37
За полчаса до прибытия в Лейпциг поезд остановился в небольшом городке Наумбург-на-Зале, и, повинуясь внезапному импульсу, Джон с Урсулой вышли и оставшуюся часть пути решили проделать на такси.
Таксист обрадовался неожиданной роскошной дальней поездке, а когда Урсула стала договариваться с ним о том, где он должен ссадить их, Джон только и сказал:
– Главное, не на вокзале. – Он не мог избавиться от ощущения, что Марко и остальные уже будут ждать его там.
Они вышли в центре города, на большой площади с большим фонтаном и красивыми фасадами домов. Джон заплатил таксисту, который поблагодарил его на ломаном английском языке и, приветливо помахав рукой, уехал прочь, затем присоединился к Урсуле, которая ждала неподалеку: сумка стояла у нее под ногами, а руки были спрятаны глубоко в карманах куртки. Она становилась все более молчаливой и замкнутой по мере приближения к Лейпцигу, словно их ждало что-то ужасное.
– Ну? – спросил он.
– Мы на месте, – произнесла она и обвела взглядом окрестности, словно желая убедиться, что все осталось таким, как она помнила. – Площадь Аугустусплац. Раньше она называлась Карл-Маркс-плац. Здесь все началось. – Она указала на красивое здание за колодцем. – Это опера. Напротив – Гевандхаус, концертный зал. – За ним возвышалось высотное здание, похожее на огромную приоткрытую книгу. – Это принадлежит университету, равно как и здание впереди…
– Началось? – переспросил он. – Что здесь началось?
Она посмотрела на него.
– Демонстрации. Восемь лет назад здесь еще была ГДР. Варшавский пакт. Мы жили за «железным занавесом», а вы, американцы, считались нашими врагами.
– Ах да, точно, – кивнул Джон. Восемь лет назад? Тогда его отношения с Сарой стремились к болезненному и неизбежному завершению. – Я смутно припоминаю. В то время пала Берлинская стена, верно?
Урсула безрадостно улыбнулась.
– Она не пала. Мы сломали ее. – Она смотрела мимо него, но на самом деле взгляд ее был направлен в прошлое. – Здесь все началось. Первые демонстрации в сентябре 1989 года. Здесь, в Лейпциге. В ноябре люди выходили на улицы уже по всей стране. Венгрия открыла западные границы, а девятого ноября была открыта граница и с Западной Германией. С ФРГ. А год спустя ГДР уже не существовала. – Она едва заметно вздрогнула. – Все это так легко говорить. А вот присутствовать при этом – совсем другое.
Она указала на довольно современное прямоугольное строение прямо напротив них: много белого цвета и стекла, большой барельеф над входом, покрытый чем-то темным.
– К этому месту я стремилась. Университет. – По лицу ее скользнула болезненная улыбка. – Голова на рельефе, кстати, вроде бы принадлежит Карлу Марксу. Эта штука сделана из литого металла и так связана с фундаментом, что пришлось бы снести здание, чтобы убрать ее. Только поэтому она еще здесь. – Урсула повернулась и указала на длинный комплекс зданий напротив. – Вот там я работала. На главпочтамте: всякие документы, печать счетов, глупое занятие. Тогда я считала случайностью, что университет находится так близко. Во время обеденного перерыва я иногда смешивалась со студентами и представляла себе, что я одна из них.
– А почему ты не была одной из них? – осторожно спросил Джон.
– Для этого мне нужно было закончить полную среднюю школу, а мне этого не разрешали. Не потому, что я была слишком глупа, а потому, что происходила не из той семьи. По политическим причинам. – Она подняла сумку и нерешительно забросила ее на плечо. – Политика. Все было дело в политике. Я долго держалась в стороне от демонстраций, не хотела еще больше привлекать к себе внимание… Я боялась. Все знали, что «штази» фотографирует каждого, кто ходит на богослужения в Николаикирхе. И все равно ее посещало все больше и больше людей, даже когда церковь оказалась слишком мала для всех. После богослужения все выходили на улицу, на площадь Карл-Маркс-плац, а потом шли дальше, к вокзалу, по всему центру города, со свечами в руках, так мирно. Это доконало правительство: то, что все оставались мирными. Иначе у них появился бы повод вмешаться, понимаешь? Но так… Они проходили мимо «Рунден Эк», штаб-квартиры «штази», пели песни и ставили свечи на лестнице. И что было делать? Все ведь так безобидно, правда? А на самом деле это стало началом конца.
Джон с восхищением слушал ее, пытался представить себе, каким было тогда это обыденное место, и понимал, что никогда не сумеет этого сделать.
– Кульминацией стало девятое октября. Понедельник. Демонстрации всегда проходили по понедельникам. Ходили слухи, что ЦК СЕПГ решила устроить в этот понедельник контрреволюцию в Лейпциге. Так они это назвали. На самом деле это означало, что они собираются приказать стрелять в демонстрантов. Это было именно то, чего все боялись, – «китайское решение». В июне случилось восстание студентов в Пекине, ты помнишь? На «площади небесного мира», когда появились правительственные танки и были убитые. Многие думали, что то же самое произойдет и в Лейпциге. Но все равно пошли.
Она смотрела на длинное здание песчано-коричневого цвета, в котором по-прежнему размещался главпочтамт.
– В тот вечер я сидела в офисе. Я задержалась, потому что было много работы и так далее, но в первую очередь… я не знаю. Может быть, я хотела увидеть, как это произойдет. Я еще помню, как мы стояли у окон, там, наверху, на пятом этаже… Мы выключили свет, просто стояли у открытого окна, и тут появились они… тысячи людей, вся площадь была полна людей, повсюду, тогда еще не было фонтана… И они кричали: «Мы – народ!» Они то и дело выкрикивали одну эту фразу, снова и снова, под черным небом в свете фонарей, в один голос: «Мы – народ! Мы – народ!» Это поразило меня до глубины души. Ничто больше не могло удержать меня, я вскочила и побежала вниз. Мне было все равно, что произойдет. Если будут стрелять, пусть стреляют. С того момента я всегда ходила с ними, каждый понедельник, до самого конца. Раз я уж не была с ними с самого начала, то хотя бы помогу отнести диктатуру в могилу, так я думала.
Он с удивлением смотрел на нее. Движение вокруг них, люди, которые несли пакеты со всемирно известными модными брендами или ждали трамвая, сжимая в руке мобильный телефон, – все казалось нереальным, тонким мазком на фоне мрачной, удручающей реальности.
– Тебя вообще это интересует? – спросила она. Он испугался серьезности в ее глазах. Сумел только молча кивнуть и был рад, что, похоже, ей этого оказалось достаточно. Она вытерла глаза, сумка все еще висела у нее на плече. – Для меня это словно путешествие в прошлое. Извини.
– Я рад, что в тебя не стреляли, – сказал он и забрал у нее сумку. – Что все это оказались только слухи.
Она покачала головой.
– Это были не только слухи. Позднее выяснилось, что такое решение действительно было принято. Дежурный полк имени Феликса Дзержинского откомандировали в Лейпциг, и солдаты получили приказ стрелять. Но они не стали стрелять. Они просто не сделали этого. Они посоветовались и решили не выполнять приказ.
Институт исследования будущего находился к югу от Хартфорда и издалека напоминал военный объект. Три больших невысоких барака с окнами из сверкающего зеленоватого изоляционного стекла располагались вокруг собственной теплоэлектростанции – старого кирпичного строения с новой, словно отполированной, трубой. Охранник на входе пожелал увидеть документы Маккейна и, нисколько не смутившись при виде столь высокого гостя, позвонил из своей кабины в институт, и все это время грозный доберман не спускал глаз с Маккейна. Тот тем временем изучал забор, опоясывающий территорию и уходящий на три метра вверх; его венчали толстые витки колючей проволоки. На высоких мачтах были размещены прожектора, газон вокруг здания института был ровно и чисто выкошен. Все так, как он велел.
– Добро пожаловать, сэр, – произнес неотесанный охранник, возвращая документы с почти таким же выражением лица, как у его собаки.
Он вернул полуавтоматическое оружие, которое все это время держал наготове за спиной, в предназначенное для него крепление и нажал на кнопку, которая подняла покрытые белым лаком металлические ворота.
Маккейн поставил машину где-то на сильно занятой для этого времени суток парковке и, только подойдя ко входу, заметил, что для него зарезервировали место совсем неподалеку. Небо хмурилось и над Хартфордом, в воздухе пахло грозой. Еще один охранник за стеклом пропустил его через вращающуюся дверь, а за ней его ожидал профессор Коллинз, который приветствовал его неожиданно подобострастно и тут же начал экскурсию.
Маккейн увидел коридоры и кабинеты, большие и маленькие залы, и повсюду стояло множество компьютеров вплотную друг к другу – целые полки с мониторами, по которым бежали ряды каких-то цифр, подрагивали диаграммы, сменяли друг друга разнообразные графики. Звуки бесчисленного множества вентиляторов соединялись в глухой хор возвещающих несчастье ангельских голосов, время от времени перекрываемый звуками печатающего принтера, с жужжанием выплевывавшего бумагу. И она не оставалась лежать, ее тут же подбирал сотрудник, чтобы прикрепить к стене, полной похожих распечаток, или отправить в тщательно выбранную папку. На стенах красовались доски с надписями вроде «Стратегия EN-1» или «Комплекс RES/POP», на столах громоздились пустые коробки из-под пиццы и кофейные чашки, полные сигаретных окурков. Под потолком тянулись трубы мощной вентиляционной системы, и, несмотря на это, в комнатах воняло нестираными рубашками и сигаретным дымом. В одном из небольших кабинетов Маккейн увидел молодого небритого мужчину, который лежал на раскладушке, открыв рот, и спал, еще сжимая в руках ручку.
– Тим Джордан отвечает за сведение стратегий экстремальной точки, – негромко пояснил Коллинз. – Он здесь с самого четверга.
– Сразу видно, – проворчал Маккейн, испытывая недоверие к столь нарочитому усердию.
Наконец они добрались до кабинета профессора, который не выглядел комфортабельнее, чем весь остальной институт, но обладал таким неоспоримым преимуществом, как пустое кресло. Стены, не занятые книжными полками и архивными шкафами, были покрыты диаграммами и тщательно склеенными из множества распечаток графиками.
– Прошу, присаживайтесь, – проводил его к креслу Коллинз. – Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить? Чай, сок, вода…
Маккейн покачал головой.
– На данный момент достаточно плана, который будет работать.
Глаза профессора часто заморгали за стеклами очков.
– Ах да, понимаю, – произнес он и нервно потер руки. – Вы хотите знать, к какому результату мы пришли. – Он кивнул, словно это стало ясно ему только сейчас, и принялся расхаживать вдоль своих обклеенных стен. – Возможно, будет уместно, если сначала я поясню стратегию, по которой мы действовали. Мы ведь условились в мае, на какие параметры вы можете оказать влияние посредством «Фонтанелли энтерпрайзис» и насколько большое, то есть масштаб. Это дает определенное множество параметрических скачков, как мы говорим, то есть дискретные изменения состояний в определенный момент времени, причем эти моменты времени тоже нужно было варьировать, в нашем случае начиная с января 1998 года. Поскольку мы имеем дело со сложной моделью, различные параметрические скачки могут оказывать друг на друга непредсказуемое влияние, что в свою очередь означает, что на всякий случай необходимо действовать по методу грубой силы, то есть сопоставлять комбинацию каждого параметрического скачка с каждой комбинацией всех остальных параметрических скачков, для чего в математике используется понятие пермутации. Даже пермутации небольших множеств дают огромные числа, а в нашем случае число астрономически велико. Поэтому мы использовали различные метастратегии с целью заранее исключить области недействующих комбинаций или хотя бы оттеснить их на второй план и сосредоточить свое внимание на различных многообещающих факторах. Одной из таких стратегий стало исследование пермутаций точек экстремума, то есть наиболее возможных влияний в наиболее ранний момент времени. Другая стратегия была направлена на то, чтобы изучить влияние ударных групп, чтобы определить чувствительные области, – что, забегая вперед, оказалось неплодотворным. Поэтому в середине июля мы прекратили эти исследования, чтобы сосредоточить все силы на уточнении многообещающих комбинаций экстремумов. Мы…
Маккейн поднял руку, чтобы остановить поток речи профессора.
– Если я ничего не путаю, – сказал он, – все это мы уже обсуждали в мае.
Коллинз запнулся, затем кивнул.
– Может быть. Действительно.
– Тогда я хотел бы попросить вас наконец перейти к результатам.
– Да. Конечно. Как пожелаете. – Он казался чрезвычайно напряженным. Его рука неловко потянулась к диаграммам на стенах и тут же опустилась, безвольно повиснув вдоль тела. – Вот они, результаты. Все сразу.
– Это всего лишь линии, – произнес Маккейн.
– Конечно, вам нужны интерпретации. Это, к примеру, развитие экономики в Азии как сумма развитий всех отраслей в азиатских странах, причем заштрихованная линия – положительный экстремум – обозначен показателями соответствующего направления, а пунктирная линия – негативный экстремум, тоже с указаниями на набор исходных данных. Список рядом – это обзор всех наборов данных, которые дали значения экстремума; через ссылки легко прослеживается взаимосвязь…
– Профессор Коллинз, – снова перебил его Маккейн, – в данный момент меня не интересует обсуждение ваших методик. Я пришел за результатами.
Ученый задумчиво кивнул, тяжело опершись на край своего письменного стола.
– Вы имеете в виду план, каким образом можно перевести развитие человечества в стабильное русло?
– Совершенно верно. И, честно говоря, ваши долгие вступления будят во мне подозрение, что вы не настолько далеко продвинулись в своей работе, как мы договаривались в мае и как вы отчитывались мне все это время.
– О нет, напротив, – ответил Коллинз, снял очки и начал протирать их полой своего белого халата. – Мы продвинулись даже дальше, чем предполагалось. Но плана, на который мы рассчитывали, боюсь, среди наших результатов не обнаружить.
– Этого не может быть.
Профессор взял со стола листок.
– Целью были сто двадцать миллионов симуляций к началу октября. Тем самым все наборы точек экстремума были разработаны до количества пятисот наилучших применений. На самом деле на сегодняшний день к десяти часам утра мы завершили 174131204 симуляции, то есть почти в полтора раза больше, чем планировалось. – Он снова отложил листок. – Причина, по которой мы не нашли рабочего плана, заключается не в том, что мы работали слишком медленно, и не в том, что у нас не хватает компьютеров. Причина в том, что такого плана не существует.
Они отыскали место среди церковных скамей, старых, покрытых белым лаком, сели и замолчали.
Джон впитывал в себя атмосферу. Ему казалось совершенно невероятным, что это и есть то самое место, откуда началась революция. Николаикирхе была маленькой и неприметной, снаружи окруженной лесами, внутри слабо освещенной и почти пустой. Окна по периметру были закрыты ставнями, если темные шторы не занавешивали матовое стекло. В углу рядом с ними, рядом с доской объявлений и церковной кружкой, стоял большой, разукрашенный от руки щит, на котором внутри радуги была изображена фигура мужчины, на чем-то поднимавшегося к небу.
– Мечи на орала, – шепотом перевела ему надпись Урсула. – Мирная молитва в церкви Святого Николая, каждый понедельник в 17.00.
Значит, с этого все началось. С простого приглашения в эту церковь. Джон попытался почувствовать, сохранило ли это место воспоминания о надеющихся, отчаявшихся, испуганных, рассерженных, дрожащих, готовых на все людях, – но ничего не было, а если и было, то он этого не ощущал. Он видел матовые белые доски, узоры нежно-зеленого цвета, крепкие колонны, несшие на себе свод церкви с опорой на стилизованные венцы и завершающиеся такими же стилизованными зелеными кронами; самая обычная церковь. Ему казалось странным, что здесь нет даже памятной доски в честь событий осени 1989 года. Что даже новое правительство не сочло это необходимым.
Как будто новое правительство тоже хочет забыть, насколько просто свергнуть любое правительство: все люди просто встанут и скажут: «Довольно!»
Урсула пристально смотрела на него.
– Ты вообще… как это называется? Верующий?
– Ты имеешь в виду, часто ли я хожу в церковь? Последний раз я был в церкви двадцать лет назад, когда женился Чезаре. Это мой старший брат, – добавил он.
Она улыбнулась мимолетной улыбкой.
– Я знаю. Я сидела рядом с ним в самолете.
– Ах, вот как, да. – Это была одна из историй, которые они рассказывали друг другу в одну из минувших ночей.
– Нет, я имею в виду, религиозен ли ты. Веришь ли ты в Бога.
– Верю ли я в Бога? – Джон глубоко вздохнул. – Три или четыре года назад я смог бы ответить четко, но сегодня… Не знаю. Ты спрашиваешь из-за пророчества, правда?
– Ясное дело. Если ты думаешь, что Джакомо Фонтанелли получил свое видение от Господа, то, по логике вещей, ты должен верить в Бога.
Джон склонил голову.
– Скажем, я пытаюсь быть открытым для возможности, что за всем этим стоит божественный план… Может быть, я даже надеюсь. Но верю ли я…
– Так, как верил Кристофоро Вакки?
– Нет. Не так, – решительно покачал головой Джон. – Мне хотелось бы.
– Последний раз я верила во что-то во время Югендвайе. Готовы ли вы приложить все силы ради счастливой жизни рабочих? Да, клянемся. Ради мирной, демократической и независимой Германии? Да, клянемся. И так далее. Я хотела жить в духе дружбы народов, влиться в солидарность трудящихся… А потом меня не пустили в полную среднюю школу, хотя я была лучшей в классе. Когда я стала жаловаться, все только смущенно отводили взгляд и искали отговорки – какая там солидарность трудящихся. Все пустые фразы. Вера и идеализм – это просто попытки использовать других.
Молчание, через которое до их сознания донесся далекий шум транспорта.
– Ты имеешь в виду, так, как Якоб Фуггер воспользовался верой Джакомо Фонтанелли?
– И не забывай о Микеланджело Вакки.
Рядом с алтарем появился мужчина, наверное, работник церкви; он перетащил на новые места два подсвечника и стал возиться со свечами. Все казалось таким пугающе нормальным.
– А тогдашние люди, – спросил Джон, – во что они верили? Они ведь пришли сюда, в церковь. Они должны были во что-то верить.
Урсула пожала плечами.
– Не знаю. Мне тогда казалось, что они просто в отчаянии и нет другого места, куда они могли бы пойти. И уж совершенно точно они не верили в то, что смогут свергнуть государство.
– Не верили?
– Никто не верил в это. Этого хотели немногие. Большинство удовлетворилось бы некоторой демократизацией общества и свободой передвижения. С этого все и началось – с того, что имена людей, которые подавали запрос на поездку за границу, вывешивали в витрине церкви, потому что те боялись однажды бесследно исчезнуть. – Она обернулась к нему. – Никто всерьез не ожидал, что может произойти что-то вроде воссоединения, – в этом вся и шутка, понимаешь? Несмотря на Горбачева в Москве, несмотря на гласность и перестройку, ни один человек не рассчитывал на это. Ни тайные службы, ни правительства, никто. Ни один ясновидящий не предсказывал этого, ни один компьютер не рассчитал этого, нет ни одного утопического рассказа, в котором автор осмелился бы описать воссоединение Германии и развал Варшавского пакта, да еще мирно и без кровопролития. И я утверждаю, что это было невозможно ни предугадать, ни заставить свершиться. Все с тем же успехом могло произойти иначе. Они могли начать стрелять девятого октября. Девятое ноября с тем же успехом могло стать началом третьей мировой войны. Все ходили по лезвию ножа. Нам просто повезло.
– Или так было предначертано.
– И по этому же предначертанию все временами случается иначе? Нет, спасибо. Какой мне прок от предначертанного, которое может означать с равным успехом и мою смерть? Я уж лучше скажу, что мне повезло, если повезет.
– Неужели все было действительно настолько опасно? Я и не помню.
– Об этом никогда особенно не говорили. Я исследовала данный вопрос; впоследствии это стало одной из моих первых работ во время учебы на историческом факультете. Не было ни единого военного плана на тот случай, если произойдет мирное восстание и после него правительство сдастся. Кроме того, вечером девятого ноября люди только потому массово устремились через границы, что неправильно поняли соответствующие заявления правительства: было предусмотрено не настоящее открытие границ, а всего лишь упрощение обработки туристических заявлений. А если бы хотя бы один пограничник выстрелил? – Она дала ему время подумать, наблюдая за ним, а когда заметила, что это произвело на него впечатление, добавила: – Для меня это означает, что все хитрые планы, расчеты вероятностей и анализы тенденций ничего особенного не значат. Что будет, то будет, и только по-настоящему важные события в этом веке произошли неожиданно. И если сегодня посмотреть на старые прогнозы, которым лет пятьдесят и больше, то становится просто смешно: почти ничего не случилось так, как было предсказано. – Она накрыла его руку ладонью. – Поэтому я тебе говорю: все это мистификация. Пророчество – это мистификация. Люди, утратившие будущее, – мистификация.
– А то, что мне принадлежит половина планеты? Это тоже мистификация?
Урсула зажмурилась.
– Ты вынужден бежать от собственных телохранителей, словно вор. Как бы ты это назвал? Свободной, полной жизнью?
Профессор открыл толстую папку, бросил ее – она тяжело упала на стол перед Маккейном – и стал перелистывать в ней диаграммы.
– Вот, к примеру. Возможный сценарий развития всех экономик. Как вы легко можете видеть, здесь вы имеете большое влияние. Вы можете выбрать почти любую страну мира и решить, расцветет ли ее экономика до невиданных масштабов или разрушится полностью. Номера соответствующих наборов данных указаны в диаграммах, относящиеся к ним стратегии – в приложении. Справочник по мировому господству.
Маккейн перевернул страницы кончиками пальцев.
– В голове не укладывается, что подобное влияние бесполезно.
– Потому что вы путаете две вещи: деньги и реальность. Все, что вы можете контролировать, – это деньги. Но деньги – это просто фикция, человеческая условность. Если вы контролируете деньги, то можете контролировать экономику, но только до тех пор, пока придерживаетесь всех уговоров по умолчанию. А на все, что не является частью экономического процесса, вы практически не имеете влияния. Например, на размножение. – Коллинз подошел к одной из иллюстраций, постучал по ней тыльной стороной руки. – Это прогноз возможного развития численности населения. Поразительно узкий канал, вы не находите? Еще до наступления 2000 года на свет родится шестимиллиардный человек, что неизбежно. И это число удвоится снова, с этим можно справиться разве что маргинальными методами.
Маккейн поднес ко рту сжатый кулак, мрачно воззрился на кривые и недовольно покачал головой.
– И это только половина правды, – продолжал ученый. – Потому что если посмотреть на стратегии, которые постепенно влияют на рост населения, то выяснится, что они, к примеру, способствуют превращению земель в степь, росту пустынь и засолению почв. – Он указал на другую, меньшую иллюстрацию. – Вот, развитие пахотных земель. В 1980 году на одного жителя Земли приходилось 0,31 гектара плодородных земель, в 2000 году это число будет составлять всего 0,16 гектара. И плодородные земли исчезают, что касается как их площади, так и их качества и урожайности. Эрозия, усиленная неизбежной культивацией: засоление почв в тех местах, где ирригация обязательна, и, наконец, отравление вносят свой вклад. Через двадцать пять лет, судя по всему, одному человеку придется довольствоваться менее чем 800 квадратными метрами, то есть просто большим садом. Как это может быть? – Он бессильно опустил руки. – Этого не будет.
Некоторое время они сидели, словно примерзнув к своим местам, предаваясь размышлениям. Затем Маккейн задумчиво откинулся на спинку кресла, которое издало пронзительный скрипящий звук.
– И все равно я не могу поверить, – произнес он. – Как, к примеру, насчет сырья? «Фонтанелли энтерпрайзис» де-факто обладает монополией на множество металлов, имеющих решающее значение в технике. Мы можем остановить добычу, если захотим. Или энергия? Хоть мы и не контролируем весь рынок нефти, но можем поднять цену до почти любого уровня. Это ведь должно иметь значение для ваших моделей.
Коллинз снова сел на краешек стола.
– Имеет. Даже если вы будете давить на всю сложную систему, то возникнут стратегии отклонения – совершенно автоматически, поскольку тем самым вы усилите привлекательность альтернативных вариантов. Возьмите хотя бы энергию. В той же степени, в какой будет расти цена на нефть, будут становиться все более привлекательными другие варианты, к примеру, солнечная энергия.
– Против этого я ничего не имею.
– Но тем самым вы теряете средства давления. То же самое касается сырья. Этому даже существуют прецеденты в истории. Во время мировых войн враждующие стороны пытались отрезать друг друга от обеспечения сырьем путем бойкота или морских блокад, от того сырья, которое считалось важным для ведения военных действий, – с тем результатом, что были изобретены заменители, иногда намного лучшие.
Маккейн с каменным лицом положил руки на подлокотники.
– Значит, таков ваш результат? Что все потеряно, что это только вопрос времени?
– Этого я не говорил. Результат таков, что ваших возможностей недостаточно для влияния на систему, чтобы предотвратить коллапс. Проще говоря, это не в вашей власти.
– О, спасибо, – произнес Маккейн.
– Однако никто не говорит, что благодаря далеко идущим мерам в рамках международного сотрудничества…
Профессор замолчал, когда его гость при этих словах запрокинул голову и издал резкий звук, отчасти напоминавший крик, отчасти смех.
– Международное сотрудничество? – проревел Маккейн. – Профессор, вы на какой планете живете? Когда и где существовало плодотворное международное сотрудничество? Для этого существуют прецеденты? Я знаю только прецеденты катастроф. Все эти экологические конференции, не давшие абсолютно никакого результата… Нет, не говорите мне об этом. Это просто смешно.
– У нас здесь есть самые точные, самые обоснованные прогнозы, которые когда-либо производились. Мы могли бы рассчитать результаты любой предложенной программы и представить их вниманию участников международной конференции.
Маккейн засопел и покачал головой.
– Забудьте об этом.
– Благодаря публикации мы могли бы…
– Публикаций не будет.
– Вы начальник. – Казалось, худощавая фигура Коллинза сморщилась еще больше. – Но если быстро и решительно не принять серьезные меры, то я не смогу предложить вам ничего, кроме голода и эпидемий, лежащих за границами воображения, а в конце концов – огромную пустынную планету, на которой уже не будет смысла жить.
Они ждали их перед домом, в котором у родителей Урсулы была маленькая трехкомнатная квартира с балконом. Вдруг словно из-под земли вырос Марко и произнес: «Добрый день, мистер Фонтанелли», изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не было упрека. Полностью ему это не удалось. Остальные ребята, вышедшие из припаркованной машины, мрачно посмотрели на него и ничего не сказали.
Семья Вален жила на пятом этаже, лифт отсутствовал. Они ждали их в дверях, когда Урсула и Джон, с трудом переводя дух, поднялись по темной лестнице, – два скромных обывателя, лица которых при виде дочери, казалось, засияли. Они поприветствовали гостей. Мать Урсулы произнесла: «Welcome», но тут же поспешила добавить: «I don’t speak English», и ей пришлось произнести это несколько раз, прежде чем Джон понял, что она хотела ему сообщить.
Отец немного говорил по-английски; компьютерная фирма, которая раньше была его клиентом, а теперь стала работодателем, представляла собой немецкий филиал американского концерна, и ему пришлось немного подучить язык. В школе он изучал только русский, рассказывал он, но его уже совсем забыл. Разговаривая, он много смеялся и обращался к Джону так, словно они были знакомы уже целую вечность. За столом он то и дело откладывал в сторону прибор, чтобы мимоходом помассировать запястья; от Урсулы Джон знал, что у него ревматизм.
Сама Урсула была очень похожа на мать, и ту можно было бы счесть ее старшей сестрой, если бы не старческое платье в цветочек, которое она носила, и серый передник поверх него. Урсуле приходилось играть роль переводчицы, поскольку ее мать хотела многое узнать о Джоне, о его родителях, братьях, о том, хочет ли он иметь детей и сколько. Когда на последний вопрос Джон ответил «десять», Урсула отказалась переводить. Но отец понял ответ и выдал его своей супруге, после чего все громко расхохотались, а Урсула покраснела.
– Здесь я росла, – сказала Урсула, когда они смотрели с балкона на детскую площадку во дворе. – Да, здесь по-прежнему стоят старые качели. Я их так любила. А там, за мусорными баками, меня хотел поцеловать мальчик, когда мне было одиннадцать.
– Неподходящее место.
– Мне тоже так показалось.
Квартира была маленькой и тесной, кроме того, заставленной мебелью и разным хламом. Бывшую детскую Урсулы занимала собранная с любовью модель железной дороги, которую с увлечением продемонстрировал ее отец, в то время как мать на кухне добавляла последние штрихи к ужину. Перед ужином было шампанское, названное именем сказочного персонажа, – Джон не совсем понял, какого именно, равно как и того, какое отношение он имеет к шампанскому, но сам напиток был хорош. После десерта достали фотоальбомы, и Джон увидел Урсулу голенькой малышкой, в детском саду, в первом классе, подростком в Венгрии во время каникул. Пришлось им посмотреть и диафильмы о путешествии семьи Вален на Гран-Канарию для празднования тридцатой годовщины свадьбы, и когда они наконец распрощались, была уже полночь, а папаша Вален не совсем трезв.
Шел небольшой дождь. Заметно молчаливые телохранители проводили их до квартиры Урсулы на другом конце города и только оскалились, когда Джон заверил их, что они не понадобятся ему ночью.
Когда Маккейн вышел из института поздно вечером, с неба упали первые капли, а к тому моменту, когда он остановил машину перед хартфордским отелем, где он заранее забронировал номер, ливень шел вовсю. Он оказался единственным постояльцем в эту ночь, и номер, который он получил, был слишком велик для одного человека. Маккейн бросил дорожную сумку на казавшуюся неуместной двуспальную кровать и, не включая свет, вышел на террасу.
О сне нечего было и думать. Дождь стучал по крыше, как будто где-то снова ждал великого потопа ковчег, сверкали молнии, грохотал гром, словно желая разрубить небо на куски.
