41

Холод подступал медленно, постепенно заползал под одежду, проникал в кожу, неумолимо пронизывая его до самых костей. И по мере того, как становилось холоднее, становилось и тише. Сначала он слышал вдалеке шум транспорта, звук какой-то машины, но мотор выключили, поток автомобилей иссяк, и из всех звуков осталось лишь его собственное дыхание.

И ужасающий шорох в глубине.

Крысы.

Джон невольно вздрогнул, перевернулся, провалившись еще глубже, и в ужасе застыл. Конечно, на свалке должны быть крысы. Которые умеют кусаться. Которые могут серьезно ранить человека, даже, возможно, убить. Он невольно представил себе мохнатые отвратительные тела с острыми зубами и голыми хвостами, с повизгиванием копошащиеся в разлагающихся продуктах и мусоре в поисках добычи, и его тело стало словно само по себе извиваться от ужаса, да так, что едва не сломались связанные за спиной руки.

Может быть, если он будет вести себя тихо… Может быть, тогда они оставят его в покое. Он почти не осмеливался дышать, прислушивался, напряженно следил за каждым звуком, готовый бросаться из стороны в сторону, как только животное хотя бы прикоснется к нему, готовый кричать изо всех сил, чтобы прогнать его. Он был сама бдительность. Только это могло спасти его.

Он испугался, когда вдруг почувствовал руку на своем плече, и в тот же миг понял, что, должно быть, уснул. Вернулся шум машин, гул далекого механизма, вокруг раздавались шаги. Ему было так холодно, словно он провел ночь в холодильнике, его руки превратились в онемевшие мясистые придатки, а связанные ноги словно отмерли.

– Помогите! – прохрипел он, покачал головой и едва не задохнулся, почувствовав во рту тряпку, которая успела затвердеть и стать липкой. – Да развяжите же меня!

Над ним переговаривались люди. Дети. Один из них толкнул его ногой, как толкают лежащего зверька, проверяя, не сдох ли он.

– Да помогите же мне! – закричал он и принялся брыкаться, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что он не сдох. Проклятье, пусть даже он не говорит по-испански – неужели так трудно понять, чего он хочет? – Развяжите меня, прошу вас!

Он снова почувствовал руки на теле, маленькие руки с ловкими пальцами, но они не развязывали узлы, не распутывали веревки, они обыскивали карманы его брюк и рубашки. В голосах зазвучало разочарование, когда руки не нашли ничего: ни бумажника, ни денег, ни ключей.

– Эй, проклятье! – взревел Джон, но дети не собирались помогать ему. Похоже, они совещались, потом их шаги удалились, шурша по мусору, и все его крики не вернули их обратно.

И он снова остался один, потерянный, чувствуя, как сбегают по телу струйки пота. Который, вне всякого сомнения, привлечет животных. Вообще, разве в его положении виновата не Урсула? Только потому, что она бросила его, он попал в ловушку своих похитителей. Если однажды его труп найдут здесь, она узнает об этом и ужаснется, и поделом ей.

Кто-то захныкал, и через некоторое время Джон понял, что это он сам. Дрожь охватила все его тело, связанные конечности болели, но он не мог сдержаться. Ему было очень плохо; наверняка все дело было в вони, навязшей на языке, проникшей в каждую пору его тела, угрожавшей разложить его. А еще теперь ему было жарко, ужасно жарко, язык пересох и распух, напоминая резиновый мячик во рту.

Шуршание приближалось. Шаги? Крысы? Пусть сожрут, какая ему разница. Но они не жрали его, они сожрали ремень на спине, а когда они сделали это, руки безжизненно обвисли вдоль тела, словно неживые, словно уже не принадлежали ему; кровь стучала и пульсировала, словно собираясь взорвать их.

Потом их зубы потянулись к горлу, но там они стали похожи на руки, развязывавшие, теребившие и тянувшие веревки, и наконец с него сняли мешок. От яркого света на глазах выступили слезы. Над собой он видел только бесконечный серый цвет, а на его фоне – размытое лицо темноволосой женщины.

– Урсула… – счастливо произнес он.

Урсула что-то сказала, и он удивился тому, что она говорит с ним по-испански. Когда боль отпустила икры, стало щекотно. Она протянула ему руку; у нее было широкое лицо ангела и темные, словно колодцы, глаза. Она помогла ему встать, помог и ребенок, находившийся рядом с ней, но стоять было больно, ноги болели, словно открытые раны, а когда он осмотрел себя, то заметил, что его ботинки пропали.

– Как подло, – сказал он ей. – Это были сшитые на заказ туфли за шесть тысяч долларов.

Она просто посмотрела на него, разрешила опереться на себя, и они медленно пошли вниз по склону мусорного холма к двери, на которой висела клетчатая тряпка. За ней было темно и тесно. Кто-то поднял ему голову и дал попить теплой воды с металлическим привкусом, но она намочила язык и горло, тело впитало ее, а когда стакан опустел, ему разрешили лечь и поспать.

Он то и дело просыпался от лихорадочных снов, выныривал из измерений страха и отчаяния, с криком вскакивал – и чувствовал руку, которая была рядом, укладывала его обратно, подносила к губам стакан воды. Мягкий голос, которого Джон не понимал, но тот говорил с ним успокаивающим тоном, пока он снова не проваливался в темноту.

Его сердце безумно стучало в этом времени без меры, используя удары половины жизни, чтобы выгнать яды из его кровеносной системы, чтобы убить возбудителя болезни, прогнать с потом кошмары. Он тонул в поту, колотил руками, слышал собственный плач, жалобы и стоны, пока забытье не уносило его обратно.

Она говорила с ним, пела ему странные песни. Это была не Урсула, нет. У этой женщины была бархатная коричневая кожа и печальный взгляд. Она охлаждала ему лоб влажными платками, когда ему было жарко, когда пекло глаза, а сердце грозило взорваться. И время от времени она клала руку ему на грудь и заклинала неведомых богов, пока веки не тяжелели и не возвращался сон.

Джон проснулся и почувствовал, что жар спал. Он ослаб, от малейшего усилия начинало колотиться сердце, но голова была ясной, тело легким, взгляд осмысленным. Он помнил, что произошло, и знал, что его спасли.

Там висела занавеска, которую он помнил, занавеска из клетчатой ткани, и она просвечивалась, поскольку снаружи был день и сияло солнце. Слышались голоса, далекие крики, близкие разговоры, сотни людей повсюду. Стучал металл, камни укладывали на камни, все были заняты. И все это было пронизано едким запахом мусора, дыма, разложения и гниения.

Воздух был грязным. Он сам был грязным. Кожа казалась жирной на ощупь, покрытой несмываемой пленкой, белье заскорузло и мешало двигаться, кожа головы немилосердно чесалась… Коснувшись подбородка, он обнаружил бороду, да еще какую, великий Боже! – сколько же он болел? То была уже не щетина, а мягкие длинные волосы настоящей бороды, какой у него никогда не было.

Он огляделся по сторонам. Жалкое пристанище из жести и картона, только стена прямо перед ним представляла собой обломок каменной постройки. Он лежал на единственной постели в комнате – узловатом и порванном матрасе, застеленном сверху серым одеялом. Рядом с ним стояли коробки из-под апельсинов и покосившаяся, поблекшая плетеная корзина с пожитками; образ Богоматери был единственным украшением на стене, под ним висел осколок зеркала, а на полу вдоль стены он увидел грязные зеленые бутылки с водой, коробку со сморщенными овощами и – довольно странный здесь предмет – пару туфель на высоких каблуках.

Застонав, он перевернулся, чтобы хоть немного разглядеть себя в зеркале, и увидел незнакомца. Впалые щеки, изможденное лицо, спутанные волосы, странная курчавая борода: его не узнала бы даже собственная мать. Должно быть, он провел здесь недели две, если не больше. Если тот человек, которого он видит в зеркале, действительно он. Если благодаря колдовству или запрещенной операции его душу не пересадили в тело другого человека – старого бродяги и сборщика мусора. Но до конца он уверен не был.

Занавеску отодвинули в сторону, слева упал широкий луч света, прогоняя живописное очарование его пристанища, безжалостно открывая его убожество. Джон, заморгав, оглянулся. Она. Та, кто спасла его, вытащила из мусора, освободила, взяла к себе и стала ухаживать. Невысокая темнокожая женщина с широким лицом индианки, маслянистыми черными волосами, в простом платье непонятного цвета, она стояла в проеме и смотрела на него.

– Ты порядок? – спросила она.

– Да. Спасибо, – кивнул Джон. – Мне уже гораздо лучше. Большое спасибо, что подобрали меня; я уж подумал, что умру там, среди мусора.

Она слегка покачала головой, похоже, размышляя над тем, что он ей сказал, казалась обеспокоенной.

– Ты уходить, – сказала она потом. – Один час. Потом возвращаться. Окей?

Джон озадаченно посмотрел на нее, не будучи до конца уверенным в том, что верно понял ее.

– Я должен уйти на час?

– Да, один час, потом назад. Ложиться.

– Все ясно, – кивнул он. – Нет проблем. – Он сел и почувствовал, что это все же проблема. Ему пришлось опереться на каменную стену, пока не прекратилось темное мерцание вокруг. – Нет проблем, – повторил он упрямо и встал на ноги.

Потолок был слишком низким, чтобы стоять во весь рост, поэтому пришлось идти наружу, отодвинуть занавеску и, щурясь, выбраться на яркий дневной свет.

– Я тебя звать, – услышал он ее слова, увидел расплывчатую фигуру на головокружительно ярком фоне.

– Я понял, – произнес Джон, старательно кивая, и принялся пробираться вдоль невысоких, достигавших его бедер остатков стены. Некоторое время ему это удавалось, потом его ног коснулось животное – кошка, и он решил, что, пожалуй, лучше не слишком удаляться от хижины.

Ему еще было не совсем хорошо, нет. Он огляделся вокруг слезящимся взглядом в поисках места, где можно присесть. Густой дым обжигал нос и глаза, которые он потер тыльной стороной руки и при этом обнаружил, что дым исходит от открытого огня неподалеку. На нем стоял погнувшийся котелок, в котором что-то кипело, пахло овощами и кукурузой. Рядом, высунув языки, лежали две шелудивые собаки. Появилась согбенная старуха, помешала суп, прошипела что-то, но Джон не понял, было это адресовано ему или собакам. На всякий случай он встал и пошел дальше.

Это оказалось настоящее поселение у подножия горы: деревня из жести, брезента и деревянных досок, уложенных поверх строительного мусора, гор старой газетной бумаги и насыпей порванных пластиковых пакетов. Джон с удивлением наблюдал, как дети и взрослые, согнувшись, обыскивают склоны мусорной горы и залежи отходов, перебирают их в поисках того, что может иметь ценность, вроде металлолома, чтобы сложить его затем в кучи под присмотром других членов разношерстной армии сборщиков мусора, как вскрывают коробки, потрошат мусорные пакеты, выуживая на свет порванную одежду, старые аккумуляторы, бутылки, банки, разные мелочи. На старших были бейсболки, носы завязаны платками, руки в перчатках; дети носили джинсы и полосатые футболки. Они даже не выглядели особенно бедными, скорее как будто решили прогулять школу и провести время на мусорной свалке.

Внезапно мужчины, женщины и дети заволновались. Взвыл тяжелый мотор, послышался грохот и треск, и наконец на верхнем крае мусорного склона появился огромный грузовик. Он занял положенное место, в то время как внизу, вдоль склона, люди разбегались по своим местам, затем с пронзительным скрежетом поднялась платформа, и содержимое обрушилось вниз. Почему-то это выглядело очень абсурдно, как будто рог изобилия, полный благодеяний, высыпается на мусорных мародеров.

Тут же разгорелся отчаянный спор за лучшие вещи. Кто-то ухватил связку электрических кабелей, другой тащил прочь мешок одежды, третий взял побитую микроволновку. Выуживали бутылки, складывали в притащенные с собой пластиковые мешки. Похоже, здесь находили применение деревяшки любого размера; жестяные банки сплющивали каблуком, прежде чем бросить в пакеты и мешки.

Только теперь Джон заметил полные фигуры, сидевшие на стопках матрасов или разбитых креслах, к которым шли собиратели, чтобы выложить перед ними добычу, взвесить ее и получить за нее деньги. Похоже, каждый из главарей отвечал за разные виды материалов: один за металл, другой за пластик, пышнотелая женщина скупала стекло, а толстый мужчина – дерево. Так что здесь все тоже продавалось за деньги, как и везде. Вероятно, он мог бы начать расспрашивать их, допытываться и в конце концов узнать, что все эти люди копаются в мусоре, собирают и сортируют его, чтобы внести свою лепту в его состояние. Ему стало плохо от вони, от самого места, от всего.

Кто-то крикнул. Джону потребовалось некоторое время, чтобы понять, что зовут его.

– Идти, – позвала от хижины женщина, замахала рукой.

Он поднялся, переступил через горы мусора, через поток коричневатой, поблескивающей маслянистыми пятнами жидкости, сочившейся из-под горы мусора. Он увидел, как за спиной женщины из хижины вышел мужчина, на ходу застегивая штаны, и понял, что она проститутка.

Лихорадка вернулась, выжигая его дотла и лишая его хозяйку возможности заработать. Один раз он проснулся ночью, увидел, как она зажигает свечу перед ликом Мадонны и страстно молится, и с лихорадочной уверенностью осознал, что она молится о его здоровье или о том, чтобы можно было по-хорошему от него избавиться. Просыпаясь днем, он видел мальчика, который сидел рядом с ним, клал ему на лоб мокрые платки и серьезно смотрел на него.

– Как тебя зовут? – спросил Джон.

– Mande? – ответил на это мальчик. Ему было лет семь или даже меньше, он носил короткие брюки и клетчатую рубашку, всю в пятнах.

Джон видел, как женщина сидит перед дверью и что-то готовит на костре, и, когда она приносила ему миску супа, голод оказывался сильнее предрассудков. Похоже, ей это нравилось, в любом случае она всегда улыбалась и давала добавки.

Жар вернулся, но перестал изнурять его, нужно было просто переждать, дать ему завершить начатое, и он спадал день ото дня. Вскоре Джон уже сидел рядом с ней, когда она готовила, смотрел на нее; а она постоянно разговаривала со своим ребенком, как будто то, что Джон находится здесь, было самой нормальной вещью на свете. Время от времени они обменивались парой слов с помощью ее ломаного английского и жестов. Он узнал ее имя: Марикармен Бертье. Она даже смогла написать его на маленьком кусочке картона, который он тщательно спрятал в карман.

– Я отблагодарю, как только смогу, – сказал он ей, не зная, поняла ли она. – У меня есть счет в каждом банке мира, можешь себе представить? Мне нужно только пойти и назвать себя, и я получу деньги. И тогда я тебя отблагодарю. Более чем.

Он говорил, а она помешивала что-то в кастрюле и жалобно улыбалась.

Наконец он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы уйти. Она сказала ему, что нужно идти на запад. Он еще раз поблагодарил ее и попрощался. Женщина стояла возле хижины, скрестив руки на груди, словно сдерживая себя, и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Когда он добрался до дороги, рядом с ним остановился маленький грузовик, ехавший со стороны свалки, и ему разрешили сесть рядом с металлоломом на грузовой платформе. Грузовик в бешеном темпе несся по широким и узким дорогам, мимо бесконечных трущоб, по задымленным промышленным кварталам и бездушным районам высоток. На то, чтобы пройти это расстояние пешком, ему понадобился бы целый день, но в какой-то момент он понял, что понятия не имеет, куда едет машина и не уносит ли она его прочь от цели. И какова вообще его цель? Он постучал по стеклу и жестом попросил водителя остановиться.

И вот он стоит на обочине дороги, не зная, где находится, в городе, по сравнению с которым Нью-Йорк кажется обозримым, предоставленный сам себе. Он помахал вслед уносящемуся прочь грузовому автомобилю, из которого ему махнули голой загорелой рукой, а потом исчезло и это.

Он огляделся. Высокие неприветливые стены, потрескавшиеся рекламные щиты, зарешеченные окна. Те немногие люди, которые попадались на улицах, обходили его стороной, и, оглядев себя с головы до ног, он понял почему. Его когда-то элегантный светлый, сшитый на заказ костюм свисал с него клочьями непонятного цвета, у него на ногах не было туфель, а только дырявые носки, а воняет ли от него или нет, он давно уже перестал понимать. С нехорошим чувством он вдруг осознал: будет тяжело доказать, что он – самый богатый человек в мире.

В месте, похожем на автобусную остановку, к стене дома была прикручена табличка – простая деревянная доска с приклеенным к ней расписанием и большой картой федерального округа Мехико и окрестностей, в изучение которой и погрузился Джон. Судя по всему, он находился на севере города, вероятно, в той его части, которая называлась Аскапоцалько. Он попытался вспомнить путь, проделанный на грузовике, и пришел к выводу, что свалка находилась, должно быть, в Нецауалькойотле, местечке неподалеку от озера, называемого Текскоко.

Это означало, что теперь ему следует придерживаться южного направления. Он попытался на основании положения солнца и предположительного времени определить, где может находиться юг. На миг он призадумался, как бы организовать поездку на автобусе, но ничего не придумал. Ему потребуются многочасовая ванна, совершенно новый гардероб и деньги, чтобы можно было хотя бы подумать об этом.

Он повернул голову, когда увидел приближающуюся машину. То была полицейская машина. Конечно, полиция! Его наверняка ищут после похищения. Нужно просто обратиться к первому же полицейскому, чтобы избавиться от всех хлопот.

В этот миг под крышей дома распахнулось окно, пожилая дама высунула голову, показала на него пальцем и что-то прокричала. Полицейский автомобиль остановился, из него вышли двое мужчин и стали приближаться к нему важной походкой, держа наготове дубинки.

Было не похоже на то, что они идут к нему, дабы уменьшить количество его бед. Джон поспешил ретироваться в противоположном направлении и очень обрадовался, когда понял, что полицейские решили этим удовлетвориться.

Значит, это не самая лучшая идея. Обращаться в полицию – значит, снова отдать себя на произвол того, у кого есть оружие, а этого с него пока хватит. Ему вдруг вспомнилось замечание, оброненное кем-то из его телохранителей во время перелета: в Мехико нет ничего опаснее полиции. Нет, он будет действовать сам. У «Фонтанелли энтерпрайзис» есть филиал в Мехико, туда обратиться безопасно. Хотя он точно не знал, где находится офис, но наверняка в центре города. А туда он доберется и пешком.

И он пошел. Даже если ему потребуется целый день, что с того? Ему ничего не нужно, даже есть не хочется после продолжительного жара. Время от времени он обнаруживал фонтан или небольшой ручей, из которого делал несколько глотков, чтобы смыть пыль с горла; то, что у воды был противный привкус или что она маслянистая, его не волновало. Он брел вдоль улиц, движение становилось все более оживленным по мере продвижения, и он посчитал это признаком того, что идет в верном направлении. Он шел по живописным улочкам среди крохотных разноцветных домиков, перед дверями которых росли цветы, садовые травы в ржавых железных бочонках, и сохло белье на натянутых над дорогой веревкой. Дети играли здесь с кошками и с любопытством смотрели ему вслед, а одна женщина подозвала его, чтобы подарить пару стоптанных кед: подарок, от которого на глаза у него навернулись слезы. Он прокладывал путь через бедняцкий квартал, где утоптанная земля была покрыта отходами, дома справа и слева представляли собой лишь наполовину готовые бетонные строения, из стен которых во все стороны торчала ржавая арматура, а в небе было полно телевизионных антенн и причудливо, вдоль и поперек натянутых кабелей. В темных углах копошились вшивые дворняги, некоторые дети были завернуты в одеяла: здесь он не выделялся. Потом он снова оказался в кварталах получше, где у домов имелись украшенные штукатуркой фасады или маленькие балконы во французском стиле, где перед церквями были красивые площадки, обставленные клумбами или толстыми пальмами. Дома постепенно росли, увеличивалось количество светящихся реклам и дорог, а когда он снова обнаружил карту города, на ней был изображен только центр, а окраин не было.

Здесь он впервые увидел множество попрошаек: изувеченных мужчин, сидящих на обочине улицы и жалко тянущих руку к каждому прохожему, женщин с запеленутыми детьми, донимавших мужчин в деловых костюмах по пути к автомобилю и отступавших только после получения монетки, детей в грязной одежде, каких он сам видел в трущобах, которые с жалобными криками окружали японских туристов. Жители города терпели попрошайничество, но по их лицам было видно, что они стараются обращать на него как можно меньше внимания.

Он нашел телефонную кабинку, где телефонный справочник сохранился настолько, что в нем он нашел адрес филиала, а также с помощью карты сумел определить его примерное местонахождение. Площадь Сан-Хуан, неподалеку от парка Аламеда, который было просто найти: когда он спрашивал кого-то, те радовались, что он хочет только узнать дорогу и не хочет денег; ему достаточно было последовать в направлении поспешно вытянутой руки.

– Alameda? Allá!

Наконец он нашел офис – здание в колониальном стиле с узким фасадом, на котором красовалась темно-красная буква «f» на белом фоне, – и обнаружил, что тот окружен журналистами.

Мужчина за рулем радиопередвижки осушил банку колы до дна. Его кадык дергался при каждом глотке. Затем он раздавил банку руками и не глядя швырнул ее на улицу.

– Допустим, его труп плавает в каком-нибудь озере, – сказал он, обращаясь к женщине, стоящей рядом с открытой дверцей. – Как они собираются его найти? Мы так еще пять лет здесь проторчим.

– Пять лет мы торчать не будем, успокойся, – ответила женщина. Она была стройной, миниатюрной, с пышной волнистой шевелюрой.

Джон, который стоял позади них на улице и, как и они оба, смотрел на здание, понял, что говорят о нем. Его считали мертвым. Если сейчас он войдет в этот дом, то на него набросятся так, что в конце концов он еще пожалеет, что не умер.

– Именно в Мехико, – продолжал причитать мужчина. – Меня тошнит от этого города. Такое противное чувство в груди, я тебе говорю. Каждое утро, просыпаясь, я так кашляю, как будто совершенно зря отвык от курения. Слушай, ну что это такое? Тут бросаешь курить, а потом сидишь целыми неделями в городе, где на каждом углу воняет просто безбожно… – С этими словами мужчина внезапно обернулся, словно учуяв Джона. Скривил и без того перекошенное лицо. – Эй, Бренда, смотри-ка, у нас есть зрители.

Его коллега повернула голову и посмотрела на Джона. Того окатила горячая волна ужаса, когда он понял, что знает эту женщину. «Бренда Тейлор, Си-эн-эн», – подсказала ему бессмысленно хорошая память. Это она, сто лет назад, на первой пресс-конференции в доме Вакки спросила его, счастлив ли он оттого, что богат. И теперь она пристально смотрит на него…

Повинуясь спонтанному порыву, Джон втянул голову в плечи, простер руку и пробормотал примерно на том же сленге, который слышал от мексиканцев по телевизору:

– Please, missis! Ten dollars, please, missis!

– О боже! – простонал мужчина. – Как я это ненавижу…

Она вдруг перестала пристально всматриваться в его лицо. Отвернулась, скрестила руки на груди и нервно прошипела, обращаясь к своему коллеге:

– Дай ему эти чертовы десять долларов, пусть исчезнет.

– Десять долларов? Это уж слишком, Бренда, остальные… – Он с отвращением полез в карман, выудил купюру и швырнул ее Джону. – Ну ладно, вот. А теперь убирайся. Vamos. Проклятье, как я ненавижу этот город! – скрипнул зубами он и тоже отвернулся.

– Gracias, – пробормотал Джон, почти полностью исчерпав свои познания в испанском языке. – Muchas gracias, seňor. – И с этими словами он убрался восвояси.

Через несколько улиц он отыскал небольшой переговорный пункт, под бело-голубой вывеской которого рекламировали larga distancia. Несколько ступенек вели в комнату с низким потолком, где стоял телефонный автомат и сидел за прилавком толстый мужчина, за спиной которого висела карта Мехико. На стенах также висели толстые слои старых плакатов с концертов и богослужений. Офис был бедным, но достаточно чистым, чтобы мужчина посмотрел на него довольно подозрительно.

– Я могу позвонить отсюда? – спросил Джон и положил на прилавок десятидолларовую купюру. – За границу.

Брови мужчины снова опустились. Жадная лапа убрала купюру со стола, другая указала ему на два телефонных аппарата, висевших на стене.

– Está bien. Dos minutes.

Джон с благодарностью кивнул и взял трубку. Теперь, главное, не ошибиться. Он набрал код выхода за границу – 98, который невозможно было не заметить – надпись на всех языках красовалась на стене. Потом 1 для США.

И тут он остановился. Он хотел позвонить в нью-йоркский секретариат, чтобы его немедленно забрала служба безопасности. Но идея почему-то показалась ошибочной.

Мужчина за прилавком проворчал что-то, жестами велел ему продолжать набирать номер: «ándele, ándele!».

Нет. Это была плохая идея, неважно почему. Джон поднял руку, хотел уже нажать на рычаг, когда в голову пришла другая мысль, мысль, которой он последовал не задумываясь. Его палец набрал ноль, а потом цифры телефонного номера, который он не мог забыть, равно как и день рождения своего лучшего друга.

– Алло? – произнес голос Пола Зигеля.