Лаве была выделена еще меньшая комнатушка, чем досталась им с Литусом в башне Ордена Земли. Лежак в ней оказался узким, и отхожее место нашлось только в коридоре, не радуя теплом и удобством, но и в этом обиталище Лаву тут же охватило ощущение одиночества. Казалось, что на этом ярусе башни, кроме нее, нет никого. Но огонь в печурке горел, поленница дров, накрытая половичком, служила еще и скамьей. А холодная вода в ведрах стояла в коридоре на лавке. Правда, никто как будто и не думал приносить Лаве еду, поэтому она, промаявшись до полудня, стала копаться в нише в стене, нашла сушеные фрукты, бруски вареного меда, волокнистый, почти каменный сыр и попыталась приготовить на вделанной в печь чугунной плите что-то вроде сладкого отвара. Сыр, во всяком случае, растопить удалось. Но уже после полудня она обнаружила на скамье рядом с ведрами блюдо с печеными клубнями и мясом и обнаружила, что ничего вкуснее этой еды нет и быть не может. В этот день Лакрима больше не появилась. Вечером никакой еды Лава не получила, но обошлась тем, что не смогла доесть в обед. Утром она глотала отвар собственного приготовления, а в полдень в ее комнатушке наконец появилась Лакрима.

– Что-нибудь услышала новое? – спросила колдунья.

– Нет, – пожала плечами Лава. – Разве только тяжесть. С запада. Тяжесть и тревогу.

– Открой окно, – устало проговорила Лакрима.

Лава подошла к окну, повертела бронзовую рукоять и с трудом сдвинула с места рассохшуюся створку. В лицо ударил холодный ветер, но снег за окном утих. Редкие крупинки его, поднятые с откоса ветром, таяли на лице, но не секли кожу.

– Что ты видишь? – спросила Лакрима.

– Эбаббар, – проговорила Лава. – Площадь, тыльную сторону второй башни угодников. Угол королевского дворца. Дома. Бастионы. Между ними – кусочек реки. Это ведь Азу?

– Еще что? – спросила Лакрима.

– Люди, – пригляделась Лава. – Множество людей. Пешие и всадники. Повозки. И все они идут на север. На другом берегу.

– Закрывай окно, – сказала Лакрима, и когда Лава справилась со створкой, произнесла: – Это орда. Идет второй день. Сегодня она минует Эбаббар. Завтра или послезавтра пройдет мимо Уманни. Через неделю доберется до Аббуту. В орде тысячи, десятки, сотни тысяч людей. Вымазанных в крови. В ней сотни шаманов. Это и тяжесть, и тревога.

– Куда она идет? – прошептала Лава.

– В Тимор, – пожала плечами Лакрима.

– Тогда зачем все это? – спросила Лава. – Эбаббар, башни, Светлая Пустошь, Бараггал? Вот она – беда. Она порубит нас на куски и смешает с грязью. И мы даже не узнаем, что будет творить на нашем пепелище Светлая Пустошь.

– Интересное рассуждение, – скривила губы Лакрима. – С ним, должно быть, сладко подниматься на эшафот. Можно даже помечтать, что нашим врагам, которые одержат над нами победу, придется без нас нелегко. Вдруг они споткнутся, спускаясь с эшафота. Разобьют нос. Впору радостно потирать ладошки. Так?

Лава промолчала.

– К тебе пришел Сигнум Белуа, – сказала Лакрима. – Хочет поговорить.

– Это обязательно? – спросила Лава.

– Думаю, да, – кивнула Лакрима. – Не волнуйся, он тебя здесь не тронет.

Сигнум почти не изменился. В последний раз Лава видела его летом. Ее еще рассмешило, что он пыжился при случайной встрече на Вирской площади, старался казаться выше ростом, чем есть, надувал щеки и старательно расправлял плечи. Может быть, даже подкладывал паклю под гарнаш иначе, отчего казалось, что его плечи взлетают вверх. Посмеялась и тут же забыла о нем, а он приперся с поклоном в ее дом. Предложил стать его женой. Причем говорил с нею, презрительно оттопыривая нижнюю губу и глядя в сторону. Принес себя в подарок. Сделал одолжение. Снизошел. И даже удивился, когда она сказала «нет». Начал суетиться, повторять все сказанное, словно предполагаемая невеста была глуха. Ну не глупа же, разве можно отказаться от предложения герцога Эбаббара? Ну и что, что в Эбаббаре каким-то чудесным образом сохранился прежний король? Короли не вечны. Или же невеста и в самом деле глупа? Пришлось взять жениха за шиворот, хорошенько встряхнуть, а потом подтолкнуть в сторону лестницы. И вот он – лобастый и насупленный – сидит на поленнице в крохотной комнатушке, в которую судьба привела Лаву, словно желая унизить ее и наказать за совершенные ею глупости, и как будто не замечает убогости жилища, и снова, как было и раньше, оттопыривает нижнюю губу и смотрит в сторону. Или у него такая привычка?

Начал с обидного:

– С этой стороны решила подобраться к Эбаббару?

– Будь осторожнее, Сигнум, – как можно мягче проговорила Лава. – Мы в башне угодников. Здесь лестницы выше, чем в доме моего отца.

Вздрогнул, даже как будто чуть отодвинулся от Лавы и одновременно блеснул взглядом. Неужели слезы подкатили к самым ресницам? И это всесильный герцог? Что про него говорили в Ардуусе? Что он не так боится венценосного дядюшку Флавуса Белуа, как его дочку – Субулу? Да уж, было чего бояться. Ну так и он же вроде бы изо всех сил защищает Эбаббар от тварей из Светлой Пустоши? Их он, выходит, не боится?

– Флавус Белуа умер, – наконец выдавил Сигнум. – Где-то в Фиденте. Лакрима сказала. Многие говорят. Но тела нет, время такое. Так что почести воздать не получится. Опять же, у него есть дочь, не мое это дело.

– Ты герцог, – заметила Лава.

– Пока Пурус был жив, был герцог, – кивнул Сигнум. – А вернется в город Субула, буду неизвестно кем. Она ведь поколачивала меня в детстве. Шпыняла. Но я зла не держу. На рождение каждого ее ребенка посылал подарки в Раппу. Теперь Раппу, я слышал, больше нет. Куда ей еще ехать, только сюда. Если она жива еще, конечно. Литус-то где?

– Там, – махнула рукой куда-то в сторону Лава. – На послушании.

– Чудно, – задумался Сигнум. – Тела передала мне письмо от него. Знаешь, когда ничего не хотят, не пишут о том, что ничего не хотят. А если написали, значит – хотят. И надо опасаться.

– Чего тебе опасаться? – спросила Лава. – Мне показалось, по твоим словам, что это Субуле надо опасаться, а не тебе.

Сигнум шумно выдохнул, и Лава почувствовала запах крепкого вина. Точно, пригубил для храбрости, оттого и несет всякую чушь. А ведь не похож на пьяного.

– Я понял, – кивнул сам себе Сигнум. – Он хочет героем стать. Прославиться. Чтобы и Субула с уважением, и я с подобострастием. Но его уже забыли. Где он пропадал шесть лет? Да и натворил здесь дел. За ним и смерти, и… Давно ты с ним?

– Так вышло, Сигнум, – вдруг смягчила тон Лава. – И я рада этому. Тебе нечего огорчаться. Литус не желает тебе зла.

– Я слышал, что моя мать и мой отец погибли из-за него, – понизил голос Сигнум.

– Все не так, – покачала головой Лава.

– Хорошо, если не так, – вздохнул Сигнум. – Я дал по тысяче воинов Джокусу и Теле. Пусть служат. Сейчас работы стало меньше, Светлая Пустошь откатилась, но на улицах неспокойно. К тому же орда… Скорее бы уже.

– Что «скорее бы уже»? – не поняла Лава.

– Скорее бы уже все закончилось, – медленно поднялся Сигнум. – Или Светлая Пустошь сожрала бы все без остатка, или Лучезарный поднялся из Пира и сжег бы все к демонам, или новый правитель Ардууса перебил бы всех своих подданных. Потому что если они этого не сделают, то придет страшное. Или орда, или войско Эрсет, или эти звери-гахи. Зачем ждать?

– Зачем же ты тогда ограждал город от нечисти? – спросила Лава.

– Когда можешь что-то сделать, делай, – сказал Сигнум и шагнул к двери. – Когда не можешь, складывай ручки и жди смерти.

– Ты ждешь? – спросила Лава.

– Я… – он приоткрыл дверь, постоял несколько секунд, потом обернулся и быстро проговорил: – Ты знаешь, почему я к тебе приходил тогда в Ардуусе?

– Свататься, – предположила Лава.

– Нет, – перебил он ее, – точнее, и поэтому тоже, но главное – не поэтому. Меня, может быть, каждый хотел спустить с лестницы, а спустила только ты. А я, может быть, всю жизнь ищу, чтобы мне говорили то, что думают.

– Прости меня, Сигнум, – вдруг сказала Лава.

– Ты это, – он посмотрел ей прямо в глаза, и она не увидела его слез. Только тоску. – Ты, если что, знай. Мало ли. Где там твой Литус в послушании? Всякое может случиться. Если что с ним, приходи. Приму и с ребенком, и без ребенка, и без ноги, и без руки. Как получится.

– Не приду, – сказала Лава.

– Я знаю, – ответил Сигнум и ушел.

…Лакрима появилась через два дня. Окинула утомленным взглядом Лаву, которая уже собиралась ложиться, прикрыла за собой дверь, присела на ту же поленницу, на которой недавно сидел Сигнум, пробормотала чуть слышно:

– Я уже потеряла пятерых.

– Пятерых послушниц? – спросила Лава.

– Да, – кивнула Лакрима. – Или, думаешь, Сигнум мне подбрасывает горожанок? Но среди горожан тоже потери. Каждую ночь. До сотни мертвых. С разорвавшимися сердцами, повесившихся, вскрывших себе вены. Были и случаи самоподжогов. До полусотни человек пропали. Бродячие псы или еще какие твари разорвали несколько ночных дозоров. Ужас выходит на улицы города каждую ночь. Люди уже и днем не выходят на улицы! Сэнмурвов еще нет, но мурса уже замечали. С алым шарфом на горле. Его зовут Веп. Он слуга Светлой Пустоши. Один из самых сильных. Говорят, что он никогда не захватывал тела. Так или иначе, но и твердость его призрачного тела велика. Один из дворцовых стражников выпустил в него стрелу, и были свидетели, которые уверяли, что стрела попала в Вепа. И торчала в его спине, пока он не дошел до конца дворцового коридора. Там она и упала, когда он растворился. Говорят, что он может насылать корчу…

– Корчу? – не поняла Лава. – Я слышала о белом море…

– Белый мор подвластен едва ли не любому мурсу, – отмахнулась Лакрима. – Он страшен, но с ним можно справиться. А корча… Человек обращается в зверя. В какого угодно. Становится безумным убийцей. Трое из моих послушниц погибли именно от нападения зверей, кто их знает, может быть…

– А еще двое? – прошептала Лава.

Лакрима ответила не сразу, подошла к окну, за которым опять валил снег, обернулась.

– Что тебе еще удалось расслышать?

– Кроме биения? – пожала плечами Лава. – Больше ничего.

– А как тебе спится тут? – спросила Лакрима.

– Плохо, – призналась Лава. – И с каждым днем все хуже. Удушье меня мучит. Как будто камни наваливают на грудь. Я просыпаюсь, но и бодрствуя, чувствую себя все хуже и хуже. Что происходит?

– Не знаю, – мотнула головой Лакрима. – Я видела камни, которые вынимают мастера из второй башни угодников. Они вымазаны кровью. Так, будто башня у оголовка была наполнена ею. Два дня назад я поднималась на фонарь этой башни, кровь есть и там. Она выступает на камнях, словно роса. Я отправила туда на ночь одну из послушниц, облепила ее амулетами, вычертила защитные линии. Утром обнаружила ее мертвой. Она умерла от ужаса, понимаешь? Башня не защитила ее. Башня угодников.

– А еще одна? – прошептала Лава.

– Одна из моих помощниц, – вздохнула Лакрима. – Почти столь же сильная, как я. То же самое. Кровь на стенах. И смерть от ужаса.

– И что я должна сделать? – спросила Лава.

– Ты – ничего, – ответила Лакрима. – Сейчас не то время, чтобы учить тебя магии. Нет лет и месяцев на это. Береги себя, сохраняй ребенка, постарайся выжить. Если Ки уцелеет, все наладится. Сегодня наверх пойду я. Если я не устою, утром отправишься к Сигнуму. Он укроет тебя. Я говорила с ним вчера, он даст тебе кров без каких-либо обязательств. Оставаться здесь нельзя. А мои послушницы уйдут в Уманни. Захочешь, пойдешь с ними.

– Подожди, – замотала головой Лава. – Но что это? Ты – великий магистр! Неужели нельзя узнать хотя бы причину?

– Эта магия мне незнакома, – ответила Лакрима. – Но одно я тебе скажу. Ты видишь эти шесть башен? Слева – четыре башни орденов Земли, Воздуха, Огня и Воды. Это самые древние магические башни в Анкиде. Говорят, что древнее башни Бараггала, от которых остались лишь фундаменты, но они были не только магическими башнями, но и башнями угодников. Левее – еще две башни. Башни ордена Луны и ордена Солнца. Они тоже пусты теперь. Но с ними все иначе. Эти ордена появились позже. Уже после Бараггала. И…

Лакрима замолчала, затем посмотрела на Лаву внимательно.

– Их магистры служат новому императору. А император служит Светлой Пустоши. Это зло, девочка. Они слуги Лучезарного.

– И вы узнали об этом только теперь? – спросила Лава.

– Магия – это магия, – усмехнулась Лакрима. – Она не всегда чиста и прекрасна. Никто из нас не в белых одеждах. Но теперь я думаю, что мы предпочитали видеть то, что хотели видеть. Более того, кичились внутри себя, что мы не такие, как прочие. Что мы древнее. Что мы часть основы основ.

– Так, может быть, вот эти две башни и есть источник беды? – спросила Лава.

– Да, – кивнула Лакрима. – Однако все еще сложнее. Теперь и наши четыре башни – тоже источник беды. Все шесть башен наполняют город ужасом, в котором купается этот самый Веп! И именно они разрушили первую башню угодников. Теперь они пытаются сделать то же самое со второй башней.

– И это нельзя остановить? – прошептала Лава.

– Мы продержимся еще одну ночь, – сказала Лакрима. – Я буду наверху, чтобы не дать этой башне рухнуть. Мои послушницы, да и ты, все останутся в своих комнатах. Дышите. Вы моя поддержка, даже не зная об этом. Если меня не станет к утру, ты все знаешь. Если я выживу, мы все равно уйдем. Наши вещи уже собраны, подводы даст Сигнум. Он верит, что сможет укрыться в замке. Я не стала его разубеждать.

– Зачем это Светлой Пустоши? – спросила Лава. – Я подумала… Когда началось это биение и небо посветлело, я подумала, что все завершается. Нет, я видела эти смерчи в Кируме, наверное, что-то продолжается в Светлой Пустоши, но зачем ей Эбаббар? Он ведь был за ее границами?

– Бешеная собака кусает не потому, что она голодна, – ответила Лакрима, подходя к двери, – а потому, что у нее есть зубы и злоба. Я буду слушать всю ночь. Может быть, мне удастся что-нибудь услышать.

…Каждый приближающий Лаву к сумеркам час казался ей ожиданием собственной гибели. Страх подкрадывался незаметно и смыкался кольцом на макушке. Когда за окном начало темнеть, ее уже трясло. Вскоре, как было и в предыдущие ночи, комната начала наполняться ужасом. Но в этот раз его почти можно было пощупать. Лаве даже казалось, что упругие языки тьмы сплетаются вокруг ее ног, и кровь каплями повисает на древних сводах. И само здание словно начало поворачиваться вокруг нее, закручиваться, потрескивать каменной кладкой, корчиться от боли. И когда уже Лава и сама хотела кричать от боли, откуда-то изнутри строения, сверху, снизу донеслись голоса. Женщины пели, протяжно и громко, но пели что-то неясное, непонятное, только некоторые слова казались знакомыми, но завораживала сама мелодия, которая словно обволакивала и давала силы.

«На каламском, – узнала несколько слов Лава. – На древнекаламском. Значит, древнее заклинание. Надолго ли его хватит? Но я больше так не могу».

Пользуясь передышкой, Лава оглянулась, удивилась, почему ее крохотная комната кажется большой, почему горящие лампы не разгоняют мглу и отчего ее постель, словно качели, дрожит и шевелится лишь от ее взгляда. Испугавшись, что ужас накатывает снова, она вдруг решила спрятаться, спрятаться хотя бы до утра, потому что в этом ужасе и биение уже было не стуком ее сердца, а она сама обратилась в бронзовый язык огромного колокола и теперь билась всем своим телом о каменные стены башни угодников Эбаббара.

Лава рванула шнуровку кисета, выдернула мантию смерти и накрылась ею.

И все закончилось.

…Потрескивали угли в печи. Помаргивала лампа. И не было никакой кровавой росы на стенах, разве только голоса послушниц стали одновременно тише и отчетливее. Теперь уже Лава разбирала каждое слово и даже понемногу постигала смысл гимна, потому что один и тот же куплет повторялся и повторялся, замыкаясь первой и последней фразой: «Энки благословенный, прости недостойных тебя, осмелившихся черпать из поганого моря. Энки благословенный, прости недостойных тебя, осмелившихся…»

Ей показалось, что она отгородилась от всего прочной стеной. Но не только отгородилась, а и приблизилась. Так воин, лишившийся меча и не имеющий простора, чтобы уклониться от удара врага, бросается к нему на грудь. Там он находит спасение. Может быть, недолгое, но находит спасение. Под руку, под руку, под руку…

Если она приглядится, то разглядит даже сквозь стены и перекрытия каждую из послушниц. Каждую, тем более что их осталось мало. Менее трех десятков. Еще почти десяток лежат в своих кельях мертвыми, и кровь течет из их глаз, ушей, носа, рта. Только их усилиями все еще стоит последняя эбаббарская башня угодников. Их усилиями, усилиями тех, кто еще жив, и главное – волей Лакримы, которая и сама вся в крови, но продолжает взметать пепел и продолжает покрывать пол верхнего яруса узорами и рунами.

Что может сделать для этих женщин дочка Кастора Арундо и Куры Тотум? Разве только приглядеться? Увидеть причину великой беды, хотя причина ясна, но именно здесь, в Эбаббаре, бьется в крови ее отросток, жало.

Не снимая мантии, Лава начала раздеваться прямо под нею. Сбрасывать, стягивать с тела липкую от пота одежду и исподнее. Раздевшись, она подошла к печи, зажмурилась и положила ладони на теплый камень. С минуту она глубоко дышала, чтобы избавиться от разлада между биением у нее в висках и стуком сердца. Затем, когда и то и другое совпало, усилилось, снова начало обращать ее голову в набат, она отпрянула от печи и стала поворачиваться вокруг себя. Но теперь она не искала ослабления ударов. Теперь ей нужен был самый громкий звук.

– Здесь, – прошептала Лава и открыла глаза.

Перед нею расстилалась голая холмистая равнина. Чуть в стороне от ее взгляда что-то сияло или горело, как лампа, оставленная дозорным на Воинской площади. То, что творилось впереди, было ужасно. Казалось, будто огромное дерево выросло посередине Светлой Пустоши, но выросло оно кроной вниз, а вверх, к солнцу торчали корни, которые и образовывали новую крону. Но они были живыми, поэтому они шевелились и искали землю. А земля была внизу. И сквозь нее пробивались ветви этого дерева. И одна из них спешила к самой Лаве. Билась корой о подземные камни. Пересекала подземные реки. Тонула в подземных песках. Пока не вынырнула на главной площади Эбаббара. Пока не обратилась фигурой страшного человека. И тут же эта ветвь исчезла, потому что все дело было в страшном человеке. И даже призрак с ярко-алым платком на шее крутился вокруг него, словно мотылек.

– Кто ты? – едва не вымолвила Лава, но тут же прикусила язык, потому что человек дрогнул и как будто начал озираться. Но он не мог видеть ее. Не мог. Конечно, не мог. Вот он успокоился и продолжил свое дело. А что он делает? Что он делает? Брызжет. Всплескивает руками, и тягучая, черная жижа стекает с его пальцев и наполняет город. Или это кровь? И кровь, и ужас, и все прочее, что заставляет кричать и безумствовать. Но он продолжает всплескивать руками, потому что здесь, в городе, все еще стоят пятьдесят тысяч воинов. И четыреста тысяч жителей. А с селянами, которых пустошь выдавила из деревень, – пятьсот тысяч. Полмиллиона живых существ, каждое из них нужно вывернутому дереву, потому что это полмиллиона кирпичиков, из которых будет построен великий, величайший храм, дабы низвергнуть все прошлое и возвеличить поднявшееся из бездны. Почему же не взять то, что можно взять? Почему не открыть дверь, ключ от которой в руке? Бери и открывай, бери и открывай, бери и открывай! Кто он, кто он, этот человек с черными волосами и черным взглядом? Кто он? Почему он не стоит на месте, а медленно-медленно-медленно поднимается над ледяной площадью? Поворачивается вокруг себя и поднимается. Идет по спирали и поднимается, окутывая мглою невидимое у себя под ногами. Вот он уже поднялся до середины высоты высящихся рядом башен. Сделал еще один оборот, и еще один, и еще один. Вот она, кровь, течет с его рук. Кровь и тьма. Сейчас он доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Доберется до вершины, и Лакрима не выдержит. Что же делать?

– Имя! – закричала что было сил Лава.

…Она пришла в себя, когда сквозь окно уже брезжил свет. Она лежала голышом на холодном полу, мантия валялась тут же. Еще не поднимаясь, хотя бок ломило от холода, Лава подтянула к себе стальную сеть, подивилась ее мягкости и прохладе и начала аккуратно сворачивать ее. Только свернув сеть, она встала, нашла пояс и отправила мантию на место. Затем порылась у себе в мешке, нашла полоску пергамента и тщательно перерисовала на нее руны, покрывающие остальные четыре кисета. Затем жадно напилась, как могла, вымылась холодной водой, смачивая в чане тряпицу, и стала одеваться. Ни есть, ни спать она не хотела. Она не хотела ничего. Разве только как можно быстрее добраться до Литуса и уткнуться носом в его плечо.

– Собирайся, – послышался голос за дверью. – Через полчаса уходим.

– Где Лакрима? – крикнула неизвестной Лава.

– Наверху, – ответила та. – Жива.

Что там было у нее вещей? Мешок, пояс, кольчужница, наручи, поножи, гарнаш, захваченный под Хонором дакитский меч… Напялить все это на себя, сунуть грязную одежду в мешок, не помешала бы стирка, выскочить в коридор, отметить, что еда на скамье так и не появилась, значит, нет еще полудня, и уже не появится, и бегом наверх. Ярус за ярусом. Она ведь была здесь, была. Сейчас, два-три слова, а потом в Уманни, к Литусу.

Лакрима была жива. Только ее красота куда-то делась. Нет, ни одна черта прекрасного лица не была искажена, но из них исчез свет. И даже злобе или презрению, которые способны порою заменить жизнь в прекрасном, не было места в пустоте и бессилии. Зола лежала под жаровней. Потолок покрывали кровавые разводы пополам с копотью. В открытые окна залетал холодный ветер и наметал понемногу снег. Лакрима сидела, поставив локти на стол, держала в руках чашу с горячим напитком и медленно, со свистом, потягивала из нее что-то, что должно было вернуть румянец на ее щеки.

– Садись, – кивнула она на соседнюю скамью. – Наливай. Если ночь не спала, самое то. Корни, травы, ягода. Никакой магии. Ни колотуна потом, ни сонливости. А я жива, как видишь. Только голосок охрип, да не хочу ничего больше. Все, что поняла, так только то, что сила эта не под мою руку. Думаю, надо уходить. Или перебираться в свою башню. Боюсь, там тоже купол в крови. Но нашей башне кровь не в диковинку, святости в ней нет, это не молоко в расплавленный свинец лить. Постоит еще. Правда, толку от этого чуть…

– Ничего не разглядела? – спросила Лава.

– Еще немного, и глядеть было бы нечем, – ответила Лакрима и сбросила капюшон на плечи. – Как тебе?

Часть прядей на ее голове серебрились сединой.

– Двенадцать послушниц не выдержали эту ночь, – прошептала Лакрима. – Я удивлена, что ты выжила. Крепко спала? Или у тебя был квач? Говорят, если упиться, то и не такое можно пережить. И не вспомнишь…

– Это… – начала Лава.

– Это как ядовитая нить, – прошипела вдруг Лакрима. – Как тетива, что режет пальцы. Обрубить нельзя. Только распустить! Развязать узел! Дальний рог – Пир в Светлой Пустоши. А ближнего я не вижу! Не вижу! Гудят шесть башен, а где тетива прихвачена, не вижу! Кроет кто-то конец ее мглою! Великий маг, великий… Но незнакомый. Не Табгес, не тем более Сол Нубилум. Этот вообще раздавил бы уже всех нас, не вынимая из постелей. А ты говоришь… противостоять. Или ты сама не знаешь, когда по силам тебе дело, а когда нет? Знаешь, каково это, когда ты сидишь за круглым столом среди равных, но знаешь, что вот этот вот негодяй способен лишить тебя жизни, шевельнув пальцем, а вот этот только подумает, и порвет на части и тебя, и твоих друзей, и того, кто убить тебя мог, шевельнув пальцем. А? Каково? А если ты знаешь, что вот этого всесильного может плевком уничтожить тот, что правит теперь Ардуусом и Светлой Пустошью? А если ты знаешь, что и он против того, кого тянет из бездны – мотылек? Энки благословенный, сегодня уже двадцатый день второго зимнего месяца, а я… Каждый год в это время я была или в Эшмуне, или в Офире… Ты знаешь, какое там море?

– Что это? – спросила Лава, протягивая Лакриме полоску пергамента.

– Это, – она вытерла губы, на которых над клыками проступила кровь, прищурилась. – Ерунда. Вот это повторяется четыре раза. Это заклинание защиты. Очень хорошее заклинание. Перерисовано кривовато, но если выполнено точно, то, будучи нанесенным на сундучок, мешок, коробок, горшок – укроет содержимое от пригляда самого могущественного колдуна. А это вот по два слова на каждый раз – содержимое. Но тоже какая-то ерунда. Земля – яд. Воздух – яд. Огонь – яд. Вода – яд. Или считался, или еще что-нибудь…

– Их семь, – вдруг сказала Лава.

– Кого семь? – не поняла Лакрима.

– Башен семь, – ответила Лава. – И седьмая, если смотреть отсюда, крайняя справа. За башней воды. Точно на таком же расстоянии, как все башни одна от другой. Ее то видно, то нет. Но там человек. С черными волосами и черными глазами. Он машет руками и брызжет во все стороны чем-то черным… Это на самом деле или мне привиделся сон…

Через пять минут Лакрима, Лава и все оставшиеся послушницы стояли на заснеженной площади.

– Вот, – выпрямилась старшая помощница Лакримы, забивая в снег последний колышек. – Если все так, то вся башня должна поместиться в этом круге. Но сейчас день…

– Подожди, – остановила ее Лакрима. – Да простит нам Энки ворожбу на людях. А ну-ка?

Она достала кисет, распустила завязи и высыпала на лед под ноги пепел. Затем взяла поданный ей посох, погладила его, как будто встретилась со старым и добрым знакомцем, и ударила о снег. Закружился снежный вихрь, подхватил пепел, поднялся крохотным смерчем и в несколько секунд покрыл очерченный круг неровными линиями и кольцами.

– Ну что же? – с удивлением посмотрела на Лаву Лакрима. – Видишь. Вот здесь – это вход. Эти кривые – лестница. Ведет влево. Предполагаю, что эта башня повторяет очертания башни угодников. Где парус?

– Через пять минут, – подала голос помощница. – Сигнум сказал, что парус будет через пять минут. И две сотни крепких воинов из тысячи Джокуса.

– Тогда, сестры мои, вставайте вокруг, – сказала Лакрима. – Шага на два от кольца. Когда я пройду, воины должны будут держать парус по границам круга. Держать и не отпускать! Начнете петь морок, как я скажу. И не останавливаться! Голос пропадет, хрипеть! Слова простые, принц Фиденты поймет, пусть приказывает воинам подпевать.

– На что морок-то? – спросила помощница.

– Ни на что, – ответила Лакрима. – Морок уже есть. Являть его не будем, а закрепить надо. Хотя бы на вход. Думаю, наверху он прочен.

Лава посмотрела наверх, и все послушницы подняли головы, но ничего не было ни перед ними, ни над ними. Расчерченный полосками пепла снег в круге, и серое небо над головой.

– Лакрима, – покачала головой помощница. – Ты устала. Если это он, дело тебе не по силам.

– Да, – кивнула Лакрима. – Но сейчас день. И он должен быть там. Возобновлять эту магию ежедневно даже ему тяжко. Или ты еще не поняла? Он держит ее кровью. И силу он берет не у Светлой Пустоши. Здесь он ее получает и отдает туда. Впился, как паразит… И если его не остановить, весь город будет его. А вот и принц Фиденты.

Лава оглянулась, увидела отряд стражников, полсотни из которых тащили на плечах свернутый в рулон парус. Шагнула в сторону, зашла за спины послушниц и накинула на себя мантию. Все осталось, как было, разве только тени стали резче. И мороз ощутимее обжигал щеки. И голоса стали громче. Но никакой башни в кругу не было.

Стражники принялись отпускать шуточки, приплясывать на снегу, Джокус пытался окрикнуть воинов, но тишина наступила, когда Лакрима ударила посохом по снегу. И тут же – сначала негромко, почти шепотом, а потом все громче и громче, расходясь кольцом вдоль круга, стали петь послушницы. Помощница Лакримы бросилась к Джокусу. Лава приподняла мантию, сдвинула ее с лица, пригляделась – ничего так и не было в кругу, хотя и стражники стали, шушукаясь, разворачивать парус, и кое-кто, давя смех, принялся подпевать послушницам. А Лакрима встала у самого кольца и замерла в напряжении. Лава опустила мантию и вдруг задрожала так же, как дрожала она и ночью! Мутными линиями перед ней проявлялась высокая башня или морок ее. Она приподняла мантию, башня исчезла, опустила – появилась вновь. Подняла – исчезла.

– Громче! – зарычала, обернувшись, Лакрима, и хор усилился, а потом хозяйка ордена Воздуха выпрямилась, шагнула вперед и растворилась в воздухе.

– Нет, – прошипела Лава и через мгновение шагнула вслед за ней.

Ступени закручивались влево и вверх. Точно, как в башне угодников. И ярус над ярусом располагался тоже так же, как чередовались они в башне угодников. «Вот на этом, – подумала Лава, – ее комнатка. Вот здесь, выше, кажется, комнатка помощницы Лакримы». А где комната самой Лакримы, Лава так и не разглядела. Но уже скоро конец будет лестницы. И чем дальше вверх, тем отчетливее выглядят стены. И становится различимым, что даже днем они облиты черной мерзостью. Именно она их и держит. Заставляет гудеть и с напряжением повторять контуры башни угодников. Или это все-таки кровь?

Человек стоял точно в центре верхнего зала. Дождался, когда Лакрима пройдет половину пути до него, поднимет посох и попытается сказать:

– Ма…

– Стой, – заклеил незнакомец рот колдунье взмахом руки. – Не знаю уж, как ты меня разглядела, но твоим восхождением я не могу не восхититься. А я-то думал, что магические ордена Анкиды – это сборища шарлатанов. Исключая, конечно, ордена Солнца и Луны. Ну, это совсем другая и долгая история. А ты умница. Сумела зачерпнуть маленькую пригоршню истинной силы. Сумела. Так ведь и она из Эрсет. Ничего своего. Впрочем, я уже заметил все еще ночью. Держалась на славу. Даже жалко тебя стало. Вру. Не стало. И знаешь, что я тебе скажу, это хорошо, что ты здесь. И хорошо, что ты так сильна. Я даже удивлен, что не догадался сразу заманить тебя сюда. Ты ведь заменишь мне всех несчастных сразу. Сейчас я выпущу из тебя кровь, – человек взмахнул рукой, и из его пальцев поползли темные языки, сплетаясь в такой же клинок, – и с Эбаббаром будет покончено.

– Манин! – вспомнила услышанное ночью имя и сдернула мантию Лава. – Оставь ее!

Человек обернулся, прищурился и как будто раздел Лаву. Сначала до белья, потом до голого тела, потом содрал с нее кожу и погрузил пальцы в ее голову. Вытащил их оттуда, облизал и хлопнул в ладони. И дакский клинок в ее руке с шорохом посыпался пылью и пеплом на пол.

– Вот кто смотрел на меня, – кивнул Манин. – Вот кто выглядывал в ночи Великого магистра ордена Тьмы. Что ж. А ведь это лакомство, пожалуй, послаще дакитки. Силы особой нет, но внук акса в брюхе – это чего-то, да стоит. Внук великого Зна и почти столь же великой Рит. Ладно, тогда выродка Сигнума оставим на десерт. А пока, – он снова начал сплетать клинок из языков тьмы, – расскажи мне, беременная девочка, как ты сумела подняться и как ты сумела остаться невидимой? Что у тебя в левой руке? Ах, ты же не можешь говорить… И руки не слушаются… Ну ладно, говори и показывай. Да-да, не забудь погладить животик. Малыш твой уже не появится на свет…

Он подошел почти вплотную, и, обжигая нестерпимым холодом, острие его клинка почти касалось ее лица, когда вдруг словно огнем опалило ей затылок и левую щеку. Что-то вспыхнуло на юго-западе, заставив страшного человека скорчить лицо в гримасе и зажмуриться, а Лава рванула рукоять меча и, вдвигая в гарду выступ на рукояти, сделала то затверженное движение, которым она не одну осень рубила тыквы на Воинской площади.

Лава еще успела разглядеть удивление на лице Манина, когда хрип со стороны Лакримы обратился рычанием, а пепел осыпавшегося дакского меча поднялся и впился огненным кольцом в обезглавленного магистра ордена Тьмы.

– Полетаем, – успела сказать Лакрима, и пол под ногами Лавы исчез.