28

Два стула – вот и вся мебель в квадратной комнате с высоким потолком, где воняло мочой и плесенью. В двери, через которую привели Марвина, было зарешеченное окошко, ее массивные петли казались новыми – похоже, единственная вещь здесь, произведенная в этом веке.

И вот он, Марвин Коупленд, расстроенный и разбитый, едва способный усидеть на стуле. В своей одежде он, похоже, спал на протяжении нескольких недель, а не только те дни, которые провел за решеткой.

– Что произошло? – спросил Джон.

Марвин пожал плечами, скривился.

Наконец он произнес:

– Ну, что могло произойти. Поймали меня.

– На торговле наркотиками? Это правда?

– Ах, fuck! Моя фирма звукозаписи выставила меня на улицу, вдруг. Якобы мой альбом не продавался. А ведь они даже рекламы толком не сделали. Я имею в виду, что нужно время на то, чтобы пробиться среди таких асов, как Майкл Джексон или «Аэросмит». – Он сидел, наклонившись вперед, уставившись в пол, а потом посмотрел на Джона снизу вверх. – А почему «моя фирма звукозаписи»? Это ведь твоя фирма звукозаписи. Впрочем, тебе теперь принадлежит полпланеты.

– Марвин, у тебя было сто тысяч долларов. И я запросил данные из «Каската рекордс». Они заплатили тебе аванс в триста тысяч долларов. За полтора года ты промотал почти полмиллиона долларов.

– Чувак, не тебе говорить, с твоим «Джамбо Джетом».

– Это не «Джамбо Джет».

– Да, shit, все стоит денег. Я должен ездить на соответствующей машине, как рок-звезда, шмотки и так далее… Ты понятия не имеешь, во что это обходится.

– Ты хочешь сказать, я понятия не имею, во что обходится кокаин? Тут ты прав.

– Парень, парень! Ты бы себя слышал! Я говорил, что деньги изменят тебя. Я тебе говорил.

– Марвин, кокаин! Это же совсем не то, что твоя прежняя травка. И раньше ты категорически отказывался работать дилером.

Марвин откинулся на спинку стула с такой силой, словно хотел сломать ее, запрокинул голову и закрыл глаза. Он выглядел бледным и голодным. Просидел так некоторое время. Сквозь узкое, расположенное под потолком зарешеченное окно падал слабый свет, с улицы доносился шум, словно кто-то включил его погромче, – сигналы машин и мотоциклов.

– Это комета, – наконец произнес Марвин и снова открыл глаза.

– Комета?

– Хейла-Боппа. Комета. Только не говори, что ты ее еще не видел. Она такая огромная. – Он с шумом выпустил воздух сквозь стиснутые зубы. – Кометы предвещают несчастье. Это давно известно. А такой человек искусства, как я, чувствует это. Я чувствителен к подобного рода вещам, ясно тебе? Окей, кокс выносит тебя в другое измерение, но и без того… – Какое-то время он качал головой, размышляя. Потом взглянул на Джона. – Ты можешь вытащить меня отсюда?

Джон вгляделся в лицо Марвина, в выражение его глаз. На миг ему показалось, что он видит в них что-то вроде лукавства, но потом там снова осталась только просьба о помощи, сплошная мольба, словно только остатки гордости удерживали его от того, чтобы на коленях умолять вызволить его из заточения.

– За этим я и приехал вообще-то, – произнес Джон, спрашивая себя, действительно ли оказывает Марвину таким образом услугу. – Они сказали, что ты можешь выйти под залог. Не имеешь права покидать город и так далее. – Он глубоко вздохнул и с противным привкусом на языке добавил: – Хотя, если ты сделаешь это, я не разорюсь. Если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Марвин посмотрел на него так, словно не понял ни слова, потом кивнул:

– Ты все-таки мне друг. Несмотря на все деньги.

Маккейн был не amused, когда Джон вернулся в Лондон.

– Ваш друг, или тот человек, которого вы таковым считаете, – произнес он, – представляет собой самый явный тип неудачника, который я когда-либо видел. Он ничего не достиг, он никогда ничего не достигнет. Забудьте о нем, Джон. Как можно скорее. Избегайте контактов. Неудачники опасны для людей с высокими целями, поверьте моему слову. Вы можете быть самым способным человеком, который когда-либо ходил по созданной Богом земле, но если вы свяжетесь с неудачниками, все равно ничего не достигнете. Они утянут вас на дно. Они опошляют ваши планы, отравляют вашу жизнь тысячей разных способов, словно ходячая болячка. И я даже не уверен, что они действительно таковыми не являются.

Джон устал, он уже жалел, что не попросил отвезти себя из аэропорта прямо домой. Он был совершенно не в настроении спорить.

– Вы говорите о нем так, словно он крыса какая-то или что-то в этом роде.

– А как вы назовете то, что он делает с этой Константиной? – Маккейн стоял, как скала, на фоне вечерней панорамы Лондона, скрестив руки на груди. – Марко был столь любезен, что рассказал мне всю подоплеку.

– Константина Вольпе – взрослая женщина и отвечает за себя сама, – раздраженно ответил Джон. – А Марвин очень помог мне в трудные моменты жизни. Я ему кое-чем обязан.

– Вы были ему чем-то обязаны? А. Ну, ясно. И когда вы перестанете быть ему обязанным?

– Понятия не имею. – Об этом он еще не думал. Вообще-то, действительно, бесконечно так продолжаться не может. – Что ж, полагаю, теперь мы в расчете.

Маккейн хрюкнул.

– Вы, конечно же, исходите из того, что своими действиями оказали ему услугу.

– Я вытащил его из тюрьмы.

– А дальше? Вы об этом подумали? Вы внесли за него залог, он вышел и может убираться на все четыре стороны?

– Примерно так.

– Вы действительно полагаете, что с его затуманенным наркотиками рассудком он способен уйти от пограничного контроля или розыска через Интерпол? Не будьте наивны.

– В таких вещах я считаю его очень находчивым, да, – раздраженно ответил Джон.

Маккейн опустил руки, немного постучал кончиками пальцев по краю стола Джона, затем произнес:

– Ну да ладно, как бы там ни было… Вообще-то я хотел попросить вас, Джон, только об одном: если когда-нибудь вы снова столкнетесь с проблемой подобного рода, обратитесь с ней ко мне. Договорились?

– Что вы имеете в виду под «проблемой подобного рода»?

– Вы понимаете, что я имею в виду. – Маккейн остановился в дверях, положив ладонь на дверную ручку. – Ничего не делайте тайком. Приходите ко мне с такими вещами. Я позабочусь об этом.

Джон поручил проект премии менеджеру по имени Лайонел Хиллман, суетливому человеку с ржаво-каштановой вьющейся шевелюрой; такого же цвета волоски торчали у него из носа – было просто невозможно не смотреть на них во время разговора с ним.

Хиллман с такой энергией окунулся в проект, что, казалось, стал с ним единым целым. Он предложил дать премии имя Геи, античной богини Земли, матери неба и титанов, источника снов, кормилицы растений и детей. Джон, которому все эти ассоциации были неизвестны, с восхищением согласился. В дальнейшем Хиллман собрал комиссию из пяти известных биологов, экологов и защитников окружающей среды из разных частей света, придумал устав и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, поручил художнику создать эскиз награды, который всех, кто видел его, заставил бы благоговейно кивать, и, наконец, разработал рекламную кампанию, обещавшую заставить каждого жителя Земли осознать тот факт, что премия Геи существует, и понять, каково ее значение, еще до того, как в ноябре 1997 года, в последний понедельник месяца, ее присудят впервые. Момент – ровно две недели до вручения Нобелевской премии – был выбран столь же тщательно, как и место – Копенгаген, город, который должен был соотнести в сознании общественности премию Геи с этой высокой сферой.

Он пригласил Джона на фотосессию. Образ матери-земли представляла не кто иная, как Патрисия де Бирс, самая высокооплачиваемая модель в мире, единогласно провозглашенная СМИ прекраснейшей женщиной столетия. И, видит бог, она была действительно красива – настолько, что дух захватывало. Джон скромно остановился в тени – как называется эта штука, что-то вроде большого белого зонтика? – наблюдая за тем, как фотограф дает указания, как одетая в одну только вуаль богиня Земли эротично потягивается, наклоняется и извивается, как сверкают вспышки фотоаппаратов. Если это не подвигнет людей на то, чтобы заняться сохранением природы, то он не знает, что и предпринять.

– Перерыв! – крикнул фотограф. Он дал указания своим помощникам по поводу установки кулис и, оглядываясь по сторонам, заметил Джона.

– А, мистер Фонтанелли!

Он подошел к молодому человеку и пожал ему руку. Фотограф был старше, чем казалось издалека и из-за его подвижности: жилистый мужчина с пшеничными волосами и возрастными пятнами на лице.

– Кертис. Говард Кертис. Лайонел намекал, что, возможно, вы заглянете к нам. Добро пожаловать. Как вам, нравится?

Джон кивнул, колеблясь. Да, он был под впечатлением.

– Классная женщина, правда? Действительно крутая. Абсолютный профессионал, на сто процентов понимает, что как работает, полностью контролирует себя. Настоящий профессионал, правда.

Джон посмотрел мимо него на кулисы. Патрисия де Бирс сидела с прямой спиной на табурете, сбросив вуаль, чтобы полноватая гримерша чем-то смочила ей грудь, наверное, смывая грим. Из-за такого зрелища ему с трудом удавалось следить за тем, что говорит фотограф.

– Знаете что? – Человек, которого Хиллман назвал лучшим в мире фотографом, отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на Джона. – Один вопрос, мистер Фонтанелли: нет желания кое-что попробовать?

– Только не говорите, что собираетесь меня фотографировать.

– Обязательно.

– Нет.

– Я не понимаю слова «нет», мистер Фонтанелли.

– Ни в коем случае.

– Ради вашего фонда.

– Именно поэтому. Я не хочу выставить премию на посмешище еще до того, как ее вручат впервые.

С очень глубоким вздохом Кертис отошел еще на шаг, почесал подбородок, ни на миг не отводя взгляда от Джона.

– У меня предложение, – произнес он.

– Нет, – сказал Джон, намереваясь просто уйти.

– Я сфотографирую вас вместе с мисс де Бирс и призом. А уже на основании готовых снимков вы примете решение. Пожалуйста. – Кертис поднял руку, прежде чем Джон успел что-либо сказать. – Ради меня. Я обязан сделать это ради своего реноме фотографа.

– А имея в руках готовые фотографии, вы будете обрабатывать меня до тех пор, пока я не соглашусь.

– Слово чести, нет. Можем записать эти слова, пригласить свидетелей, как пожелаете. Если скажете «нет», значит «нет», и точка. – Кертис лукаво улыбнулся. – Но вы не скажете «нет».

Спустя пару дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, передавал в надежные руки, стараясь не смотреть при этом на ее грудь, а затворы щелкали, вспышки сверкали, и так без конца, – он обнаружил за завтраком газету, лежащую таким образом, что взгляду открывалась заметка на одной из последних страниц. Кто-то к тому же еще и подчеркнул ее красным. Джон понятия не имел, кто именно. «Обвинения в торговле наркотиками, выдвинутые против американской рок-звезды, оказались беспочвенными». В тексте говорилось о том, что с Марвина сняли обвинения; первоначальные подозрения оказались ложными.

– Не будьте так наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон вошел в его офис и показал ему заметку. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось подкупить пятерых чиновников полиции и двух судей, чтобы они замяли это дело.

Джон озадаченно смотрел на него.

– Прошу прощения? Подкупить?

– Я ведь сказал, что я позабочусь об этом, правда?

– Да, но подкуп… – Джон показался самому себе страшным провинциалом.

Маккейн терпеливо сложил руки на животе.

– Джон… Вы ведь не думаете, что можно помешать газетам напечатать заголовок «Богатейший человек в мире выкупает торговца наркотиками»? Даже за все деньги мира. Разве вам это понравилось бы?

– Не знаю. То, что мы теперь подкупаем людей, словно какие-нибудь мафиози, мне тоже не нравится.

– А этого никто и не требует. – Маккейн пристально посмотрел ему в глаза, настолько напряженно, что Джон испугался. На миг в комнате воцарилась такая тишина, словно мимо пролетал ангел. – Правильно, что вам это не нравится, – наконец произнес Маккейн. Он говорил так тихо, словно ангел теперь сидел в углу комнаты. – Мне тоже не нравится. Но если так нужно, я буду давать взятки, я буду лгать и обманывать, я поступлю так, потому что это необходимо для того, чтобы исполнилось пророчество. Вы можете понять меня? Я посвятил этой миссии всю свою жизнь. Я готов отдать за нее душу, Джон. Я серьезен, как никогда. Свою душу.

Джон смотрел на человека, сидящего за столом, заставленным телефонами и мониторами, в костюме с Сэвил-роу, сшитом для того, чтобы излучать власть и величие. Но в этот миг Маккейн излучал одну лишь самоотверженность, самоотверженность, превосходящую все человеческие масштабы. На какой-то миг он вдруг стал больше похож на монаха или кого-то подобного.

Джон откашлялся, посмотрел на свою руку, в которой сжимал газету.

– Да, – сказал он, и это слово показалось ему слишком жалким для ответа. Но в голове было пусто, и он смог добавить только одно: – Спасибо.

С этим он ушел, стараясь не смотреть на Маккейна.

Малькольм Маккейн действительно считал себя кем-то вроде монаха. Однако вечером того дня, заполненного, как обычно, до последней минуты работой без отдыха, принятием решений, которые должны были привести в движение тысячи людей и миллионы долларов, он пришел к выводу, что настало время сделать исключение.

Он потянулся, расправил плечи, бросил беглый взгляд на часы, висящие на стене перед ним и показывающие время в важнейших городах мира. Затем разложил папки с текущими делами поверх разных стопок на своем столе, где, казалось, царил полный хаос, надел пиджак, вынул кассеты из различных записывающих устройств и, уходя из офиса, выключил свет.

Все секретарши уже давно ушли. Он разложил надиктованное по столам, затем направился к лифту, который отвез его прямо в подземный гараж.

За прошедшие десятилетия он не смог выделить ни времени, ни энергии на то, что считал настоящими отношениями, и поэтому искал альтернативы для того, чтобы удовлетворить основные потребности организма. Одну из этих альтернатив представляло собой учреждение, к которому он и направился после недолгих размышлений. Благодаря потрясающей гигиене и репутации абсолютной секретности оно подобрало круг клиентов, готовых платить по действительно эксклюзивным тарифам.

Его приветствовала хозяйка заведения, со вкусом одетая женщина за сорок, которую легко можно было представить в роли директора маркетингового агентства. Она никого не называла по имени, но помнила всех в лицо.

– У нас много новых девочек, – сказала она, – красивых молодых женщин из Азии и Африки…

– Да, да.

Маккейн не совсем понимал, что она хочет сказать. Ему довелось пожить во множестве разных стран, он рос среди людей разных национальностей, разных цветов кожи, и расизм был ему совершенно чужд. Поэтому он и не заметил расизма в этой фразе.

Но он искал кое-что другое. Он медленно прошел вдоль шеренги девочек, очень близко, пристально вглядываясь в каждое лицо. Смотрел в равнодушные лица, в отупевшие лица, в жадные лица, время от времени встречая даже некоторое дружелюбие. Он знал, что непривлекателен – слишком высок, слишком тяжел, слишком неуклюж. Он двигался от одной к другой, пока не нашел в глазах выражение, которое сказало ему, о чем она думает: «Только бы не меня! Я надеюсь, он выберет не меня!»

– Ты, – произнес он, с удовлетворением отмечая ее испуганный вздох.

Она была стройной, но отнюдь не особенной, лицо обрамляли самые обычные волосы до плеч грязно-каштанового цвета. Ему нравилось подниматься с ней вверх по лестнице, видеть сопротивление в ее походке. Его возбуждало сознание того, что она презирает его, но ей придется раздвинуть ноги, потому что у него есть деньги.

Настал май 1997 года. Лейбористы во главе с Тони Блэром составили новое правительство, и новый харизматичный Prime Minister пообещал, что все изменится к лучшему. Слушая новости по телевизору, Джон размышлял над тем, имеет ли смысл пригласить к себе как-нибудь и Блэра; как бы там ни было, он был ему более симпатичен, чем его предшественник.

Фотографии Кертиса с Джоном Фонтанелли и Патрисией де Бирс были уже готовы, и, как и предсказывал фотограф, Джону они понравились. После некоторых колебаний и разговора с Маккейном он дал свое согласие на использование этих фотографий в будущей рекламной кампании.

Снова возникли проблемы с компанией «ХЬЮДЖМУВЕР». Профсоюз с помощью итальянских забастовок и намеренного снижения темпа работы пытался вставить палки в колеса рабочему процессу и вынудить руководство пойти на переговоры. Обрисовав им ситуацию, Дональд Раш глядел на них с экрана несколько растерянно.

Лицо Маккейна выражало мрачную угрозу.

– У профсоюза наверняка есть на вашем предприятии ключевые фигуры, функционеры, зачинщики. Вы знаете, кто это?

– Да, – произнес Раш. – Конечно.

– Вышвырните их вон.

У коренастого американца глаза едва не выпали из орбит.

– Но… это ведь незаконно!

– И все равно вышвырните их.

– А потом? Рабочие будут бастовать. И в этом случае я не имею права использовать внешнюю рабочую силу для прекращения забастовки. По крайней мере, согласно действующему законодательству.

– Тогда пошлите тех, кто протирает задницу в креслах, в цеха, – сказал Маккейн. – Инженеров, всех менеджеров нижнего и среднего звена. Сами спуститесь, закрепите отвальный щит. – Он взял в руки листок со списком коллектива компании «ХЬЮДЖМУВЕР». – А еще у вас есть пять тысяч сотрудников с неполным рабочим днем, которых вы можете задействовать, не нарушая законодательства. Скажите им, что если они хотят сохранить работу, то пусть впрягаются.

– Но это… – Раш замолчал, закусил губу и кивнул. – Окей.

Маккейн некоторое время молчал, и тишина была подобна едкой кислоте. Потом он произнес:

– Здесь мы имеем дело с прецедентом. Это нужно протащить. Вы понимаете меня, Дональд?

Лицо Дональда Раша выражало тот факт, что в его интересах понять это.

– Да, мистер Маккейн, – сказал он.

На следующий день в газетах написали о том, что компания «ХЬЮДЖМУВЕР» уволила всех профсоюзных функционеров. Заводы снова забастовали, уверенные в своей победе, поскольку увольнение было неправомерным. То, что теперь руководители отдела продаж оделись в синие рабочие костюмы, сотрудники отдела кадров возились с тяжелыми ключами, а секретарши водили автопогрузчики, тоже вызвало бурю веселья.

Одинокий проектор во главе большого стола для заседаний отбрасывал на стену бледный прямоугольник света. Темнота поглотила дальние уголки комнаты и, казалось, затаилась там, словно пугливый зверек.

– Что вы скажете относительно великой шахматной партии? – поинтересовался Маккейн у профессора Коллинза, пока тот раскладывал свои пленки. – Человек против машин. Каспаров против «Дип блю».

Ученый поднял глаза.

– Вынужден признаться, что слушал отчет по этому вопросу лишь краем уха. А что там?

– Закончилась. Каспаров проиграл сегодня последнюю партию, после девятнадцатого хода. Компьютер Ай-би-эм теперь чемпион мира, если можно так выразиться.

Коллинз кивнул.

– Ну а что мне на это сказать? Я думаю, что те, кто усматривает в этом унижение человеческого достоинства, совершенно неверно оценивают турнир. Для меня он просто является признаком того, на что способны компьютеры. Зачем существуют компьютеры, зачем вообще существуют машины: чтобы лучше выполнять специальные задачи, чем это может сделать человек.

Маккейн улыбнулся.

– Хорошо сказано.

Отчет начался, как начинаются все отчеты: с оглядкой на деятельность прошлого года. Джон с трудом сдерживался, чтоб не зевнуть.

– Переезд в новое, большее здание, – рассказывал профессор Коллинз, выкладывая картинку ничем не примечательного строения с плоской крышей, – сказался на нашей работе более чем положительно. Мы смогли заполучить много выдающихся работников, хотя из-за условий секретности мы не особенно привлекательны для студентов и докторантов, чего нам, конечно, хотелось бы. Что касается оснащения компьютерами, мы полностью перебрались на RS6000 с операционной системой UNIX, все соединено в сеть и через фаерволл подключено к Интернету; так что в отношении того, что касается условий работы и мотивации людей, я могу утверждать, что все складывается наилучшим образом.

Маккейн благосклонно кивнул. Джон откинулся на спинку кресла и передвинул свою папку с документами на три сантиметра вправо, просто так.

– И мы запустили и оценили первые значимые модели, – продолжал профессор Гарлан Коллинз.

Джон увидел, как тонкие волоски на тыльной стороне его ладоней встали дыбом, и поднял взгляд. В голосе профессора было что-то такое, что было ему очень созвучно. Это был не просто отчет. Исследователь будущего принес пугающие известия.

Коллинз вложил в проектор пленку со сложными диаграммами, больше похожими на электрические схемы. Нервно подвигал ее из стороны в сторону, пока не удовлетворился ее положением на экране, несколько раз откашлялся, и, когда заговорил опять, голос его снова звучал привычно и деловито. Но теперь это было похоже на отвлекающий маневр.

– За последние десятилетия, – объяснял он, – мы наблюдали постоянное увеличение производительности, а значит, и уровня жизни. Это элементарная взаимосвязь, поскольку без учета других факторов средний уровень жизни в первую очередь зависит от средней производительности. Здесь идет речь о положительном контуре регулирования, то есть о самостоятельно усиливающемся развитии: это значит, что если удастся высвободить производительность, которая не используется для непосредственного поддержания жизни, то можно вкладывать средства в образование, в развитие новых орудий труда и вспомогательных средств, благодаря которым производительность снова возрастет и станет легче высвободить еще часть производительности, и так далее. Скачок производительности, которого добился в начале столетия Генри Форд, объяснялся концентрированным разделением труда вдоль конвейера. Сегодня работа на конвейере играет лишь незначительную роль; доля тех, кто трудится на конвейере, столь же мала, как и доля задействованных в сельском хозяйстве. Рост производительности сегодня достигается с помощью высокотехнологичного оборудования, использования роботов, химических добавок, но в первую очередь – благодаря сильно возросшему уровню образования и отточенных методов производства. Более того, возникает метауровень, что означает разработку методик для тех, кто изобретает улучшенные орудия труда, – а это области управления качеством, консультаций по вопросам менеджмента и так далее.

Маккейн воинственно наклонился вперед.

– Все звучит довольно радужно.

– В условиях неограниченной среды так оно и было бы. Но Земля не безгранична. Вместе с ростом производительности происходит – к счастью, не пропорционально – усиленное потребление природных ресурсов. Сырье добывается более эффективно, воздух, вода и земля используются интенсивнее.

– Разве возрастание производительности не приводит к сдерживанию этого? Я помню, что ребенком часто стоял на берегах рек, больше напоминавших вонючие клоаки, загрязненные стоками химических фабрик; сегодня очищение сточных вод вполне по карману, а в реках можно купаться, если захотеть.

– На это нет простого ответа. Неоднократно находили хорошо функционирующие технические решения. Например, последовательная очистка дымовых газов от серных соединений дает гипс настолько высокого качества, что теплоэлектроцентрали вытеснили с рынка традиционные способы добычи гипса. Но очистка содержащих тяжелые металлы сточных вод оставляет очень ядовитые отходы. Или подумайте об изменении климата. Все технологические решения связаны с расходом энергии, а расход энергии неизбежно означает нагревание: питаемый из множества струек могучий поток тепла, способный изменить климат Земли.

Маккейн положил ладонь на стол, послышался негромкий хлопок, прозвучавший в конференц-зале подобно сигналу.

– Хорошо. Как выглядит ваш прогноз? Если все и дальше будет идти так, как шло до сих пор?

Докладчик сменил пленку. На новой картинке было филигранно изображено множество пересекающихся кривых, причем некоторые из них были неаккуратно отмечены толстым фломастером.

– Текущая, на первый взгляд кажущаяся положительной тенденция будет продолжаться еще некоторое время, по меньшей мере лет десять, скорее даже двадцать. При условии, что не будет политических отклонений; на данный момент наша модель недостаточно избирательна, чтобы принимать во внимание подобные вещи. Поэтому мы будем продолжать наращивать производительность, с этим будет связано общее улучшение уровня жизни, менее явно выраженное в более бедных странах, в и без того богатых странах – сильнее. Рост производительности в настоящее время питается в первую очередь эффектами структурирования и интеграции, исчезает все больше препятствий вроде границ, языковых и торговых барьеров и тому подобного; тормозящие рост взаимоисключающие факторы устраняются, высвобождаются резервы производительности, которые раньше приходилось расходовать на то, чтобы преодолеть все эти препятствия. Говоря простым языком, мир срастается: в экономическом, коммуникационно-техническом, культурном – в общем, во всех смыслах.

Маккейн кивнул.

– Честно говоря, не вижу в этом ничего плохого.

– В принципе я с вами согласен. Но ничто не дается даром, и в данном случае цена – потеря былой гетерогенности. Мы не замечаем того, что в этом процессе все наши системы жизнеобеспечения, будь они природного или технического происхождения, становятся все более хрупкими. Типичный эффект монокультур. Возьмите, к примеру, компьютерные вирусы. В плохо соединенном, по большей части несовместимом компьютерном ландшафте появление вируса не представляет проблемы – он поражает один или два компьютера, остальные этого даже не замечают. Но дело обстоит иначе, если у нас есть соединенные в сеть высокоэффективные компьютеры, все с одной операционной системой, все с одинаковым программным обеспечением. Обычно все об этом мечтают, но как только в систему проникает вирус, он может в мгновение ока поразить сотни, тысячи, миллионы компьютеров и парализовать всю систему. Именно это и угрожает нашей системе жизненных основ.

– Компьютерный вирус?

– Нет. Коллапс. Выход из строя.

– Что это означает?

– Мы все сильнее нагружаем на многих уровнях объединенную в сеть систему, уже одной только своей растущей численностью. И неизбежно один из значимых компонентов перейдет предельное значение и перестанет работать. Исключение одного компонента повлияет на всю остальную систему, и, поскольку общая нагрузка высока, существует высокая вероятность того, что другие компоненты тоже перейдут свое предельное значение и тоже перестанут работать, и так далее, как падает ряд костяшек домино, как только падает первая костяшка в ряду. Выход из строя отдельных элементов поразит всю систему целиком, и это произойдет с невообразимой скоростью по сравнению с обычной скоростью изменений в системе.

Джон откашлялся.

– Прошу прощения. Что конкретно я должен под этим понимать? Что ядерная электростанция взлетит на воздух?

– Нет, в качестве спускового механизма это было бы слишком слабым событием. Для выхода системы из строя возможен ряд сценариев, среди которых есть и такие, где он вызывается прямыми действиями людей. Но это события из разряда атомной войны или искусственно вызванной эпидемии. Большинство сценариев исходят из отказа одного из природных ресурсов. – Он разложил карту мира, на которой были изображены морские течения. – Наша действующая в данный момент модель в качестве спускового механизма для катастрофы берет остановку Гольфстрима.

Казалось, при этих словах темнота поползла изо всех углов.

– Гольфстрима? – эхом повторил озадаченный Джон.

Кончиком карандаша Коллинз указал на соответствующую стрелку на карте.

– Североатлантическое течение, как в действительности называется Гольфстрим, несет теплую воду из тропических широт в Европу; та нагревает и увлажняет холодные воздушные потоки, прежде чем они достигают континента, и обеспечивает умеренные температуры и выпадение осадков до самого Урала. Механизм, приводящий в движение это течение, основывается на разнице в солености морской воды и в температуре. Чем дальше уходит на север теплая вода, тем холоднее становится, и, кроме того, из-за испарений ее соленость повышается. В конце концов, она становится гиперсоленой, как говорится, а значит, тяжелее всего, что находится под ней; она опускается на дно моря и к юго-западу от Гренландии низвергается большим подводным водопадом в глубину Атлантического бассейна. Создаваемое таким образом подповерхностное течение постоянно поднимает новую теплую воду из Мексиканского залива.

Джон вспомнил свои перелеты над Атлантикой и грандиозные виды бесконечных водных потоков, попытался представить себе, о каких титанических движениях воды идет речь.

– Это ведь гигантский процесс, – сказал он. – И что же может его остановить?

– К сожалению, это довольно просто. – Взгляд Коллинза стал мрачным. – И я не говорю об ослаблении Гольфстрима, я говорю о его иссякании. Чтобы вызвать его, достаточно повышения температур в Северном полушарии всего на пять процентов. К чему мы и движемся семимильными шагами. – Он положил другую диаграмму, сплошные стрелки и формулы, абсолютно ничего не говорившие Джону. – Хочу в общих чертах обрисовать ход событий. Потепление приводит, как, возможно, уже известно, к усилению таяния полярных ледников. В этой связи мы думаем только о поднимающемся уровне моря и радуемся тому, что не живем в портовом городе. Но что касается нас, европейцев, то поднятие уровня моря – меньшая из проблем. Гораздо важнее то, что полярные льды – это пресная вода. Пресная вода легче морской, поэтому она распределяется по большой площади на поверхности моря, а значит, легче замерзает. С наступлением зимы образуется тонкий слой льда, изолирующий теплые воды тропиков от арктического холодного воздуха, и тот не может ни потеплеть, ни стать более влажным до того, как достигнет Европы. И наоборот, поскольку вода в тропиках не испаряется, она не становится более соленой и, вместо того чтобы погрузиться в глубину, просто распространяется в северных широтах. Подводный водопад иссякает, а с ним и подводное течение, питающее Гольфстрим. – Ученый обвел взглядом своих немногочисленных слушателей. – И внезапно в Европе установится климат Южной Аляски или Средней Сибири – холодный, сухой, с постоянно промерзшим грунтом. Здесь, в Лондоне, температура даже летом будет подниматься едва ли выше нуля. В Европе живут полмиллиарда человек – куда им деваться, как прокормиться? Цепная реакция политических, экономических и социальных изменений станет концом цивилизации в нашем ее понимании.

Джон почувствовал, что во рту у него пересохло, и готов был поклясться, что ощущает, будто в комнате стало холоднее.

– И как это можно предотвратить? – спросил он.

– Остановить нагревание Земли.

– А как остановить нагревание Земли?

– Сократить выбросы двуокиси углерода.

– А как?.. – начал Джон, но Маккейн перебил его.

– Нет, Джон, не так. Вы идете как раз по неправильному пути. Это линейный путь решения проблемы, и он не работает в сложных системах. Если вы не видите всю систему целиком, то принимаете решения, которые справляются с одной проблемой, но создают дюжину новых и ухудшают ситуацию в двух дюжинах уже существующих. – Он посмотрел на профессора. – Или нет? Я ведь прав?

Коллинз кивнул.

– К примеру, увеличение количества атомных электростанций заметно снизит выброс углекислого газа, но сильно увеличит вероятность аварии с обширным радиоактивным излучением. – Он сделал неопределенный жест рукой. – Кроме того, развитие модели показывает, что кризис в самых разных областях будет все больше заостряться и событие, способное стать спусковым механизмом для катастрофы, со временем будет приобретать все меньший масштаб. Если Гольфстрим сохранится, то десять лет спустя, скажем, будет достаточно сильного землетрясения в Токио, чтобы заставить рухнуть мировую экономику и вызвать голод небывалых масштабов, в ходе которого из-за отчаянных действий, таких как перелов рыбы, сжигание древесины и так далее, будет окончательно разрушена экологическая система. Вне зависимости от этого цивилизация будет становиться все более подверженной влиянию различных эпидемий, с одной стороны из-за того, что возбудителям будет все легче перемещаться по современным путям сообщения на большие расстояния, с другой стороны – поскольку иммунитет все большего количества людей ослабнет по ряду причин. И так далее. Я мог бы предложить вам длинный и страшный список возможных спусковых механизмов, но это будет отвлекать от мысли о том, что это всего лишь спусковые механизмы. В некотором роде детонаторы. А собственно взрывчатым веществом послужат медленная динамика: рост населения, усиление индустриализации, изменения климата и так далее.

Когда проектор выключился, темнота стекала по стенам, словно черная кровь.

– Что из того, что вы сейчас рассказали нам, – поинтересовался Маккейн, – известно другим лицам? Правительству, организациям вроде ООН?

– Трудно сказать, – произнес профессор Коллинз. – Как ни странно, в лице вице-президента Эла Гора в Белом доме появился человек, разбирающийся в этой проблематике; по крайней мере, на такие мысли наталкивает написанная им книга. Я думаю, что американское правительство в принципе располагает сходными данными. Впрочем, для решений, которые они принимают, важны скорее национальные, чем глобальные интересы.

Джон положил ладони на стол – бессмысленный жест, словно ему непременно нужно было коснуться чего-то, удостовериться, что оно реально, что это не сон.

– Насколько точны ваши прогнозы? – негромко спросил он. Голос терялся в тишине темного зала, и в то же время его невозможно было не услышать. – Насколько надежна программа, профессор?

– Не считая предпосылок, которые восходят к работам Форрестера, Мидоуса и так далее, наша модель в основном базируется на трудах Акира Ониши, который в данный момент разрабатывает FUGI Global Model. FUGI – это сокращение от слов Future of Global Interdependence, то есть уже в самом названии есть указание на будущее, обширное взаимодействие всего происходящего. К этой динамической кибернетической модели, отдельные части которой были разработаны выдающимися специалистами, мы добавили факты, отобранные на основании исторических данных. Это означает, что наши модели начинают работу с 1900 года и их данные должны совпадать с тем, что мы наблюдали вплоть до сегодняшнего дня. Поскольку так и получается, мы исходим из того, что мы верно поняли систематические взаимодействия и поэтому расчеты на будущее верны.

Маккейн сложил руки.

– А та модель, о которой вы говорили, FUGI, она дает те же результаты?

– Нет. Профессор Ониши работает на ООН; он пытается получить прогноз будущих миграций и потоков беженцев. – Коллинз указал на пленку, все еще лежащую на проекторе. – Помимо этого в некоторых существенных моментах мы придерживаемся принципиально иного мнения. Иначе мы могли бы просто перенять его модель.

– Понимаю. – Маккейн отодвинул кресло. Раздался негромкий скрежет, напомнивший Джону похороны деда: когда могильщики закрыли крышку гроба и принялись закреплять ее, звук был точно такой же.

Никто ничего не сказал. Казалось, тишина слилась с темнотой. Быстро холодало или ему это только казалось?

– Следовало бы, – нервный голос профессора Коллинза нарушил молчание, – принять решение относительно того, что делать дальше. Опубликовать ли результаты исследования…

– Нет, – сразу же произнес Маккейн. Шумно втянул носом воздух, сжал подлокотники кресла. – И без того было опубликовано достаточно мрачных прогнозов. Это ничего не дает. Никто не хочет об этом знать. Я, кстати, тоже. – Он встал, очень резко, словно лопаясь от избытка энергии. – Я хочу знать, как мы можем это предотвратить. И тут нам должна помочь ваша модель. Вы завтра еще будете в Лондоне?

– Да, – кивнул профессор Коллинз, – у меня номер в…

– Хорошо. Соберемся завтра утром. Возьмите с собой этот пухлый том, описание системы. Мы определим все элементы, на которые можем влиять посредством «Фонтанелли энтерпрайзис», а также степень этого влияния. – Он прошелся в темноте, сделал пять шагов, повернул обратно, сделал пять шагов в другую сторону. – Вы создадите модели всех комбинаций возможных параметров влияния. Пока мы точно не будем знать, какая стратегия поможет предотвратить катастрофу.

Профессор Коллинз шумно вздохнул.

– Вы осознаете, что придется совершить довольно много попыток? Количество всех возможных комбинаций быстро переходит в миллионы и миллиарды…

Маккейн продолжал стоять.

– Ну и что? Вы получите столько быстродействующих компьютеров, сколько будет нужно. Я куплю вам «Дип блю», если вы сумеете его применить. Он ведь тем и занимался, что просчитывал миллиарды возможных комбинаций ходов? И он выиграл. – Его глаза сверкали. – И мы поступим точно так же.

Поезд проезжал мост через Эльбу, мимо проносились опоры. Открывался вид на гавань. Ярко сияло солнце, грузовые краны казались похожими на стадо древних животных, пасущихся в сверкающей реке. Гамбург, да, а почему бы и нет? Урсула Вален подышала на стекло, наблюдая за тем, как запотевшее пятно тут же снова исчезает. Если она действительно решит уехать из Лейпцига. Если найдет место – хотя даже не была уверена в том, что желает этого.

Зачем она здесь? Неужели действительно хочет заниматься рекламно-информационной деятельностью для торгового концерна? Конечно же, нет. Правда была в том, что она искала выход.

Оглядываясь назад, она понимала, что было ошибкой пытаться предотвратить неизбежное. Дела в магазине электроприборов, который открыл ее отец вскоре после объединения, поначалу шли хорошо, да. Но недостаточно хорошо. По крайней мере, ей нужно было настоять на том, чтобы он переехал в другое, более дешевое помещение, прежде чем начать затыкать постоянно открывавшиеся дыры собственными деньгами, подписывать долговые обязательства, по которым ей придется платить всю жизнь. Самое позднее – в тот момент, когда так безумно высоко подняли арендную плату. Но… Не помогло ни расширение, ни новые сотрудники, ни реклама в трамвае. Наконец ее отец сдался и стал радоваться тому, что получил место у одного из своих бывших клиентов.

Таков итог двух лет кропотливой работы: денег нет, по уши в долгах, вместо звания доктора в последнюю минуту едва успела получить степень магистра, причем с такими оценками, что диплом едва ли стоил бумаги, на которой был напечатан.

И что огорчало ее сильнее всего, так это то, что в конце концов именно большие траты на уход за дедом и положили конец бизнесу ее родителей. Почему все эти нацисты так чертовски долго живут? Восемьдесят восемь весен повидал ее дед, все еще бодрый, жесткий, словно выдубленная кожа, твердый, словно высококлассная сталь, полный бредней проклятого гитлерюгенда. Он подстрекал дряхлых идиотов вокруг себя, настраивая их против руководства дома престарелых, терроризировал санитаров-иностранцев расистскими высказываниями, а то, что некоторые темнокожие в итоге категорически отказывались иметь с ним дело, похоже, наполняло его огромной радостью. Расхлебывать же все это приходилось ее родителям, ясное дело. Если это вообще возможно, то после объединения Германии с ним стало еще труднее, чем прежде. Во времена ГДР он хотя бы время от времени пару лет проводил в тюрьме.

– Надо было вам меня отравить, – вот и все, что он сказал им, когда они в очередной раз упрекнули его в том, что он разрушил все их мечты.

Несмотря на то что Урсула Вален не верила в Бога, в ее душу иногда закрадывалось подозрение, что Он все же существует и теперь не торопится звать деда к себе, потому что не хочет с ним возиться.

Сутолока вокзала окружила ее. Огромный зал, в достаточной степени похожий на такой же в главном вокзале Лейпцига, чтобы на какой-то жуткий миг заставить ее подумать, будто она вернулась обратно. Девушка вышла из поезда, позволила потоку пассажиров нести себя, пытаясь думать о предстоящем разговоре, а перед глазами все стояли родители. Они были старыми и усталыми, простые люди, которые хотели всего лишь нормально жить и единственным светочем для которых была она, их дочь. Что бы ни увело ее из Лейпцига, все сводилось к тому, что она оставила их одних.

Она задумчиво изучала схему метро, выбирая нужную линию. Похоже, в Гамбурге немногое изменилось с тех пор, как она была здесь в последний раз. Два года назад, почти ровно два года. Тот визит оказался прибыльным, но, несмотря на это, все приходившие после запросы она отвергала, сама не зная почему.

Три часа спустя все закончилось. Ей сказали, что позвонят, но этот тон голоса она уже научилась понимать. Сквозь большие стеклянные вращающиеся двери она вышла на улицу, остановилась, закрыла глаза, сделала глубокий выдох, словно все это время задерживала дыхание. Облегчение. И полдня до отправления поезда обратно.

– Гамбург? Тогда вы непременно должны заглянуть в «Параплюи бле», – сказал ей кто-то, когда она мимоходом упомянула о предстоящей поездке.

– Что такое «Параплюи бле»? – поинтересовалась она.

– Бистро неподалеку от Гусиного рынка. Реклама – синий зонтик, мимо не пройдете.

– И что в нем такого особенного?

– Просто загляните туда, – сказал он ей, работник прессы, в прошлом репортер журнала «Штерн», теперь – высокий чин в «Лейпцигер».

Не заметить его было действительно невозможно. На тихой боковой улочке, в стороне от переполненных рядов Гусиного рынка балансировала на одной ноге кукла без лица, держа в вытянутой руке большой, метра три в диаметре, синий зонтик, который все время то раскрывался, то складывался. Урсула вошла, огляделась по сторонам. Здесь было довольно людно, пахло поджаренным хлебом и ветчиной, и вдруг она поняла, что проголодалась. Села на табурет у стойки.

Стоящий за ней мужчина нацедил два пива, поставил их на поднос, затем обернулся к ней. Меню выпало из рук Урсулы.

То был Вильфрид ван Дельфт.

– Что вы здесь делаете? – удрученно спросила она.

Похоже, ван Дельфт был удивлен не меньше нее. Поднял полотенце, выпавшее из руки, криво улыбнулся.

– Работаю.

Она невольно огляделась по сторонам в поисках забитых рукописями, журналами и книгами полок, поискала детские рисунки, приколотые к стене, но нашла только зонты всех цветов и форм, стойки для зонтов, фотографии дождя в городе – в рамках.

– Но…

Ван Дельфт посмотрел куда-то мимо нее. Его подбородок вдруг стал каким-то стальным.

– Я думал о том, чтобы позвонить вам и рассказать об этом, – произнес он. – Что меня вышвырнули вон.