29
Ближе к двум часам бистро значительно опустело, и у ван Дельфта нашлось время присесть к ней за столик и поговорить.
– Это заведение принадлежит моему брату и его жене. Удивительно, сколько денег приносят подобные вещи; можно даже поддаться искушению, – с мимолетной улыбкой на губах произнес он. Очень мимолетной улыбкой. – Но, конечно, не этим мне хотелось бы заниматься до пенсии.
Урсула Вален все еще не знала, что сказать. Она съела салат с жареной куриной грудкой, наблюдая за тем, как ван Дельфт записывает, подает, принимает деньги, все с удивительным спокойствием, и в голове у нее проносились тысячи вопросов. А теперь остался только один:
– Почему?
– Официально, – сказал ван Дельфт, – это было неизбежное увольнение в ходе внутренней реструктуризации. – За этими словами последовала пауза, недвусмысленно дающая понять, что это не вся история и к тому же неправда. – Одного вышвырнули за то, что он взял домой пригоршню шариковых ручек. Сувенирная продукция по тридцать пфеннигов за штуку, для своих детей. Нелояльность. Они в буквальном смысле слова шпионили за ним, пока не нашли повод, к которому можно придраться. Я имею в виду, что со мной тоже могло произойти нечто подобное. С этой точки зрения мне еще повезло.
– Но кому могла прийти в голову идея уволить кого-то вроде вас, с многолетним стажем…
– Сейчас я мог бы процитировать Гамлета, но не буду. Методика до ужаса простая. Вы ведь знаете, что «Грунер и Яр», как вот уже половина планеты, принадлежит концерну, созданному вашим симпатичным наследником триллиона, который любит природу? Что ж, я был настолько самоуверен, что решил, будто могу противостоять установившейся с тех пор цензуре.
– Цензура?
– Конечно, никто не звонит из Лондона и не говорит: «Это вы можете печатать, а это нет». Настолько грубо мог действовать разве что Геббельс или Рэндольф Херст, но сегодня? Нет, если сегодня хотят что-то замолчать, то просто заполняют имеющиеся в распоряжении средства массовой информации чем-нибудь другим, предпочтительно всякими сплетнями о незначительных знаменитостях, и оправдываются тем, будто именно об этом желают читать люди. И нужно печатать то, что люди желают читать, иначе можно потерять рынок, квоты и объемы объявлений и погибнуть в безжалостной конкуренции, это ведь ясно? И вот уже никто не узнает, что эта африканская война, этот голод, это политическое мнение вообще существуют. – Он переставил свой бокал на мраморный столик. – Все знают, каковы темы, относительно которых наверху якобы имеется мнение, что именно они обеспечивают рынок и рекламодателей, а какие нет. И если кого-то увольняют, то всегда есть хорошая нейтральная причина, вынужденная необходимость, что-то в этом роде. Но все знают, что на самом деле его увольняют потому, что он не нравится хозяевам в Лондоне.
Урсула смотрела на человека с рыжими волосами. Ван Дельфт немного раздобрел с тех пор, как она видела его в последний раз, да и таким здоровым, как прежде, он уже не выглядел. Девушка не знала, что сказать. И не хотела верить в то, что он говорил.
Ван Дельфт испытующе смотрел на нее.
– Вам кажется, что это звучит параноидально? Как оправдания неудачника?
Она пожала плечами.
– И что же вы натворили?
– Пропустил репортаж о катастрофическом положении дел на болгарском химическом заводе, который входит в группу Фонтанелли. Отвратительный контраст по сравнению с хвалебными гимнами, которые распевают обычно по поводу их акций по защите окружающей среды и концепций вторичной переработки. Он вышел на четырех страницах, с семью цветными фотографиями, неделю спустя заговорили о реструктуризации, а к концу месяца я оказался на улице. Пособие уплачено, ясное дело. Но в моем возрасте – это конец, все.
– Но ведь от этого за версту несет!
– Конечно. Должно нести. Как думаете, насколько осторожны теперь остальные, ведь у них дети учатся, ипотеки не выплачены? Террор в прямом смысле этого слова. Террор, облаченный в бархатную ложь о производственной необходимости и давлении квот. – Ван Дельфт посмотрел на свой бокал, решительно поднес его к губам и опрокинул в себя содержимое – самую обычную воду. – Ладно, я поплакался. А как дела у вас? Что привело вас в Гамбург? Как учеба?
Коротко, с отсутствующим видом, она рассказала ему то, что можно было рассказать.
Теперь настала его очередь выглядеть расстроенным.
– Боже мой, Урсула! Вы ведь собирались защищать диссертацию? Оценить архив семьи Вакки и переписать экономическую историю последних пятисот лет?
– Да. – Она убрала волосы со лба, стянула их сзади, сжала рукой. Бесполезно. Все равно нет заколки. – Детские мечты. Вместо этого я сочиняла коммерческие предложения и вела бухгалтерию. Могу рассказать все о прокладке кабельной сети Ethernet, все, что хотите знать.
Вот теперь он по-настоящему забеспокоился.
– Это ведь было вашей мечтой. Вашей целью. Вы сказали, что флорентийский архив – подарок судьбы…
Урсула Вален посмотрела на край бокала, в котором отражались окна бистро.
– Подарок судьбы… Да, тогда мне все казалось именно так.
Некоторое время Кристофоро Вакки постоянно звонил, интересуясь, как у нее дела. Никогда не пытался настаивать, торопить. Просто в какой-то момент перестал звонить.
– А теперь? Я имею в виду, ведь еще ничего не решено. Что мешает вам написать свою диссертацию?
– К примеру, долги. Я должна зарабатывать деньги. И, кроме того, кто я такая? Одна из множества женщин, которые получили степень магистра и не знают, что с ней делать.
– Вы – женщина, которой Вакки предоставили доступ в архив.
– Интересно, почему они это сделали. – Она смотрела в пустоту, думая о том времени, об узких полках, заставленных книгами счетов, запахе пыли и кожи, завещании под стеклом… И покачала головой. – Нет. Эта глава закончилась.
Казалось, ван Дельфт хотел сказать что-то еще, но потом задумчиво посмотрел на нее и произнес:
– Вам лучше знать.
Некоторое время они смотрели на прохожих за окном, потом Урсула Вален негромко спросила, не глядя на ван Дельфта:
– Он действительно стал таким могущественным? Я имею в виду Фонтанелли.
– Так говорят. Я не очень разбираюсь в финансовом мире, но время от времени я встречаюсь с Джо Йеннером из экономического отдела – может быть, вы его еще помните, он всегда так шикарно одевался, носил очки в стиле пятидесятых…
– Да. Думаю, я знаю, о ком вы говорите. Он всегда был несколько бледноват.
– И он становится еще бледнее, когда речь заходит о Фонтанелли. Он говорит, что сложно даже представить, каким гигантом он стал. По его мнению, триллион долларов с самого начала был словно куча взрывчатки, достаточная, чтобы взорвать квартал. Но Фонтанелли расфасовал взрывчатку на маленькие пакетики, разместил их в стратегически важных местах, соединил проводами и проволокой. И теперь нажатием кнопки может заставить взлететь на воздух весь мир, в переносном смысле слова, конечно же.
– Мы должны наконец что-то сделать, – произнес Джон, отодвигая поднос.
Подали жаренное на гриле мясо индейки с салатами, но притронуться к нему он не смог. Тарелки уберут и вымоют, моющее средство со связанными жирами выльется в сточные воды. Все окажется в следующем очистительном сооружении, а потом Джон уже не знал, что будет. Разговор с профессором Коллинзом отбил у него аппетит.
– В принципе вы правы, – жуя, произнес Маккейн. – Но сначала нужно знать, что именно.
Коллинз снова уехал, имея в багаже рабочий план гигантских размеров и согласие на перечисление денежных средств, достаточных для того, чтобы увеличить количество компьютеров в десять раз – компьютеров, которые будут работать день и ночь, чтобы просчитывать миллиарды симуляций. Несмотря на это, только через три месяца можно было ожидать результатов – первой стратегии, первой рекомендации к действию.
С того самого вечера Джон стал плохо спать и днем не мог отделаться от ощущения надвигающейся опасности. Он с трудом заставлял себя читать газеты, а вечерами иногда пытался просто напиться.
– Вот уже два года, – сказал он, сжимая пальцы, – мы только и делаем, что скупаем фирмы. Но единственное, чего мы добились, это того, что теперь тонны формуляров печатаются на вторичной бумаге вместо обычной. Ведь это не то, верно?
Маккейн кивнул.
– Верно. Это не то.
– Будущее человечества. Дело в нем, ведь так? Но если послушать профессора, то с ним покончено. Будущего нет. Когда все закончится – только вопрос времени. В любом случае все закончится катастрофой.
– Если ничего не произойдет.
– Но что должно произойти?
– Он рассчитает это для нас.
– А потом? Мы сможем это осуществить? Обладаем ли мы властью для этого? Мы вообще обладаем властью? Можем ли мы действительно на что-то повлиять? Скажите мне.
Маккейн повернул к себе вилку, разглядывая зубцы, словно впервые в жизни задался вопросом, как она работает.
– У нас есть власть, – негромко произнес он. – Конечно, у нас есть власть.
– Но какого рода власть? Армии сдвинутся с места, если мы захотим? Мы можем приказать арестовать людей? Мы можем увольнять людей, вот и все.
– Вы ведь не всерьез? Чтобы армии сдвинулись с места, я имею в виду.
– Я просто хочу знать, каким влиянием мы вообще обладаем.
– Понимаю. – Маккейн снова занялся своей тарелкой, наколол на вилку кусок поджаренного на гриле мяса, положил его в рот, раздавил зубами. – Понимаю, – еще раз повторил он. – Ну, хорошо. Не повредит, если мы покажем когти. Проверим теорию на практике.
– На всем азиатском континенте существует проблема перенаселения, – пояснял Маккейн, стоя перед большой картой мира, украшавшей стену его офиса. – Китай кое-как борется с этим, и, что удивительно, это даже немного помогает, Индия по крайней мере пытается, хоть и без особого успеха. Абсолютно безнадежна ситуация на Филиппинах. Здесь по-прежнему правит римско-католическая церковь, практически все методы контрацепции считаются грехом или запрещены, филиппинский machismo требует от мужчин иметь как можно больше сыновей, поэтому люди размножаются с такой скоростью, что даже становится страшно. – Он постучал пальцем по россыпи островов. – Вот здесь и начнем.
Джон скрестил руки на груди.
– Полагаю, с крупной рекламной кампании, поскольку мы являемся крупнейшим производителем презервативов и противозачаточных таблеток в мире.
– Слишком дорого, слишком хлопотно, слишком медленно, слишком безрезультатно. Вспомните то, что я говорил вам о Международном валютном фонде. Это рычаг. Мы поставим под финансовое давление весь регион – Таиланд, Малайзию, Индонезию, Филиппины и так далее, проведя сосредоточенную умозрительную атаку на все валюты этих стран. МВФ придется вмешаться, он предоставит финансовую помощь, и одним из условий станет массовое ограничение рождаемости.
– Вы уверены?
– Вы сами полетите в Вашингтон и расскажете директору МВФ об этом как о нашем условии прекращения финансовых атак. – Маккейн злобно улыбнулся. – У Камдессю самого шестеро детей. Я полагаю, что он не особенно обращает внимание на контроль рождаемости. Нам придется ему как следует помочь.
Джон смотрел на карту мира и пытался сглотнуть так, чтобы Маккейн этого не заметил. Он сам?.. Начинается.
– И какими же будут эти финансовые атаки? – спросил молодой человек; во рту у него совсем пересохло.
– Почти все валюты в том регионе привязаны к курсу доллара, а значит, были переоценены с тех пор, как вырос доллар. Это уменьшает шансы экспорта, но правительства и фирмы берут большие кредиты в долларах США, которые после обесценивания, конечно же, будет трудно выплатить. Чтобы защититься, они начинают менять местные деньги на доллары. Как поступим мы: будем по-крупному подписывать срочные контракты по обмену доллара на национальную валюту со сроком действия от одного до двух месяцев. – Он взял в руки тонкий переплетенный меморандум, в уголке которого красовались «f» Фонтанелли и красная косая черта, характеризовавшая его как конфиденциальный документ руководителя. – Наши аналитики уже все подсчитали. Нам нужно только выйти на критическую величину таких контрактов, тогда центральные банки будут вынуждены отойти от доллара и обменный курс упадет; после определенного момента мы сможем покупать те валюты дешевле, чем продавали. Джордж Сорос однажды проделал подобный маневр с британским фунтом и при этом мимоходом обрушил европейскую валютную систему. Верное дело, которое, кроме сочувствия со стороны МВФ, принесет нам немалую прибыль.
Джон взял в руки меморандум, пролистал его, посмотрел иллюстрации и расчеты. Спросил себя, когда Маккейн мог дать это поручение. Или аналитический отдел постоянно производит подобные планы военных действий? Вероятно.
– А если МВФ останется глух к нашей просьбе?
– Не останется. Он должен вмешаться, предоставить кредиты в несколько десятков миллиардов долларов. В новостях все это назовут «программой поддержки» или «немедленной помощью», но если присмотреться внимательнее, станет понятно, что эти миллиарды пойдут только на то, чтобы перетечь в наши кассы. И в кассы тех, кто будет запрыгивать на ходу в поезд. МВФ придется прислушаться к нам, иначе мы его просто высосем.
Невероятно. Внезапно Джон снова почувствовал зуд в груди, ощущение восхитительного триумфа. Значит, у них все же есть власть. Значит, деньги – самая большая власть на земле.
Но у чувства победы еще оставался отвратительный привкус.
– Но если это удастся, то только потому, что эти государства испытывают финансовые трудности, ведь так? Мы зависим от этого?
– Нет. – Маккейн покачал головой. – Если мы согласимся потерять пару миллиардов долларов, то сможем проделать это почти с любым государством на планете, и неважно, насколько хорошо у него обстоят дела с финансами.
Отвратительный привкус исчез. Джон прочел последнюю строчку плана, изучил итоговые цифры. «Все суммы указаны в долларах», – было написано сверху. Большие суммы.
– Вы уверены, что нам хватит для этого средств? – спросил он.
Маккейн, бесстыдно усмехаясь, взял у него тетрадку и швырнул ее обратно на свой стол.
– Никто не говорит, что это должны быть наши средства. Нет, мы только дадим толчок. Позднее я полечу в Цюрих на переговоры с объединением банков. Благородные господа весьма отзывчивы и готовы инвестировать по нашим указаниям крупные суммы. Очень крупные суммы. Если я заставлю их подчиниться нашему сценарию, все может начаться уже завтра. А я заставлю их, не беспокойтесь.
Джон последовал за ним, и ему казалось, что с каждым шагом он становится все легче и легче, будто готов в любой момент подняться и облететь комнату.
– Звучит хорошо.
– Вы этого хотели?
– Абсолютно.
– Тогда скажите «вперед!», и это произойдет.
Джон смотрел на Маккейна, изучая темные, исполненные ожидания глаза, в которых бушевала, казалось, нескончаемая энергия, готовая вырваться в мир, действовать в русле пророчества. Он набрал побольше воздуха, пытаясь почувствовать, действительно ли настал тот самый момент, – если бы это было фильмом, то раздалась бы драматическая музыка, но это не было фильмом, это было реальностью, – и произнес:
– Вперед.
Маккейн кивнул, нажал клавишу на переговорном устройстве и сказал:
– Договоритесь насчет времени встречи в Цюрихе. Сегодня вечером. И скажите пилотам. – Он отпустил клавишу и улыбнулся. – Начинается.
Возникла странная пауза, оба молчали.
– Э… – произнес Джон. – Это все?
Маккейн кивнул.
– Да.
– Хорошо. Тогда, э… желаю вам успеха и…
– Спасибо. Не переживайте.
– Все ясно.
Джон смущенно отвернулся, чувствуя себя несколько неловко, но Маккейн выглядел так, словно ему не терпелось остаться одному. Чтобы еще раз просмотреть документы и так далее. Подготовиться.
– Увидимся завтра?
– Полагаю, что да.
– Ну, тогда хорошего полета.
– Спасибо. Ах да… – вдруг произнес Маккейн, когда Джон был уже в дверях. – Еще одно дело. Его нужно уладить срочно.
Джон снова обернулся.
– Какое?
– Я давно уже хотел поговорить с вами об этом, но вы видите, столько проблем…
Джон медленно вернулся к столу. Маккейн откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди, потер пальцем переносицу.
– Да, и что? – спросил Джон. Очевидно, он что-то пропустил; как бы там ни было, он не понимал, к чему клонит Маккейн.
Маккейн пристально посмотрел на него.
– Люди из объединения банков в прошлый раз задали мне вопрос, который мы должны были задать себе сами очень давно.
– Какой?
– Что произойдет с «Фонтанелли энтерпрайзис», – спросил он, – если вы умрете?
Джон смотрел на крупного мужчину, сидящего за массивным столом, и вдруг у него возникло ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны. Как будто все происходящее здесь было нереальным.
– Умру? – услышал он собственный голос. – Почему я должен умереть?
– Они банкиры, Джон. Банкиры хотят быть уверены.
– Я исполняю пророчество. Божественную волю. Она не позволит мне умереть, пока я не закончу.
– Боюсь, – высоко подняв брови, произнес Маккейн, – что банкиры из Цюриха не настолько богобоязненны, чтобы понять логику этого аргумента. – Быстрое движение руки, словно он пытался отогнать надоедливую муху. – Вы должны понять этих людей, Джон. Если они вкладывают деньги в наших интересах, они хотят иметь возможность полагаться на то, что план сработает. Они не желают, чтобы в случае вашей смерти состояние унаследовали ваши родители и, что вполне вероятно, подарили его Красному Кресту, вы понимаете? И я могу их понять. Неважно, оправданы тревоги этих людей или нет, они беспокоятся, и поэтому их тревога представляет для нас нечто, что мешает нашим планам.
Джон закусил нижнюю губу.
– И что вы предлагаете? – спросил он.
– Долгосрочным решением стала бы женитьба и рождение детей. Тогда мы можем ссылаться на то, что есть наследники, которые, само собой, будут хорошо воспитаны, получат прекрасное образование и когда-нибудь смогут встать во главе концерна. – Маккейн поднял руки, развел их, словно рыбак, рассказывающий о крупном улове. – Как уже было сказано, это долгосрочное решение. На него уйдет пара годков. А во время разговора с банковским объединением, который состоится сегодня вечером, мне уже нужно что-то им предоставить.
Джону по-прежнему казалось, что он спит и видит сон.
– Но до сих пор никто ничем подобным не интересовался.
– До сих пор и мы имели дело только с всякими бедняками. А это банкиры, Джон, – люди, которые вместе распоряжаются бóльшим количеством денежных средств, чем есть у вас. Даже если мы продадим весь концерн, у вас будет капитал, лишь равный тому, который могут предоставить нам эти люди. Деньги других людей, Джон. Я ведь объяснял вам, это ключ ко всему.
Джон кивнул.
– Ну да, но я не знаю, как уже сегодня вечером я смогу обзавестись женой и детьми, – произнес он, не в силах отделаться от ощущения, что Маккейн уже что-то приготовил, например, блиц-свадьбу с последующим усыновлением ребенка.
Маккейн покачал головой.
– Вам нужны не жена и ребенок, вам нужен наследник. А его получить можно очень быстро. – Он вынул из ящика лист бумаги, взял ручку и придвинул к нему. – Напишите завещание и назначьте наследником меня.
– Вас?
– Стоп, – произнес Маккейн, поднимая руку. – Не поймите меня превратно. Речь идет только о том, чтобы я мог что-то показать ребятам из объединения банков. А поскольку они меня знают, то получится очень убедительно, если наследником вы назначите меня.
Джон, не отрываясь, смотрел на белый листок бумаги, на ручку.
– Это что, – медленно произнес он, – опять проверка? Урок по обращению с властью?
– Хороший вопрос. Ответ – нет. Вам нет необходимости делать это. Я могу попытаться убедить банкиров иначе. Правда, не знаю как. – Маккейн положил руки на стол перед собой, повернув их ладонями вверх, и серьезно взглянул ему в глаза. – Это было бы просто очень кстати.
Джон смотрел на него и чувствовал себя грязным, жалким, беспомощным. На миг он заподозрил, что Маккейн хочет убить его, а теперь почти устыдился этой мысли. Почти.
Он сел, придвинул к себе листок бумаги, взял ручку, снял колпачок.
– Значит, это, как говорится, только для проформы?
– Да.
– Что я должен написать?
– Я вам продиктую. Сначала заглавие. Моя последняя воля.
Джон поднес ручку к бумаге, снова замер.
– А не лучше ли напечатать на машинке?
– Наоборот, в этом случае оно будет недействительно. Завещания пишутся от руки.
– Но у меня ужасный почерк.
– Это неважно. Важно, что это ваш почерк.
– Если вы так считаете. – Джон снова поднес ручку к бумаге и опять остановился. – А что насчет моих родителей? Могу я написать, что они должны быть пожизненно обеспечены?
Маккейн вздохнул.
– Как угодно. Да, напишите. И упомяните своих братьев. Но не нужно так уж стараться. Это просто бумага, которую я смогу показывать на заседаниях вроде того, что предстоит сегодня вечером, ничего больше. Как только на свет появится ваш первый ребенок, вы перепишете завещание в его пользу, и тогда все станет окончательным.
– Хм, – произнес Джон.
Ситуация все равно ему не нравилась. Абсолютно. Кончики пальцев, сжимавшие ручку, побелели – настолько сильно он вцепился в нее. Может быть, это потому, что он всегда старался не думать о смерти и необходимость заниматься этим непосредственно стала для него шоком? Его смерть, смерть будущего, смерть человечества… Как он во все это ввязался? Куда подевались те беззаботные дни, когда он не размышлял ни о прошлом, ни о будущем? Все внутри него требовало вскочить и бежать прочь, не хотелось думать о смерти, о ледниковых периодах, озоновых дырах, эпидемиях и войнах.
– Пишите, – сказал Маккейн.
И Джон написал.
Я, Джон Сальваторе Фонтанелли, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю…
– Спасибо, – произнес Маккейн, когда Джон поставил свою подпись и протянул ему листок.
На протяжении мая и июня спекулятивные атаки на таиландскую валюту – бат – сотрясали финансовые рынки. Таиланд и Сингапур вместе пытались поддержать бат, но в начале июня правительство было вынуждено прекратить борьбу и снять привязку бата к доллару США.
Восьмого июня 1997 года центральный банк Малайзии поддержал государственную валюту ринггит, которая оказалась под страшным давлением, но, несмотря на то что продажа валюты США сначала оказала свое воздействие, две недели спустя Малайзия тоже была вынуждена капитулировать, а за ней вскоре последовала Индонезия. Курсы акций на биржах в Бангкоке, Куала-Лумпуре, Джакарте и даже в Гонконге и Сеуле неудержимо падали.
Одиннадцатого августа Международный валютный фонд в Токио обнародовал программу помощи Таиланду, предоставив кредит в общей сумме на шестнадцать миллиардов долларов, финансированный частично МВФ, частично – соседними государствами.
– А что насчет Филиппин? – спросил Джон.
– Они давно уже под опекой МВФ, – ответил Маккейн. – Мы справимся со всем регионом одним махом.
В крупных журналах мира на протяжении этих недель появлялись большие цветные объявления о новом фонде, «Фонтанелли фондейшн», который в будущем станет каждый год награждать десятью миллионами долларов и премией Геи экологически сознательные и ориентированные на будущее проекты. В прилагаемом тексте перечислялись признанные ученые со всего мира, приглашенные в жюри. Образ Геи, матери-земли, воплощала в рекламе известная фотомодель Патрисия де Бирс, о которой было известно, что она выиграла больше конкурсов, чем любая другая женщина в истории; соответственно, она очень эротично воплощала мифический персонаж.
На второй фотографии можно было видеть, как Джон Фонтанелли, наследник триллиона долларов, передает приз в надежные руки Геи. Джей Лено был первым, кто упомянул об этой рекламе в своем полуночном шоу и снискал аплодисменты, назвав фотографию «Красавица и чудовище». Его слова подхватили, изменили, мотив использовали в скетчах и комиксах, и Маккейн начал беспокоиться об образе Джона Фонтанелли, который складывался в сознании общественности.
Во всех промышленных государствах институтам, занимающимся исследованием рынка, было дано поручение выяснить, что люди думают о Джоне Фонтанелли. Опросы показали, что шутки увеличили интерес к проводимой Джоном политике защиты окружающей среды. Человек с улицы считал Джона Фонтанелли той самой личностью, которая честно тревожится о будущем планеты, которая достаточно богата и могущественна для того, чтобы за тревогами последовали поступки.
– Великолепно, – сказал Малькольм Маккейн, и за рекламой в журналах последовала реклама на плакатах.
Урсула Вален увидела плакат с Геей в середине июля – сразу несколько экземпляров, расклеенных на длинном заборе вокруг стройки, – когда ехала от родителей домой. У нее возникло размытое чувство раздражения, всплыли воспоминания о том, что к ней отнеслись довольно высокомерно и нагло. Потом «порше» перед ней, не подав световой сигнал, перестроился и заставил ее резко затормозить. Она принялась яростно сигналить и кричать вслед автомобилю, тут же забыв о плакате.
Дома оказалось, что разносчик газет не только доставил их поздно, но еще и так небрежно засунул ее газету в ящик, что она выпала и теперь лежала на полу. Неважно, Урсула и так знала, что произошло за день. Она скомкала грязную газету и понесла к мусорному баку. На одной из страниц снова показалось изображение Геи и Джона Фонтанелли, выдающего себя за ангела – защитника природы.
– Это уже не спасет мир, – пробормотала она и засунула газету в мусорный бак.
Но в голове уже закрутились мысли.
Она поднялась по лестнице в свою маленькую квартиру под крышей. Открыла окно, выходившее на крышу, чтобы проветрить, бросила сумку в угол и поставила воду. Взяла с полки чашку, положила в нее ложку растворимого кофе. Поставила пластинку. Нерешительно подошла к плите, ожидая, пока закипит вода.
Только через некоторое время она заметила, что чайник свистит. Приготовила кофе. Положила на тарелку немного печенья и яблоко.
Она подошла к книжному шкафу, стоящему рядом с письменным столом, поискала среди папок на нижней полке, пока не нашла то, что искала. Все еще было на месте. Она забыла о своей добыче, привезенной из Флоренции, решила, что все кончено, и на протяжении многих месяцев не думала о том, что все так и лежит, сложенное, упакованное в папки, в полуметре от ее жизни.
Она распустила завязки. Джон Сальваторе Фонтанелли. Он давно уже стал темой для редакций экономических журналов, не той, где спросят мнение студентки-историка. Но это не означает, что вопросы, касающиеся истории, уже выяснены.
Например, вот это. Она смотрела на фотокопии, которые сделала с книг счетов Джакомо Фонтанелли и Микеланджело Вакки. Книги счетов семьи Вакки были образцовыми. Каждая страница была написана так чисто, что даже в напечатанном виде не могла бы выглядеть лучше. Зато книги счетов Фонтанелли представляли собой страшную неразбериху из бухгалтерских записей во флоринах, цехинах, талерах, грошах и пфеннигах, частично их было не разобрать. Там вычеркнут абзац, там добавлены пометки, на страницах время от времени попадались дополнительные расчеты, относительно которых было неясно, к какой записи они имеют отношение и имеют ли вообще. Даже самый добродушный финансовый инспектор свернул бы этому купцу шею.
Удивленная небрежностью бухгалтерии Джакомо Фонтанелли, она едва не пропустила весьма странный факт.
Вакки начали вести свои книги 1 февраля 1525 года со счета в триста флоринов и с записи о получении этой суммы на сбережение от Джакомо Фонтанелли. Один флорин, florino d’oro, весил три с половиной грамма золота. С учетом нынешних расценок на Лондонской бирже триста флоринов соответствовали примерно десяти тысячам долларов; сегодня это немного, а тогда – довольно приличное состояние.
Книги Джакомо Фонтанелли заканчивались 5 января 1525 года несколькими выписками о состоянии счета в различных валютах, переведенных друг в друга; в конце был подведен итог, который действительно соответствовал примерно тремстам флоринам, но не в единой валюте: значилось несколько сумм в цехинах, ряд взносов во флоринах и так далее. И под каждым числом было написано почти неразборчивое имя. Она тогда мельком спросила себя, что это может значить, но не додумала эту мысль до конца.
И теперь в ее душу закралось подозрение, настолько невероятное, что у девушки захватило дух.
Она перелистала книгу, просмотрела колонки цифр, взяла блокнот и калькулятор, попыталась проследить расчеты. Может ли это быть правдой? Неужели за пятьсот лет ей первой пришло это в голову?
Суммы, которыми завершались книги Джакомо Фонтанелли, обозначали не его имущество, а долги, а имена под числами были именами тех, кому он задолжал указанную сумму. Флорентийский купец разорился в 1525 году.
