Большой сообщает о новой работе жене. Юрятин. Тот Самый День и за два месяца до Того Самого Дня

Красный юрятинский трамвай приближался к «дому с фигурами», увековеченному в бессмертном произведении Пастернака. Трамвайная остановка находилась почти напротив дома, представлявшего собой бледно-синее сооружение со множеством скульптурных изваяний, украшающих его стены. «Фигурами» были в основном женские лики, смотревшие куда-то вдаль с разных концов здания. Вадим глядел на дом с фигурами и думал о том, что где-то напротив дома жил доктор Живаго. Где же, интересно? Напротив дома с фигурами было зеленое здание детского садика с небольшой придомовой территорией, используемой для выгула детей, а еще рядом с детским садиком стояли две совсем уже какие-то халабуды, которые явно мечтали о сносе. Халабуды были деревянными и двухэтажными, в таких раньше, где-то в сороковых-шестидесятых, временно, то есть на всю жизнь, предпочитали селить молодых строителей коммунизма. Значит, халабуды исключаем. Тогда остается детский садик, правда, он не так уж и напротив, скорее – наискосок. Ну да ладно, что уж придираться. Вот, значит, где ты жил, дорогой товарищ Живаго, со своей возлюбленной! Вычислили мы тебя, героя русского дореволюционного либерализма, мечтавшего с друзьями детства о социальной революции и об освобождении трудящихся, а потом бегавшего по бескрайним просторам Родины от последствий этого самого освобождения, в юности под предлогом «пошлости» отказывавшегося даже от разговоров на интимные темы, а закончившего сожительством с женщиной, от которой у него «пошли дети», при живых еще, но добровольно, по сути, покинутых жене и любовнице.

Садик, в котором жил доктор Живаго, лет за пять до Того Самого Года был огорожен забором. На заборе когда-то было выведено черной краской: «ЭЛЬЦИНД – ВОР», потом кто-то добавил уже синим: «И ПАЛАЧ РУССКОГО НАРОДА». Позднее красной краской первое слово немного подправили, видоизменив Э на Ф, Л превратив в А, Ь сделав В, из Ц методом пририсовывания черточки и полукруга к двум разным палочкам, получили слегка жутковатые УР, Д немного удлинили, превратив в У. Позднейшие подражатели, паразитировавшие на популярности надписи, разместили на заборе рекламу, так что забор нес на своей поверхности сомнительное «ПИВО РИФЕЙ – НЕ ХОЧЕШЬ, НЕ ПЕЙ». В довершение всего из-за нескольких ремонтов, которые местные коммунальщики проводили, видимо, на теплосетях, огороженных почему-то забором, металлические блоки, составляющие забор, несколько раз меняли местами, не вдаваясь при обратном монтаже в смысл написанного, так что в результате надпись, которой юрятинцы могли любоваться каждый день, неожиданно стала пропагандировать здоровый образ жизни.

Большой наблюдал трансформацию надписи уже много лет, он видел её еще младенческой, чистой и непорочной, искренней, какой только и может быть надпись, состоящая из букв высотой в половину человеческого роста, обличающая власть, он ухмылялся, видя последующие жалкие синие приписки.

В Тот Самый День, грустно озирая сквозь запотевшее окно трамвая надпись «ФАВУРИНА ВОР НЕ ХОЧЕШЬ И НЕ ПЕЙ ПАЛАЧ РУССКОГО НАРОДА ПИВО РИФЕЙ», Большой пытался воспроизвести момент, когда же он всё-таки внутренне согласился на работу в школе. Что это было? Что он почувствовал тогда? А, собственно, ничего особенного и не почувствовал, если разобраться! Работа и работа, школа и школа. Хотя нет, какой-то подвох всё же был, какие-то предвестники будущих неприятностей.

Помнится, что, направляясь домой после собеседования в таком же трамвае, проезжая вот эту же остановку и наблюдая вот эту же надпись, Большой еще чувствовал некоторые сомнения, постепенно, однако, исчезающие по мере движения трамвая и, наконец, полностью отпавшие, как только Иван сделал шаг наружу, выйдя на своей остановке. Помимо денежного фактора, конечно, игравшего определенную роль при принятии этого решения, в голову лезли мысли с фразами вроде «узнать врага в лицо», «принесу пользу делу», «потом поцикам расскажу, не поверят». В детстве Ваня, конечно, смотрел фильмы про советских офицеров, заброшенных в тыл к немецким фашистам для того, чтобы…, чтобы, ну что-то там сделать такое, освободить, например, кого-то из концлагеря или взорвать мост какой-то… Не особенно важно, что конкретно они там делали, главное, что они были в тылу врага и действовали героически. Со временем Иван несколько изменил взгляд на историю Второй мировой войны, но суть была все та же: он один, а вокруг они, их тысячи, а он один! И ты, такой, поднимаешь рюмку и говоришь им: «За НАШУ победу!».

– Ну что? Съездил? – встретила Ивана жена по возвращении из школы.

– Съездил, чё.

– Ну?

– Чё ну?

– Ты со мной бушь нырмально гыворить или нет?! Я тебя жду тут уже два часа, как будто мне делать нечо. Ты, чё дурак сывсем или нет?! Говори нырмально, чё, как!

– Я щаз. Подожди, можно мне хоть бытинки снять, я чё, не человек что ли? Чего ты мне весь прыход загородила, ну дай пройти!

Оба: и Иван, и его жена – произносили свои реплики с характерным юрятинским акцентом, основными чертами которого является проглатывание гласных, замена безударной «а» почему-то на «ы», «что» на «чё» и постепенное угасание звука на конце фразы, как будто говорящий произносит слова умирающего героя, который из последних сил выговаривает свою реплику и потом все же умирает. Столичным жителям с их четким произнесением слогов и ярко выраженным «а» порой трудно разобрать юрятинское говорение, зато юрятинцы всегда за версту видят, а точнее, слышат земляков.

– Ну, рызделся, ты, нет? Сколько ждать еще? Дывай я щаз пойду тоже погуляю пару часов, потом приду, а?

– Да расслабься ты, чё ты в самом деле?.. Нормуль всё. Не барагозь.

– У тебя чё за выражения вообще, да? Мы в Юрятине живем, между прочим, в городе великой культуры, а не в жопе какой-нибудь! «Не барагозь»! Щаз получишь у меня, еще раз так скажешь!

– Да я ничего, ничего, получилось всё, чё ты! Устроился я, устроился! С пынедельника, два через два. Зырплата белая.

– Ванечка! – немедленно расплылась в улыбке Лара, – кыкой ты у меня… хыроший.

– Да ладно, что ты. Ну устроился и устроился, – Большой топтался на месте, не зная, рассказывать ли Ларе о том, в какую именно школу он поступил на работу. После некоторого раздумья Иван решил, что рассказывать о «национальном характере» школы, наверное, не стоит. Сияющее радостью лицо жены не стоило омрачать известием о том, что ее Ванечка теперь почти что состоит на службе мирового сионизма.

– Ну, я тебе супчику приготовила, – улыбнулась жена, – дывай налью.

– Нет, Ларочка, мне на тренировку надо. Я щаз быстренько сбегаю и вернусь, ты не волнуйся, я скоро, мне надо, – частил Большой, потихоньку отступая к двери, – я приду скоро, дывай, увидимся.

Большой почувствовал, что ему действительно после всех переживаний сегодняшнего дня надо уйти куда-то туда, где вокруг все свои, где его поймут. Ему надо было в школу к Владимиру Санычу, Манчестеру и Даниле.

– Ну и вали, придурок, к фашикам своим! Можешь остаться там у них насовсем и домой не приходить! – кричала вослед Большому жена.