КНИГА 2

Дмитрий, сам не признаваясь себе, услышав про смерть Микулы Вельяминова, ощутил что-то похожее на тайное удовлетворение (нет, не радость, конечно, не радость!). Почему погиб свояк? Не ждал ли, не спасал ли его, Дмитрия, прослышав, что великий князь выехал, направляясь в чело войска, и потому только и не отступил на бою и дал себя убить, когда он, князь, потерявши силы и духом ослабев, брел бранным полем к стану Боброка, намерясь уже, уцелеет ежели, бежать на Москву? Думать сие было непереносно. И непереносно было, после подобных дум, зреть шурина, победителя, коего ныне чествовало все войско… Зреть, сознавая, что — да, опять Боброк! Боброк, а не он одолел Орду и сокрушил, на ниче обратив надменного Мамая!

Все это навалилось на второй день. В первый было ни до чего, когда отмывали, кормили, почти как малое дитя… От первого дня запомнилось лишь — и долго долило — незнакомо-ненавычная, вдруг навалившаяся на него тяжесть своего же большого и грузного тела. Посаженный на ременчатый походный столец, хотел встать и почти свалился опять на задрожавших, подогнувшихся ногах.

Ночью князь метался в жару. Холопы то и дело подносили морошковое кисловато-прохладное питье. На миг становило легче. Крепко заснул он только к утру. Проснулся поздно, на полном свету уже. Поддерживаемый под руки, вышел из шатра. Долго глядел туда, через Дон, на ту страшную и поднесь сторону, где мурашами копошился люд: разъезжали комонные, пешцы подбирали трупы. Рядами уложенные на попонах, на том берегу, лежали, стонали, бредили, раскачиваясь или немо сжавшись, ждали переправы раненые. Уже переправленных перевязывали по-годному, укладывали на телеги. Скрипя плохо смазанными осями, возы со страшною ношей своей, колыхаясь, выбирались на кручь и катили, катили безостановочно долгою чередой мимо княжеского шатра, туда, в московскую сторону.

К нему никто не подъезжал, ни о чем не прошал. Бояре все были на той стороне, все в делах и в разгоне, и Дмитрий вновь почуял острый укол самолюбия: не надобен он! Все без него сами ся деют… Хотя что он мог бы сейчас велеть, что приказать? Дмитрий и сам не знал.

— Где Бренко? — вопросил. Холоп дернулся ответить, кметь из молодшей дружины княжеской грубо дернул того за ворот зипуна, и холоп подавился словом.

— Где Миша? — требовательно повторил Дмитрий, начиная понимать. Опущенные глаза дружинников досказали остальное… Выходит, и Бренка он оставил на смерть! И тот, прощаясь с ним, с князем, знал уже, что видятся они во останешний раз! Холодом вороненого харалужного лезвия полоснуло по сердцу одиночество. С Мишей ушли потешные игры, лихая гульба, озорные набеги на загородные терема боярские, с Мишей ушло далекое, удалое отрочество, все еще не угасшее, не пережитое, пока Бренко был жив… И он снова взглянул, потерянно и ослепленно, на раненых в заскорузлом от крови тряпье, что колыхались на тряских телегах, постанывая сквозь зубы, когда становило невмоготу. И так им колыхаться и трястись, в жару, в дурном запахе гниющих ран, еще неделю, и кто из них живым доберется до дому, до бани, до жены и детей, до бабки-травницы, что очистит застарелые язвы, нажует целебного зелья, наложит на изгнившую плоть и, пришептывая древний заговор, перемотает по-годному покалеченную руку, ногу ли, голову… С раной в животе мало кто и доберется домой. И дальше, оторвав взор от вереницы телег, упрямо лезущих друг за другом сюда, на угор, прямь княжого шатра (и отогнать посторонь нельзя, сором!), поверх возов глянул, в заречье, куды бы теперь, в сей миг, и побоялся скакать столь незаботно и легко, как еще сутки назад, хотя там уже, кроме полоненных, перевязанных вервием да забитых в колодки, и нет уже ратного ворога ни одного.

Гнали скот. Мычали степные коровы, быки ярились, сгибая шеи, рыли землю рогом, то застывая, то, под охлест бича, кидаясь в короткие бешеные пробежки. Вдали конные ратники сбивали в табун, собирая по полю, татарских коней…

Повеяло ветром, и в душную вонь навоза и смрада грустно и легко вплелся далекий давешний аромат вянущих трав, речной воды и горький запах костров, на которых сейчас варят мясное хлебово для усталых воинов. И снова дрожью пережитого ужаса, мурашами, поползшими по всему телу, припомнился Дмитрию бой, и бранный пот, и задышливая ярость, и труд, и отчаяние, когда он решал, что все кончено и они разбиты, а Боброк, оказывается, ждал, не вводя в дело своих свежих полков, ждал, давая полностью истребить передовой полк московский… Ему было горько, как никогда, он опять чуял себя злым, изобиженным мальчиком, тем самым, коего снисходительно презирал когда-то мертвый теперь Иван Вельяминов. И невесть, что бы еще подумалось великому князю Московскому, кабы не подскакали разом, целою кучей, Акинфичи, во главе с маститым Романом Каменским: братья Свибла — Иван Хромой и Александр Остей, Иван Бутурля, Андрей Слизень, Михайло, Федька Корова — с Романовичами: Гришей Курицей, Иваном Черным и Юрием. И тут же подоспел Григорий Пушка — Морхинин, троюродник Романа Иваныча Каменского, и тоже с детьми — Никитой, Василием, Федором Товарком… Бояре, послужильцы, молодшие — едва ли не полк целый выставили ныне в поле размножившиеся потомки Акинфа Великого! Окружили, шумно и горячо принялись поздравлять с одолением на враги. Не дали воли горю великого князя. О смерти на бою Михайлы Иваныча сообщили почтительно, но кратко, мол, у князя и своих довольно бед и потерь. И — отеплело на душе. Почуялось — свои и не выдадут! Прояснев ликом, Дмитрий протянул руку почтительно склонившемуся перед ним старику Роману, озрел нравного, тоже перевязанного тряпицею — задело на бою! — Григория Пушку, озрел всех Андреевичей, братьев Федора Свибла, посетовав в душе, что и того нет рядом, и только тут наконец начиная верить, что да, Мамай разбит и он, князь, победитель Орды!

Не было тут ни Боброка, ни даже Владимира Андреевича, который сейчас началовал погоней за разбитым врагом, ни оставшихся в живых Вельяминовых, что отряжали конные заставы собирать разбежавшийся степной скот и добычу из разгромленного татарского стана, — все они были в трудах, в делах. И не знали, не ведали еще, что в том государственном наряде, что создавали они с покойным владыкой Алексием, иногда полезнее бывает вовремя явиться перед очи великого князя, чем даже выиграть сражение с грозным врагом.

Конь под Иваном рухнул в тот миг, когда свежая волна русичей засадного полка уже опрокинула и смяла татарский строй. Освободив сапог из стремени, он стоял, оглушенный, пьяно раскачиваясь на неверных ногах, и сперва даже не понимал, что происходит. Почему татары россыпью скачут мимо него, нахлестывая коней, и никто из них не ем-лет легкой добычи, не пытается даже накинуть аркан на одинокого, почитай, почти обезоруженного и спешенного русского кметя? И только когда завиднелась новая плотная толпа скачущих и донесся до его ушей ярый победный рев, понял, и, руки протянув, стоял, и глядел, и плакал, сам не чуя текущих слез. А они скакали мимо, почти не оглядываясь, едва не сшибая его конями, лишь изредка, скользом, определивши, что не татарин, а свой, кто-нибудь из комонных коротким кивком ободрял пешего кметя. И пока радостными тенями проносились они мимо, Иван все стоял, трясясь, отходя от прежнего отчаяния, с мокрыми щеками, смертно усталый, и все плакал и плакал, теперь уже от счастья.

Когда они прошли наконец все, он побрел, опираясь на саблю, вослед победителям. Завидя вывалившегося из русских рядов чудом прорвавшегося татарина, крикнул, замахиваясь саблею: "Эй!" Но тот, глянув дико, взвил коня и ринул в сторону, даже не подумав обнажить оружие. Иван шел опять, потом остоялся. Впереди, вдалеке, вспыхивали там и тут просверками стали короткие жестокие сшибки, но уже не сникал торжествующий ратный клик: "Хуррррр-а-а-а!" Татары бежали, изредка недружно огрызаясь, бежали по всему полю. Бой переходил в избиение. Иван снова брел. Встречу ему попались, спешенные, как и он, два касога, бредущие полем ему навстречу. Иван глянул, ни ненависти, ни страха уже не чуя, махнул рукавицею, и оба послушно, понурив головы, побрели следом за ним, в полон. Подскакал кто-то обочь, бросил: "Твои?" Иван кивнул немо, сил не было отвечать, потом протянул руку, и горец тут же послушно отдал ему саблю и колчан с почти пустою тулою. Второй снял, по знаку Иванову, дорогой бешмет и отдал тоже. Иван глянул на комонного обрезанно, хрипло молвил: "Веди!" И долго смотрел вслед, без мысли отмечая послушливую рысь двоих давешних ворогов, что, хоронясь тычка или охлеста, почти бежали перед конем. Он кинул бешмет через плечо, повесил сверху колчан и чужую саблю, сразу ощутив возросшую тяжесть ноши, но, чуя, что, ежели сядет, не встать будет уже, побрел вновь. Изнемогающего, его окружила веселая ватага своих ратных, закидали вопросами, кто, чей, из коего полка?

— Да не жидись, Прокоп! — воскликнул один. — Дай коня мужику, вишь, изнемог, еле бредет!

— Спаси Христос, мужики! — отвечал Иван. — Приятель у меня, раненый. С конем, може, и найду!

— На второго! — осерьезнев ликом, молвил давешний мужик. — Коли раненого найдешь… — Не договорив, оборотил к своим: — Не жалей, друти, коней вона сколь. Еще наберем!

Ивану помогли забраться в седло.

— Не упадешь? — спросили. Он и правда едва не упал, пока осаживал да приучал к руке испуганного татарского жеребца, оказавшегося иноходцем. Зато потом, когда тот наконец красиво пошел, покачиваясь, на диво ровным увалистым ходом, Иван аж рассмеялся от радости, тут и помянувши, что татары ценят иноходцев вдвое противу обычных коней.

Он рысил по полю, ожидая, что вот-вот найдет Костюка, но тот все не находился и не находился. Двадцать раз уже решал Иван, что вот оно, то место, но и трупы были чужие, и место, приглядясь, не то. И уже с отчаянием, близь самого вечера понял Иван, что не найдет соратника, заплатившего жизнью за его, Иванову, жизнь. Не найдет даже мертвого! Была слабая надея, что подобрали, но, порысив вдосталь и вдосталь насмотрясь на неисчислимые навалы мертвяков, понял Иван, что тут считать приходит не на единицы, на тысячи и хоронить — ежели будут хоронить! — придется их по многу десятков в общей яме…

Смертно уставший, неспособный уже дивить чему-либо на свете, нос к носу столкнулся Иван в поздних сумерках со своим Гаврилою. Они обнялись. Гаврила с конем и телегою перебрался на сю сторону ради добычи и ратной справы, которую намерил подбирать в поле, не надеясь уже обрести живым своего господина. Перемолвили.

— Иди сбирай! — решил и разрешил Иван, памятуя, что иного времени не будет уже и завтра что поценнее подгребут себе великие бояра да князь. — Смотри только, не разволокли бы тебя самого дорогою!

На той стороне, с трудом разыскав свой шатер, Иван кое-как залез под ряднину и, не покормив коней, не скинувши платья, не сняв даже сапог, заснул. Силы у него кончились. Полностью. Не слыхал Иван, как под утро явился усталый Гаврила, засыпал овса в торбы лошадям, затянул, покряхтывая, в шатер увесистые кули и, тоже не раздеваясь, лишь стянув с себя и с господина чеботы, повалился рядом на рядно и уснул, согревая бок бесчувственного, оцепенелого Ивана. Оба выложились до предела сил.

Спали. А вокруг суетливо пошумливал стан, топотали скотинные стада, вели диковинных зверей — верблюдов, стонали раненые, высоким голосом читал над кем-то отходную священник, уцелевшие воины с бранью делили татарские порты и рухлядь, подчас густо замаранные кровью, ругались бояра, наводя порядок в полках, какие-то дружинники на загнанных в усмерть конях возвращались из-под Красивой Мечи, и сменная сторожа торопилась встречь, цокая копытами по наспех наведенному наплавному мосту через Дон. Ржали кони, и только порою, мгновеньями, когда стихал неусыпаемый гул ратного стана, издали доносило тоскливым волчьим воем, особенно жутким для тех, кто неподобранным лежал до сих пор в поле, с отчаянием уже сожидая спасительной утренней зари.

Восемь дней стояла на костях московская рать. Восемь дней отпевали павших и погребали трупы.

Милосердное небо недолго баловало русичей, к исходу недели начались дожди. Уже дошли вести о литовских шкодах: Ягайловы уланы совершили разбойный набег на обозы идущей домой новогородской рати. Доносили и о безлепых случаях грабежей в Рязанской земле, через которую сейчас тянулись бесчисленные ордынские стада и возы с ранеными и добром.

Литвины пришли и ушли, их и нагнать было немочно, но пакости от бояр рязанских вызвали у Дмитрия праведный гнев, тем более неистовый, что его всячески раздували Акинфичи, наплетя в уши великому князю полные короба всяческой были и небыли: и про Олега, и про Боб-рока, якобы мирволившего рязанскому князю, и про грабежи, раздутые донельзя. Грабежи на Рязанщине, в приграничье, были делом обычным: грабили татары, грабили и татар, разбивали купеческие караваны, мелкие володетели нападали друг на друга, и дикую вольницу эту утихомирить не могла никакая власть. Но предлог был найден, дабы вновь, нарушив свои обещанья и хрупкий мир, попытаться наложить длань на своевольное Рязанское княжество.

Полки шли домой, готовые к бою. Олег, вызнав о намерениях великого князя Московского, не выстал на брань, предпочел уйти из Переяславля, куда, уже из Москвы, Дмитрий направил своих наместников. Как прежде, как часто, его подвели нетерпенье и гнев. Завистливый гнев, ибо и к Олегу у московского володетеля было то же сложное чувство ревнивой зависти, как и к Ивану Вельяминову, как и к Дмитрию Михалычу Боброку, как и порою даже к молодшему себя двоюроднику, Владимиру Андреичу Серпуховскому. И когда, на совете княжом, Боброк попытался напомнить о союзном договоре с Олегом, который именно теперь вовсе нелепо было нарушать, Дмитрий сорвался и в первый раз — к счастью, и в последний раз — накричал на шурина.

Кричал безобразно, с провизгом, дергаясь всем своим большим, широким и тяжелым телом, видя, как каменеет чеканное лицо Боброка, как бояре низят и отводят глаза (всех, даже Акинфичей и иже с ними, чьи поземельные вожделения простирались к Мещере и к рязанскому правобережью Оки, смутила хотя и жданная и заботно подготавливаемая, но все же отвратная нелепой грубостью своею выходка великого князя), — видя все это, Дмитрий, чуя, что проваливает в стыд и позор, яр ел все больше, выкрикивая неразборчивые хулы Олегу, не пришедшему на помочь, а потому дружественному Мамаю с Ягайлой, вечному ворогу, отбившему некогда Лопасню, не помогшему ни против Ольгерда, ни противу тверского князя, хреновому защитнику южных рубежей, понеже кажен год, почитай, московская рать стережет броды на Оке от татарских нежданных набегов…

— Да еще прежних князей володимерских ненавистники рязане ти! И ты, князь, непутем спелся с Олегом и, на бою умедлив, не его ли руку держал?!

Не скажи последнего князь, Боброк, может быть, и сумел бы ответить: и что на поле боя рязанских бояр и кметей был едва ли не полк, и что в татьбе той великий князь Рязанский не причинен, а виноватых надобно сыскивать купно с рязанским володетелем, и то, что не пришедший на рать Олег по сути охранял тылы и пути войска, обеспечивая победу, и что с Литвою рязанский князь, как и с татарами, ведет рать без перерыву и ни разу не вступал в союз с Ольгердом противу Москвы, и что токмо благодаря Олегу Иванычу южные рубежи Руси Владимирской не обратились в Дикое поле, ежеден разоряемое шайками степных грабителей, и о том, что Олег, быть может, удержал нынче от выступления князя Ягайлу…

Многое мог бы сказать Боброк, кабы не этот подлый упрек, брошенный ему, спасшему поле, ему, единая выдержка коего позволила нынче покончить с Мамаевой Ордой! Этого не выдержал князь Боброк. Бешено прянув и зубы до скрежета сжав, дабы не позволить гневу выплеснуть себя недобрым словом, после коего вовсе надобно станет ему уезжать из Москвы, круто поворотил и вышел вон из шатра, слова не сказав и тем воспретивши иным вступиться за свою попранную честь. Дмитрий тяжко дышал, замолк, опоминаясь, — кричать уже не на кого стало! — и тут оробел.

— Князю Дмитрию Михайловичу Боброку жалуем мы, милостью княжой, златую гривну и ковш злат с камением драгим! — рек и глянул гневно. Акинфичи молчали, а разумный Роман Иваныч Каменский примолвил:

— Князь Боброк великия чести заслужил. Достоит ево и волостьми наградить! Все же, хотя и поздно, а рать спас именно он… Вместях с Владимиром Андреичем! Ну а Олега Иваныча, уж не во гнев прими… Маленько проучить надобно!

Не похвали Роман вовремя Боброка, как знать, что бы еще и порешил Дмитрий. Быть может, в новом гневе и воротил и выслушал путем волынского князя. Ну а так… Не воротил, не выслушал, дал уехать наперед в Москву и уже без него совсем и без Вельяминовых тоже, отбросив осторожные отговоры престарелого Ивана Мороза, да и многих иных (Бяконтовы тоже были противу, но… после костромского позорища Плещеевского в делах воинских Бяконтовых мало слушали), в упоении все большем и большем славною победой своей — все более втекало, с медом боярской лести, в уши ему, что именно его, Дмитриевой, великокняжеской победою! — имея под рукою к тому же ратную силу, еще не распущенную по домам, распорядил Дмитрий выбить Олега из Переяславля-Рязанского и посадить своих наместников на Рязань. Что и было совершено разом, и без крови даже, ибо Олег сам, с дружиной и семьею, покинул свой стольный город, не став супротив Дмитрия на полчище.

Вернулся он скоро, да и кто из рязан, при живом и любимом князе, протерпел бы долго над собою иную, тем паче московскую власть!

Так был завязан узелок на ниточке многих и многих бед последующих, которых могло бы и не быть, не поступи Дмитрий столь опрометчиво, никем не удержанный в неумной ретивости своей… И от этой беды позднее спас князя Сергий Радонежский, спасла церковь, та самая, которая создала, руками и раченьем Алексия, и страну Московию, и самого московского князя.

Но это дела дальнейшие, мы же на прежнее возвратимся, к торжественному звону колоколов, славящих вступающую в Москву хоть и поределую, но победоносную рать.

Колокола били красивым праздничным малиновым звоном. Отсюда, из Заречья, Москва гляделась тяжелою плотною каменной короной, облепившей Боровицкий холм, над которою вздымались крутые кровли теремов, золотые прапоры княжого дворца, хороводы куполов, кресты и высоко взлетающие колокольни, в проемах которых сейчас, на ясной холодной голубизне осенних небес, двигались, точно стаи птиц, колеблемые тела колоколов. И что охватило, что нахлынуло, разом смыв и злость на Олега, выгнанного намедни из Рязани, и обиженную, ревнивую гордость победителя, и даже радость торжественной многолюдной встречи? Били колокола, и князь замер на долгое мгновение, чуя непрошеную влагу слез на щеках. Родной город, дом родной, Евдокия, дети — Родина!

Он перекрестил чело, глянул, осветлев ликом, на молодших дружинников, втайне любимых им больше старшей дружины, где надо было усиливать ум, дабы понять — и далеко не всегда удавалось уразуметь-то! — хитрые замыслы великих бояр и принятых княжат, почасту направленные противу друг друга, отделить верные мысли о благе государственном от неверных, недалеких или злобных, что всегда умел отделять и понимать владыка Олексий, духовный отец всего Московского княжества. Не раз вспоминал покойного великого старца и даже с поздним стыдливым раскаянием Московский великий князь. Знал ли тогда, чем, какою труднотой обернет для него вожделенная некогда свобода? И кабы не надобность, не сугубая надобность в больших боярах, в их дружинах, в их богатствах, в их умении править страной… Невесть, одним ли Иваном Вельяминовым окончило самоуправство княжое, коему, дабы вдосталь созревать, потребовалось еще почти два столетия…

Впрочем, и то сказать — и даже себе самому-то сказать мочно! — снимая с его плеч заботу дел государственных, бояре московские сильно помогали жить своему князю, единая коего крутая затея с поставленьем возлюбленника своего, Митяя, в митрополиты русские кончилась ничем, заключившись этою нелепою смертью, точнее убийством, как нынче все чаще и все увереннее говорят. Но и дела святительские нынче можно стало свалить на "лесных" старцев, как их называл Митяй. Хотя какой "лесной" старец тот же игумен и духовник великого князя, деятельный и просвещенный книжным и иным научением Федор Симоновский? Свалить, переложить на иные плечи, а себе оставить вот это: радость встречи, колокольные звоны и толпы обожающих его москвичей, улыбки, слезы радости, цветущие лица молодок и скорые, жданные Дунины объятия… И этот бодрящий холод с предвестием скорого снега, и золото еще не облетевших берез, и, может быть, найдется время сгонять в Заречье со сворою хортов, затравить сохатого, а то и медведя свалить, пропоров рогатиною косматую тяжелую тушу лесного хозяина!

Князь едет домой. Он весел и радостен, он не скрывает радостных слез. Его хватают за серебряные чеканные стремена, за полы, целуют шитые жемчугом и шелками праздничные востроносые тимовые сапоги. К нему, смявши сторожу, проталкиваются какие-то осанистые купцы с хлебом-солью, молодайки, расцветающие румянцем, точно маков цвет.

— Дуня-то твоя заждалась! — кричит ему, чуток охально, какая-то молодая баба и сама, сверкая в улыбке на диво ровным рядом жемчужно-белых зубов, смотрит призывно и жадно, с бабьей бедовой готовностью услужить чем хошь князю своему. Дмитрий улыбается всем, и ей тоже, принимает, наклонясь с седла, очередную хлеб-соль и вертит головою, ищет, кому передать. Бренка, жаль, нету рядом! Радостно вызванивают колокола. И идти ему сейчас, соступивши с коня, не в терем, не в объятия Дунины и не в парную баню, а после к столу, а в Успенский храм, к торжественной службе, и потому не кого иного, а Федора Симоновского, племянника преподобного Сергия и духовника княжого, увидит он первее всего, хотя о ней, о Дуне, мечтал Дмитрий уже в Коломне, где стоял, опоминаясь и сожидая медленно тянущиеся обозы с отбитым добром и ранеными, что месили осеннюю жирную грязь, растянувшись на десятки поприщ. Приходил в себя. Началовал. Посылал наместников в Рязань. И мечтал о ней. И даже злился порою, что не встречает его здесь, в Коломне. Но объяснили, что так нельзя, непристойно. Да и сам понимал! А сынишка, Васек, прискакал-таки. Расширенным обожающим возором оглядывал отца-победителя… И с сыном было хорошо. Отрок не прошал, почто князь, избитый, не израненный даже, лежал на поле под деревом, когда его кмети рубились в бою. Для сына он был героем. Просто героем, без затей. Тем паче — батя рубился сам в большом полку, едва не погиб! Василию хватит воспоминаний о том на всю остатнюю жизнь, и всю жизнь будет стараться походить на отца, того, почти небылого, но свято выдуманного им, да и не только им, а и многими прочими, тем паче в веках грядущих…

Дети приходят нежданно и так же нежданно становятся теми или другими. Усваивают из говоренного матерью и отцом одно и отбрасывают другое, порою важнейшее, по разумению старших. На переходе к возрасту мужества дети порою не менее удивляют родителей своих, чем при рождении на свет. Дмитрий мало помнил отца. А перед Алексием, хоть и капризил почасту, признавал всегда безусловное превосходство над собою сановитого духовного наставника. И норов и мненье детей были ему поэтому еще внове, не чуял даже, как ему повезло, что сын-наследник с безусловным обожанием взирает на родителя своего.

Сын сейчас поскакал вперед. Дмитрий медленно движется середи ликующих толп, достигает наконец наплавного разукрашенного камнами и узорочьем моста через Москву-реку. Спутники и дружина, растесненные народом, догоняют его, смыкаются вновь вокруг своего князя. Он едет к подножию Кремника. Боровицкая гора вся густо покрыта народом. Подымается к воротам. Трезвонят колокола. Народ запевает "Славу". Клир в золоте и с хоругвями встречает его в воротах.

Улицы полны, полна площадь, к порталу храма от копыт его скакуна ложится красная бархатная дорожка, и князь, соступив с седла, медленно идет по ней в волнах пения, в волнах радости и радостного колокольного звона.

В церкви надо подойти прежде к могиле первого, почитай, московского святого, к могиле митрополита Петра. Он кланяет, ставит свечи. Знает ли он, что этот поклон — на столетия? Что и через шесть веков не устанут спорить о том, указуя, что-де князь не почтил гробницы Алексия, в первую голову не почтил, а значит… И канонизировали Алексия с Сергием только через полвека, а значит… Да ничего не значит! Ровно ничего не значил, в его давних отношениях с батькой Олексеем, уставной поклон гробнице святого Петра, поклон необходимый, обрядовый, как причастная чаша на литургии! И спорить о том, почто не был таково долго канонизирован Алексий, тоже глупо. Припомним, что творилось в Византии тою порой. А война, а грызня? А усилия римской курии? А уния, которую едва не навязали стране? А спор о митрополии? Ведь не князь же должен хлопотать о канонизации, а именно митрополит, глава церковный! А нелюбие Киприана, который продолжал втайне ежели не ненавидеть, то ревновать князя к покойному владыке Алексию?

Дмитрий сейчас стоит на коленах и в молитве своей поминает именно покойного "батьку Олексея", коего днесь считает и сам, наряду с Сергием, истинным вдохновителем победы на Дону, а себя… Себя главным исполнителем его святой воли!

Федор Симоновский, встретя князя во храме, умилосердил над ним. Ни слова не рек о делах святительских, позволивши Дмитрию безоблачную встречу с Евдокией, пир и ночь, когда Дуня жадно обнимала желанного, жданного князя своего и не могла насытить ни телесной, ни душевной истомы, так ждала, так страшилась за него! Так, уже позже, узнав о поступке князевом, переживала возможную гибель любимого… (Бренок-то убит!) А коли б сам Митя был под знаменем? И эти кудри, уже неживые, и эти очи холодные, и безгласные, пугающе-недвижные уста целовала бы она сейчас, уливая слезами дубовую колоду с телом великого князя Московского. "Лада мой, кровиночка, свет ты мой ненаглядный, светлый! Жалимой мой! Ласковый!" Дмитрий уже спал, а она все ласкала его большое тело, целовала чело, руки и плечи и плакала радостно, желая, жаждая всю себя отдать, перелить в него без остатка, чтобы были они двое — одно.

— К Сергию поедешь? — шепчет она в сонные уши спящего.

— Поеду, донюшка! — отвечает он в полусне, не размыкая глаз. И длится ночь. И Евдокия дремлет у плеча супруга, вздрагивает, в испуге отворяет огромные на похудевшем лице глаза, всматривается, удостоверяясь еще и еще, что вот он, тут, здесь, а не там, в безмерных тысячах, похороненных о край Куликова поля.

Воротившихся с поля полков пока не распускали. Ключники все тревожнее пересчитывали кули и бочки стремительно опустошавшихся княжеских амбаров и житниц. Все тянулись и тянулись через Москву телеги со стонущими или мечущимися в бреду ранеными. В перезвоны колокольные, в радостные клики вплеталась иная молвь, стоны и рыдания потерявших близких своих. Схлынувшие волны первой радости победителей обнажили теперь дорогую цену днешнего одоления. Разбив Мамая, Русь и сама едва не надорвалась в этой победоносной битве. Уже гадали сумрачно те, что были подальновиднее: а ну как Мамай найдет средства вновь собрать иныпую рать? Сумеем ли паки противустать агарянам?

Федор Кошка, мало перебывший с семьей, вновь ускакал в Орду, и от него, вот уже который день, не было ни вести, ни навести.

Поразительны все же те скорости, которых умели достигать люди той поры, лишенные современных средств связи, а также механического и воздушного транспорта. Федор Кошка, сумевший уцелеть в очередной ордынской замятие и даже не попасть в полон, послал весть на Москву немедленно после воцарения Тохтамышева. Мамай еще не достиг Кафы, а уже неслись, меняя измученных коней на подставах, скорые гонцы, которым сам Кошка перед отбытием каждому внимательно поглядел в очи:

— Жизнью ответите, мужики! Коли што… Какая поруха… А и награжу — по-царски! Ну, с Богом! — и поцеловал, и перекрестил, быть может, на смерть. Ну а доскакали… Доскакали, по счастью, или, что точнее, из-за того, неясного еще, но уже слагавшегося дружества всех русичей, безразлично, под каким князем сущих, которое уже реяло, уже определяло и предвещало создание великой страны.

…Холодный ветер нес в лицо морозною мелкой крупой, сушил дороги и тут же вновь сыпал дождем, обращая в непроходную грязь колеистый разъезженный шлях Муравский. Не по раз гонцы чудом уходили от степных грабителей. На Воронеже едва отбились от ватаги разбойной, потеряли троих. Не по раз уже оставляли умирать при дороге замученных лошадей. Холодный дождь сек лицо, ветер срывал с дерев жухлый, потерявший жаркую предсмертную красу свою лист. Догорающими свечами пустели и умирали березы…

Оставив последнего, сильно повредившего руку спутника на подставе, одинокий московский гонец мчался уже близь Оки, приближаясь к своему рубежу. Очередной конь, всхрапнув, споткнулся и грянул, ударившись грудью в склизкую тяжелую грязь. Всадник, вылетев из седла, поднялся с трудом и сперва сунул руку за пазуху, ощупав кожаный кошель на ременном гойтане. Потом уже подобрал шапку и саблю. Худой, с провалившимися щеками, весь заляпанный грязью, он, сторожко оглянув кусты, бегло осмотрел коня, понял, что жеребец умирает; вынул самое необходимое из тороков, кинул калиту себе за плечи и пошел, не оглядываясь на хрипящего в предсмертной истоме коня, качаясь на неверных, сведенных судорогою ногах, осклизаясь, отбрасывая долонью с лица потоки воды, но шел, все убыстряя и убыстряя ход, уже и с яростью крайнего напряжения, в балке впереди завиднелись уже соломенные кровли путевого яма. "Поприщ четырех и не доскакал всего!" — по мыслил с досадою, и тотчас рука потянулась к сабельной рукояти. Встречных мужиков было четверо. И, ошибиться нельзя, все казались оборуженными, а у одного вроде под свитою была вздета бронь.

Он измерил глазом расстояние отселе до яма. Крикнуть — услышат навряд, а побежать — догонят. Стоял, держась за рукоять. Те подошли, посмеиваясь.

— Купечь? — спросил один новогородским побытом.

— Гонец княжой! — отмолвил он хрипло, сторожко оглядывая мужиков. Беда! Велено умереть, а довезти грамоту!

— От кого скачешь?

Врать не имело смысла. Издыхающий конь валялся назади на раскисшей дороге:

— От боярина Федора Кошки. Из Орды, к великому князю Московскому! — возможно тверже отмолвил он.

— А почто твой князь Олега Иваныча со стола сгонил? — возразил мужик, что имел на себе бронь. — Да ты брось саблю. Брось! — присовокупил он почти по-дружески. — Нас-то четверо!

Гонец молчал, прикидывая, убьют ли его враз али поведут куда и как, в таком разе, соблюсти дорогую грамоту?

Четверо переглянулись, один потянул уже медленно из ножен лезвие широкого ножа, но старшой отмотнул головою:

— Погодь! Цего тамо, в Орде? — вопросил.

— Мамая скинули. Из Синей Орды хан пришел, Тохтамыш!

Старшой глядел на него задумчиво. Потом отступил посторонь на шаг, примолвил:

— Иди! Дело такое, — пояснил, оборотясь к своим. — Коли с Ордою какая новая замятия, тута вся Русь, и нашу Рязанщину не обойдут! Грех о том не подать вести! Иди, не тронем! — повторил, видя колебанья кметя. И уже когда тот, чуя освобождающую радость избавленья, припустил вниз по дороге, набавляя и набавляя шаг, крикнул издали: — Эй, ратный! Передай князю Митрию, пущай бояр своих сам уберет из Переяславля, целее будут! Все одно выгоним!

Гонец глянул. Они, все четверо, стояли наверху, на изломе дороги, темнея на просторе влажного серо-лилового клубящегося неба, и глядели ему вслед. Он кивнул и помахал им рукою. Потом, уже не оборачиваясь, устремил к спасительным кровлям яма и первое, что произнес повелительно, когда из дверей вышел ему встречу косматый, в курчавой бороде хозяин:

— Коня! Гонец великого князя Владимирского! — О бродягах, что едва не убили его на дороге, он не сказал ни слова. Не стоило. Да ведь и отпустили же они его! По чести поступили мужики! Выпил горячего сбитню, всел в седло, остро ощутив мгновенную слабость тела, но тут же и окоротил себя, мысленно прикрикнув на непослушливую плоть, с которой едва не расстался полчаса назад.

Конь стриг ушами, пробовал, заворачивая голову, цапнуть седока за колено и пришел в себя лишь после двух увесистых ударов плетью. "Доскакать бы только до Коломны! — думал он теперь. — В Коломне, почитай, дома уже!.."

Кто считал этих мужиков, этих воинов, почасту пропадавших в путях, гибнущих в дорожных схватках и упрямо, жизни не щадя, достигающих цели? Которые затем, передавши грамоту и выпарившись в бане, отъевшись и отоспавшись какие-нибудь один-два дня, снова были готовы скакать в ночь, сквозь ветер и тьму, с очередною княжеской грамотой, каковую вновь и опять потребно будет доставить, рискуя жизнью…

Так вот и попало в руки московским боярам не умедлившее послание Федора Кошки, и уже на другой день к вечеру, после скорой Думы государевой, собирали московиты дары и поминки новому князю ордынскому, которые должны были отвезти Тохтамышу вместе с грамотами киличеи великого князя, Толбуга и Мокша.

Мамай был сокрушен. Следовало теперь только лишь задобрить нового хана да подтвердить прежние уряженья с Ордой. Ну и… И полки мочно теперь распускать по домам!

Так вот, уже двадцать девятого октября, на память Анастасии Римлянини, в Орду устремились посланцы великого князя Московского, задержавшиеся в ставке Тохтамыша до августа следующего года.

Даже Федору Кошке, успевшему явиться пред Тохтамышевы очи, показалось теперь наконец, что победа Москвы над Мамаем упрочена. Литва устрашена, Новгород Великий усмирен, побежден и Олег Рязанский — вечная зазноба Дмитриева, и никакая иная беда не грозит днесь великому князю Московскому. И о том, с какой, вовсе нежданной стороны придет гроза на земли Московского княжества, не ведал в эту пору никто.

— Што ты? Матерь зовет!

По неложному испугу холопки-мордвинки понял, что та не лукавит с ним. Иван с трудом оторвался от девушки, его горячие вздрагивающие руки еще ощущали нежное тепло девичьих грудей, упругую гибкость стана, все то, что он только что тискал и мял, впиваясь губами в полуоткрытый влажный рот, готовясь уже нести, бросить ее, заголив, на сено, на ряднину ли в задней горнице… Толчками ходила кровь. Вырвавшаяся в испуге девушка стояла близь, взглядывая жалобно, растерянно и виновато, торопливыми пальцами оправляла сбитый плат, застегивала рубаху на груди. Иван стоял, глядя на нее, опоминаясь. Сам уже услышал наконец настойчивый голос матери.

— Бяжи! — шепнула девушка, любуя его тем же призывным жадным взглядом, что и допрежь. — Бяжи, ну! Вечером, ко ли… — Не договорила, утупила взор, вся залилась огненною краскою стыда. Он кивнул, вновь привлек ее разом подавшееся к нему тело, сжал до боли, до того, что ойкнула тихонько, отпустил, отпихнул ли скорее себя от нее, вывалился в дверь.

— Ванята-а-а! — звала мать. Потный, с лихорадочным румянцем на щеках, вступил в горницу. Узрел непривычно строгий, отстраненный материн взор. У тупил глаза в пол. Ругать будет! Но матерь начала говорить что-то о кормах, справе кониной, и только спустя время понял Иван, что мать посылает его во владычную волость добрать и свезти на Москву рождественский корм. По нынешним снедным расходам корм требовалось собрать зараныпе обычного срока.

— А не дадут? — с запинкою выговорил он.

— Пото и посылаю тебя! Не отрок уже, муж! Воин! Меня, бабу, могут не послушать, а тебя должны!

— Завтра? — вопросил с надеждою ошибиться.

— Сегодня, сейчас езжай! — строго отвергла мать. По поджатым губам, по твердоте голоса внял, не уступит. Тело жаждало докончить то, что едва не произошло только что, и девушка ждала, звала его… Но воспротивить государыне-матери? Такого позволить себе не мог и поднесь!

И проститься толком не сумел тоже. Мать все не отпускала его от себя. Лишь с коня бросил взгляд, показал рукою, мол, скоро вернусь! И, приметив ее ответный, отчаянный, немой зов: "Не уезжай!", едва не пал с коня, едва не потерял стремя, голову повело от скованной жажды обладания. Спасаясь от себя самого, погнал в опор и лишь дорогою, проскочивши пять деревень, додумал, как стало бы ему обмануть матерь… Да не ворочаться теперь-то уже назад! Он ехал и плакал. Слезы, самим поначалу не замеченные, падали на гриву коня. Плакал горько. Душа, в глубине где-то, знала, ведала, что видит любимую в последний раз…

А Наталья Никитишна, проводивши сына (долго стояла на крыльце, глядя Ивану вслед), поворотилась и тяжелыми шагами, словно бы одряхлев, воротилась в терем. Села. Глаза подняв, негромко повелела девке, взятой с деревни, позвать холопку-мордвинку пред очи свои. Знала, что сейчас разобьет сердце девичье, а — нельзя было иначе никак! И когда та вступила в горницу, едва прибранная, со следами Ивановых поцелуев на лице, Наталья долго-долго смотрела на девушку, смотрела и медлила заговорить, пока та наконец сама не пала ей, винясь, в ноги. Слов было сказано мало и усталою до смертной истомы госпожою, и заплаканной девушкой, которая сейчас прощалась с самым дорогим для себя на свете.

— Не женится он на тебе! — уговаривала Наталья. — Невместно ему! Ну а жену приведет? И ты как? Ты и меня пойми, я — мать! Бог даст, найдешь себе ровню, дети пойдут… Своих обрящешь! Вольную тебе даю и серебра в приданое, со знакомым купцом из Коломны отправлю! До Казани тебя довезет. Али воли не хочешь?

Та отчаянно, молча, отрицая, затрясла головою. Пробормотала:

— На дворе буду… Хошь свиней, хошь курей пасти… Глянуть бы только разок на него…

— Глянуть мало! А воля — всего дороже! Любовь пройдет! Проходит, и не воспомнишь потом! Я вот первого мужика своего и ребенка того, покойного, мало и помню. Дети пойдут, и успокоишь сердце! А воля — она завсегда с тобою. По гроб! Дороже воли ничего нет на земле! Пото и воюют, и бьются друг с другом… И роботят друг дружку с того тоже! Над кем иным жажда волю свою показать!

Седь-ко рядом со мною. Вот так! Посумерничаем вместях. Пойми, не со зла я, не со спеси боярской, а — сам не захочет! Стыдиться начнет, приятели-боярчата осудят, жены ихние не примут тебя, на кажном празднестве плакать придет! Станет наш Ванята пропадать на стороне, хмельной приходить, учнет галиться да диковать над тобою! Еще того больней, что и дите не залюбит, поди… Того хочешь? Так уж Господь установил, в своем кругу, в своем племени надобно и супруга себе искать. Там, по крайности, будешь хотя знать, чего и сожидать от ево!

— Я-ить к вашему дому привыкла, боярыня! — шепчет девушка.

Наталья обнимает вздрагивающие плечи, прижимает ее к себе и молчит. Что говорить? Все сказано уже. Ивана, коли оставить ее в дому, на вожжах не удержишь, а и семьи путевой не станет у него с холопкою. Это сейчас — вынь да положь, а сам нравный! В Никиту весь. Ему и сряду, и коня подавай, как у больших бояр! Не окороти нынче, сам матери пенять опосле учнет. Не воспретила, мол… И краснеть станет за жену. Тут не обманывала ни себя, ни ее. Поцеловала девушку, подтолкнула легонько:

— Иди спи! Утро вечера мудренее! — А сама строго свела брови, выпрямилась. — На Масленой Ивана надобно беспременно женить. И то припозднилась уже!

И строга была назавтра, когда собирала вчерашнюю холопку свою. Не давала ни себе, ни ей ослабы. Хотя от молчаливого горя девушки порой заходилось сердце. И уже когда отвезла, когда уговорила торгового гостя довезти девку невереженой до ее родных палестин, когда, на прощанье, купила той плат тафтяной, травами писанный, и целое лукошко в дорогу заедок, орехов в меду и печатных пряников и когда расцеловала на прощание, ощутив соленую влагу слез и смутно помыслив о себе, то ли она делает, что надобно? Ох, то, именно то! И когда отвалила от причала, круша ледяные забереги, объемистая купеческая мокшана, и когда проводила взглядом бегущую по синей холодной воде речную посудину под пестрым ордынским парусом, когда уже ехала назад в старом своем возке, что жалобно стонал и скрипел на всех выбоинах и ухабах подмерзающей дороги, сидя одна внутри, среди кулей и кадушек накупленной на рынке по случаю лопоти, снеди и справы, потребной в хозяйстве, ощутивши, уже в пути, горькое холодное одиночество, тоску по этой молодой и еще такой глупой и такой доверчиво-горячей жизни, представив, вняв, как будет говорить с сыном, когда тот воротит, сияющий, в Островов и будет жадно искать взглядом впервые, быть может, не ее, не матерь свою, а эту мордовскую девушку и не найдет, не обрящет, и что будет говорить он, и что скажет ему она, и подумалось даже, не возненавидит ли он тогда свою старую матерь? Заплакала. Холодными безнадежными слезами старой женщины, счастье которой, всякое, уже назади и невозвратимо!

Дома показалось отвычно тихо. Теперь можно было признаться себе, что уже давно беспокоилась, замечая горячечные взгляды девушки, а когда Иван потянулся к ней…

Она все не находила места себе. Выходила на крыльцо. Поля были голы. Затвердевшую землю укрыло белою порошей, но дороги еще не установились, еще не пошли обозы, не двинулись крестьянские возы с дровами и сеном… Тишина. Редко где взоржет конь или корова замычит. А ей бы сейчас — трудов без перестали, лишь бы не думать ни о чем!

Возвращения сына из Москвы ждала с замиранием сердечным. Минуло Рождество. Приходили дети со звездой. Наталья одаривала всех заедками… Приходили славщики… Иван воротился хмельной, веселый. Сказывая, беспокойно и жадно кидал глазом, ждал, что войдет. Подойдя к поставцу и не оборачиваясь, Наталья сказала ровным бесцветным голосом:

— Отправила я ее. На родину. Вольную дала. И не ищи боле! Не ровня она тебе. А в холопках держать с дитем… — Обернулась. Сын сидел каменный, утупя очи в столешню. — Жениться тебе нать! — сказала твердо. — Чести рода не уронить!

Иван плакал, трясся, положивши голову на стол. Подошла, легко провела по волосам. Дернулся. Ждала, прогонит. Нет, стерпел!

— Приятелей вспомни. Офоносовых! Да узнали б, што мордвинку-холопку взял за себя, проходу б не дали! А на двори держать при живой жене — и грех, и стыд. Понимать должон!

Иван поднял из скрещенных рук жалкое сморщенное лицо:

— Зачем… Зачем… Почто… Хошь проститься на последях! — не кончил, пал снова лицом вниз.

— Муки не хотела лишней. Обоим вам. Простились хорошо. Не сумуй. Бог даст, и мужа найдет по себе доброго!

— Не хочу! — бормотал Иван. — Не хочу боярином…

Мать молчала, гладила по волосам, возразила наконец строго:

— Хочешь! Не хотел бы, дак, как Лутоня, ноне землю пахал.

— В монастырь уйду! — сказал Иван грубым голосом.

Мать промолчала. Подумалось: куды тебе в монастырь! Сидела молча, ждала, когда перегорюет. Он говорил что-то еще, упрекал, грубил. Молчала.

— Мамо! — вопросил наконец. — Я очень плохой, да?

— Ты воин! И батько твой был нравный, поперечный был. А выбрал все же меня!

— Я понимаю, я все понимаю, мамо! А только… — Он опять зарыдал, горько, по-детски.

"Отойдет!" — подумала Наталья. Сама достала из поставца глиняный жбан, налила полную чару меду:

— Выпей!

Иван глянул на матерь недоуменно. Зарозовев, принял и опружил чару. Наталья света не зажигала. Девку, сунувшую было нос в горницу, выслала вон. Еще погодя повелела тихо:

— Ступай усни!

Уже и та была горькая радость, что не отрекся от матери, выслушал, переломил себя… Айк добру ли, что так скоро дал себя успокоить? Как бы Никита поступил на еговом месте? А уж заплакал — навряд! Продолжишь ли ты славу рода своего, сын? Или, ничего не свершив, постареешь, утихнешь, станешь, как все, "ни холоден ни горяч", — по слову апостола? В память Никитину в сыне не хотелось тово!

А женит она сына теперь… Добро, слюбятся! А коли нет? И учнет он тогда поминать свою прежнюю любовь? Одна надея, что телесная страсть скоро проходит, а подчас и не оставляет следов в душе.

Одна сидела в сумерках, не зажигая огня, и все думала, думала и не могла понять: к добру ли пришла ее сегодняшняя семейная победа? За крохотными окошками, затянутыми бычьим пузырем, слышалось мягкое медленное шуршанье падающего снега.

Племянник Сергия Радонежского, сын его брата Стефана, Федор Симоновский был тоньше, изящнее, духовнее своего родителя, не так силен и, быть может, не так здоров, каков был отец в его молодые годы. Духовность перенята была, — в той мере, в какой ее вообще можно перенять, — конечно, от "дяди Сережи", от Сергия. Та немного ревнивая любовь, которую испытывал великий старец к своему племяннику, не на одних давних воспоминаниях строилась. И Сергий понимал, что делает, намеря поставить Стефанова сына преемником своим. Однако те незримые часы, что отсчитывают сроки нашей жизни, заставляли Федора торопить и себя, и время. Ему не долго назначено было жить после Сергия, и потому симоновский игумен спешил. Он ушел из дядиного монастыря и стал игуменом на Москве, в старом Симонове, потому что не мог и не должен был ждать. Он переделал великую массу дел за годы своей жизни и умер в сане архиепископа Ростовского, духовного главы той земли, откуда когда-то изошли в Радонеж его дед с бабкою, разорившиеся великие ростовские бояре. До того Федор сумел побывать и в Царьграде, и во многих градах иных, а ныне, уговорив, вместе с дядею, великого князя Московского, готовился поехать в Киев за владыкой Киприаном.

Дмитрий не сразу согласился на этот посыл. Он перемолчал, когда с ним в Троицкой обители заговорил об этом Сергий Радонежский. Поручив преподобному основать новый монастырь в честь одоления Мамая, Дмитрий как бы откупился на время от настырных старцев. Но откупиться от Федора, как-никак своего духовника, оказалось куда сложнее.

До Дмитрия уже давно дошли вести о поставлении Пимена, как и о том, что Митяй был, по-видимому, убит и в убийстве этом, во всяком случае, повинен и Пимен.

Но все же принять литовского прихвостня, когда-то изгнанного им из Москвы… Князь сидел, большой и тяжелый, угрюмо утупив очи в пол и лишь изредка взглядывая в светло-стремительный лик великокняжеского духовника.

— Церковь православная в обстоянии днешнем, пред лицом католиков и бесермен, должна быть единой! В сем — залог спасения Русской земли!

— Но Ольгерд…

— Ольгерда нет! И такого, как он, не будет больше в Литовской земле!

— Почто?

— Кончилось ихнее время! Ушло! Умрет Кейстут, и в Вильне воцарят римские прелаты! У православных Литвы ныне единая заступа, мы! И не должно создавать иной! Не должно позволять католикам ставить своею волей православного митрополита, который затем сотворит унию с Римом или же вовсе обратит всю тамошнюю православную Русь в латинскую веру! Отложи нелюбие свое, княже, и поступи так, как советует тебе глас церкви Божией! Люди смертны. Смертен и Киприан. И ты смертен, князь, и я, твой печальник. Но бессмертен Господь, нас осеняющий, и вера Божия не прейдет в Русской земле, доколе иерархи ее будут неколебимо блюсти заветы Христовы! Отложи нелюбие, князь, послушай гласа разума, им же днесь глаголю тебе!

В тесном моленном покое княжеском было тихо. Слегка колебалось пламя высоких, чистого, ярого воску свечей. Мерцали золото, серебро и жемчуг дорогой божницы. Лики святых, оживая в трепетном свечном пламени, пристально и сурово внимали наставительной беседе, и князь, вскидывая очи, видел, что и они смотрят и тоже ждут его решения, и с горем, с трудом, противясь тому, но уже и изнемогая, начинал понимать сугубую правоту Федора, Сергия и прочих игуменов, архимандритов и епископов, ныне дружно уговаривавших его согласить на Киприанов приезд.

Было жарко. Князь освободил из крученых шелковых петель на груди сканные пуговицы домашнего зипуна. Принял бы! Но так стыдно казало, после давешнего срамного выдворения, паки встречать "литвина"! (По-прежнему упорно болгарина Киприана называл литвином про себя великий князь.) И тем же молодцам, что вышибали Киприана вон из Москвы, теперь велеть устраивать ему почетную встречу? Однако сухощавый, строгий, с тонкими нервными перстами игумен Федор, читая без труда в душе Дмитрия, угадал и эту Князеву трудноту:

— Не реку о пастыре Киприане! Но о человеке реку! Премного удоволен будет сей почетною встречей там, где прежде претерпел хулы и гонения! Труднота восхождения усиливает обретенную радость! Паки возлюбит тебя сей, и паки будет служить престолу митрополитов русских, с таковою труднотою достигнув сей высоты!

Дмитрий поднял на своего духовника тяжелый недоверчивый взгляд.

— Но почему именно Киприан?

— Для того ради, паки реку, дабы не оторвать православных великого княжества Литовского от Владимирской митрополии! Дабы все православные русичи, ныне и временно, временно, — глаголю! — разлученные литвином, охапившим исконные киевские земли, кормлялись единым пастырским научением! Дабы и церковь православная, и народ русский, ныне сугубо утесняемый, не погибли в пучине времен, но воссоединились вновь, возвысились и воссияли в веках грядущих!

Не столько слова Федора — "века грядущие" слабо представлялись Дмитрию, — сколько убежденный, яростно-страстный и непреклоннонастойчивый голос симоновского игумена убеждал и убедил великого князя Московского.

Дмитрий и допрежь того уступал силе духовной, не понимая вполне, но ощущая то высшее, что струилось от Алексия, от Сергия Радонежского и что присутствовало в этом пламенном игумене, которого едва ли не сам Сергий и назначил ему! Князь послушался голоса церкви. А Русская церковь той великой поры еще не стала ни канцелярией, ни рабой властей предержащих. Было кого и слушать!

Дмитрий встал. Будут еще уговоры боярские, толковня в Думе княжой, многоразличная молвь на посаде, будут приходить к нему купеческая старшина и игумены монастырей, будет соборное, почитай, решение земли, во всех случаях неясных по следствиям своим предпочитающей то, что освящено обычаем и преданьем, все будет! Но сейчас стоят в моленном покое княжеского дворца двое: великий князь Московский Дмитрий Иваныч и его духовник, игумен Федор Симоновский, стоят и смотрят в очи друг другу, и князь говорит игумену:

— Будь по-твоему, отче! А за Киприаном сам и езжай. Тебя и пошлю!

В Киев, к митрополиту Киприану, во главе пристойного клира, предупредив о себе посольскою грамотой, с поминками, дарами, снедным запасом и дружиною игумен Федор выехал двадцать пятого февраля, о великом заговенье.

Литовским князьям было в ту пору не до дел святительских, хотя Владимир Ольгердович был и остался впредь верным покровителем Киприана. А Киприан, получивши дорогую для себя грамоту, за которую боролся столько лет и уже понемногу приходил в отчаяние, Киприан удалился в укромный покой, отослав даже келейника. Сам, наедине с собою, перечел великие и спасительные для себя слова, поцеловал бумагу и, застыдясь, замер, смежив ресницы. Как медленно — и как быстро! — движется время. И почему то, что должно было, что не могло не произойти, наконец совершалось только сейчас?! Когда в могиле Филофей, когда невесть что сотворилось в Константинополе, когда… Господи! Ведаю, что и о том должен благодарить благость твою, что не ввергнут в узилище католиками, ни в заточение от неверных, что не лишен сана новым патриархом, все так! Но сколько высокий промысел твой судил мне претерпеть на этом пути! Воистину, крестная дорога суждена рабу твоему, Господи!

Он начал молиться, и молился истово. И постепенно острая горечь уходила, отступала посторонь, а в сердце ширилось ликование удачи. О! Он теперь… Вся похороненная было энергия воскресала в нем. Он готов был вновь учить и иначить, мысленно уже теперь смещал и назначал иерархов, открывал новые храмы и приобретал волости, писал книги, проповеди и поучения, укрощал князей, он уже воспитывал потомков князя Дмитрия, он уже объединял русскую церковь с болгарской и греческой, он уже посылал рати на неверных… И только тут опомнился и окоротил свои вожделения. Еще как встретит, как поставит себя перед ним, митрополитом, великий князь Московский?

Несколько волнуясь, Киприан ожидал московских послов. Вид он себе придал пристойный и сдержанный. Расчесал волосок к волоску свою уже несколько поределую и с нитями седины бороду, вздел новую темно-лиловую рясу, белый клобук, повесил на грудь старинную, бесценную, византийской работы, сотворенную еще в те, великие века, до Комнинов, до латынского разоренья, панагию, золотую, с изображением Спаса на престоле, выполненным перегородчатою эмалью, панагию, стоимость которой едва ли не превышала совокупной цены всего имущества зело оскудевшей в последние лета киевской митрополичьей ризницы; всех этих большею частью медных и лишь изредка серебряных, позолоченных, но уже и облезлых сосудов, чаш, дарохранительниц, тарелей, потиров и кадильниц, всей этой многажды опустошаемой сокровищницы, которая с каждым переездом из города в город все уменьшалась и в ценности, и в числе. В последний миг порешив все же встретить посольство на крыльце, приказал служке накинуть себе на плечи бобровый опашень, единственный из всего мехового богатства, с которым тоже приходило ему расставаться раз за разом, одаривая тех и других, а то и продавая некая многоценная, дабы удоволить клир и челядь, не получающих уже давно пристойного содержания… Из Вильны ему не слали ничего, из Владимира Волынского и Луцка — тоже, а разоренный, все более пустеющий Киев не мог обеспечить пристойным содержанием двор митрополита Русского. Киприан сомневался теперь, мог ли бы он так красиво разодеть спутников своих, как это он сделал в прежний, стыдный наезд на Москву?

Было свежо и как-то молодо-весело от запаха снега, от затянувшегося ожидания. Следя, как въезжает во двор, визжа полозьями по снегу, дорожный возок, он ожидал явленья каких-нибудь могуче-рослых, чреватых иерархов, подобных медведям, разодетым в золото, но ошибся и на этот раз. Меж тем как всадники на заиндевелых конях, подрагивая копьями, заполняли двор, из возка выскочил сухощавый, невысокого роста духовный, принятый им сперва за секретаря, и быстро, подрагивая, как бы подскакивая на ходу, пошел по расстеленной ряднине прямо к крыльцу, взглядывая издали на Киприана и улыбаясь. Клирошане поспешали следом.

— Кто это? — гадал Киприан. — Сергий? Нет, не Сергий! — Он так и не сумел узнать игумена Федора, с коим виделся много лет назад, и то мельком, пока тот не представился ему.

Впрочем, Федор не похотел воспользоваться невольною растерянностью болгарина. Дал ему время распорядить приемом нежданно многолюдных гостей. Всех надо было чем-то кормить, где-то располагать на ночлег, куда-то ставить коней… "Овса-то, овса одного да и ячменя сколько уйдет!" — тихо ужаснул Киприан, приученный к скаредности несчастьями своей жизни…

Встретились они с глазу на глаз уже после молитвы и общей трапезы. Тут-то Киприан уведал наконец доподлинно, что его безобманно зовут на митрополичий престол и на все те села и волости, которые имел покойный Алексий. Это было даже не счастье, спасение!

Они сидели в резных креслицах, друг против друга, внимательно вглядываясь в собеседника. Федор узрел, понял, что жизнь зело не пощадила Киприана, а разглядев драгую панагию у того на груди, даже и улыбнулся слегка, понявши сразу, что то — знак богатства от нищеты.

Киприан, в свою очередь, решив покорить гостя богословской ученостью, с горем убедился вскоре, что пред ним муж глубоких и обширных знаний, а наипаче — способный мыслить вольно и широко. Окончательно убил его Федор, довольно сносно для русича заговоривши по-гречески.

Впрочем, когда речь зашла о католиках, об угрозе православию в западных славянских землях, в чем они оба оказались отменно согласны, Киприан наконец усвоил, что зрит пред собою мужа единомысленного себе, и понял такожде, почто рекомые старцы стояли за его, Киприаново, присутствие на Москве. Допрежь все в ум не входило, что тут, во владимирском лесном краю, обитают люди, мыслящие о духовном и о судьбах Русской земли, отметая прочь всякое земное и о себе "собинное" попечение. В Византии, в секретах патриархии, давно уже не стало таких. А удалившиеся от мира схимники спасали себя, но не мыслили уже спасти страну, гибнущую в турецком обстоянии, и не звали к одолению на враги.

Нежданный для литвинов и удививший немецких рыцарей разгром Мамая уже здесь, в разговоре этом, получал свое, едва ли не полное, объяснение. Прости, Господи, преосвященному митрополиту Киприану его невинную ложь, когда он занес в летописные харатьи, что будто бы сам встречал на Москве и благословлял князя Дмитрия, грядуща с победоносною ратью с Куликова поля! Прости, Господи, тем паче что не враз и не вдруг достался ему вожделенный московский владычный престол!

На Святках Наталья, оставивши сына в Островом, решительно устремила в Москву. И не то что без него не могли доделать дел деревенских да собрать корм, а хотелось самой, одной, обмыслить путем сущее, одной и поездить по Москве, воскрешая старые приятельства и родственные памяти. Невесту сыну Наталья задумала найти твердо, как и оженить Ивана еще до Великого поста.

Нельзя сказать, что Наталья не искала невесты Ивану допрежь. Все соседи-вотчинники и в Селедкой волости, и вокруг Острового были опрошены, объезжены. Двух невест сама даже и казала Ивану, но по безразличным взглядам сына догадала, что ни резвость одной, ни щепетная проходочка другой не произвели на него впечатления. Тогда еще не ведала, впрочем, что сын уже увлекся холопкою.

По старинным, полузабытым семейным нелюбиям, Наталья избегала своей родни. Был брак, была она вдовою. Покойный уже теперь дядя, Михайло Лексаныч, так и не отдал ей родового, причитающегося ей по праву, пусть выморочного после смерти супруга, пусть и запустевшего во время великого мора села под Коломною. Бает, населил своими людьми… А земля? Да Бог с нею, с родней дядиной! Однако обращаться к ним с любою бедою, труднотою ли не хотела с тех пор Наталья, даже сказать заставить себя не могла. Своими были для нее Бельяминовы, а потому и ткнулась она по первому же приезду к вдове Василья Васильича, Марье Михайловне.

Старуха, после смерти Микулы на поле бранном, сдала совсем. Плохо узнавала, плохо слушала. Теперь и та первая боль, казнь Ивана, выплыла наружу. У нее тряслись руки, подвигая Наталье чашу горячего душистого сбитня, облила браную дорогую скатерть и не заметила того сама. Раза четыре в разговоре принималась плакать, и уж не о сыне говорить приходило тут, не о поисках невесты и не о женитьбе предполагаемой, а утешать старую госпожу. Та уже путалась в родне, не вдруг называла внуков и внучек, все сетовала, что Ивановы сын с внуками в Твери и путь на Москву им заказан, а от Микулы у нее и внучка не осталось… Когда обнялись на прощание, Наталья вздрогнула, ощутив, как похудела, истоныпала плотью Мария Михайловна, и пахло от нее не совсем хорошо, что вызвало в Наталье мгновенный гнев на холопок, не озаботивших себя сводить в баню свою госпожу… Прежняя, покойная теперь постельница Вельяминовых такого бы не допустила.

У Тимофея Васильича Наталье тоже не повезло. Тороватый и хлебосольный, постоянно улыбчивый Тимофей нынче был гневен. Уж его-то судьба не обошла милостями. Окольничий, а вскоре и боярин великого князя (и сыну обещано боярство не в долгой поре!), многовотчинный и успешливый в делах, показавший себя в недавнем походе рачительным и дельным воеводою: не токмо сбор пешцев, но, почитай, и все снабжение рати лежало на нем! Чего бы, кажется, ему гневать? Да и на дворе веселье, Святки! Уяснила себе не вдруг…

От Тимофея уходил Кузьма, казначей, постригался в монастырь, как раз в самую неудобную для Тимофея пору, когда требовалось считать протори и убытки минувшего похода, оценивать захваченные в ставке Мамая стада и добро, расплачиваться со многими участниками, выяснить нужды князей-союзников, и прочая, и прочая…

Тимофей едва заметил Наталью. На сына, Семена, ражего молодца, женатого и на полном возрасте мужества — Семену недавно перевалило за тридцать, — рявкнул походя так, что того шатнуло посторонь:

— А ты чего смотрел? Уйди!

Кузьма явился как раз пред очи расходившегося боярина, и тут-то даже и Наталья, неволею оказавшись свидетельницей спора, испугалась, узрев впервые побелевший от ярости взор Тимофея Васильича.

— Грамоты в порядке, господине! — строго отмолвил Кузьма. — А я уже не твой слуга, Божий!

Тимофей прянул к нему, руки вздев. Ожегшись о мрачно-спокойный взор Кузьмы, заклокотал, забрызгал слюною и гневом. Наталья понизила взор, замкнула уши, шепча молитву, дабы не слышать слов поносных, излитых боярином на голову изменника, каковым трактовал Кузьму Тимофей.

— Не надрывай сердца, боярин! — негромко, но твердо возражал тот. — Все мы тут, на земле, до часу! А час приходит, и Господь нас призывает к себе. Кого-то с одра смертного, а кого и прежде, дабы умер для земного и работал небесному.

— Вон! Вон! — затопал ногами Тимофей. — Слушать тебя не хочу! Изыди прочь!

Кузьма сожалительно перевел плечами, поворотился и вышел. Хлопнула дверь. Тимофей поднял страдающий взгляд, кажется, впервые заметив Наталью, и, уже к ней отнесясь, простонал:

— Без ножа зарезал, стервец!

— Кузьма ведь и даве баял, что в монастырь хочет! — осторожно возразила Наталья, страшась новой вспышки Тимофеева гнева.

— Говорил! А! — Тимофей пал на лавку, хватил кулаками по столетне. — Вернейший из верных был! Без ево как без рук! Молился бы себе… по ночам… Кто и неволит! Богу! Станет в обители тесто месить, а тут, почитай, всей Москвы и дела, и дани, и кормы, и грамоты… Тысяцкое отменили, дак кому-то надоть тянуть? Думать, просто? Думать, любого посади… Да я иного дьяку государеву и то доверить не могу! Одних скотинных голов многие тыщи! А казна? А те же монастыри, что ругу от князя емлют? А сколь серебра ушло на ратное дело? А гости торговые? А виры, дани, мытное, конское пятно, лодейное, повозное?! Все ведь надобно счесть, гривны не потерять! Дак я Кузьме с закрытыми глазами верил! Ведал: векши не пропадет! И кому теперь?! Осиротил, изничтожил меня!

Тимофей, запустивши пальцы в растрепанную гриву волос, раскачивался на лавке, словно от зубной боли. Говорить с ним, тем паче о своих делах семейных, не было никакой возможности… А мог бы, очень мог бы помочь Тимофей Василич, по своим связям на Москве ведавший вдоль и поперек дела семейные многих и многих послужильцев, и уж у кого на примете невеста… Нет, нынче Наталье решительно не везло!

Шумела московская святочная гульба, ряженые ватагами волоклись по городу, вспыхивали радостные клики и песни, неслись по улицам. "Берррр-р-р-егись!" — ковровые сани, полные хохочущих, румяных с мороза молодок, и так жалок казался в эти миги Наталье ее расхристанный, обтертый до дыр на кожаной обивке возок, нынче переставленный опять с тяжелых осей на санные полоза, что она то и дело трогала концом плата увлажнившиеся глаза и такою сброшенною казалась в эти мгновения самой себе!

А тут и дела владычные подоспели, и сына занадобилось из Острового, не стряпая, вызывать, поскольку собирали поминки и корм для обоза — ладили ехать в Киев, за митрополитом Киприаном, и тут уж владычным даныцикам, всем без изъятия, учинилась беготня, не до невест стало совсем!

И сваху прогнала. Та все толковала о приданом, о сряде…

— Норов, норов какой? — не выдержала Наталья. Но круглорожая глупая баба незамысловато развела руками в ответ:

— Норов-от как углядишь? Богачество, вот оно, всем в очи блазнит, а норов узнать — пожить надобно вместях!

Прогнала сваху, долго успокоиться не могла. Ето как же! Женить, а потом и норов выглядывать? А ежели поперечная какая, дак и што, топить ее придет? Али в монастырь сдавать?

Любава забредала, сидели вдвоем, не зажигая огня.

— Не ведаю, мамо! Сосватала бы Ивану невесту, дак как ни помыслю на кого, — все не по ему! Не на день ведь, навек!

— Леша-то здрав? — спрашивала Наталья.

— Бегает! — вздыхая, отвечала Любава. — Лопочет. Даве заладил: "тятя" да "тятя". Меня аж в слезы кинуло! Дите малое, а понимает… Мордвинка, говоришь? Она и даве, я углядела, все лезла к ему. Уж не ведаю, слюбились ай нет! Зараныпе нам Ивана женить надо было!

Две женщины, две вдовы, мать и дочь, старая и молодая, сидят, вздыхают, не зажигая огня. Их мужики, тот и другой, легли на поле бранном, защищая страну. И у обеих, для продолжения ихнего, михалкинского, федоровского рода один-разъединственный мужчина, сын и брат, — Иван.

Скорее всего именно отчаяние подтолкнуло Наталью к тому, что она содеяла, когда на владычном дворе кинулась в ноги симоновскому игумену Федору. Тот, озадачась и заблестевши взглядом, поднял, успокоил вдову; знал, конечно, что даныцица, за покойного мужа собирала владычный корм, и что ростит сына, и про покойного Никиту краем уха слышал, бывая на владычном дворе, и потому не очень удивил, когда женщина, вспыхивая и стыдясь, повестила ему свою беду и попросила благословить, указать невесту для сына. Невесть что бы ответил игумен Федор, прикусивший ус, дабы не расхмылить непутем, возможно, отчитал бы или мягко отослал к московским городским свахам, но к нему, с тою же нужою, обратился на днях радонежский знакомец, тоже из переселенцев-ростовчан (так уж, с той поры, полвека уже, почитай, держались друг за друга), Олимпий Тормасов, недавно перебравшийся в Москву. Ему нужда была пристроить дочерь. Федор подумал, поднял взгляд.

— Здесь он, батюшко! — живо отозвалась понятливая вдова, подзывая сына. Иван подошел, неловко приняв благословение, поцеловал руку Федору. Сергиев племянник, улыбаясь, обозрел молодца, по волнению вдовы разом уразумел все — и напрасные поиски невест, и отчаянье, и, возможно, какую иную тайную трудноту, почти угадавши греховную зазнобу Ивана.

— На Куликовом был? — вопросил. По вспыхнувшему взгляду Ивана, по гордо распрямившимся плечам до слова угадав и это, к келейнику оборотясь, наказал:

— Сведи с Тормасовыми! У них дочь, Мария, на выданьи! — пояснил отрывисто и боле не стал выслушивать ни благодарностей, ни объяснений. Пошел, двинулся, заспешил по делам…

Первый разговор с Тормасовыми сложился у Натальи трудно. Да и девушку показали ей только на миг, скорее — сама узрела, столкнувшись в сенях. Та прошла трепетно-легко, серыми, ищущими глазами недоуменно и тревожно взглянула в очи Наталье и — как в душу заглянула. Наталья смутилась даже, подумав враз и о клятой мордвинке, и о том, что девушка с такими глазами не простит никоторой лжи или обмана или даже нелюбия со стороны своего будущего жениха…

Ивана привезла, сидел пень пнем. Слова не сказал с родителем ни с родительницею будущей невесты. И опять девушки не было в горнице, видно, не хотели казать до поры, пока сами не решат. Маша заглянула в двери сама, возможно, и не ведала о женихе, чуть удивясь, вскинула брови. Иван, сидевший вполоборота на перекидной скамье, вдруг встал и, постояв мгновение, неловко, но истово воздал поклон девушке. Она оглянула родителей, Наталью, видимо, что-то поняла и, бегло улыбнувшись, исчезла. А Иван, когда ехали домой, был задумчив и тих. И только уж поздно за ужином, когда отъели, отодвигая от себя тарель, произнес хмуро:

— Не полюбит она меня!

— А это уж твоя печаль! — возразила Наталья. — Девушку в себя влюбить, да чтобы на всю жисть, завсегда непросто! — И еще погодя добавила: — Отец сколь за мною ходил… Смеялась сперва… Все не взаболь казало! А после и жизни без его не стало!

Любава, узнав, тоже горячо взялась за дело. Свекра и свекрову упросила помочь — те знали Тормасовых еще по Радонежу. Ну а с их предстательством да по благословению симоновского игумена и Тормасовы, поопасившиеся поначалу, склонились к сватовству федоровской вдовы.

Родичи торопились свершить все до Великого поста, и потому свадебные дела затеялись круто. Уже через неделю Иван, отчаянно краснея, явился в дом Тормасовых с гостинцами и сперва сидел дурак дураком, глядя на собравшихся к Маше девушек, что перешептывались, сидя с прялками, а то и прыскали в кулак. Невесту еще не закрывали, милосердно разрешив молодым познакомиться друг с другом.

Маша взглядывала на то краснеющего, то бледнеющего молодца, что-то отвечала подругам, пускала волчком веретено и вдруг, откусив и закрепив пряденую нить, отложила веретено и поднялась. Иван покорно встал на негнущихся ногах, шагнул вслед за нею. Маша уверенно вела его по сеням, по скрипучей лесенке, открыла промороженную дверь, накинувши пуховый плат, вышла на глядень. Сюда, на галерейку, пристроенную на выпусках, к светелке дома, нанесло сухой легкой пороши, и Иван увидел, как узкий узорной кожи башмачок из-под подола тафтяного саяна смело отпечатался в серо-голубом серебре наметенного снега.

Она скользом, чуть сведя бровки, глянула на него. Иван протянул было руки и вдруг понял, что нельзя, что все погубит, ежели допустит такое. Остановились рядом, облокотись о перила.

— Сказывай! — попросила она, плотнее запахиваясь в пуховый плат.

— О чем?

— О чем хочешь, о своих!

Перед ними была меркнущая Москва, Подол, серо-синяя замерзшая река и Заречье, ныне уже густо застроенное теремами и избами. Вот там, на Болоте, казнили Ивана Вельяминова!

Ванята принялся сперва сбивчиво сказывать о своих, сестре, покойном Семене, об отце, а там и о владыке Алексии, о легендарном уже, почти сказочном Федоре Михалкиче, которого любила тверская княжна и который привез князю Даниле грамоту на Переяславль… И о литовщинах, и о том, как едва уцелели и как мать рожала в лесу. В какой-то миг, при этом рассказе, Маша положила холодные тонкие пальчики ему на руку.

— Погрей! — приказала.

Иван с незнакомою прежде радостью прикрыл ее холодные пальцы своей, как показалось ему, лапищей. И как тут было не прихвастнуть победою на Дону!

— Ныне, — гордо выговаривал Иван, — такого не допустим уже. Мамая разбили!

Скоро сзади хлопнула дверь, высунула нос одна из подруг, обозрела того и другого со значением, произнесла торжественно:

— Матерь зовет!

Маша тотчас оборотилась, и он тоже, послушно, как привязанный, последовал за нею.

Вечером, на вопрос матери, долго молчал, возразил наконец, выдохнув:

— Другое тут! — И, еще помолчавши, домолвил: — Она, и верно, на тебя, молодую, похожа!

Наталья, уже углегшись спать, долго улыбалась в темноте.

Свадьбу совершили на последних днях Масленой. За Лутонею с Мотей Иван ездил сам. На том настояла мать.

Отошли и голошение, и "гости", и жарко-суматошный свадебный день с выводом невесты перед столы, с разряженным поездом. Старый друг отца, Матвей Дыхно, расстарался, собрал целую дружину молодцов, перевязанных полотенцами, дивных, крутошеих коней, узорные сани — словом, не ударили в грязь лицом. Матвей после пил напропалую, пел и плакал, вспоминая Никиту, и Наталья уводила его в заднюю, спать. Гремел хор, пели, как водится, "разлилось-разлелеялось", дурили, уже воротясь из церкви, сыпали молодой в сор серебро, словом, все было как у людей.

Маша уважительно отнеслась к Лутоне с Мотей, расспрашивала о хозяйстве, о детях, обещалась съездить в гости, на погляд (о пропавшем брате Лутонином уже было рассказано и ей). Когда приходили горшками бросать в стену, "будили" молодых, Иван еще даже не тронул молодой жены. Они лежали рядом, толковали вполголоса, привыкая друг ко другу, и спознались лишь назавтра, когда догащивали, догуливали многочисленные гости и гостьи, в основном молодежь.

Маша сказала ему, когда все кончилось и они лежали рядом, отдыхая, в холодной горнице под курчавым шубным одеялом, строго сводя свои писаные соболиные бровки:

— Сейчас Великий пост, все одно ничего нельзя! Езжай по своим делам, я буду ждать, а после ты меня полюбишь!

Иван (он так и промолчал про мордвинку, не решился сказать) взял легкую руку своей молодой жены и прижал к жарко запламеневшему лицу. Он, и верно, ничего еще не почувствовал, кроме неловкой растерянности перед совершившимся. Протянул было руку обнять ее, привлечь к себе, доказать свою силу мужскую…

— Не надо, — сказала Маша, бережно освобождаясь от его объятий. — Не надо теперь!

И он замер. Сперва — обидясь слегка, а потом понявши, что она права. Впереди у них была целая жизнь, как верилось, без разорений и горя, и спешить безлепо не стоило.

Все, что делалось доднесь, являлось, говоря широко, исполнением воли покойного Алексия. События катились по своей, уже неостановимой стезе. И боярам, и князю самому, безразлично, думали они о том или нет, приходило исполнять великий замысел, и так шло и шло до Куликова поля. Теперь же, после разгрома Мамая на Дону, эпоха сдвинулась, возникли иные трудноты, иные обнажались зазнобы времени, и решения потребовались иные. То была длящаяся борьба за власть, по дороге к которой стояли и Суздаль, и Тверь, и Литва, и, наконец, Орда во главе с Мамаем. А теперь возник уже неотвратимый вопрос: что делать с добытой властью? Требовались иные решения, и люди, принимавшие их, были уже, хоть и немного, иные. С гибелью Микулы Васильича род Вельяминовых как бы отступил в тень. Ушли несколько старых прежних бояр, пришли новые, пылкие, гордые и властные княжата из Литвы и Смоленска, не приученные по самому своему княжескому состоянию к решениям взвешенным и медлительно-мудрым. Пришел молодой Всеволож, враг Вельяминовых, толкавший князя к дерзкому проявлению своей воли. Вышел на первое место в боярской господе Федор Свибло, возглавивший ныне весь премного размножившийся клан Акинфичей, всех своих дядьев, двоюродников, племянников, рвущихся к новым волостям и новым местам в Думе государевой. И все толковали об укреплении власти, указывали на примеры западных королей, герцогов и императоров, спорили об единстве страны, о воле самодержца… Хоть и не назван был византийский василевс, но и то уже висело на кончике языка: умирает священный город на Босфоре, именам ли надлежит перенять его великое наследие?

А тут — протори и убытки большой войны, и прежде — бывших Ольгердовых да тверских разоров, и нынешнего совокупного, многими ратями, похода на Дон. Словом, когда в Думе решалось, что деять дальше и, главное, кому платить, кому расплачиваться за содеянное, то тут и закружились головы! Разослать вирников и мытников по всем волжским градам, аж до Булгара самого! Пусть не только княжеская Кострома, но и Ростов, и Углич, и Ярославль, и Городец с Нижним заплатят свою долю проторей!

До сих пор неясно, прав ли был Перикл, истративший деньги Афинского морского союза на строительство Парфенона и Длинных Стен? Всякое сильное центральное правительство защищает окраины свои от вражеских нахождений, но оно же и грабит окраины, сосредоточивая их богатства и силу в своих руках, и далеко не всегда тратятся эти богатства на строительство Парфенонов!

Ну и в Думе государевой, среди лиц заносчивых и гневных, среди этих обожженных боем и упоенных победою воевод, ежели и раздавались остерегающие голоса, тонули без остатка в буре иных, радостнодерзких кликов. И не открылась дверь, и не прошел вдоль рядов, чтобы сесть, пригорбясь, в точеное кресло и, птичьими сухими перстами вцепившись в подлокотники, из-под монашеского куколя своего обозреть лица и рожи заносчивых молодых бояр, разом погасив неподобную молвь и направив толковню в умное русло дальних государственных замыслов… Не явил себя, не возник! Не было на земле и не было на Москве владыки Алексия!

А в Литве как раз началась пря Ягайлы с Кейстутом, и литовские воеводы, князья Ольгердовичи, требовали крепить западные рубежи княжества. Акинфичи — те хором уверяли, что опасен теперь только Олег Рязанский, заключивший ряд с Литвою и, по слухам, совокуплявший новую рать… Требовалось серебро, много серебра и дани с подручных и союзных князей, а также с Новгорода Великого, с сурожских гостей торговых, с северных палестин, до далекой Двины, Галича и Устюжны, дани были весьма кстати, и Дмитрий высказал свое: "Быть посему!" Теперь хватит, уверяли его, и на возведение новых монастырей, и на свершение храма в Коломне, рухнувшего по осени, и на подарки новому хану ордынскому Тохтамышу… Дмитрий, не задумываясь, подписывал новые и новые грамоты, сулившие прибыток московской казне, не внемля осторожным остережениям старых бояр: "Круто, мол, забираешь, батюшка, как бы тово!" После победы на Дону не казалась уже тревожной никакая иная ордынская зазноба.

С Боброком, после той безлепой вспышки, они почти не виделись. Тимофей Бельяминов, пробовавший, вместе с Зерновыми и Иваном Морозом, остерегать великого князя, смирился, получивши боярство и потеряв своего верного помощника Кузьму, который постригся с именем Кирилла, а теперь и верно юродствовал и месил тесто на поварне в Симоновском монастыре. Смирился Тимофей Басильич и молча принимал все новые и новые лихие указы и грамоты Дмитрия.

Казна полнилась. Княжество укреплялось. Так, во всяком случае, казалось на первый взгляд. Доброхоты великого князя торжествовали и тоже не чаяли никакой иныпей беды.

Апрель сгонял снега. Кое-где уже покрикивали первые ратаи, и даже у Ивана, который, похудевши, мотался по владычной волости, налаживая подзапущенное хозяйство: где не завезли семян, где сбруя была хоть выкинь, где оказались не кованы кони, где прохудилась кровля владычной житницы, где староста порешил вовсе не пахать владычного клина, — "понеже все одно владыки нетути на Руси". И приходило с татарскою ременною плетью в руке втолковывать, что едет уже новый владыка, едет! Везут из Киева! "Литвин?" — "Не литвин вовсе, болгарин!"