Большой возвращается домой после посиделки у Манчестера. Юрятин. Ночь Того Самого Дня

Большой с трудом шагал по ночному Юрятину, по пустой улице Имени Героев Первой Русской Революции в сторону Сада Культуры и отдыха имени Товарища Менжинского.

Иван любил свой город, любил эту улицу, но сейчас он был немного не в том состоянии, чтобы оценить окружающую его красоту убогости провинциального города. В сущности, если бы кто-нибудь другой, скажем, прадед Большого, а Большой был коренным юрятинцем, шёл бы по этой улице, например, сто лет тому назад, никаких особых перемен он бы не обнаружил. Те же обшарпанные стены двухэтажных домов. Те же лужи, в которых качаются желтые зрачки фонарей, если, конечно, сто лет назад здесь были фонари.

Вот в этом здании, где посреди фронтона (или как там это называется наверху под крышей) красуется надпись «1904», аккуратно выложенная кирпичами, наверное, был дом какого-нибудь купца, а сейчас здесь магазин на первом этаже и бомжатник на втором. Вот тут на углу, где сейчас банк, наверное… тоже был банк, тогда ведь уже были банки! Вон там, где начинается подъём, где сейчас вытрезвитель, наверное, был трактир. Дальше, на горе, у нас церковь, самая красивая наша юрятинская церковь, высоко уходящая в небо башенками куполов и звонницами. Церковь в Том Самом Году была ещё не до конца восстановлена, в ней велись реставрационные работы, поэтому и купола и звонницы были закрыты монтажными лесами.

Большой прошёл перекресток с ведущей наверх дорогой и продолжил путь к кинотеатру «Трубач». Справа остался вытрезвитель и подъём, за которым располагался родной переулок. Слева был мини-рынок, именуемый в народе «кораблём», получивший известность благодаря нелегальной торговле марихуаной. Почему место это называлось «кораблём», Большой точно не знал. Может быть, из-за специфичной формы мини-рынка или, может, из-за соседнего магазина, чьи торчащие на крыше воздуховоды напоминали трубы парохода? Из вытрезвителя Большой как-то пару раз вызволял отца, а сегодня туда вполне мог попасть и сам, равно как и его друзья. В чём-то неплохо, что учреждение это, столь необычное по своему профилю, находилось недалеко от дома. На «корабле» Иван как-то покупал у некоего Штирлица пакет с травой. Точнее говоря, покупал Данила-мастер по заказу Большого, потому что Штирлиц незнакомым лицам товар не толкал. В находящемся по курсу кинотеатре «Трубач» Большой как-то после дискотеки набил рожу одному хмырю, посмевшему усомниться в турнирных возможностях «ШихСила». В общем, кругом были до боли родные места, при одном взгляде на которые у Большого возникали приятные ассоциации. Иван нетвёрдой походкой шёл мимо всех этих достопримечательностей к речке, вытекающей из местного пруда, разлившегося сразу за Дворцом имени Товарища Менжинского.

Облокотившись о железные перила набережной и глядя в мутные воды речки, Большой пытался прийти в себя, протрезветь. От речки шел приятный холодок, который немного бодрил, но вместе с ним доносился и запах какой-то тухлятины. Запах этот, по всей видимости, и стал последней каплей, которая переполнила чашу терпения Иванова желудка. В течение двух минут Большой стоял, перегнувшись через перила, исторгая из себя «Кеглевича» вперемежку со «Сникерсом». По окончании сего процесса, во многом символичного, Иван тихонько дошёл, а точнее доковылял, до ближайшей скамейки и присел спиной к шумящей речке и лицом к виднеющемуся на горе храму. Несмотря на лёгкую дрожь в конечностях, Большой чувствовал, что ему явно стало легче.

– Господи, – тихо, но громко посреди юрятинской ночи, вслух прошептал Иван, глядя вдаль, – прости меня, Господи! За что только, не знаю. Я ведь как лучше хотел, я же не знал, что всё так будет! Что мне было делать? Что мне щаз делать? Я думал, хоть у евреев этих задержусь подольше, уму-разуму научусь, а они… Даже ведь и не они, а этот… «мы тебе авансы выдали». Я ведь в общем-то хороший человек… У меня ребенок будет…

Господь внимательно слушал Ивана. Морось, оседающая кругом: на листьях, перилах, скамейке, лице Большого – вдруг ненадолго прекратилась. В облаках появился небольшой просвет, как раз такой, которого хватило для луны, осветившей своим белым ночным сиянием окрестности. Большой неотрывно смотрел на полузакрытый строительными лесами купол храма.

– Господи, пусть грехи мои там останутся, – Иван слабым движением руки показал Богу, живущему в куполе храма, на речку. – Там пусть всё останется, а завтра я… начну отрабатывать выданные мне авансы. Я, правда, начну. И пить снова брошу.

Вдалеке на перекрёстке, соединявшем вытрезвитель с «кораблём», показались фигуры двух обнявшихся молодых людей, медленно двигающихся по улице Имени Героев Первой Русской Революции. Пьяные и довольные Манчестер и Данила горланили «Джа пустит трамвай из болота в рай». Красный юрятинский трамвай обогнал их, что было неудивительно, так как друзья то и дело останавливались, обнимались, начинали смеяться, потом петь, потом путаться в словах, потом выяснять точность текста, в то время как трамвай стремительно летел к последней своей остановке.

– И их тоже прости, Господи, дураков обдолбанных. Чёрт, я кассету у них оставил, зажёванную. Вот честное слово, Господи, иже еси на небеси, теперь драться буду только за «ШихСил», пить брошу снова, потом… ммммм… ребёнка рожу, потом на работу устроюсь, вот хоть охранником в ДК имени Товарища Менжинского. Кстати, Господи, давно хотел спросить: а кто такой товарищ Менжинский? И ещё: что там было у Атоса с лошадью?

Трамвай остановился, открыв двери и вывалив наружу жёлтый прямоугольник света. Редкие пассажиры трамвая покидали его под воркование Мисс Трэм. Большой поднял голову и посмотрел в сторону водителя. «Опять она?».

Двери трамвая закрылись, и он улетел куда-то по своим делам. Пьяные товарищи свернули в ближайший переулок, откуда доносилось теперь что-то из советской эстрады, кажется, «шлёт за пакетом пакет…». Так они шли и шли, и пели.

Мысли в голове у Ивана закончились, остался только звон, ждать было нечего, поэтому он тихонько поднялся со скамейки и побрёл в гору по направлению к дому.

Большой не знал слова «ташлих», он и «Отче наш» до конца не знал, но, думается, мудрому Богу, выглядывающему из-за строительных лесов, его молитва понравилась.

Большой повернул с горы направо, пересек дорогу. Вот и психушка, ставшая такой родной за все эти годы; вот напротив – отчий дом, вот и жена не спит, ждёт меня, дурака.

– Ты прости меня, родная, опять меня уволили.

– Ванюшка! Ну ты что! Я так испугалась, не знала, куда звонить: в морг или в больницу. Батяня твой опять нажрался. Ты выпил, что ли? Ты ж завязал? Получишь у меня!

– Да я не буду больше, всё, я завтра новую жизнь начинаю. В книгу жизни впишу только самое лучшее. Ты не знаешь, где моя гитара? Вот хлеба тебе принёс еврейского на праздник и конвертик ещё. Всё, спать пошли.

Большой был дома. Ничего нет лучше, чем лежать в родной кровати, обнимая любимую женщину, и засыпать под стук капель дождя и глухой рёв, доносящийся из недр металлургического цеха Юрятинского Пушечного Завода.