49

Значит, этим все и закончится.

Свет в холле был, похоже, мрачнее, чем обычно, голоса в коридорах приглушеннее, краски обстановки – серее. Люди, еще вчера считавшие его властелином мира, сегодня избегали его, смотрели как на приговоренного к смерти.

Адвокаты, окружившие тяжелый стол, словно свора злых собак, застыли, когда Джон Фонтанелли вошел в комнату заседаний юридического отдела. Под мышками у них проступили пятна пота, перед ними лежали горы бумаги, и некоторые из них выглядели так, словно всю ночь боролись с жаждой крови. В воздухе пахло бойней.

– Ну что? – спросил Джон, присаживаясь.

– До сих пор совершенно неясно, – пролаял глава адвокатской фирмы, весьма коренастый мужчина с покрытой сеточкой сосудов кожей и толстыми пальцами, – в какой стране нужно платить налог. В Италии? В США? На каком правовом основании можно требовать позднейшей выплаты?

– Какую правовую систему вообще нужно применять, когда дело дойдет до судебного заседания? – тявкнул приземистый адвокат с подрагивающим адамовым яблоком.

– Как насчет договора, который вы заключили с итальянским правительством? – взвизгнула казавшаяся едва не умирающей от голода блондинка, размахивая шариковой ручкой, словно рапирой.

– Но мистер Фонтанелли его не выполнил, – набросился на нее толстяк с покрытой пустулами кожей. – К этому мы апеллировать не можем.

Джон Фонтанелли поднял руку и подождал, пока все хоть немного не успокоились. Они смотрели на него с дрожащими губами, почесываясь, они хотели, чтобы их выпустили из клетки, чтобы они получили разрешение наброситься на врага, но они смотрели на него и ждали.

– Сколько? – спросил он.

– Пятьсот миллиардов долларов, – тявкнул один.

– Самое малое, – другой.

– Если не будут выдвинуты другие требования.

– Достаточно кому-нибудь вспомнить о том, что Вакки не платили налоги.

– Но почему мы должны нести за это ответственность? – взвыл кто-то и стукнул кулаком по одному из переплетенных в кожу фолиантов, лежащих на столе.

Джон снова поднял руку, приглушая голоса.

– Я заплачу, – сказал он.

У всех присутствующих отвисли челюсти. Глаза вывалились из орбит, словно все они были связаны под столом скрытой системой нагнетаемого воздуха.

– А что мне еще остается? – добавил он.

Они переглянулись в поисках того, кто знает, что еще остается, но не увидели ничего, лишь раздались неопределенные звуки, похожие на стоны.

Джон сам удивился, когда провел в размышлениях целую бессонную ночь. Человек, опирающийся на согласие большинства населения земного шара, – это была потрясающая идея, когда она возникла в его голове, когда ее обсудили и отточили. О том, что она коснется их самих, более того, должна коснуться, неизбежно, неотвратимо, – об этом они не задумывались ни на секунду. Они уже так привыкли не придерживаться законов отдельных государств, так наловчились стравливать страны к собственной выгоде, по своему усмотрению, что сама мысль о том, что всемирный спикер выдвинет требование, оказалась шоком.

Он слышал слова Манделы по телевизору. Их повторяли на всех каналах, все телекомпании, ликуя, подхватили это утверждение, принялись обсуждать и комментировать его. В первый миг Джон испытал что-то вроде насмешливого презрения. О чем бы ни говорили, какие бы решения ни принимали эти политики, они ни разу не коснулись его по-настоящему, он был выше этого. За годы, проведенные с Маккейном, он привык так мыслить, понял Джон позднее, и он добавил к этому кое-что свое. Презрительно усмехнуться, а потом подумать, как можно их обойти, этих шавок и брехливых собак, – такой у него выработался рефлекс, и его мысли текли по этой колее словно сами собой.

И остановились почти болезненно. Куда он собирается сбежать от всемирного спикера? Кого на него натравит? Нет такой силы. И забрать у него деньги – это было дело, в котором все нации мира с огромной охотой пойдут за всемирным спикером.

У него не было шансов.

– Я заплачу, – повторил Джон. – Это означает, что мне придется продать большую часть концерна. Я хочу попросить вас направить свои усилия на то, чтобы подготовить этот процесс. Я уже поручил аналитическому отделу разработать соответствующие проекты. До выборов еще есть несколько месяцев; времени должно хватить для того, чтобы не оказаться под давлением и установить оптимальные цены.

Похоже, кто-то хотел возразить, открыл рот и тут же закрыл его снова, не сказав ни слова, и просто кивнул, как и все остальные.

– И, э… мне очень жаль, что вчера пришлось заставить вас столько работать, – закончил Джон и встал. – Это было необдуманно. Прошу вас меня простить.

Они снова кивнули. И кивали, пока он не скрылся за дверью.

Навстречу ему шел Пол – он искал Джона, проводил его к лифту.

– Хорошенький подарочек, да? – произнес он.

Было приятно идти по коридору, разговаривать, слышать эхо шагов.

– Почему? – спросил Джон. Вдруг у него стало легко на душе, почти весело. – Я ведь этого хотел, верно?

– Чтобы Мандела отнял у тебя все деньги?

– Миллион-другой, думаю, он мне оставит. А с остальными деньгами я все равно не знал бы, что делать. Пусть сам думает, кто их получит.

– Ну, не знаю… – покачал головой Пол. – Почему-то это кажется мне неблагодарностью.

Джон резко остановился.

– Мы всегда хотим именно этого, правда? Справедливости для всех, особых привилегий для себя. – Он рассмеялся. – Пол, ты что, не понимаешь, что происходит? Не видишь? Оно работает! План работает!

Звонок раздался, когда Джон сидел в автомобиле, везущем его домой. В дом, который уже скоро перестанет принадлежать ему, подумал он, вынимая телефон из кармана.

– Да?

– Это я, – раздался голос, которого он не слышал уже целую вечность. – Марвин.

– Марвин? – вырвалось у Джона. – Это же… – Более чем неожиданно. – Как ты там? Откуда звонишь?

Голос звучал тихо, издалека и доходил с едва различимым запаздыванием, как в трансатлантических переговорах.

– Без разницы, где я, чувак. Я звоню не затем, чтобы поболтать о старых добрых временах. Я звоню из-за тебя. Ты собираешься разворошить кучу дерьма. Ты смываешь всех нас в унитаз и думаешь, что делаешь доброе дело. Поэтому я и звоню, чувак.

– Что? – заморгал Джон. За окном пролетали фонари, словно ожерелье из перламутровых лун на фоне черного бархата.

– Джон, я знаю, ты стал большой шишкой, и все слушаются твоих команд, но хоть раз в жизни, прошу тебя, раз в жизни выслушай меня. До конца. Потому что в данном случае это чертовски, дьявольски важно, уяснил? – Глубокий вздох. – Я был далеко. В клинике. То, что значится в этой истории мелким шрифтом, а также милые анекдоты я расскажу тебе как-нибудь в другой раз, важно то, что там я познакомился с одним типом, который в курсе. Который абсолютно – ты понимаешь? – все знает за кулисами. Потому что он был занят в спектакле, который там ставят, и вышел из игры. И они за ним охотятся, кстати. Пока ясно?

– Хм… – нахмурившись, произнес Джон. – Ясно.

– Первый молот – это твои деньги. Твой триллион долларов. Проценты, сложные проценты и пятьсот лет, вся эта история. Состояние Фонтанелли, известное по фильмам, радио и телепередачам. Ах, ты, кстати, сидишь?

Джон машинально удостоверился в этом, положив руку на невероятно мягкую замшу заднего сидения.

– Да.

– Хорошо. Состояния Фонтанелли на самом деле вообще не существует.

Каким-то необъяснимым образом голос Марвина звучал иначе, чем обычно. Не под кайфом, не пьяный, но и не так, как запомнилось Джону.

– Марвин, я как раз еду в бронированном «мерседесе», который стоит один миллион долларов, и мне так кажется, что я за него заплатил. И не из тех денег, которые я зарабатывал, развозя пиццу, это я по чистой случайности запомнил совершенно точно.

Похоже, Марвин был не расположен шутить.

– Да, чувак, ясное дело – они дали тебе кучу денег. Это понятно. Суть не в этом. Суть в том, что они не оттуда взялись, откуда ты думаешь. В старой Флоренции хоть и был Джакомо Фонтанелли, купец и, наверное, даже твой предок, но он не оставил денег. Нуль. Nada. Niente.

– О! – произнес Джон. Откуда Марвин мог узнать о том, что выяснила Урсула? Кто еще мог знать об этом? – И что?

– Когда-то, – рассказывал Марвин, – в середине восьмидесятых годов существовал тайный проект под названием «Фонд миллениума». Что-то вроде инвестиционного фонда, но доступный только для типов с очень толстыми кошельками. Банкиры, промышленники и прочие складывали деньги, пока не насобирали триллион долларов. Это были те деньги, которые ты получил. Вся остальная ерунда, пророчество и так далее – все это обман. Завещание, вообще все документы – это подделки. Ты ввязался в разыгрываемое как по нотам дело, где каждый знает, в чем фишка, кроме тебя. И общественности. Все остальные посвящены. Маккейн. Семья Вакки. Микеланджело Вакки никогда не существовал, чувак. Ты хоть раз заглядывал в учебник истории последних пяти сотен лет? Ни один человек не может быть настолько гениален, чтобы аккуратно пронести такое состояние сквозь весь этот хаос, я тебе отвечаю. Совершенно исключено. Ты поверил в брехню, говорю тебе. Ты был марионеткой с самого начала. А теперь, Джон, – добавил он, – настал платежный день. Теперь они придут за прибылью. Потому что инвестиционный фонд не хочет просто отдавать – в какой-то момент они пожелают получить свое обратно. Причем больше.

– Платежный день? – обеспокоенно повторил Джон. Почему-то от того, что рассказывал Марвин, у него мурашки бежали по коже. Или дело было в звучании его голоса, в том, как он это рассказывал? – О чем ты говоришь, Марвин? Даже если допустить, что это правда, какая кому-то выгода от того, что произошло?

– Дело же вообще не в этом, shit. Дело не в том, что было. Дело в том, что будет. Ну что, въезжаешь?

Джону вдруг захотелось опустить стекло и просто вышвырнуть телефон в ночь.

– Нет. Мне жаль.

– Всемирное правительство, чувак. Ты собираешься установить всемирное правительство. А именно этого они и хотят. Все остальное: самый младший потомок мужского пола, наследство, пророчество – все это кино. Голливуд. Выдумано, приврано, чтобы получилось шоу. Чтобы произвести впечатление на людей. Чего они хотят, так это того, чтобы возникло всемирное правительство, а ты – как наживка, чтобы заставить людей принять это с воодушевлением. Потому что люди верят в тебя. Ты наследник, ты исполнишь пророчество, ты вернешь всем нам будущее, аминь. Shit, чувак. Фиг там. Всемирное правительство – это означает, что у них просто появится еще одно место, которым они будут манипулировать, подкупать, управлять из-за кулис. Для них все станет проще. Они получат окончательный контроль над нами. Нанесут нам штрих-коды на кожу, а мы будем радоваться, что можно не носить с собой кредитку. Они отговорят нас от того, чтобы заводить детей, и станут выращивать будущих рабов в своих генетических лабораториях так, как им захочется. В какой-то момент останутся только они, примерно сотня семей с абсолютной властью, правящая раса, а мы, остальные, будем их рабами, безмозглыми, беззащитными, просто мясом. Джон, заклинаю тебя, ты должен это остановить!

На миг он ему поверил. На миг ему показалось, что занавес расступился и обнажил невыразимо отвратительные декорации, заговор гигантских размеров, настолько чудовищный мир, что простой взгляд на него мог стоить человеку рассудка. А потом ему вспомнились другие идеи Марвина: розуэльские пришельцы, предания индейцев хопи, наркотическая философия Карлоса Кастанеды, пророческая сила рун и целительная магия драгоценных камней.

– А что этот твой загадочный знакомый говорил по поводу того, жив ли еще Элвис?

– Что? – поперхнулся Марвин. – Эй, это еще что за дерьмо?

– Марвин, забудь об этом. Это невозможно. Никто не смог бы спланировать то, что произошло.

Послышался звук, похожий на вой, передаваемый с замедлением межконтинентального телефонного разговора.

– Ты не знаешь, на что они способны! Они повсюду, в каждой организации, в каждой партии… они стоят за всем, правда за всем… И у них такие технологии, что ты себе даже не представляешь: гипноз, невероятные наркотики, они могут повлиять даже на твою ауру…

– Да, прямо так себе и представляю, что они это могут.

– Да. Чувак, я тебе говорю, у них даже есть технологии инопланетян, потерпевших крушение в сороковых годах. Они могут летать на Марс на гипермагнитных дисках, давно уже строят там города, а нам говорят, будто там мертвая пустыня…

– Марвин? – перебил его Джон. – Все это bullshit. Кто бы тебе это ни рассказал, у него не все дома. Или он лжет. Даже история с всемирным правительством – это неправда. Я не устанавливаю всемирное правительство.

– Но все к тому идет.

– Может быть, лет через пятьдесят. Пока что речь идет о том, чтобы выбрать всемирного спикера, а он изменит в крайнем случае парочку налогов и…

– О, чувак! – Прозвучало это так, как будто Марвина стошнило. – Я должен был догадаться. Они уже тебя захватили. Они держат тебя морально. Блин, чувак! Они в твоем мозгу, Джон, а ты этого даже не замечаешь!

– Никого в моем мозгу нет.

– Черт, чувак, я прямо слышу, что они говорят твоим языком! – закричал Марвин, а потом связь оборвалась.

Джон поднес телефон к уху, обеспокоенно посмотрел на него, а потом выключил. Откуда у Марвина его номер? По крайней мере, в этом Маккейн был прав. Действительно, лучше избегать контактов с ним в будущем.

После первого приступа злорадства по поводу удара по триллионеру Джону Фонтанелли люди поняли, что их состояниям тоже стоит опасаться взгляда справедливости.

Появился новый тип давления. Повсеместно адвокаты, в числе клиентов которых были богатые и могущественные люди, до сих пор отличавшиеся скорее скрытностью и незаметностью, внезапно обнаружили, что участие в выборах всемирного спикера может быть расценено как государственная измена. В конце концов, большинство кодексов законов включают наказание за вступление во вражескую армию, и разве участие в глобальном референдуме – это в принципе не то же самое? Тут же разгорелись неясные дебаты с правоведами, представлявшими другую точку зрения, подиумные дискуссии, ток-шоу, появились статьи в газетах.

Многие предприятия самым бестактным образом заставляли своих сотрудников и рабочих писать заявления с обязательством не ходить на голосование.

– Неправомерно! – кричали другие адвокаты и обвиняли предприятия в ущемлении права на свободное волеизъявление. Но процессы затягивались, а времени до выборов оставалось совсем мало, и все вдруг смутились.

Группировки, которые были против референдума, заявили, что хотят послать наблюдателей на избирательные участки: не столько наблюдать за выборами, сколько за избирателями, и записать имена тех, кто примет в них участие. Многозначительно умалчивали о том, для чего эти списки предназначены, что было страшнее конкретных угроз. Организация «Мы, народ» не могла просто запретить их намерение, в конце концов, открытость процесса выборов была основой мероприятия, и право наблюдать предоставлялось каждому гражданину, даже тем, кто был в целом против.

Давление. Неуверенность. Запугивание. Опросы показывали внезапный спад предположительного участия в выборах. Более того, многие эти опросы были подделаны, чтобы еще больше разуверить тех, кто хотел голосовать.

Он ждал. Сидел на кровати с темно-желтым комплектом белья, выглядевшим омерзительно на фоне коричневых обоев, смотрел на двери номера и ждал. Вскакивал каждые пять минут, подбегал к окну и выглядывал из-за штор, вонявших столетним дымом, на площадь перед мотелем, на подъезд, на стоянку. Приезжали и уезжали автомобили. Из них выходили молодые пары, говорившие по-французски и выглядевшие так, словно позади у них была страстная ночь. Одинокие пожилые мужчины в шляпах и рубашках в грубую клетку выгружали удочки, наживку для рыбы и небольшие холодильные камеры. По задним сиденьям ползали младенцы, матери шикали на них. На выходных здесь происходило чертовски много всего.

В мотеле был небольшой киоск, называвшийся «Super Marché», размером не больше разложенной газеты. Время от времени он совершал на него набеги и покупал что-нибудь перекусить: чипсы, шоколад и все сэндвичи, лежавшие у них бог знает сколько, – похожие на резину, с безвкусной курицей, безвкусным салатом из капусты, моркови и лука или с ужасно вонючей ветчиной, но он все равно все съедал. Не потому, что был по-настоящему голоден, а потому, что это стало словно бы развлечением. Он требовал, чтобы ему давали сдачу четвертаками – канадскими четвертинками доллара, они странно выглядели, и это были единственные монеты, которые проглатывал телевизор. Один час стоил четвертак, и он, как правило, заканчивался тогда, когда детектив становился интересным, а потом изображение исчезало, возвращая его обратно к действительности, которая набрасывалась на него со всех сторон и раздавливала.

Внутри него возникла дрожь. Словно мелкие насекомые ползали по его коже, постепенно пожирая его рассудок. Это была дрожь, словно шедшая из костей, против которой он был бессилен. И он ждал, сидя на темно-желтом белье, усыпанном крошками, смотрел на двери номера, и когда человек наконец пришел, он едва смог встать, чтобы подать ему руку.

– Я все испортил, – сказал он, прежде чем последовал вопрос.

Вошедший посмотрел на него. Сначала он не захотел садиться, отодвинул ногой все пластиковые пакетики и упаковки от крекеров, посмотрел на него, но потом все равно сел.

– Что это значит? – поинтересовался он, и Марвин рассказал ему, как было дело.

После телефонного разговора он подумал, что, наверное, не стоило говорить об НЛО и городах на Марсе; обо всем этом Бликер не упоминал, это он сам додумал. В конце концов, он тоже кое-что читал, кое-что слышал и мог сложить два и два. Для Джона это оказалось слишком, он полностью закрылся. Но об этом Бликеру лучше не говорить. Не стоит позволять никому заподозрить, что он знает слишком много.

– Что это значит? – снова спросил Бликер, когда он пересказал ему ход разговора.

Марвин посмотрел на него, помолчал некоторое время, боясь вынести приговор.

– Они уже захватили его, – наконец решился он. – Каким-то образом. Обработали под гипнозом, не знаю. Но он… он полностью блокируется, когда начинаешь объяснять ему суть дела. Полностью. И не пробиться.

При этих словах Бликер побледнел, словно смерть, потрясенно уставился на него огромными, словно блюдца, глазами.

– Значит, судьба человечества предрешена, – сказал он.

Он повторил это еще раз и еще, словно заклиная злых богов, и голос его звучал низко, как китайский гонг, эхом отдававшийся в глубине его души.

В пятницу, 26 июня 1998 года, в полночь по нью-йоркскому времени закончился десятинедельный срок подачи кандидатур на пост всемирного спикера. Всего поступило 167411 заявок, из которых, однако, лишь 251 соответствовала требуемым критериям. Большинство кандидатов приложили слишком мало собранных подписей или вообще не приложили их; многие списки не соответствовали требованиям, чтобы имена в них можно было перепроверить; в 12 списках с необходимым числом подписей были обнаружены фальсификации, что привело к исключениям кандидатов. И, несмотря на это, бюллетень первого тура получился на удивление длинным.

Среди кандидатов обнаружилось лишь 12 женщин, на что сетовали все, однако изменить уже ничего было нельзя; как сказал руководитель избирательной комиссии Лайонел Хиллман, «вероятно, это свидетельствует о состоянии мира». Наряду с несколькими бывшими главами государств заявки подали известные актеры, успешные предприниматели, знаменитые писатели и прославленные спортсмены, среди которых был южноафриканский футбольный идол (и шансы его, по крайней мере, судя по ставкам букмекеров, были удивительно высоки), далее – глава одной спорной секты, бывшая порнозвезда, настоящий король (африканского племени), а также поразительное количество неизвестных людей, по поводу которых оставалось загадкой, каким образом они собрали необходимое количество подписей. Только 34 кандидата были моложе шестидесяти лет, и не было ни одного моложе сорока. Опубликовали еще одну статистику, где кандидатов разбили по странам происхождения, но других категорий не было.

В субботу, 27 июня, на Генеральной Ассамблее ООН должна была состояться церемония по случаю начала избирательной кампании. Должен был выступить генеральный секретарь Кофи Аннан, за ним его гость, глава избирательной комиссии Лайонел Хиллман, который собирался еще раз пояснить уже известные всем правила проведения выборов, и камера, передающая это на весь мир, должна была на миг отклониться к Джону Фонтанелли, которого пригласили присутствовать в качестве зрителя. Повод и место сильно оспаривались, но члены Генеральной Ассамблеи простым большинством выступили за, и поскольку они определяют, что происходит на восточной стороне Манхэттена, территории, принадлежащей ООН, на восемнадцати моргенах земли, их правительства могли бесноваться, сколько угодно. (Говорили, будто генеральный секретарь в ходе приватных разговоров с делегатами не скрывал своей убежденности в том, что ООН права, неофициально считая всемирного спикера своим будущим главой, поскольку когда-нибудь, рано или поздно, образуется всемирный парламент и сделает существование ООН излишним.)

Джон Фонтанелли и его штаб прибыли в Нью-Йорк накануне Глобальной церемонии открытия плебисцита. Во время перелета поступили результаты новейших опросов, которые представляли собой не любительскую сумму любительских интервью с прохожими всего мира, а заказанные газетой «Нью-Йорк таймс» уважаемому институту исследования. Методы находились на научном уровне, выбор опрашиваемых был репрезентативным, числа – соответствующими.

И результат был разгромным.

– Это неудача, Джон, – обеспокоенно произнес Пол, изучая факс, словно надеясь, что сможет что-то изменить в том, что было написано черным по белому, слегка под наклоном. – Если на выборы действительно придут лишь пятнадцать процентов, ты можешь забыть о всемирном спикере. Он станет персонажем анекдотов.

Джон взял листки, прочел их и без комментариев отдал обратно.

– Нет, – поднял он руки, когда увидел, что Пол хочет продолжить. – Никаких дискуссий. Мы проведем выборы, кто бы что ни говорил.

Для пресс-конференции вечером того дня, когда они прибыли в Нью-Йорк, не хватило даже большого зала отеля. Журналистов собралось, должно быть, тысячи, сверкали вспышки, вперед устремлялись микрофоны, и все, все они читали опрос общественного мнения.

– Опрос – это не голосование, – заявил Джон Фонтанелли. – Это мгновенный снимок. У нас впереди двадцать недель избирательной кампании, во время которой кандидаты на пост всемирного спикера будут бороться за наши голоса. В ноябре, после подсчетов всех голосов, мы будем знать больше.

Крики, возня. Невозможно расслышать вопрос. Джон просто продолжал говорить дальше, говорил то, что приходило в голову. Он устал. Мысль о том, что проект провалится, приводила его в больший ужас, чем он готов был признать.

– Мы выбираем не между 251 кандидатом, – говорил он. – Перед нами гораздо более основополагающее решение, а именно – между расширенной на одно измерение демократией и новой эпохой феодализма, который на этот раз будет феодализмом концернов.

Как все принялись строчить, записывая эти слова, передавая их дальше, думая о заголовках и первых полосах!.. А Джон чувствовал лишь пустоту. Тихий внутренний голос шептал ему, что лучше перестать говорить, замолчать, чем сказать что-то, о чем он впоследствии пожалеет. Но он не мог перестать, по какой-то причине, которая была сильнее всех аргументов, всей мудрости паблик рилейшнз.

– Если Бог поставил меня на это место и дал мне это поручение, – произнес Джон Фонтанелли к ужасу своего штаба и к вящему восторгу публики, – то он, без сомнения, хотел, чтобы я сделал то, что я искренне считаю верным. А то, что должно произойти, я считаю правильным. Мы сталкиваемся с большими трудностями. Если мы не сможем справиться с ними подобающим, человечным образом, то мы не стоим того, чтобы существовать дальше.

«Это звучало как разговор впавшего в депрессию человека со своим психотерапевтом», – скажет впоследствии Пол Зигель, которому удалось в этом месте резко завершить пресс-конференцию.

Участников церемонии пригласили на генеральную репетицию в два часа пополудни местного времени, чтобы прокрутить точный сценарий того, кто когда и откуда выходит, дать возможность осветителям оптимально выставить свет. И Джон после трудной ночи и молчаливого утра поехал на своем лимузине, на этот раз один, сопровождаемый только Марко и двумя другими телохранителями, поскольку Пол проводил день в переговорах с представителями американских концернов. Судя по всему, первая фирма, которую он купил, станет также и первой из тех, которые он продаст: «Мобил корпорейшн» высказала заинтересованность в приобретении «Эксона».

Он едва не проглядел его. Вышел из автомобиля, когда перед ним открыли дверцу, двинулся по красной ковровой дорожке, как множество раз до этого во множестве мест по всему миру, мимо охранников и другого персонала, высматривая важных людей, когда до его ушей, до его сознания вдруг донесся голос:

– Привет, брат.

Джон обернулся, оглядел лица вдоль своего пути и наконец нашел его.

– Лино?

– Сюрприз, – с кривой ухмылкой ответил тот. Он просто стоял среди других телохранителей в униформе войск ООН, как будто был в их числе.

– Лино?.. Что ты здесь делаешь?

Лино похлопал рукой по кобуре, висевшей у него на поясе.

– Они решили, что я должен немного присмотреть за тобой.

– Ты? – Джон покачал головой. – Как так?

– Приказ есть приказ. В прошлую субботу я еще морозил себе задницу на Беринговом море и не догадывался, какое привалит мне счастье.

– А где твой боевой реактивный самолет?

Лино напряженно посмотрел на навес перед ними, на ряд флагштоков с флагами стран – членов ООН.

– Ну, – произнес он, – тесновато здесь для маневров.

Он постарел. Как будто северные холода вырезали морщины на его лице, сделали его когда-то темные пышные волосы снежно-белыми. В глазах сверкала боль.

Джон схватил его за рукав и потащил за собой в холл, где они нашли спокойный уголок.

– Лино, мне так жаль, – сказал он, в горле стоял ком. – Что все тогда так получилось…

Тот покачал головой.

– Не стоит, Джон. Я сам виноват. Я… что ж, я думал, что чертовски хитер. А при этом оказался полным идиотом.

– Они не позволяют тебе больше летать, это правда?

– Не из-за тебя, не воображай. Там, наверху, чертовски холодно, и иногда нужен литр виски, чтобы согреться. – Лино закусил губу, по крайней мере, эта привычка у него осталась. – Я пошел вразнос после того, как Вера вышла замуж за этого маклера по недвижимости. Они так и хотели меня вышвырнуть. Понадобилось немного. Готов спорить, они считают тяжким наказанием то, что выдворили меня за Полярный круг.

– А поскольку ты опять что-то натворил, они послали тебя сюда.

Лино с благодарностью ухмыльнулся.

– Да, может быть, я перестарался в драке с комендантами…

Они рассмеялись, потом обнялись, неловко, поскольку в последний раз делали это в детстве, и лишь на краткий миг.

– Это было довольно странно, – произнес Лино, готовый вот-вот расплакаться, и украдкой потер глаза. – То, как я сюда попал, я имею в виду. Моему коменданту просто позвонили, и бац, я уже сижу в первом же самолете. Сначала я подумал, что он рад от меня избавиться, но потом решил, что кто-то задумал дать нам шанс помириться. Понятия не имею, кто именно.

– Все может быть, – кивнул Джон. Посмотрел на брата. – Ты был дома?

Лино со значением кивнул.

– На сороковую годовщину свадьбы. Мать была так разочарована тем, что тебе какая-то фабрика в Болгарии оказалась важнее.

– Хм… – произнес Джон. – В следующую пятницу, кажется, у них сорок первая, я прав? Я мог бы приехать на недельку, когда все это закончится…

В этот миг к Джону подошла миниатюрная женщина с азиатскими чертами лица.

– Мистер Фонтанелли? Простите, пожалуйста. Вас ждут внутри.

Джон, извиняясь, поглядел на Лино.

– Но пока что это не закончилось, как видишь.

– Приказ есть приказ, – произнес Лино, отдавая честь. – Иди, а я пока покараулю снаружи.

– Так точно.

Зал Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, пожалуй, представляет собой самое внушительное здание парламента, когда-либо выстроенное людьми. Это единственный зал заседаний на территории, содержащий эмблему Организации Объединенных Наций: окруженный оливковой ветвью стилизованный земной шар. Ее невозможно не заметить на сверкающей золотом фронтальной стороне зала, окруженную архитектурой, которая неповторимым образом захватывает взгляд наблюдателя и образует панораму, полностью передающую дух статута. Два мощных перпендикулярных выступа смело обступают партер. За узкими окнами в них видны переводчики, необходимые для выполняемой здесь работы, но взгляд неудержимо стремится дальше, вперед, к сцене и трибуне оратора, и кто бы ни стоял там, в архитектурном фокусе зала его невозможно не заметить, и в то же время он кажется крохотным, лишь человеком, зависящим от общности других людей и их сплоченности.

Сто восемьдесят делегатов вмещает зал, за длинными изогнутыми столами, нежно-зелеными, с желтой окантовкой и микрофоном на каждом рабочем месте. Над партером поднимается большой купол, с которого, словно звезды, сияют прожектора. У того, кто входит в этот зал впервые, захватывает дух, и если он не совершенный циник, он чувствует здесь, на что могут быть способны люди.

Во второй половине дня 27 июня величественная комната была почти пустой. Перед сценой стояла горстка людей, которые что-то обсуждали, у двух из них на плечах были телекамеры, а высоко над ними включались и выключались прожектора. Кто-то с папкой в одной руке и попискивающей рацией в другой носился вокруг и отдавал команды. Мужчины в комбинезонах прокладывали толстые кабели, приклеивали их к полу черной липкой лентой. Генеральный секретарь стоял на ораторской трибуне и терпеливо сносил то, что делали с его лицом гримеры. Лайонел Хиллман ждал в некотором отдалении, скрестив на груди руки, и внимательно слушал то, что говорил ему другой человек с папкой под мышкой.

А Джону Фонтанелли делать было нечего, кроме как сидеть на своем месте, которое ему указали, в ожидании момента, когда на него посмотрит камера, чтобы потом сделать достойное лицо или, по крайней мере, постараться не ковыряться в этот момент в носу. Все, что ему пришлось запомнить, – это когда он должен войти в зал и через какую дверь, что выяснилось довольно быстро. Теперь он сидел, исполненный спокойствия благодаря неожиданному примирению с братом, смотрел на других и вбирал в себя атмосферу зала.

От зала, казалось, исходила утешительная уверенность, терпеливая, прочная, почти упрямая настойчивость, как будто здесь жили души Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга. «Несмотря ни на что», – казалось, говорили эти стены. «Однажды», – шептали скамьи. Это только вопрос времени. Однажды появится всемирный парламент, правительство всей Земли, и людям, которые будут жить тогда, это покажется совершенно естественным. На уроках истории дети будут изучать, что когда-то континенты были разделены на страны, что у каждой из них было собственное правительство, собственная армия и собственные деньги, и это будет казаться им таким абсурдным, каким сегодня кажется время, когда Северная Америка была провинцией Англии, а с рабами обращались как со скотом.

Джон поднял взгляд к куполу. Может быть, однажды здесь будет место заседаний парламента, старинное, богатое традициями. Ему виделось, как там, впереди, стоит всемирный президент, возможно, женщина, и зачитывает правительственную декларацию. Он чувствовал скрытое беспокойство в рядах парламента, поскольку все еще существовали партии, различные точки зрения, споры за деньги, влияние и путь, по которому нужно идти. Так – и он вдруг увидел это с необычайной четкостью – и будет, пока есть люди на этой планете, потому что это в природе человеческой. И он почувствовал мир по ту сторону стен, мир будущего – большой, безумный, сложный мир странной моды и причудливых технологий, полный людей, мыслей и еще не рожденных идей, пульсирующий космос различных образов жизни, удерживаемый вместе головокружительно сложной сетью зависимостей и взаимоотношений, не оставляющий места для разделения и раскола. Он почувствовал мир, который уже был не заинтересован в том, чтобы тратить малейшие усилия на сепарацию, и он понравился Джону. «Да, – подумал он. – Да».

Он с трудом оторвался от своего видения, вернувшись в реальность, заморгав, огляделся по сторонам, когда мужчина с рацией указал на него и крикнул:

– Вы готовы, мистер Фонтанелли? Сейчас мы сыграем вашу часть.

В вестибюле было необычайно светло и людно. СМИ устроили свой собственный гардероб, из дюжины огромных прожекторов падал свет, туда-сюда бегали люди, переподключая приборы, монтируя камеры на штативы. Джон огляделся по сторонам, увидел, что на улице ждет автомобиль, поискал взглядом Лино, которого нигде не было видно. Он помахал рукой Марко, шедшему к нему через толпу.

– Там кое-кто хочет поговорить с вами, – произнес он и указал кивком головы за спину Джона.

Джон обернулся и почувствовал удар, потом еще один и горячую волну боли, обжегшую все его тело. Ноги подкосились, вокруг все бегали, кричали – колышущийся хор голосов и движений, а он смотрел на себя, видел кровь на животе и на своих руках, прижатых к нему. Она была сверкающе красной, буквально лилась рекой, и вдруг он вспомнил, о чем забыл, о чем не думал все это время.

«Завещание!» – хотел крикнуть он тем, кто был вокруг него, но они вопили, бегали и не слушали его, и почему-то ему казалось, что он не может произнести ни звука. Во рту появился привкус железа, горло наполнилось жидкостью, затопившей его голосовые связки.

Теперь мир начал вращаться вокруг него в странном балете, он видел все: неужели они не понимают? Завещание. Это ключ. Большая ошибка. У него течет кровь из живота, а они его не слушают.

Кто-то склонился над ним. Марко, со слезами на глазах. Завещание! Было важно сделать еще и это. Раньше он не имеет права провалиться в милосердную тьму, звавшую его, манившую обещанием мира и покоя. Сначала он должен сказать им, что он обнаружил, что пришло ему в голову, возможно, слишком поздно…

Завещание. У Маккейна мое завещание. Я забыл написать новое. Если я умру, он получит все…

Следственная комиссия под руководством старшего детектива Роберта А. Уилсона по завершении дознания представила отчет на тысячу страниц, позднее названный «отчетом Уилсона».

Согласно этому отчету Марвин Коупленд, родившийся в 1968 году в Нью-Йорке, 3 сентября 1997 года поступил в клинику Ландштайнера, расположенную в канадском Квебеке, с симптомами героиновой зависимости и лечился там под именем Марвина Брюса. То, что имя было не настоящим, объяснили дознавателям как общепринятую практику; поскольку туда поступают на лечение члены известных семей, основой ведения бизнеса является обеспечение анонимности. Персонал клиники также утверждал, будто ему ничего не было известно о том, что в тот момент Коупленда разыскивала французская криминальная полиция.

Исчезновение Коупленда, похоже, было связано со смертью бывшей итальянской помощницы прокурора, безработной Константины Вольпе из-за передозировки героином 31 августа в одном из отелей Парижа. Коупленда задержали после того, как другие постояльцы отеля услышали крики, доносившиеся из их комнаты, и руководство отеля вызвало полицию. К моменту задержания Коупленд был не способен давать показания, и поэтому его перевели в стационар следственной тюрьмы Девятнадцатого административного округа. Оттуда он необъяснимым образом исчез ранним утром.

Неясно также, как Коупленд попал в Канаду. В момент поступления в клинику его сопровождал мужчина средних лет, представившийся как Брайан Смит. Затраты на лечение оплачивались ежемесячным переводом с банковского счета в банке конгломерата «Фест пасифик» в Ванкувере, открытого на имя Рона Батлера. Этот счет открыли 2 сентября 1997 года крупным вложением наличности, единственным движением средств были списания на счет клиники. Личность по имени Рон Батлер обнаружить не удалось; представленные копии документов оказались фальшивыми, что до прибытия следственной комиссии в банке не обнаружили.

Коупленд провел в клинике более девяти месяцев и прошел там обычную процедуру клинического избавления от героиновой зависимости, телесного восстановления и психотерапии. 10 июня 1998 года, за три недели до запланированной, по словам врачей, выписки, Коупленд сбежал из клиники. Исходя из принятой в ней системы безопасности, приходится предположить, что ему помогли извне. Его исчезновение было обнаружено спустя примерно четыре часа; на поиски тут же отправились с собаками и на принадлежащем клинике вертолете, и в лесу был обнаружен след, заканчивавшийся на стоянке у подъездной дороги. Оттуда Коупленд, похоже, продолжил свой путь на транспортном средстве, что опять же позволяет предположить наличие сообщника.

Во второй половине дня 11 июня Коупленд снял номер в расположенном на шоссе № 113 мотеле «Деревянный гризли», где оставался до 14 июня. Согласно документам мотеля, к этому моменту он ездил на угнанном в Торонто «мицубиси кольте». По свидетельствам сотрудников мотеля на протяжении этих дней Коупленд питался едой из магазина-закусочной при мотеле, которую съедал в своем номере, и для других нужд его не покидал. У него было два длительных междугородних разговора, один поздно вечером 11 июня, второй – на следующий день. Согласно данным телефонной станции, первый раз он звонил в лондонскую резиденцию Джона Фонтанелли, второй – на личный мобильный телефон Фонтанелли. Вечером 13 июня к нему приехал мужчина на черном спортивном автомобиле, предположительно «корвете», который провел у Коупленда около трех часов. На следующее утро Коупленд покинул мотель.

Его дальнейший маршрут точно реконструировать не удалось. Существуют указания на то, что он купил в расположенном неподалеку от озера Сен-Жан местечке Ла Доре необычайно большое количество фруктов. Свидетели утверждают, что видели неподалеку от озера Ле-Барройс, расположенного чуть в стороне от шоссе № 167, мужчину, упражнявшегося в стрельбе. В указанном месте позднее были обнаружены ошметки фруктов, не оставляющие сомнений в том, что на них упражнялись в стрельбе.

По сведениям знакомых Коупленда, у того никогда прежде не было оружия, он никогда не стрелял и не имел военного образования.

Неясно также, в каком месте Коупленд пересек границу. Таможенник полагает, что припоминает казавшегося расстроенным молодого человека на сером «мицубиси», подходящего под описание Коупленда; он проверил его на предмет наркотиков, но ничего не нашел, и оружия тоже.

Установлено, что Коупленд прибыл в Нью-Йорк 22 июня 1998 года, поскольку его автомобиль был обнаружен в половине десятого утра патрульным по имени Уоррен Мартин в месте, где запрещена стоянка, и идентифицирован как угнанный. Но Коупленд не вернулся к своему автомобилю. Неясно также, где он провел неделю в Нью-Йорке. Все его знакомые утверждают, что у них его не было; впрочем, высказывались неоднократные предположения, что он находился у одной из своих бывших возлюбленных.

То, что в субботу в здании Организации Объединенных Наций будет проходить церемония открытия всемирного референдума – официальное начало выборов всемирного спикера, было известно благодаря средствам массовой информации. О том, что состоится репетиция и когда именно, тоже можно было легко узнать, даже просто позвонив в управление. Вся территория ООН в тот день была закрыта для посетителей. По этой причине не проводился обычный контроль службы безопасности (с помощью металлоискателей, просвечивания багажа), зато были присланы дополнительные телохранители из числа войск ООН для мистера Фонтанелли, поэтому меры безопасности считали достаточными.

Особого упоминания достойны удивительные обстоятельства, которые привели к тому, что среди сотрудников службы безопасности присутствовал Лино Фонтанелли, старший брат Джона Фонтанелли. Лино Фонтанелли, бывший летчик военно-воздушных сил США, стал известен в мае 1995 года в связи с так называемой «аферой Бликера», был разжалован из-за психологических проблем и алкогольной зависимости и наконец переведен на базу Шактулик в Нортон Саунд, штат Аляска. Оттуда его 20 июня командировали в Нью-Йорк по телефонному распоряжению и подчинили службе безопасности ООН.

Как это произошло, было неясно. Командующий базой майор Норман Рид готов поклясться, что узнал по телефону голос лично знакомого ему начальника, полковника Джеймса Д. Бьюкенена. Тот, в свою очередь, отрицает свою причастность к данному делу. Должно было последовать подтверждение по факсу, но передача факсимиле оборвалась, – что, по словам майора Рида, было скорее правилом, чем исключением, – прежде, чем показалась подпись полковника Бьюкенена. Поскольку майор Рид, по его собственным словам, был вполне рад возможности избавиться от Фонтанелли, этого оказалось достаточно для того, чтобы командировать его в Нью-Йорк.

Лино Фонтанелли был поставлен на защиту здания в области входа в зал Генеральной Ассамблеи, его предусмотренная вахта начиналась в час пополудни и должна была закончиться в одиннадцать часов вечера, с перерывом между пятью и половиной седьмого вечера. Он был вооружен длинноствольным пистолетом «смит-вессон», револьвером «магнум» 41 калибра.

Джон Фонтанелли прибыл в зал Генеральной Ассамблеи примерно в 13:50. Как только он вышел из автомобиля, бронированного «линкольна», состоялась неожиданная для него встреча с братом Лино, затем последовал короткий разговор. Примерно в два часа Джон Фонтанелли отправился на генеральную репетицию в зал заседаний, в то время как Лино Фонтанелли снова занял свое место у входа. Генеральная репетиция длилась полтора часа и закончилась в половине четвертого.

Один из телохранителей мистера Фонтанелли, Марко Бенетти (родился в 1971 году в Риме, женат, проживает в Лондоне) дал официальное показание для занесения в протокол, что около трех часов работник службы безопасности ООН Джордж Браун, родившийся в 1976 году в городе Аллианс, штат Огайо, спросил его, знает ли он, что к мистеру Фонтанелли пришел посетитель. Он ответил, что впервые слышит, но пошел с Брауном, когда тот попросил его об этом, поставив, впрочем, в известность своего коллегу Криса О’Ганлона. Оба были с мобильными телефонами и договорились, что О’Ганлон немедленно проинформирует Бенетти, когда закончится генеральная репетиция.

Выяснилось, что охранники задержали одного человека при попытке проникновения на закрытую территорию ООН. Как выяснил прибывший на место задержания Бенетти, речь шла о Марвине Коупленде, с которым Бенетти был лично знаком. Коупленд утверждал, что говорил по мобильному телефону с Джоном Фонтанелли, и заявил, что тот назначил ему встречу после окончания генеральной репетиции. На вполне обоснованное недоверие Бенетти Коупленд предъявил бумажку с номером телефона, в котором Бенетти опознал номер мистера Фонтанелли. Поэтому Бенетти рассудил, что указанный разговор действительно состоялся, и предложил Коупленду провести его на территорию. И хотя он исходил из того, что сотрудники службы безопасности ООН уже обследовали Коупленда, он еще раз лично проверил его. Завязался разговор, в ходе которого Коупленд высказал понимание необходимости всех мер предосторожности.

Они подошли к главному входу в начале четвертого. В вестибюле уже начались приготовления к вечернему репортажу, при виде чего Коупленд предложил подождать снаружи. Бенетти согласился. По дороге они продолжили разговор. Согласно показаниям Бенетти, Коупленд сказал ему, что вернулся в Нью-Йорк еще полгода назад, с прибылей от продажи своего первого диска купил себе маленькую квартирку в Гринвич-Виллидж и с тех пор работает над второй пластинкой, для которой, впрочем, еще не нашел фирму звукозаписи. В тот момент Бенетти полагал, что Коупленд хочет встретиться с Фонтанелли в надежде на помощь в получении договора с фирмой звукозаписи, как поступал и в прошлом.

Около половины четвертого Бенетти позвонил О’Ганлон, сообщив, что генеральная репетиция закончилась. Коупленд заволновался и попросил Бенетти поскорее показать ему, как пройти к туалету, что тот и сделал.

Когда Коупленд вернулся, Фонтанелли уже вышел из зала и находился в вестибюле. Коупленд и Бенетти поспешили к нему, причем, прежде чем подойти к мистеру Фонтанелли с двух разных сторон, вынуждены были обойти препятствие – буфетный столик, на котором два флориста как раз расставляли украшения из цветов, и Коупленд оказался за спиной у Фонтанелли. В тот самый момент, когда Бенетти обратил его внимание на присутствие друга, Коупленд неожиданно выхватил пистолет и несколько раз быстро выстрелил в Фонтанелли.

Следует исходить из того, что Коупленд спрятал оружие в туалете во время одной из обычных экскурсий для посетителей. Ему удалось спрятать его настолько искусно (судя по черному следу в одной из ведущих в сторону вентиляционных шахт), что тайник не только не был обнаружен в ходе предварительного контроля, но нашелся не сразу даже после совершения преступления.

Всего Коупленд сделал пять выстрелов, из которых в цель попало четыре: две пули в живот, одна в верхний край правого легкого и одна, причинившая легкое ранение, в шею. Затем в него попала первая из нескольких пуль, выпущенных Лино Фонтанелли с расстояния семидесяти футов, – в голову, и убила его на месте. Свидетели единогласно сообщают, что Лино Фонтанелли кричал, не переставая, пока его в свою очередь не скрутили и не дали сильнодействующее успокоительное.