38

Как это могло случиться? Он ведь сделал все, что можно было сделать, приносил в жертву ночи, друзей, отношения, голодал ради учебы, не щадил себя, нет, не щадил – и тем не менее…

Как это могло случиться? Ведь все так хорошо складывалось. Судьба предназначила его для этой задачи, в этом он был уверен всегда. Провидение указало ему шаги, поставило его на место, на котором он в конце концов оказался, а когда все было готово… Он отдал жизнь за то, чтобы следовать своему предназначению, об этом можно было говорить с полным правом. Не одну. И, тем не менее, все оказалось напрасно?

Невообразимо. Невозможно.

Невыносимо.

Маккейн смотрел в окно на бушующую стихию, прижав руки к прохладному стеклу, чувствуя биение собственного пульса в кончиках пальцев. Дождь с силой хлестал в окно, превращаясь в неровные полосы, сжимался под силой бури. Улицу за окном было уже не видно, даже когда сверкала кипяще-яркая молния – бело-голубой свет невероятной силы, оставлявший силуэты за пыльно-туманными завесами на сетчатке его застывших глаз. Где-то распахнулся и ударился о стену ставень, жалобно завыла собака, словно с нее живьем сдирали кожу, но все это были лишь слабые фоновые звуки, едва проникавшие сквозь бушевание бури.

А раскаты грома, взрывы силы, способной уничтожить мир, расколоть голову, обратить кровь в пыль? Он просто стоял и наблюдал за тем, как его пронизывают отголоски бушующей стихии, всего целиком, если только он хотел хоть немного смыть с себя отчаяние, горевшее, кипевшее внутри него, пожиравшее его изнутри.

Слишком поздно. Слишком медленно. Прогнозы профессора подтвердили то, о чем он догадывался. Он слишком поздно начал то, что нужно было сделать. Он слишком долго ждал. То, чего он опасался с тех самых пор, как Вакки прогнали его.

Он потерпел поражение… Нет. Этого не может быть, не может, не может. Он сделал все, отдал все, он выполнил свою часть работы. Теперь провидение должно было выполнить свою.

Снова молния и гром, на этот раз одновременно, обрушились на него, как кара господня. Он отпрянул от стекла, ослепленный, оглушенный, ему показалось, что сердце его разорвалось на куски, и он возликовал бы, случись это на самом деле так. Галстук душил его, и он сорвал его с шеи, сорвал пиджак, швырнул не глядя и то, и другое в темноту позади себя. У него не укладывалось в голове: эти чудовищные, эти ни с чем не сравнимые средства, это превосходящее воображение богатство – все это ничто, их не хватит, чтобы повернуть ход истории с рельс гибели на рельсы долгой жизни, рельсы, заслуживающие названия «будущее»? Неужели действительно ни один план не может изменить это? Он был так уверен, всегда. Раскаленной уверенностью, которая поддерживала его в ночи, когда у него не было угля, чтобы обогреть комнату, и он сидел за столом, закутавшись в свитера и пальто, сжимая ручку в одетых в перчатки руках, записывая, читая, изучая. Уверенность, столь же ясная, как и то, что каждое утро восходит солнце, которая поддерживала его в моменты отчаяния, в первые дни самостоятельности, когда падали акции, в которые он вложил средства, а инвесторы требовали деньги назад… Он был уверен всегда, нет, он знал, что все закончится хорошо. Потому что провидение выбрало для него этот путь, избрало его из всех людей, чтобы он выполнил одно совершенно особое задание.

Неужели это не так? Неужели это никогда не было так?

Но все эти счастливые случайности! Столько совпадений, упростивших ему путь, событий, помогавших ему, совладать с которыми было не в его власти. Неужели все это?.. Нет, это не может быть самообманом. Все законы статистики и вероятности говорили об обратном. Невозможно. Его вели, им руководили, все это время, все эти годы, всю его жизнь.

«На всех не хватит», – сказал профессор Коллинз на прощание. Глаза, легкие, сердце – все горело. Нет ошибки в стратегиях, нет ошибки в самой модели, ничего, что могло бы дать надежду. На всех не хватит. Земля недостаточно велика, чтобы дать будущее всем людям, достойную, здоровую жизнь в безопасности. Недостаточно богата. Числа подтверждают это. Диаграммы однозначны. Трезвые, безжалостные расчеты не оставляют и тени сомнений.

Может ли быть, что этого хочет Бог? Может быть, Он передумал со времен пророчества? Может быть, Он все же решил стереть человечество с лица Земли?

Маккейн расстегнул рубашку, вытащил ее из брюк, сорвал с себя, отшвырнул прочь. Взгляд его упал на прикроватный столик. Ящик. Он бросился к нему, открыл. В нем лежала книга. Ной, как там случилось с Ноем? Он пролистал книгу, но это оказался Новый Завет на трех языках, а ему нужен был Ветхий Завет. Ной. «Господь сказал: Я хочу стереть людей с лица земли, от людей и до скота, от червей до птиц под небом, ибо сожалею Я о том, что сделал». Давно он учил это, еще в школе. Воспоминания были смутными.

– Может быть, я второй Ной? – спросил он темноту, прислушался к звукам собственного голоса. Прислушался в ожидании знака, но его не последовало.

Он сидел на кровати, смотрел на льющиеся по стеклу потоки воды и уличный фонарь, размытый силуэт которого виднелся за окном; видно было и то, как он раскачивается на ветру. Ной построил ковчег, огромный корабль, на который загрузил по паре каждого вида животных и семена каждого вида растений. Легенда, конечно, но сегодня это осуществимо. Бункер, оборудованный на отдаленном участке земли, замаскированный, надежный, в нем – все знание мира в хранилищах данных, на дисках или микрофильмах, генные пробы всех известных видов… Дорого, да, но возможно. Вне всякого сомнения, средств «Фонтанелли энтерпрайзис» хватит на подобную затею.

Он почувствовал, как холод поднимается по его телу, но сидел неподвижно, только дышал, а сердце замерзало. Может быть, на самом деле он должен выполнить такое задание? Позаботиться о том, чтобы знания человечества пережили мрачные годы или столетия, чтобы однажды снова стало возможно начать все сначала? Это показалось ему таким жалким. Таким трусливым. Необходимость ждать конца…

Компьютеры профессора предупредят его заблаговременно. Еще остается несколько лет, возможно, десятилетий. Он может подумать, кого нужно спасти, может принять меры для выживания в бункере – а потом? Что потом? Куда вернутся последние люди? В зараженный, изможденный мир? В радиоактивные пустыни? В руины?

Нет. Это выглядит жалко. В этом не было ничего от того величия, которое он чувствовал всегда во всем, что сделало с ним провидение. Этого не может быть.

На всех не хватит. Слова звучали в его голове, словно жестокая мантра, как приговор всем людям, легший на его плечи. Он встал, шатаясь, словно под тяжестью груза, расстегнул брюки, и они упали под ноги; он снял туфли, затем избавился от брюк.

И в этот миг на заднем плане сознания он почувствовал мысль, великую, могучую и настолько страшную, что ее нельзя было осознать сразу, понимание настолько фундаментальное и логичное, что могло остановиться сердце, если подставиться ему слишком беспечно. Он замер, не зная, что делать. Мысль поднималась – айсберг прямо по курсу, падающая комета – мысль, которую должны были продумывать титаны, не простые смертные.

Катастрофа…

Однажды наступит конец, сегодня это еще невозможно представить, но многое когда-то невозможно было себе представить, а потом оно произошло, столь многое было предсказано, осмеяно, а потом действительно случалось. И однажды это случится: конец цивилизации. Конец известного мира.

Белье вдруг обожгло ему кожу. Он снял носки, снял с себя все и остался обнаженный в темноте, ожидая удара.

Катастрофа…

Может быть, эпидемия, против которой нет средств. Вирус, смертельный, как СПИД, и заразный, как грипп. Или локальная катастрофа, взрыв атомной электростанции, к примеру, в Европе, как следствие – массовые миграции, захваты, войны, крушения, развал отрасли снабжения продовольствием, энергией…

Затем появился первый осколок этой раздавливающей в порошок, уничтожающей все на своем пути мысли, обрушился на него, сияющий, яркий, прекрасный в своей отвратительности, в своей хрустальной божественной неизбежности.

«Чем позже произойдет катастрофа, – понял Малькольм Маккейн в тот страшный миг, когда перед ним распахнулся занавес божественной мудрости, – тем хуже».

Он рухнул на колени, наклонился вперед и обхватил голову руками. Он дрожал от того, что с ним происходило. Его словно пронзила молния, словно поглотил огонь, и хотя снова стало тихо и темно, ощущение осталось, и ничто не могло устранить его. Чем позже произойдет катастрофа, тем хуже. Тем сильнее будут разрушения. Тем больше будет израсходовано сырья. Тем больше яда расползется, тем больше радиоактивных отходов скопится, больше пахотных земель обратится в пустыню.

Тем больше трупов, которые придется убирать.

Он закрыл глаза, хотелось перестать размышлять. Из этого понимания что-то следует, он догадывался об этом, он знал, но не хотел пока думать, хотел потянуть время, насколько это возможно.

Может ли быть?…

Нет. Не думать дальше. Только не в этом направлении.

Может ли быть, что…

Этого не требовали даже от Ноя. Даже от Понтия Пилата. Маккейн вскочил, затравленно огляделся по сторонам: неужели в комнате нет бара, нет алкоголя, чтобы заставить мысли остановиться?

Может ли быть, что на самом деле его задача…

Он тяжело дышал. Сердце стучало как бешеное. Внезапно он понял, что эта мысль, доведенная до конца, убьет его, эта мысль предназначена для титана, но ему она просто сожжет душу. И да, это будет избавлением. Да.

Может ли быть, что на самом деле его задача – ускорить катастрофу? И позаботиться о том, чтобы не кто-нибудь, а именно правильные люди выжили – а потом нашли мир, в котором можно построить будущее?

Он лег на бок с закрытыми глазами. Время шло. Он не мог сказать, сколько пролежал вот так, но буря закончилась, когда он осмелился пошевелиться снова, признаться себе, что еще жив. Ему было холодно, очень холодно. Сердце тяжело стучало, кровь, казалось, превратилась в густой сироп, нос заложило.

Теперь, значит, все в его руках. Он с трудом поднялся, дрожа, чувствуя, что в любой миг может развалиться на куски. Но видел он ясно. Видел путь перед собой, видел тот путь, который прошел, понял, почему все так получилось.

Конечно, все эти взаимосвязи не могли открыться ему раньше. В молодые годы он был слишком большим идеалистом, чтобы справиться с такой ответственностью. Знание истинного положения дел оказалось бы ношей, которая раздавила бы его вместо того, чтобы окрылить. И провидение милосердно предоставило ему иллюзию того, что он откроет дверь в будущее для всех людей. Хоть он и задавался вопросом, каким образом это должно произойти, но поверил. И это придавало ему сил.

Ему нужна была уверенность беспрецедентно подробного прогноза, чтобы открыть глаза на истинные масштабы кризиса. Нужно было ввергнуть его в пучину кромешного отчаяния, чтобы помочь понять необходимость того, что нужно сделать. Его пробрала дрожь от величественной жестокости природы. Не только жизнь несла она, она несла и смерть. Они едины, одно без другого невозможно. Жизнь – это путь проб и ошибок, полнота и искоренение негодного.

На эту ипостась божественного он всегда закрывал глаза, пребывая в заблуждении, свойственном его времени. Но там, где живут, должны и умирать. Без этого равновесия нет будущего, нет продолжения. Это равновесие он всегда искал в своих планах, своих расчетах, но не мог найти, потому что не был готов заплатить цену, чтобы получить его.

Он не стал вставать на ноги, пополз по грубому ковру к постели, сбросил дорожную сумку и пальто на пол, забрался под одеяло. Сколько он пролежал так, обнаженный, на холоде? Он с трудом повернул голову. Цифры на электронных часах бездумно мигали, должно быть, были перебои с электроэнергией. Он потер руки и плечи, но теплее не становилось. Ему нужен горячий душ, и неважно, который сейчас час.

Пока на него лилась вода, болезненно, словно поток игл, рождая покалывание во всем теле, он снова вспомнил о белокурой полуобезьяне в машине, которая, примитивно ликуя, обогнала его на дороге, об этом широкоплечем homo erectus, у которого в голове было, наверное, только спаривание и гонки на автомобиле. Какое право на существование – вопрос ведь нужно поставить совершенно непредвзято – может быть у таких примитивных существ? Люди – ах, да что там, такие существа, как эти двое, были ничтожествами, паразитирующими на других, продуктивных людях, таких, как он сам, или тех, кто работает на него. Ценные, полезные люди. Люди умные, со вкусом, пытающиеся чего-то добиться, у которых есть жизненные цели, которые стремятся быть полезными для своего окружения. Но есть не только такие люди. Есть еще и паразиты, причем масса. Совершенно бесполезно оставлять в живых подобных полулюдей, когда и так нет места.

Малькольм Маккейн пустил себе в лицо горячую струю и мимоходом подумал о том, что Джона Фонтанелли будет трудно убедить в необходимости этого.

Когда Джон проснулся, ему потребовалось время, чтобы понять, где он находится. Сквозь окно в крыше падал мягкий солнечный свет, который щекотал ему нос и тем самым разбудил его. Квартира Урсулы была маленькой, состояла из одной или двух – смотря как считать выступы стен и перегородки – комнат и ванной, но все было изобретательно встроено в сложную крышу и выглядело интересно. И хотя по большинству предметов мебели было видно, что стоили они недорого, от всего исходило волшебство, благодаря которому становилось уютно.

Урсула лежала рядом с ним, наполовину укрытая одеялом, и, словно почувствовав, что он на нее смотрит, тоже проснулась, сонно заморгала и улыбнулась.

– Похоже, я тебе нравлюсь, – не совсем разборчиво пробормотала она.

– Похоже, – усмехнулся Джон.

Она перевернулась, что тоже представляло собой великолепное зрелище, и потянулась к будильнику.

– О, сегодня суббота, да?

– Если в календаре ничего не изменилось.

– Не шути. Сегодня наш красивый роман может внезапно закончиться.

– Дай угадаю. Ты хочешь представить меня своему мужу, и он боксер.

– Все гораздо хуже. Я хочу представить тебя своему деду, и он – старый нацист.

Нервозность Урсулы казалась Джону странной. В конце концов, он ведь не на дедушке собирается жениться, ведь так? Но на эти слова она отреагировала только напряженным «посмотрим». Похоже, она действительно беспокоилась, что он без разговоров бросит ее и улетит. Должно быть, он порядочная скотина, этот дед. Постепенно Джон начинал испытывать настоящее любопытство относительно него.

По дороге в дом престарелых Урсула была на удивление весела, постоянно болтала с телохранителями, интересовалась, как им это удалось: целую ночь охранять дом, а утром выглядеть отдохнувшими и свежими, как огурчик. Марко охотно объяснил им схему, кто когда мог поспать и принять душ в комнате отеля неподалеку, а затем позавтракать в машине.

– Еще есть надежда, – пояснила она позже, когда они вошли в ворота дома престарелых. – Я тут вспомнила, что дед ведь ни слова не знает по-английски.

Джон усмехнулся.

– Тогда будет очень скучно слушать его истории о войне.

Двое охранников следовали за ними. Урсула была права: впервые за несколько дней их снова провожали взглядами.

– Он не рассказывает историй о войне, – мрачно заявила Урсула. – Он был инструктором танковой дивизии СС «Тотенкопф». Он настоящий нацист и знает книгу Гитлера «Моя борьба» наизусть.

Он сжал ее руку, надеясь, что это успокоит ее.

– Он не говорит по-английски, я – по-немецки. Ты можешь рассказывать мне, что угодно, мне придется поверить.

Йозеф Вален действительно не говорил по-английски.

Зато говорил по-итальянски, и даже лучше самого Джона.

– Мы три года базировались в Италии по личному приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, – последовало по-военному резкое заявление. – Офицер связи с итальянскими товарищами. Доскональное изучение языка было обязательным, меня могли задействовать для тайных заданий. Позднее все изменилось, но знание языка осталось.

Урсула присела с недовольным видом. Джон чувствовал растерянность. Дед Урсулы был очень стар, сидел в кресле-каталке, но Джону редко доводилось встречать людей настолько рассудительных и энергичных, как Йозеф Вален.

И он понял, почему боялась Урсула. Что-то злое исходило от старика, флюид безжалостности и жесткости, от чего волосы на затылке невольно вставали дыбом. Его редкие волосы были коротко подстрижены и зачесаны строго на пробор, а ясные серые глаза пристально смотрели на Джона, как волк смотрит на добычу. Легко можно было предположить, что этот человек стрелял в женщин и детей. И страшно было спрашивать об этом, потому что не хотелось услышать ответ.

– Значит, вы тот самый знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – произнес Йозеф Вален. Он указал на один из стульев, стоящих у стены. – Присаживайтесь. Мой сын говорил о вас; для меня это честь.

– Grazie, – пробормотал Джон, опускаясь на стул. Урсула закрыла рот рукой, в ее взгляде читалась паника.

Вален немного повернул свое кресло.

– Я много читал о вас, синьор Фонтанелли. Конечно, я не мог и думать, что однажды познакомлюсь с вами. Что меня потрясло, так это ваше пророчество.

– Да, – кивнул Джон, чувствуя, как ему постепенно становится нехорошо. – Меня тоже.

– Вернуть человечеству утраченное будущее… – Старик не отводил от Джона пристального взгляда своих холодных серых глаз. – Я всегда спрашивал себя, понимаете ли вы, когда именно человечество утратило будущее?

Джон откинулся назад, почувствовал за спиной стену. Неужели в комнате похолодало или ему просто так кажется?

– Честно говоря, – нерешительно ответил он, – нет.

– В 1945 году, – сказал Вален. – Когда еврейский мировой заговор поставил нашу родину на колени. Когда выяснилось, насколько крепко держат Америку еврейские капиталисты.

«Наверное, – подумал Джон, – следовало догадаться, что в ответ я услышу нечто подобное».

– Ах да, – кивнул он. Это тоже когда-нибудь закончится. – Я понимаю.

– Не говорите «я понимаю»! Вы не понимаете, я ведь вижу! – пролаял старик. – Адольф Гитлер был избран провидением, чтобы увидеть все взаимосвязи, освободиться от слепоты лжеучений, на протяжении столетий отравляющих человечество, и начать действовать. И он действовал. – Вален наклонился вперед, ткнул в него костлявым пальцем. – Вы вообще понимаете, что он хотел того же самого, что и вы?

Джон открыл рот от удивления.

– Того же, что и я?

– Сохранить будущее человечества, конечно! Он работал именно над этим. Ему было ясно, что мир конечен, что его не хватит на всех. Что за землю и ресурсы нужно бороться. И он понял, что эта борьба желанна природе, что в ней должны закаляться расы, что только борьба сделает их сильными.

– Разве ограничение рождаемости не стало бы более оригинальным решением проблемы? – колко заметил Джон.

– Вы не понимаете, синьор Фонтанелли. Природа швыряет существ в жизнь, и там они должны закалиться. Слабые умирают, сильные выживают – таков закон природы, аристократический принцип самой жизни. Природе неведомо ограничение, ей ведомы только избыток и уничтожение нежизнеспособных. Только сильнейшие выживают, так хочет природа. А сегодня? Вы только посмотрите – спариваются безо всякого расового сознания, людей с генетическими болезнями и дебилов изо всех сил поддерживают, они имеют право размножаться, и каковы результаты? Генофонд слабеет, портится. Белые расы, истинные носители человеческой культуры, больны до мозга костей. Дегенерация, вы понимаете? Мир, в котором мы живем, – мир испорченных и неспособных к жизни, и поэтому он обречен на гибель.

Джон хотел что-то сказать, хотел остановить поток безжалостных слов, но не знал как.

– Человечество должно снова подчиниться мудрости природы, или оно вымрет. Это единственный путь, синьор Фонтанелли, – продолжал Йозеф Вален. – Но мудрость природы жестока. В ней нет места пацифизму и религиям сострадания, ей ведом только закон сильного. Сильные подчиняют слабых и этой победой доказывают свое право на жизнь. В Третьем рейхе речь шла не просто о завоеваниях, речь шла о том, чтобы улучшить само человечество, речь шла о том, чтобы сохранить вид. Вы понимаете? Сохранение вида, такова была цель. Та же самая цель, которую преследуете вы…

– Один вопрос, синьор Вален, – с замиранием сердца перебил старика Джон. – Вы сами выглядите не как пышущий здоровьем и силой человек. Но вы имеете право жить, за вами ухаживают – против этого вы ведь ничего не имеете, правда?

Йозеф Вален подкатился ближе, так близко, что Джону стало дурно от запаха, идущего у него изо рта, и прошипел:

– Я презираю их всех, и эти трусы терпят меня. Я плюю на их жалкое сочувствие, но они это терпят. Так что они ничего иного и не заслуживают. Рабская натура, у всех!

– Ясное дело. Я, кстати, больше терпеть не буду. – Джон встал и отошел на шаг назад. – Мне было неприятно познакомиться с вами, синьор Вален, и я надеюсь, что больше мы не увидимся. Умрите с миром. – И с этими словами он встал и позднее вынужден был признаться себе, что в тот момент ему было все равно, пойдет за ним Урсула или нет.

Но она пошла за ним, он обнял ее и почувствовал, как она дрожит. Старик рассмеялся, и Джон успел услышать, как тот крикнул ему вслед:

– Вы мне нравитесь, Фонтанелли! Подождите, однажды вы еще сделаете то, что нужно…

Потом они повернули за угол, и скрип кресла-каталки заглушил окончание фразы.

– Ненавижу, – пробормотал Джон, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-то другому. – Если кто-то еще раз скажет мне, что я сделаю то, что нужно, я закричу…

– После войны его приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы, – рассказывала Урсула по пути на самолет. – Что, наверное, было счастьем для моего отца, так он смог спокойно вырасти. Он был последним ребенком, два его старших брата погибли в последние дни войны.

– Не понимаю, почему вы вообще от него не откажетесь.

– Я тоже. Почему-то отец не может от него избавиться. Иногда я думала, что он хочет что-то ему доказать. Может быть, что любовь все же побеждает ненависть или что-то в этом духе, понятия не имею. Просто мне всегда казалось ужасным, что мы ходим навещать его в тюрьмах или больницах, а он терзает нас своими изречениями.

Джон выглянул в окно. Сотрудник аэропорта открыл зарешеченные ворота и, приветливо улыбаясь, пропустил их на взлетную полосу, где уже стоял наготове его самолет, который должен был отвезти их в Лондон.

– Как по мне, тебе нет нужды навещать его, – сказал он.

Маккейн объявил, что в течение двух часов ему нельзя звонить. Он сидел перед панорамой омытого дождем, блестящего в лучах октябрьского солнца Лондона, переведя спинку кресла в самое низкое положение, подняв ноги, держа на коленях папку с рядами актуальных чисел, устремив взгляд в бесконечность, и думал о том, как должно умереть человечество. Или, по крайней мере, его самая ненужная часть.

Конечно, существовала такая возможность, как голод. Голод – это тихая, незаметная смерть. Каждый год от голода умирают миллионы людей, уже на протяжении нескольких десятилетий, и это заметно не влияет на общественное мнение. Умирающие от голода люди слишком слабы, чтобы затеять войну; тоже, кстати, аргумент в пользу голода как оружия.

Минусом является то, что голод, судя по статистике, вызывается не недостатком пищи, а недостатком ее распределения. Люди умирают от голода не потому, что им нечего есть, а потому, что у них не хватает денег на еду. Потребуется много усилий по развитию международной логистики, чтобы перестроить торговые отношения во всем мире, ничего при этом не меняя. И будет вдвойне сложно сделать это, не вызывая подозрений.

Очень весомый минус. Почти исключающий критерий.

Маккейн смотрел на диаграмму развития населения за последние две тысячи лет. Одна-единственная впадина на стремящейся вверх кривой была вызвана болезнью – эпидемией чумы в середине четырнадцатого века, унесшей треть населения Европы. Больше ничто не оставило следов, даже Вторая мировая война.

Болезни. Чума, конечно, уже исключается, ее слишком хорошо научились лечить. Но СПИД неплох, правда? СПИД вызывается вирусом, не бактерией, а против вируса в арсенале медицины нет почти ничего. СПИД практически не заразен и в то же время практически неостановим, поскольку передается половым путем. А от заражения до начала болезни проходит достаточно времени, чтобы успеть заразить других.

Он пролистал эпидемиологический отчет, написанный известным шведским институтом. То, что там было написано, следовало понимать так: СПИД поражает в первую очередь тех, кто недостаточно умен, чтобы предохраняться, или слишком сильно руководствуется инстинктами, чтобы делать это. Иными словами, СПИД успешно проведет отбор, так? Эта мысль восхитила его. Она придавала ситуации ореол провидения, божественного промысла, которым ему так нравилось руководствоваться.

СПИД действительно неплох. СПИД – это та же чума, лучше не придумаешь. Единственный вопрос: сработает ли это достаточно быстро?

В этом вопросе статистика обескураживала. Процент заражаемости был низок по сравнению с рождаемостью, а во многих местах он даже шел на убыль. Конечно, все только начиналось, но для еще одного спада на кривой роста населения по-прежнему недостаточно.

Может быть, именно сейчас нужно вмешаться. Можно начать контролировать соответствующие фармацевтические фирмы, сделать медикаменты невероятно дорогими и сократить исследования прививок до минимума. Веские причины найдутся всегда; в крайнем случае, можно использовать такой аргумент как shareholder value, который в данный момент снова становился все более эффективным и обещал превратиться в священную причину любого предпринимательского решения.

Зазвонил телефон, несмотря на указание. Он потянулся к трубке.

– Да? А, понятно. С подругой? Ну и ну! Хорошо, спасибо, что сообщили. – Крис О’Ганлон был самым надежным осведомителем среди телохранителей, этого у него не отнять.

Маккейн закрыл папку и поставил ее на место в шкафу. Нужно будет заблаговременно позаботиться об усилении контроля за посевным материалом и вакцинами, но не сегодня. Понадобится оружие, чтобы суметь защитить последние укрепления цивилизации от штурмующих их варваров. Это тоже потребует серьезного пересмотра портфолио, а он до сих пор понятия не имел, как убедить в этом Джона Фонтанелли.