Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Красный юрятинский трамвай № 14 заканчивал своё путешествие по городу, совершив за день семь поездок в обоих направлениях. Четырнадцать раз с грохотом промчавшись по эспланаде, четырнадцать раз проехав мимо Амфитеатра, четырнадцать раз посмотрев в глаза фигурам на доме с фигурами, красный юрятинский трамвай наконец-то ехал на отдых. Его ждало тёплое местечко, его законные несколько метров рельсовых пар на запасных путях депо. После долгого трудового дня трамвай ждала крыша над головой, уборщица с ведром и тряпкой и даже лёгкий душ. Красный юрятинский трамвай был отечественного производства, его двери открывались медленно и скрипя, обнажая в момент движения «пулемётную ленту» цепи, а не выгибались, словно ножки кокетливой девушки, внутрь. Порой наш друг трамвай даже немного завидовал своим чешским «братьям» колесившим по стальным желобам соседнего города-миллионника. Это он зря! Жители Юрятина, проехавшие тысячи километров на нашем красном трудяге, любили свой трамвай, его кресла с подогревом и дребезжащие компостеры.
Отдых ожидал и Мисс Трэм, отработавшую сегодня свою смену и в последний раз перед тем, как направить трамвай по направлению к ночной стоянке, обращавшуюся к своим благодарным слушателям.
– Дорогие пассажиры! Это была последняя остановка на нашем маршруте: «Сад Культуры и отдыха имени Товарища Менжинского». Дальше трамвай не идёт. Если вы захотите снова совершить поездку в нашем комфортабельном трамвае, вы, конечно, сможете это сделать, но уже завтра. А сейчас будьте, пожалуйста, осторожны, двери закрываются! Всего вам хорошего!
Редкие пассажиры, выходящие на конечной остановке, улыбались, слушая речь Мисс Трэм. Они были давними почитателями её таланта, пусть даже во многом и вынужденно, но ничуть не расстраивались по этому поводу, унося с собой в темноту ночи теплоту нежного голоса.
Мисс Трэм меж тем положила устройство для громкой связи на держатель, нажала на зелёные кнопки закрытия дверей и направила трамвай на отдых. Краем глаза она увидела молодого человека, грустно сидящего на скамейке аллеи в глубине сада. Молодой человек, освещенный лампами трамвая, на секунду поднял голову и, как показалось Мисс Трэм, взглянул ей прямо в глаза. Но двери закрылись, свет ламп померк, трамвай уехал, и Мисс Трэм, задумавшаяся было о том, где же она видела этого парня, перенесла взгляд на двух балбесов, которые шли по дороге, обнявшись, и весело горланили какую-то песню, размахивая руками.
Трамвай меж тем мчался по ночному Юрятину по направлению к Дому с Фигурами. Там, недалеко, находилось депо. Последний трамвай развёз работников депо по домам. Мисс Трэм сошла на своей остановке около Главного Гастронома и направилась к дому, растворившись посреди сталинско-хрущёвских пятиэтажек, которыми был щедро усеян центр города.
Читатель, помнишь, мы оставили Вадима, стоявшего вместе со Спасским-старшим в окружении крепких молодых людей неславянской наружности. Недружественный круг их был разорван Большим, да, это был, конечно, он. Иван твердо и уверенно говорил, глядя в глаза толстоватому продавцу, положив правую руку на нижнюю часть окошка для выдачи товара и сжав пальцы, словно не давая ларьку уехать прочь.
– Так что же ты… не уважаешь нас, русских людей, не можешь нам продать своих сладких яблок и персика очень вкусного? Может быть, ты языка нашего, русского, не понимаешь? Мы ведь тебе дали всё: работу, рынок этот, возможности для личностного роста и самореализации, а ты? Что ты привнес в наш город – столицу мировой культуры, в котором, между прочим, родился, вырос и умер великий русский поэт и художник Пастернак!
Толпа мужчин окружала Большого, но это его не пугало. Что его могло напугать после всего, что с ним произошло сегодня?
– Вадим, слушай, я тебя порадовать хочу: нашёл тебе зама, ты его наверняка знаешь, у него фамилия, почти как у тебя: Мельник, а зовут – Роман Исакович. А то вижу, что у тебя уже кукушка скоро поедет от работы, а он человек дельный, разгрузит тебя немного, язык Вы общий точно найдёте, в смысле иврит, ха-ха! Шучу! Что молчишь? Ладно, детали завтра обсудим.
Вадим смотрел на своего недавнего соседа по трамваю, одновременно слушая бодрый голос Михал Михалыча, доносящийся из телефонной трубки.
Вокруг: качающиеся жёлтые фонари, оставляющие отблески в глазах присутствующих, мелкая морось, материализующаяся в капли, общее состояние напряжения. Может быть, это и есть кульминация и катарсис, о которых мне говорила Любовь Александровна в восьмом классе?!
Иван рассуждал спокойно, размеренно, лишь иногда подчеркивая интонационно отдельные элементы своего спича. Продавец по мере развития его речи как-то постепенно успокоился, даже немного заулыбался, достал откуда-то полиэтиленовый пакет, в который снова стал набирать виноград. Молодые люди в чёрных кожаных куртках, стоявшие вокруг, начали помаленьку рассасываться, очевидно полагая, что конфликт улажен, и их помощь не понадобится. Вместе с молодыми людьми как-то рассосались, похоже, и кульминация с катарсисом, если это были, конечно, они.
Вадим и Григорий Аркадьевич набрали фруктов, расплатились, получили от продавца сдачу, попрощались и разошлись. Еще раньше незаметно и тихо куда-то делся Большой.
Иван решил дойти до дома пешком, хотя мог бы и пересесть на другой трамвай. До Трудового посёлка надо было идти в лучшем случае двадцать минут напрямик по кривым и запутанным линиям местных улиц, сначала мимо квартала низкопотолочных хрущёвских пятиэтажек, в которых стены, казалось, готовы были удавить своих несчастных жильцов, а затем мимо монументальных сталинских трёхэтажных строений, в которых унитаз был с трудом виден где-то вдали от входа в туалет, а люстры находились на недосягаемой для человека высоте, чем невольно провоцировали самоубийства.
Тот Самый День подходил к концу. Ничего, кроме расстройства, он, вроде бы не принёс, но, тем не менее, конверт с деньгами и пакет с мацой приятно тяжелили внутренние карманы куртки, воспоминание о случае на рынке тоже как-то приободряло: всё-таки помог нашим, русским, людям в их справедливой борьбе с оккупантами. Однако как само увольнение, так и то, что ему предшествовало, все эти «Биробиджанские волки», все эти разговоры на камеру и махания флагами… Большой даже приостановился, глубоко вздохнул и выдохнул, так, словно собирался исторгнуть из себя всё накопившееся за день, а не просто мокрый юрятинский осенний воздух. Он не спеша взбирался на пригорок своей улицы, вот и психушка показалась, теперь уже совсем близко. Из стоявшей рядом грузовой машины выгружали мешки и заносили их внутрь больницы. Какой-то мужчина стоял рядом и о чём-то разговаривал с водителем грузовика. Большой понял, что в психушку завозят продукты, судя по доносящимся до него обрывкам разговора, гречку.
Дома ждала беременная жена и, похоже, пьяный папа. Состояние отца Большой научился определять ещё на подходе к дому по каким-то еле заметным следам: по чуть слышным обрывкам фраз бати, спорившего со своей невесткой, по кособоко заправленным занавескам, по полуотворённой двери.
Вот и дом родной. Да, точно, батяня бухал.
– Всем привет.
Большой прошёл внутрь дома, где раскрасневшийся «батяня» выяснял отношения с Ларой, которая была не из тех, на ком воду возят, и на одно слово Сергея Ивановича Большакова отвечала двумя.
– …потому, что мы войну выиграли! Да! Мы человека в космос запустили! А вы? – вопрошал отец.
Большой снял куртку и ботинки и устало присел на порог. По всей видимости, он пришёл в разгар спора отцов и детей о достижениях каждого из поколений. Спор этот возникал периодически по инициативе Большакова-старшего в случае, если он доходил до нужной кондиции. С одной стороны, Иван принимал доводы отца о героизме старшего поколения, с другой – не до конца понимал, к чему был весь этот героизм, о котором так страстно говорил отец. Что же касается поколения девяностых, к которому принадлежал Большаков-младший, то и здесь он готов был разделить точку зрения о бессмысленности и бесполезности большинства его представителей, о полной утрате целей и горизонтов и вообще о всеобщей никчемности его окружения. Особенно сегодня Большой готов был согласиться со всеми тезисами отца, чем ещё более вгонял себя в беспросветную тоску.
– Что вы сделали? О чём вы думаете? О сникерсах? О шмотках? Ты посмотри на себя, что ты надела?
– Дядя Серёжа, я лично не знаю, что вам не нравится.
– Это вот как можно в таком виде ходить?
– Дядя Серёжа, я ведь не на улицу собралась, а в доме хожу. У меня, между прочим, беременность! Я вашего же внука ношу, и мне тяжело сейчас в одежде!
– Поэтому в трусах и в лифчике надо ходить?!
– Дядя Серёжа, не в трусах и лифчике, а в шортиках и в топике!
– Привет, пап, – слабо вставил своё приветствие Большой, по-прежнему сидя на пороге.
– Вот у вас одни топики на уме! Попробовала бы сестра моя ходить дома при отце в таком вот «топике»…
– Привет, Лара, – снова обозначил своё присутствие Большой.
– Привет-привет, или как к тебе лучше обращаться? Зиг хай, наверное?
– Хайль, папа. Там в конце «ль».
– О! Ты смотри-ка, как хорошо мы разбираемся в «зигхайлях», товарищ фашист. Или как там тебя называть?
– Лучше: русский националист.
– Ой, прости-прости, я ваших тонкостей не знаю!
– Пап, ты не пей лучше, нельзя тебе, сердце. Я вот завязал.
– Завязал! Завязал он, видите ли! Да в твои годы я вообще не пробовал ещё ничего! Сердце моё он пожалел! Где был? Вместе с дружками своими факельные шествия устраивал? Да лучше мне умереть от инфаркта, чем смотреть на такое. Сдохну и на том свете деду твоему, который на рейхстаге расписался, расскажу, что внук его фашистом стал!
– Папа, ну не надо, я тебе столько раз всё объяснял, – начал Большой, вздохнул и стал обратно натягивать ботинки.
– Что ты мне объяснял? Вот у нас в цехе был коллектив, кого только не было: и татары, и чеченцы, и русские и… даже вот, помнится, был такой у нас инженер по фамилии Чехолто, хрен его знает кто, еврей, наверное. Мы все жили дружно, работали, никто никому ничего не говорил, что у него нос не тот или жопа не та. Вместе все работали, потом отдыхали, в сад отдыха ходили, играли в волейбол, было братство, единение, а у вас?
– Пап, чего тебе надо?
– Я всю жизнь работал, лёгкие себе сжёг химией этой, вот на руки мои посмотри, видишь? Места живого нет! Ради того, чтобы ты со своими дружками пиво пил под окнами и орал как ненормальный? Чтобы жена твоя тут в одних трусах по дому ходила? Вот потому вы всё и просрали! Всю Россию, все богатства наши!
– Пап, да мы не успели ещё ничего, у нас ещё всё впереди. Это ВЫ всё просрали.
Большой сказал быстрее, чем подумал, и, хотя был внутренне согласен со сказанным, немедленно об этом пожалел. Ему было жалко отца, его здоровья, его старых искалеченных рук и обожжённых дыханием электрошлаковых печей лёгких, но и не спорить с ним он не мог. Поняв, что совершил оплошность и что отец сейчас сорвётся на ещё большую грубость, Большой встал, надел куртку, кивнул Ларе и вышел. Отец что-то говорил вослед, звонкий голос Ларисы периодически прерывал его (жена в отсутствие мужа встала на его защиту), но Иван их уже не слушал, ноги несли его прочь из родного дома, от посылающего проклятья отца на улицу, на прохладный, сырой осенний юрятинский воздух.
Войти с помощью соц. сетей: