50

Просыпался он тяжело, как будто под давлением не в одну тонну, чувствуя себя странно отделенным от собственного тела, которое ужасно болело. Но, к счастью, боль чувствовалась словно сквозь розовую вату, это была скорее информация, чем собственно ощущение. Он заморгал, и веки пришли в движение, словно бронированные ворота на входе в защищенный от попадания атомной бомбы бункер, – медленно, тяжело; внутри у него что-то запищало.

А, нет, это над ним: прибор в темно-синем металлическом кожухе, выглядевший точно так же, как во всех «медицинских» сериалах по телевизору.

Это наблюдение некоторое время лениво перекатывалось внутри него, постепенно оформившись в предположение: может быть, он лежит в больнице?

Это было нечто. Неясные воспоминания о крови, текущей меж пальцев. Вокруг – кричащие, бегающие люди, затем изображение сморщивается, с краев поля зрения надвигаются темные тени, все ближе и ближе к центру.

Выстрел… Возможно ли это? Что в него стреляли? И неужели это настолько болезненно? По телевизору все выглядело намного проще.

Не так… продолжительно.

Он задремал на время, поплавал среди звезд, золотых океанов, пока не услышал голоса, звавшие его обратно. На этот раз оказалось легче открыть глаза, зато сфокусировать зрение удалось не сразу. Светлое пятно превратилось в лицо женщины с миндалевидными глазами.

– Он проснулся, – сказала она, обращаясь к кому-то, и исчезла. В небе появилось другое лицо и негромко произнесло:

– Привет, Джон.

Он знал ее. Да. Щелк-щелк, все возвращалось, все воспоминания, вся его жизнь. Урсула. Если бы только во рту не было так сухо, если бы язык не был таким распухшим… Неужели у него что-то застряло в горле? В носу? Все так тяжело давалось.

– Не говори, если тебе трудно, – с печальной улыбкой сказала она.

Глаза у нее покраснели, словно от простуды или после трансатлантического перелета. Было еще что-то, от чего у нее могли покраснеть глаза, он не мог вспомнить, от чего именно. Он знал только, что глаза могут быть такими красными и такими опухшими из-за сухого разреженного воздуха в самолете.

– Я… – выдавил он из себя.

Она улыбнулась, коснулась его руки, где-то далеко.

– Я пытался… позвонить тебе…

– Да, – сказала она. – Я знаю.

– Тебя… не было…

– Все это время я была во Флоренции, – с печальной улыбкой пояснила она. – В архиве, ты знаешь. Погрузилась в работу.

Он попытался кивнуть, но не вышло.

– Но теперь ты… здесь.

– Да, теперь я здесь.

Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, почувствовал себя счастливым. Он снова посмотрел на нее, вспомнил о времени, которое они провели вместе.

– Знаешь, – сказал он, – теперь все будет по-другому. Поверь мне. Я должен заплатить налог на наследство, представляешь. Ты, наверное, уже слышала. Думаю, все остальные деньги я раздам. Ну, может быть, кроме парочки миллионов. И если ты… ну, если ты можешь со мной… не знаю, как сказать…

Странно, похоже, она не слышала его.

– Джон! – крикнула она, взгляд ее в панике заскользил по приборам у него над головой. – Джон, в чем дело?

– А что? – спросил он. – Что такое?

– Сестра! – Она отвернулась, бросилась вон. Джон хотел посмотреть ей вслед, но увидел только, как с тихим скрипом метнулись навстречу друг другу обе створки двери.

Но он был не один. Рядом стоял еще кто-то.

Padrone.

Он стоял, такой спокойный, каким Джон запомнил его, и вдруг произнес:

– Привет, Джон.

– Привет, – нерешительно ответил Джон. Он удивился тому, что видит его. Существовала причина, по которой это было невозможно, но она почему-то не вспоминалась. – Я все испортил, да?

– Почему ты так думаешь?

– Я должен был выполнить пророчество. Вернуть людям утраченное будущее. – Внезапно он почувствовал грусть. – Но я не смог. А теперь я умираю, и Маккейн унаследует состояние. И одному Богу известно, что он с ним сделает.

– Почему ты думаешь, что Маккейн унаследует состояние?

– Я забыл написать новое завещание, – пристыженно признался Джон. – Я не подумал даже об этом. – Он отвернулся, посмотрел на потолок комнаты, и темный узор начал расступаться. – Я оказался не тем наследником, правда?

Padrone подошел вплотную к кровати, посмотрел на него сверху вниз.

– Все, что есть у Маккейна, – это кусок бумаги. А что это такое?

– Действительное завещание, – в отчаянии произнес Джон.

– Нет же. Действительно только то, что признают действительным люди. – Padrone положил холодную руку ему на лоб, словно успокаивая. – Ты забыл, что началась избирательная кампания? Первое самое обширное голосование из всех, что когда-либо проводились? Ты потребовал от человечества принять решение. А теперь, после покушения на тебя, они знают: если они примут решение оставить все, как есть, они выберут Маккейна. Тогда Маккейн унаследует состояние и однажды станет повелителем мира. Но этого не должно случиться. Будет вотум. Один голос, не более – маленький, тихий, на вид незначительный – но он могущественнее всего оружия в мире, потому что это голос всего человечества. Люди могут решить изменить ход вещей. Всего лишь первый шаг, но все начинается именно так. – Он посмотрел на него с добродушным, почти прозрачным лицом. – И ты сделал это возможным. Ты открыл дверь в будущее. Другие войдут в нее или повернут назад; за это ты уже не в ответе. Но сейчас, в этот момент, в эти дни, у людей есть будущее. И ты дал им его.

Джон посмотрел на него, чувствуя, как на глаза набегают слезы.

– Это правда?

– Ты знаешь, что это так.

Да. Он знал это. Но все равно беспокоился.

– А я? Что теперь будет со мной?

Padrone протянул ему руку.

– Идем.

Джон колебался.

– Но если это все же было ошибкой? Если я должен был поступить иначе? Может быть, если бы я попытался… хотя бы попытался изменить систему налогов?.. Есть еще так много всего, что я еще даже не пытался…

Казалось, тишина длилась вечно. Но чем дольше она длилась, тем больше отчаяния впитывала в себя, словно промокашка пролитые чернила. Слезы высохли. Он успокоился.

– Скажи мне одно, – потребовал padrone. – Ты сделал, что мог?

– Не знаю. Я…

– Не то, что мог бы сделать кто-то другой. Что ты мог.

Джон подумал, окинул взглядом свою жизнь, многие ее повороты.

– Да, – сказал он. – Я не всегда поступал хорошо, но всегда настолько хорошо, насколько мог.

Padrone мягко кивнул.

– Большего, – спокойно произнес он, – и не требуется.

Джон сел, позволил помочь себе встать. Пол был гладким и скользким под его босыми ногами, но он не увидел ни туфель, ни тапок.

– Идем, – сказал padrone.

Джон оглянулся, заметил больного на постели за своей спиной, выглядевшего очень плохо, с трубками и кабелями, прикрепленными к телу, с приборами и лампочками над ним, и ему стало как-то нехорошо при мысли, что приходится его оставлять.

Но padrone уже стоял в дверях и махал ему рукой.

– Не нужно переживать, Джон. Ты выполнил свою задачу.

Внезапно это стало раздражать его – все эти вечные загадки о смысле жизни и задачах, которые якобы стоят перед человеком.

– Знаете что, padrone? – сказал он. – А мне уже все равно.

И наконец перед ними открылись створки, и они вышли в залитую почти неземным светом комнату.