, что с ней делать после ареста. Взвалить на себя бремя пророчества и плестись по зимним дорогам без всякой защиты – уже суровое наказание. Он воображает ее, крошечную бурую фигурку, бредущую к горизонту по размокшим пустым полям.
