30

В начале августа забастовщики из компании «ХЬЮДЖМУВЕР» капитулировали. На протяжении нескольких месяцев они стояли перед воротами с транспарантами, раздавали листовки, а в цехах продолжалось производство, более того, оно даже возросло. Наконец они объявили, что забастовка окончена, и согласились на условия, которые тем временем ужесточились еще больше, объявили о том, что согласны с сокращением зарплаты, готовы в случае необходимости работать по двенадцать часов в день, даже в выходные, без доплаты.

– Я чувствую, что меня предали, – говорил по телевизору токарь, двадцать семь лет проработавший на компанию «ХЬЮДЖМУВЕР». – У меня такое ощущение, что моя фирма объявила мне войну.

Увидев на экране этого мужчину, Джон почувствовал, что к его горлу подкатил комок. Он посмотрел на Маккейна.

– Неужели такая жестокость была действительно необходима? Только из-за пары процентов прибыли?

Маккейн бросил на него презрительный взгляд.

– Во-первых, проценты никогда не бывают настолько незначительными, чтобы можно было говорить «пара». И вы-то должны это знать, раз уж обязаны своему состоянию самой жалкой, обычной процентной ставке. Во-вторых, – сказал он, мрачно выпятив нижнюю челюсть, – мы взялись не за то, чтобы сделать людей богатыми и счастливыми. Этому человеку, – он указал головой на экран, – не придется голодать, он не лишится крыши над головой, в отличие от миллионов людей на этой планете. Мы взялись за то, чтобы спасти будущее человечества, и нас ждет, если это вообще осуществимо, трудный путь. Людям придется отказываться от многого, им придется повиноваться. И некоторые должны учиться на ошибках других. Такова правда, хотя я, конечно, никогда не сказал бы этого на камеру.

Джон кивнул, наблюдая за тем, как на экране повесили и подожгли куклу, изображавшую Дональда Раша. Он понимал людей, их ярость, но понимал также и то, что они не видят всей картины, да и как они могут видеть ее? Все казалось таким неправильным, таким отвратительным, но альтернативы не существовало.

Как бы там ни было, они победили. Хоть у победы и был неприятный привкус.

Вскоре после этого Джон Сальваторе Фонтанелли, по-прежнему богатейший человек в мире, даже более богатый, чем когда-либо, вылетел в Вашингтон на переговоры с исполнительным директором Международного валютного фонда. В газетах уже укрепился термин «Азиатский кризис»; согласно последним известиям, теперь под давлением оказались и индийская рупия, и южнокорейский вон.

Самолет Джона приземлился с особым приоритетом в Вашингтонском аэропорту, был направлен в просторную отдельную зону, где его ждали три черных лимузина с затемненными стеклами, один из которых должен был отвезти Джона в штаб-квартиру МВФ, а другие два предназначались для того, чтобы отвлекать фотографов и репортеров, если они появятся. Джон успел только мельком взглянуть на здание МВФ – неуклюжую конструкцию из бетона и стали с довольно странными окнами на верхнем этаже, похожими на вентиляционные отверстия, прежде чем автомобиль нырнул в подземный гараж, откуда его и сопровождающих – юристов и экономистов с толстыми папками и важными лицами – по коридорам и лифтам проводили в большую комнату для переговоров. Там их ожидал хорошо одетый мужчина с коротко стриженными волосами, серебрившимися сединой, рука которого, когда Джон пожал ее, оказалась холодной.

– Меня зовут Ирвинг, – негромким четким голосом произнес мужчина. – Роберт Ирвинг. Мистер Камдессю передавал вам сердечный привет и глубочайшие сожаления, поскольку по личным причинам не сможет сегодня встретиться с вами. Но он уполномочил меня провести переговоры.

Джон услышал, как его спутники отчетливо и недовольно откашлялись. Один из них наклонился к нему и прошептал на ухо:

– Предлог, сэр. Мы должны договориться о новой встрече и улететь обратно.

Но это было совершенно невозможно. На протяжении всего перелета он почти не выходил из туалета из-за напряжения и нервозности; он хотел, чтобы все поскорее осталось позади.

Кроме того, какие там переговоры! Он просто скажет то, что должно быть сказано, и баста. Джон улыбнулся и произнес:

– Очень рад.

Итак, они собрались за столом: Джон и его спутники с одной стороны, Ирвинг и его штаб – с другой. Одно место со стороны МВФ осталось пустым.

– Один из моих сотрудников подойдет позже, – сказал Ирвинг. – Мы начнем без него.

Шорох бумаг, с ручек снимают колпачки, поправляют блокноты. «Помните о том, что вы контролируете в десять раз больше денежных средств, чем валютный фонд, – втолковывал ему Маккейн. – У них есть все причины бояться вас». Джон откашлялся и начал короткую речь, которую репетировал вместе с Маккейном. Что развитие событий в Азии беспокоит его не из-за текущего финансового кризиса, а в первую очередь в аспекте долгосрочных изменений. Что речь идет, к примеру, о росте численности населения на Филиппинах, который внушает опасения.

– Вы знаете, что я пытаюсь исполнить древнее пророчество, – произнес Джон, чувствуя, как бьется сердце от напряжения. – Я хотел попросить вас о том, чтобы вы поддержали нас в этом. Я не считаю эту просьбу слишком дерзкой, поскольку в конечном итоге речь идет о благе для всех.

«Вы можете позволить себе говорить мягко, выражать вежливые просьбы, – учил его Маккейн. – Вы настолько могущественны, что вам нет нужды угрожать, помните об этом».

– У нас есть возможность покончить с кризисом на азиатских рынках. Мы предлагаем сделать это, если МВФ внесет в каталог регулятивных мер в данном регионе демографический компонент. Проще говоря, позаботится о том, чтобы там проводился активный контроль рождаемости. – Движение, всего один короткий взгляд, и его адвокат протянул через стол документ. – Подробности вы можете прочесть в предложении, разработанном нашими экспертами.

Бумагу передали Ирвингу, он быстро пролистал ее и отложил в сторону, чтобы закурить новую сигарету. В пепельнице перед ним уже лежало три окурка.

– Для меня это звучит так, – зажигалка высекала искры, поскольку он слишком торопился, – словно крупнейший в мире производитель презервативов и противозачаточных таблеток – которым вы, кстати, и являетесь, если меня правильно информировали, – хочет заполучить новый рынок сбыта.

– Чушь, – произнес Джон. Это прозвучало грубее, чем он намеревался, но все равно некоторые из присутствующих вздрогнули. Хорошо.

– Не считая того, что МВФ, будучи международной организацией, не может позволить частным фирмам диктовать себе условия, – продолжал Ирвинг, – подобные меры выходят далеко за рамки обычного вмешательства. С добрыми намерениями, которыми продиктовано это предложение, я даже не хочу спорить. Что касается демографической политики, кстати, даже эксперты не едины во мнении относительно того, как оценивать состояние дел в этой области на данный момент. Я полагаю, что подобные решения мы должны оставить на усмотрение каждой нации.

Джон озадаченно смотрел на стройного седовласого мужчину. Он сказал почти слово в слово то же, что и Маккейн, который во время их вечерней репетиции играл роль исполнительного директора.

– Возможно, вы правы, – произнес он поэтому, как делал уже дюжину раз. – Впрочем, мы придерживаемся совершенно иной точки зрения. Через несколько месяцев мы предоставим результаты самой обширной компьютерной симуляции глобальных взаимосвязей и развития, которая когда-либо создавалась. Несмотря на то, что в данный момент я не располагаю деталями, мы можем исходить из того, что будут необходимы огромные усилия, направленные на сокращение рождаемости. И чем раньше начать, тем лучше. – Хорошо получилось. Лучше, чем когда напротив сидел Маккейн.

Ирвинг ничего не сказал, затянулся сигаретой, потом вынул ее изо рта, наблюдая за тем, как тухнет огонек. Колечко дыма, которое он выпустил, было идеальным.

– Вы случайно не думали о том, что ваши слова и ваш тон похожи на угрозу?

– Я всего лишь хочу сказать, что я могу влиять на спекулянтов и инвесторов, которые определяют пути развития в Азии. И я предлагаю вам воспользоваться моим влиянием в этой сфере, если вы в ответ воспользуетесь своим влиянием. В моем понимании я предлагаю вам сделку, ничего более.

Ирвинг покачал головой; движение было скупым, едва уловимым.

– О которой не может быть и речи. Подобный способ воздействия выходит за рамки наших полномочий.

Джон почувствовал боль в животе. Что он вообще здесь делает? Три года назад он развозил пиццу, и единственной его заботой было то, как заплатить за квартиру. Разве это не лучше разговоров с подобными людьми на тему роста населения на Филиппинах? Внезапно у него не осталось сил бороться с холодным холеным человеком, который сидел по ту сторону стола.

– Я сказал все, что хотел, – глухо произнес он, желая поскорее уйти.

В этот миг открылась дверь. В комнату вошел последний советник со стороны Ирвинга, чье место до сих пор пустовало; он протянул ему руку и произнес:

– Привет, Джон. Давно не виделись.

То был Пол Зигель.

В какой-то момент Урсула Вален перестала понимать, то ли голова у нее раскалывается от безжалостной августовской жары, то ли от бесконечных расчетов. Фотокопии счетных книг Джакомо Фонтанелли окружали ее, такие яркие в солнечном свете. Ее блокнот был сделан из серой вторичной бумаги и был неярким, но капли пота оставляли на нем темные круглые пятна.

Нельзя ошибиться. Только бы не опозориться, допустив ошибку в расчетах. Проклятье, она учила историю, она в этом разбиралась! Итак, еще раз сначала, обратно к книгам. Финансовая система средневековья, тогда она называлась монетным делом. Карл Великий построил ее на серебре, один фунт – 384 грамма – разделил на двадцать су, также именуемых солидами или шиллингами, которые в свою очередь делились на двенадцать денариев или пфеннигов. В 1252 году Флоренция начала чеканить золотые монеты, на лицевой стороне которых был изображен герб города – лилия, а на оборотной – образ Иоанна Крестителя: fiorino, который позднее называли флорен или флорин, а в германских землях – Goldener или гульден; позднее так стали называть и те золотые монеты, которые чеканили сами. В одном золотом флорине содержалось три с половиной грамма золота, в 1252 году он соответствовал двадцати солидам, в 1457 году – ста восьми, а потом найденный ею список заканчивался. Существовал также серебряный флорин, fiorino d’argento, равнявшийся двум третям талера, но что такое, черт побери, в этой системе талер? Цехин был подобием флорина, который чеканила республика Венеция, его еще называли дукатом. В Северной Европе большее хождение имел грош, равный четырем пфеннигам… Сплошной хаос, будь оно все проклято. Она швырнула книгу вместе с блокнотом и ручкой через всю комнату, чувствуя, как в ней растет огромное желание схватить всю папку и отнести вниз, в мусорный бак.

Если бы только не эта жара! И эта головная боль. Она поднялась, дошла до холодильника, влила в себя чаю со льдом, приторно-сладкого, но вкусного.

В двенадцатом веке в Генуе и других итальянских городах были основаны первые банки, которые принимали деньги и платили за это проценты, предоставляли займы купцам, ремесленникам и важным господам. Давно уже было принято давать деньги на сохранение меняле и отправляться в путешествие только с подтверждением вложенной суммы, которое даже принимали в качестве оплаты, то есть появились векселя. В четырнадцатом веке венецианские банки впервые допустили, чтобы клиент снял со счета больше денег, чем положил; в пятнадцатом на всем Западе закрепились арабские цифры и купеческая арифметика, в Италии была разработана двойная бухгалтерия. Но Джакомо Фонтанелли не использовал ее. Его книги строились на какой-то совершенно непонятной системе.

Что, если он откладывал сбережения, которые не отражались в дальнейших счетах, – чтобы скрыть их от налогов или просто так, по чистой небрежности? Этого от него можно было ожидать. Поскольку она скопировала далеко не все его счетные книги, это означало, что ей никак не обойтись без нового посещения архива.

По крайней мере, чтобы удостовериться.

Еще раз отправиться во Флоренцию? Рассказать Вакки то, о чем они наверняка не захотят слышать? Она посмотрела на частицы пыли, которые плясали в падающих в окно солнечных лучах, и внезапно мысли ее тоже заплясали. Не задумываясь, не колеблясь, как лучник дзен, слившийся воедино со стрелой и центром мишени, которому осталось только позволить выстрелу произойти, она взяла свой блокнот для записей, пролистала его до номера Кристофоро Вакки, подошла к телефону, набрала несколько цифр.

– Само собой, синьорина Вален, – тут же согласился Кристофоро Вакки. Голос старика звучал устало (или печально, трудно сказать), но, казалось, он был искренне рад ее звонку. Ни слова о прошедших двух годах, ни единого вопроса о причинах ее молчания, никаких упреков. – Приезжайте, когда хотите.

Комната была небольшой и из-за скругленных углов казалась еще меньше. Овал стола занимал свободное место в центре, напоминая арену, а серые кресла на колесиках окружали его в три ряда. В торце комнаты колыхался белый занавес; что он скрывал, было непонятно.

– Здесь заседает совет исполнительных директоров три раза в неделю, – пояснил Пол, скупым жестом обведя оббитые светлым деревом, а кое-где белой тканью стены. Посмотрел на Джона и покачал головой. – Странно, правда? То, что мы встретились именно здесь?

Джон кивнул.

– Да. Все довольно странно.

– Я так жалел, что меня не было дома, когда ты звонил из «Вальдорфа». Я как раз ездил в Японию на две недели. А когда вернулся, о тебе уже говорили во всех новостях, и я подумал, что звонить смысла нет.

– Да, это было бы довольно бессмысленно.

Пол полез в карман и достал футляр с визитными карточками.

– Но я поклялся себе, что дам тебе номер своего мобильного телефона, если мы когда-нибудь еще увидимся. И теперь я выполняю эту клятву. Нет, не говори ничего – клятва есть клятва, и кто знает, может быть, с тобой приключится что-нибудь такое… – Он нацарапал на обратной стороне карточки номер и протянул ее Джону.

Джон посмотрел на внушительную эмблему валютного фонда, не менее внушительную должность под именем Пола, перевернул карточку, прочел номер телефона и замер.

– Забавно.

Пол еще прятал ручку в соответствующий карманчик своего блокнота.

– Что? Что у меня есть мобильный телефон? Скажу тебе, я и шагу без него не делаю. Как только появятся такие, которые можно вживить в тело, я сразу себе приобрету.

– Нет, я имею в виду номер. Это ведь дата твоего рождения. Как тебе это удалось?

Пол поднял брови.

– Слушай, это же просто. Можно выбрать номер, а я обзавелся телефоном очень давно. Когда выбор еще был очень большим.

– Как бы там ни было, легко запомнить.

– Если знать меня.

Они присели. Джон – на кресло русского директора, Пол – на кресло саудовского, и они стали заполнять три года, прошедшие с тех пор, как они в последний раз виделись в квартире Пола в Вест-Виллидж. Джон был тогда бедняком, по уши в долгах. Два года назад Пол, как раз после того как Джон получил наследство, перешел с консультаций по вопросам менеджмента к работе в Международном валютном фонде и переехал в Вашингтон. Поэтому Джон не застал его тогда. Вот и все, что мог рассказать Пол. У него были новые очки, которые ему шли, упрямые темно-каштановые волосы были подстрижены по-новому, и это ему не очень шло, а в остальном он был все тот же: олицетворение ума, воплощенный здравый смысл.

Чтобы рассказать о том, что изменилось в его жизни за прошедшие три года, Джону понадобилось гораздо больше времени, и когда, он закончил, Пол долго и молча смотрел на него.

– Не знаю, то ли завидовать тебе, то ли сочувствовать, – наконец признался он. – Честно. Триллион долларов, боже милостивый! Даже неясно, то ли это кара, то ли проклятие. – Он рассмеялся. – В любом случае можно больше не переживать, что ты умрешь с голоду.

Джон тоже рассмеялся. Вдруг все стало как раньше. Как тогда, когда они сидели на стене разрушенного дома на Тринадцатой улице и обменивались предположениями и догадками относительно отношений с девочками.

– Что ты обо всем этом думаешь? – спросил он. – Строго между нами.

– О чем? О твоем филиппинском проекте?

– Обо всем. О том, что я делаю с деньгами. О Маккейне. «Фонтанелли энтерпрайзис». Пророчестве.

– О пророчествах я невысокого мнения, я и сам их сделал немало, – ответил Пол, откидываясь на спинку кресла. – О чем тебе наверняка известно. В остальном… Не знаю. Когда оказалось, что ты приедешь, я навел кое-какие справки. Много не выяснил. Некоторые детали о прежних фирмах Малькольма Маккейна – ничего особенного, о его становлении. Из Ай-би-эм его отпускали с неохотой, это я слышал неоднократно. Учебу он закончил с отличными оценками, некоторые профессора еще помнят его, нескладную птицу, вот и все. А «Фонтанелли энтерпрайзис» – м-да… – Он почесал нос, совсем как прежде. – У меня какое-то нехорошее чувство из-за существования такого колосса. Как у любого экономиста. Для экономики плохо, когда один участник рынка намного крупнее остальных. Ты доминируешь в огромном секторе экономики, быть может, даже в большей степени, чем предполагаешь, и именно эта ситуация мне и не нравится.

– А что бы ты сделал на моем месте?

– Хо-хо! – Пол покачал головой. – Если бы я знал… – Он огляделся по сторонам, обвел взглядом пустые кресла. – Я думаю, я стал бы тратить. Вкладывать деньги в проекты по уравниванию женщин в экономических правах во всем мире. Женщины – ключ ко всему. Мы заметили это в своих собственных проектах; для коллег из Всемирного банка это давно уже стало прописной истиной. Повсюду, где женщины образованны и достаточно свободны, рождаемость сокращается до разумных пределов. Повсюду, где женщины могут иметь собственность, вместо того чтобы быть ею, уровень жизни поднимается до такой степени, что позволяет думать о защите окружающей среды. Во многих проектах помощи развивающимся странам деньги в руки получают практически одни женщины, потому что они с этими деньгами могут что-то улучшить, в то время как мужчины их просто пропьют или купят себе золотые наручные часы.

– Значит, ты должен поддержать мое филиппинское предложение.

– Джон… Да, но МВФ – не самое верное место для этого. Мы – институт, который занимается контролем международной валютной системы, ничего более. Мы вынуждены сотрудничать со всеми правительствами, завязаны во все политические ходы… Нет, то, что я сказал, может сделать частная организация. Мы этого сделать не можем.

И вдруг все перестало быть таким, как раньше на стене. Они снова оказались в настоящем, сидели друг напротив друга – представитель верховного хранителя валют планеты и богатейший человек в мире, за одним столом, где каждую неделю принимались решения, касавшиеся всего мира, а за дверями дюжина мужчин ждала, когда они выйдут. Джон встал.

– Я подумаю об этом, – сказал он.

На вокзале Флоренции ее снова ждал «роллс-ройс», но за рулем уже сидел не Бенито, а молодой человек, которого Урсула никогда прежде не видела. На нем тоже была униформа, он взял ее чемодан, энергично распахнул дверцу автомобиля, окинув ее жарким взглядом.

– У Бенито случился апоплексический удар, – рассказывал ей по дороге Кристофоро Вакки. – Не такой серьезный, как можно было ожидать, но водить автомобиль ему уже нельзя. Сейчас он живет неподалеку, в семье, которая заботится о нем, и, как только снова встал на ноги, приходит каждый день полировать Эмми – ну, вы знаете, фигурку на радиаторе…

Урсула кивнула. Padrone казался более худым, чем она его запомнила, почти прозрачным. Должно быть, уход Джона Фонтанелли сильно задел его.

– Синьор Вакки, мне очень жаль, что я так долго…

– Я знал, что однажды вы вернетесь, – мягко улыбнувшись, перебил он ее. – Это был просто вопрос повода.

Урсула глубоко вздохнула.

– Не знаю, понравится ли вам повод.

Она ошибается, наверняка. Наверняка она просто ужасно ошиблась в расчетах. Вакки в лучшем случае высмеют ее, в худшем – обругают. Завтра она снова поедет домой, сожжет все документы со времен учебы и попросится на работу на кухне «Параплюи бле». Она набрала в легкие воздуха и рассказала о том, что показалось ей странным в счетных книгах Джакомо Фонтанелли, чувствуя себя при этом так, как будто заказывает свой последний обед приговоренного к смерти.

Но когда она закончила, Кристофоро Вакки произнес только: «А!». Какое-то время он просто сидел, задумчиво кивая головой.

– Это старая загадка…

Урсула почувствовала, как широко раскрываются ее глаза.

– Вы об этом знаете?

Padrone улыбнулся.

– О да! Моя семья давно уже ломает себе над этим голову. И мы понятия не имеем, откуда в действительности взялось первоначальное состояние.