– Неуютно мне, – пробормотал Моллис, когда корабль, приняв в себя изрядное число женщин и детей, сбросив с канатов и бортов черную паклю неведомой мерзости, шевельнул торчащими из гребных люков веслами и стал медленно разворачиваться.

– Есть причина? – спросил Литус, прикрыв плечи Лавы одеялом. – Нет Сина? Не хватает морских просторов? Ветра? Или пришлось хлебнуть лиха на пути сюда? Или вот это месиво смущает на месте Кирума?

– Да, – крякнул Моллис, окинув взглядом мостик, приложил руку ко лбу, вгляделся в смерчи на месте Кирума. – Месиво такое, что… глотку перехватывает. Кажется, что среди тех городов, в которые судьба не удосужилась меня занести, Кирума уже не будет. Вообще не будет. А что делать? Боюсь, что многих городов не будет. Может, и меня не будет.

Моллис замолчал и прикрыл глаза, потер черные, обожженные зимними штормами щеки. Лава, которая никак не могла избавиться от охватившего ее озноба, обхватила плечи так, словно хотела вознести молитву Энки, закуталась в одеяло, потянула его на затылок. Почти все моряки уже нырнули, как сказал капитан, на вторую палубу, заняли места на веслах, на носу замер, вцепившись в косую мачту, белобрысый паренек лет двадцати. На корме хмурился широкоплечий здоровяк, если и уступающий в чем-то Моллису, то лишь в возрасте.

– Шупа и Шиару, – только их и назвал Моллис, когда сгрудившийся на берегу отряд перебрался на палубу, а потом почти весь спустился в приготовленный для плавания трюм. – Шиару – мой первый помощник и главное погоняло для морячков, а Шупа…

Моллис замолчал на мгновение, а потом, сверкнув белозубой улыбкой, добавил:

– А Шупа – мой второй первый помощник и не погоняло для кораблика, а его близкий приятель.

– Он живой? – спросила Лава, показывая на изгибы корней, которые оплетали мачту у основания, словно окаменевшие лианы. – Корабль живой?

– Живой, – кивнул, отвернувшись, Моллис. – Но не бессмертный, думаю. Пока мы живы, и он живой. Но это долгая история, девочка. И не все так просто.

…Теперь Лава терлась щекой о покрытые трещинами деревянные узлы на мачте, потом ловила пальцами комочки смолы на щеках, снимала их след слюной, ощупывала будто выросшие из настила кубрика, сами собой скрутившиеся жгутами перилла, закрывала глаза, прислушивалась к чему-то неизвестному, тому, что хотела услышать и как будто боялась. Что успела ей рассказать о мытарствах Игниса Процелла? Вряд ли она и сама так уж много у него выпытала. Никогда не был болтуном принц Игнис, но вот уж каким он стал, было известно только Процелле, Брите и Бибере, если последние две и в самом деле спасли принца и сумели уйти из Ардууса. И никого из троих теперь рядом нет. Зато есть корабль, который, кажется, сродни тому самому диковинному кинжалу или зародышу меча в руках Процеллы.

– Разместились отлично! – раздался голос Джокуса, и Лава увидела выбирающихся из трюма принца Фиденты и Бету. Хорошо, что не Телу, еще на погрузке она столкнулась с бывшей теткой взглядом и поняла, та знает. Знает, что Лаве известно все или почти все об убийстве членов королевского дома Тотум.

– Все хорошо, – повторил Джокус, поднимаясь уже на мостик. – Тюфяки, лампы, и никакой сырости. Думаю, и качки не будет. Река – не море. А уж о вони и говорить нечего. Такое чувство, что в этом трюме вообще никогда не возили рыбу!

Моллис обернулся, покосился на Джокуса, на Литуса, который отошел к углу мостика, вглядываясь в смерчи Кирума, на Бету, присевшую на верхнюю ступень трапа.

– Мы не рыбаки, красавчик. Или как там тебя? Ваше Высочество, принц Фиденты? Дожился. Целый трюм принцов и принцесс. Удружил Син. Так вот, мы не рыбаки, Ваше Высочество. А возили… Да ничего мы не возили. Мы вольные птицы. Хотя последний месяц перевозили беженцев из Самсума на западный берег Му. Потом в Турше немного пришлось потрудиться. А потом нас поджали ордынские барки. Река, как бы она широка ни была, и в самом деле не море. По волне да по ветру не ускользнешь. Узка.

– Даже у Самсума? – прищурился Джокус. – И оставь церемонии, капитан. Зови меня по имени. А то с вашими высочествами тут язык заплетешь.

– Даже у Самсума, – кивнул Моллис. – Берега видны – значит, узка. Да будь там хоть сотня барок, я бы ушел. Но их там тысячи.

– А сюда не придут ордынские барки? – спросила, заматывая шею платком, Бета. – Есть опасность?

– Опасность есть всегда, – буркнул Моллис. – Ордынцы вряд ли пойдут на север. Пока не пойдут. Проскочим. Я вообще думаю, что у них другая цель, ну да ладно. А Светлая Пустошь – сама опасность. Мы уже хлебнули… разного. Обратно идти будет труднее. Син сказал, что каждый человек на судне будет умножать наши испытания. А дети – втройне.

– Чем они ему не угодили? – хмыкнула, но хмыкнула устало и почти безразлично Бета. Чем ближе становилась серая пелена, стены мглы, что отмечала начало Светлой Пустоши и перегораживала русло Му, тем яростнее становились порывы ветра, и старшая сестра Телы пыталась укрыться от его порывов, затянуть плотнее платок на горле.

– Не угодили бы, не старался бы он ради них, – прошептал Моллис. – Но после того, что я уже там видел, это беспокоит меня меньше всего. Шла бы ты, госпожа, к детям. Да оберегала их. Всех укутали амулетами? Я скупил в Эбаббаре все, что было! Вот уж не думал, что попаду в такую мерзость, что даже кораблик мой будет стонать… Всех оберегли?

– Всех, – кивнула Бета. – Но к детям я не пойду. Там и без меня хватает старателей. И моих детей там нет. Моя дочь уже выросла. Своих детей родила. Так что я здесь посижу. Посмотреть хочу. Сколько отсюда до Эбаббара?

– По течению, так что все одно доплывем, – ухмыльнулся Моллис. – Раньше сказал бы, что три сотни лиг пройдем за пару дней, а по той погодке, что нам предстоит, может и в неделю затянуться. Но ты не волнуйся, госпожа, припас есть, кораблик у нас бойкий. Да и трудность тут не во времени, а в страхе.

– А что, твои морячки не помогут? – скривила губы Бета. – Они же парни закаленные, хоть и черны лицом. Или я обманулась?

– В нутро людям смотри, – посоветовал Моллис. – Главное, чтобы там черноты не было. Впрочем, кажется, и среди вас нет черных на нутро. Иначе мой корабль не принял бы поганца.

– Есть, – чуть слышно прошептала Лава.

– Хотя Син… – задумался Моллис.

– Что сказал Син? – спросил Литус, когда пауза затянулась.

– Что? – словно очнулся Моллис. – Син сказал, что материнство крепче любого амулета. Даже последняя дрянь, когда рожает ребенка, становится подобна Энки. Имеет возможность выплеснуть из себя всю погань и очиститься. Очищается, и если гадость внутри не копит, так и будет жить. И уж во всяком случае, если есть в ней любовь к ее чадам, то вытерпит ее мой корабль. Вытерпит, а возможно, и поможет ей в чем-то. Ну, в крайнем случае, выворотит ее наизнанку, но от тошноты еще никто не умирал.

– Это вы о ком сейчас говорите? – нахмурилась Бета. – Никого там у нас не тошнит. Ни сестру мою, ни семь племянниц королей и князей, ни пятерых принцесс, у одной из которых погиб муж. И дети устали, почти все уже спят.

– Пусть спят, – буркнул Моллис. – Главное, чтобы сны страшные не видели. А то ведь будить придется.

– Когда ты видел Сина? – спросила Лава. – Моллис! Когда ты видел Сина?

– Четыре дня назад, – ответил Моллис. – Ранним утром. На рассвете. Через три дня после того, как случилась эта непонятная зимняя гроза. И пусть меня раздерут морские демоны, если я понимаю, как это случилось. Он стоял на корме, вон там, где стоит сейчас Шупа. А кораблик наш как раз чалился к эбаббарской пристани. Уговор был, что я приду к Утису, но я ждал вести, знака, но не его самого.

– Четыре дня назад он был еще в Утисе, – не поняла Лава. – Ходил вокруг шатра, бормотал что-то. Я слышала. Он каждый день ходил. Ходил, иногда замирал. Я даже приучилась слушать его шаги сквозь сон.

– Старик? – спросила, ежась, Бета. – Седой, но еще крепкий? С молодой кожей на скулах, но с пропастью прожитого в глазах? Пять дней назад ранним утром появился у нас на привале. Мы только-только ушли из Хонора. Остановились у дозорной башни, попали под налет отряда ордынцев. Пришлось помахать мечами, кое-кто даже и от ран не уберегся. Под утро это случилось. Ордынцы налетели, как воронье, но мы отбились, дозорные помогли.

– Охраны не было у вас? – спросил Литус.

– Ты знаешь, что творится на юге? – напрягла скулы Бета. – Я узнаю тебя, ты ведь бастард короля Эбаббара. Где ж ты пропадал столько лет… Впрочем, мое ли это дело? У нас была охрана. Десять стражников. Они полегли в той схватке. А больше… Сейчас в трюме среди прочих принцесса Аштарака – Папилия Скутум, урожденная Тимпанум. Ты помнишь ее мужа? Принца Араманы – Скутума? Он взял серебряный рог на последней ярмарке за меткость стрельбы. Ну точно! – рассмеялась Бета. – И подарил его тебе, Лава Арундо.

– Я вернула ему подарок, – ответила Лава.

– Не мое дело, – махнула рукой Бета. – Вервекс погиб. Но никто не утешает Папилию, хотя она осталась одна с ребенком, и ее отец, князь Аштарака – тоже мертв. Каждая из тех, кто укладывает детей, может уже быть вдовой, не зная об этом!

– Все вернется, – сказал Литус. – Даже если удастся сберечь только этих детей, с них начнутся новые королевства и новые княжества.

– Может быть, – закрыла глаза и прислонилась к перилам Бета. – Я сама так говорю себе каждый день. Хотя порой отчаяние, кажется, побеждает меня. Так и тогда. Мы укрывали детей в самой башне. Потом, когда схватка закончилась, я поднялась наверх и увидела там старика. Хотя его там и не было раньше. Я уж подумала, не Энки ли к нам явился?

– Не Энки, – заверил ее Литус.

– Подождите! – замахал руками Джокус, отчего мостик сразу стал тесным. – Так то, что я видел в шатре, не было фокусом или обманом? Как это? Он что? Птица? Ну, может быть, колдун. Но так и та же Аментия, принцесса Утиса, тоже всякое слепить может магией. Не знаю, как в Эбаббаре, а наколдовать через реку в фидентском замке что-то, находясь в утисском замке – легко. Но это будет только призрак!

– Я обнял его! – рявкнул Моллис. – А амулетов у меня на шее и на руках столько, что можно укрыть ими целый дозор атерских вояк! Но я обнял Сина и даже почувствовал его объятия. И он сказал мне, что я должен идти в Утис, встречать там высокого воина в компании с красивой девушкой и принцем Фиденты и везти их в Эбаббар! Да еще принять на борт два десятка вельможных персон с детьми, но без слуг. И уж их мне следует доставить в Аббуту, а еще лучше в Тимор. Хотя посмотрим, что с рекой. У Тимора Азу, по слухам, иногда бывает мелка. Да и пороги там.

– Я гляжу, ты не только отчаянный мореход, но и рекоход? – усмехнулся Литус. – Говорят, ни одна барка уже годы не проходит севернее Эбаббара.

– На юг прорваться нельзя? – спросила Лава. – Ведь южные города по западному берегу моря Тамту не захвачены ордынцами?

– Пока нет, – вздохнул капитан. – Но устье Му кишит ордынцами. Да и по западному берегу их отряды разгуливают как в родной степи. Только в Тимор.

– Моя дочь герцогиня Обстинара! – веско заметила Бета. – Почти королева Обстинара, но кто теперь сомневается, что она будет ею? С нами принцесса Ламелла – она сестра герцога Тимора Адамаса! Или он уже коронован? Наконец, с нами дети павшего герцога Раппу – Лентуса. Мои племянники и племянники Телы. И твои племянники тоже, Литус Тацит! Но и у них есть родня в Тиморе! Герцогиня Регина – их родная тетка!

– Все переплелось в атерских и араманских домах, – покачал головой Джокус.

– И в каламских, – прошептала Лава.

– И я тоже касалась руки старика, которого вы называете Сином, – добавила Бета. – Я осязала его. С нами Лацерта Скутум, принцесса Араманы, она сведуща в магии. Так вот она тоже видела его и уверяет, что морока не было. Он и в самом деле появился в башне.

– И что он сказал? – спросил Литус.

– Чтобы мы спешили, – вздохнула Бета. – Что именно к сегодняшнему дню здесь будет корабль, и мы должны успеть. И мы успели. А потом он растаял. Расползся, как клочок тумана.

– Точно так, – развел руками Моллис, продолжая вглядываться в приближающуюся серую стену, до которой оставались минуты. – То, что я миг назад обнимал, обратилось в клок дыма. И вы знаете, мне это понравилось, демон меня раздери! Ведь это сила! Или нет? Мне это дало надежду, что если вот эта погань, бурлящая вон на том берегу, сожрет нас даже целиком или по частям, она испортит себе желудок!

Ветер как будто стих. Или отдалились смерчи Кирума. Плеск весел доносился из-за бортов. Легкий морозец начал подбираться к щекам. Лава прижалась к мачте спиной, огляделась. Стоящий на носу Шупа смотрел в близящуюся серую мглу, как будто пытался что-то в ней разглядеть. И капитан Моллис стискивал рулевое колесо, словно боялся, что его вырвут у него из рук. Литус встал рядом с капитаном и как будто был напряжен не меньше его. О чем он рассказал ей как-то? О том, что встречался в Светлой Пустоши с собственной матерью? Матерью, погибшей много лет назад?

Лава обернулась к корме. Шиару перекидывал из одной руки в другую огромный багор или секиру. С кем он собрался сражаться?

– А месяц назад или чуть больше мой корабль вдруг начал гореть, – вдруг сказал Моллис. – Палуба задымилась, вон, корни потрескались вокруг мачты. Мы, конечно, стали заливать, а оно знай дымит, уже и языки пламени показались. Еле-еле отстояли. Как на пожарище, оказались. Я уж думал, прощай мой Белый, таким, каким ты был, ты уже не будешь, надо покупать лес и вставать на ремонт, пока есть возможность. Но Шупа отговорил. Лег на палубу и лежал целую ночь и день. Потом поднялся, позвал меня и показал мне зеленую почку на косой мачте. Сказал, что где-то далеко едва не сгорело сердце корабля. Вот уж я не знал, что оно где-то отдельно. Но обошлось, хотя до конца еще и не пришла в себя моя посудинка, но… А ну-ка, закрывайте глаза!

Лава не стала закрывать глаза. Поняла, что серая стена уже рядом, что конец мачты протыкает ее, и вдруг почувствовала дыхание Литуса. Обернулась, уперлась взглядом, спросила чуть слышно:

– Опять в Эбаббар? Круг замыкается. Ты хоть посмотрел на своих племянников? В них ведь та же кровь, что и в тебе.

– Кровь полудемона и аромат мурса? – скривил губы Литус. – Не боишься, что наш ребенок будет таким же?

– Боюсь, – неожиданно вымолвила Лава, и когда серое уже наплыло на мостик и начало залеплять и глаза, и рот, прошептала: – А он будет, наш ребенок?

С минуту она не видела ничего, только чувствовала руки Литуса и его запах, потому что подгреб ее к себе бастард, как тряпичную куклу, и прижал к груди. А через минуту глаза привыкли и оказалось, что вокруг не туман, а какая-то взвесь, как будто в белое месиво кто-то брызнул соком кислой ягоды, туман свернулся, и его белые клочья повисли в воздухе, как в воде. Они цеплялись за мачты, облизывали рубку, безвольно повисшие паруса, но прикасаясь к белому кораблю, не таяли, не исчезали, а начинали темнеть и твердеть еще в воздухе и уже у задней мачты, на которой парус тоже был убран, обращались в черные полосы то ли ткани, то ли какой-то поганой пленки. И Шиару рубил их секирой, рубил без устали, стряхивая на палубу и время от времени перебрасывая через борт.

– Это еще шуточки! – крикнул, обернувшись, Моллис, когда Лава смахивала с лица очередную застелившую ей взор липкость. – Час так побултыхаемся, потом прояснится. – И добавил после паузы: – И тогда будет плохо.

Плохо стало часа через четыре. Белесые клочья, с темнеющими лохмотьями которых Шиару уже устал справляться, постепенно иссякли. И вместе с ними иссякла мгла. Сгустилась по правому и левому берегам. Встала черной стеной. Сомкнулась непроглядным тоннелем над руслом. И в этой черноте блеск ледяной воды показался Лаве ослепительным.

– Он прислушивался к нам, – шепнул на ухо Лаве Литус.

– Кто? – не поняла Лава.

– Светлая Пустошь, – ответил Литус.

– Он? – нахмурилась Лава, ей показалось, что сотни, тысячи иголок стали впиваться ей в голову. – Почему он?

– Не отходи от мачты, – посоветовал Литус, выдергивая из заплечного мешка кусок веревки. – Держись за нее. Он – потому что он. Раньше, когда я проходил через Светлую Пустошь, я чувствовал, что это была она. А теперь – определенно он. Хотя это не так уж и важно. Но я прихвачу тебя на всякий случай. Не знаю, где сердце у этого корабля, но самое надежное место – здесь. Тот, кто его строил, околдовывал, оживлял, начиная с этой мачты. Будь здесь!

– А ты? – задрожала Лава.

– Думаю, мне придется помогать капитану, – сказал Литус, затянул узел на животе Лавы и, обернувшись, крикнул Джокусу: – Принц! Иди в трюм! Лацерте нужна помощь!

– Помощь? – поднял брови Джокус.

– Просто возьми ее за руки и поделись силой, – попросил Литус. – Она сама все сделает, но ее собственной силы может не хватить. Кажется, она почувствовала беду раньше всех и пытается уберечь детей. Да, – кивнул Лаве Литус. – От этих иголочек. Держись. Будет несладко, но ты справишься.

– Мне тоже привязаться? – прошипела в двух шагах Бета.

– Я бы посоветовал тебе, почтенная Бета Краниум, – улыбнулся Литус, – идти в трюм.

– Я хочу все видеть! – отрезала та.

– Тогда держись крепко, – посоветовал Литус. – И помни, большая часть ужасов кроется в собственной голове.

– А меньшая? – нахмурилась Бета.

– А меньшую придется перетерпеть, – в нарастающем шуме схватился за перила Литус.

– Что за пакость? – послышался раздраженный голос капитана, и Лава поняла, что корабль как будто ускорился, полетел вперед вместе со струями воды, которые, сверкая и закручиваясь, неслись выстроенным Светлой Пустошью огромным тоннелем, неслись с такой скоростью, как будто впереди скрывалась бездна, в которую спешили опрокинуться все воды Ки.

– Морские демоны! – еще громче заорал Моллис. – Не слишком ли быстро мы идем?!

– Идем как обычно! – крикнул в ответ Литус. – Но это плавание, капитан, мы не забудем!

Шум постепенно оборачивался рычанием и грохотом, как будто там, на носу корабля, в клубах пара неведомый великан поджаривал на огромной сковороде каменные валуны размером с белый корабль, и они гремели друг о друга, когда чудовище встряхивало сковороду. Лава пригляделась, поняла, что и Шупа приматывается веревкой к косой мачте, обернулась, чтобы разглядеть Шиару, и в это мгновение корабль накренился, перевалился через укрытый в водяных брызгах порог и ринулся в бездну. Дыхание Лавы перехватило, она еще успела заметить здоровяка Шиару, повисшего на трюмном люке, секиру, загремевшую о трап капитанского мостика, затем дернулась, забилась на привязи и вдруг поняла, что уже несколько секунд визжит, рвет глотку, и точно так же рядом орут капитан Моллис, вцепившийся в ставший бесполезным штурвал, и Бета, легшая грудью на перила мостика, и только Литус стоит между ней, Лавой, и капитаном и, ни на что не опираясь, спокойно смотрит в пенную муть. Туда, где белый корабль должен разбиться вдребезги.

Литус обернулся, показал Лаве свое лицо, черты которого обострились, кивнул и сказал что-то. Она угадала по губам: «Спокойно. Все в голове». Сказал и постучал пальцем по собственному лбу, чтобы она поняла. И она поняла. Да, корабль по-прежнему продолжал падение в бездну, и вода вокруг тоже летела в бездну, и какие-то скалы проносились вокруг, но так и было нужно. Просто бездна оказалась той самой целью плавания, целью пути Лавы, а Эбаббар, куда она направлялась вместе с Литусом, и был бездной. И едва она подумала об этом, как тут же поняла, что никакого Литуса рядом с нею нет, и капитана Моллиса нет, и Беты, и никого иного. И она сама, Лава, стоит спиной к мачте, корабль тонет во мгле и уже никуда не плывет, и только палуба светится все тем же белым цветом. Но мертвенным белым цветом. И из-за плеча Лавы выходят люди, спускаются по трапу и идут к трюмному люку, в котором зияет чернота. И первой была грузная высокая старуха с седыми кудрями и разбитым лицом. Лава узнала ее не сразу, только тогда, когда та уже дошла до трюма и начала спускаться. Ну, конечно, она видела ее, когда малышкой гостила в Лаписе. Мать королева Окка Тотум. Бабка принца Игниса и принцессы Камы, и их братьев и сестры, которые были убиты Телой. Та самая бабка, о которой говорили, что в ней кровь рефаимов. Ерунда, конечно. Разве может оказаться кровь рефаимов в обычном человеке? Они же ведь не даку, не дакиты, не этлу, которые все равно люди, только искалеченные или, как говорят некоторые, улучшенные Лучезарным? Почему у нее разбито лицо? Не потому ли, что и она умерла не своей смертью? А почему она пошла к Теле? Почему же к Теле? А к кому она еще могла пойти?

Где Литус?

А вот и ее старший сын. Тотус Тотум. Отец Игниса и Камы, мертвых Нигеллы, Нукса, Лауса. Дядя Лавы. Король Лаписа. Как всегда, он двигался спокойно и уверенно. Красивый и строгий. Несмотря на то, что все его тело зияло ранами.

Великанша Патина Тотум, убитая у стен Аббуту в конце свейской войны. Младшая сестра Тотуса. Похожая на свою мать, Окку.

Добряк и пьянчуга Латус Тотум. Отец Процеллы и Дивинуса. Третий ребенок королевы Окки. С развороченной ударом меча спиной.

Малум – последний из старших Тотумов. Пронзенный стрелой, с нестираемой ехидной улыбкой на губах.

И дальше. Все они. Медленно и не торопясь. Не оборачиваясь, не глядя на Лаву, которая застывала от их беззвучных шагов. Порубленные, пронзенные, в ранах – Нигелла, Нукс, маленький Лаус. Отвратительный Палус – сын Телы. Пустула, мать Дивинуса и Процеллы, жена Латуса Тотума. Почему-то Милитум Валор, новый и уже мертвый муж Пустулы и дядя, кажется, точно дядя пропавшей уже много лет назад лучшей подруги Лавы – Фламмы. А вот и она сама. Прошла мимо, но посмотрела на Лаву, как будто улыбнулась. Как будто не было раны у нее на спине. Раны напротив сердца. Как же она сумела родить ребенка? И сколько ей было тогда? Всего семнадцать? А сколько теперь самой Лаве? Уже двадцать три? Почти двадцать четыре? А она родит когда-нибудь ребенка? Сможет она родить ребенка в этой мерзости? Сможет она хотя бы зачать ребенка?

– Уже, уже, уже, уже, уже, – донеслось чужим, незнакомым шепотом.

А потом появилась мать. Сначала промелькнул отец, Кастор Арундо. Прошел мимо, кивнул, как будто расстался с дочерью час назад, но не отправился в трюм, а растаял так же, как растаял в шатре Син. А затем появилась мать. Она встала напротив Лавы и замерла. И Лава забилась, захрипела, пытаясь вымолвить: «Не смотри!», потому что лицо матери было залито кровью, но вот уже оно перестало быть кровавым, а стало чужим.

– Кто ты? – спросила Лава темноволосую красавицу с большими глазами и большим ртом. – Я тебя знаю?

– Нет, – шевельнулись губы с тем же звуком, с которым разносилось недавно «уже, уже, уже». – Я мать Литуса. Венефика Тацит.

– Подожди, – замотала головой Лава. – Но ведь она мурс?

– Да, – прикрыла глаза незнакомка. – Я мурс. Не мурс в теле человека, а именно мурс, потому как за долгие годы, в которые поколения людей успевают сменить друг друга, мурс становится человеком, срастается с украденной плотью. Но я помню свое имя, скажешь Литусу, он не знает. Наверное, не знает. Меня звали Рит. Хотя теперь я, наверное, опять Рит. Но мне нравится имя Венефика Тацит. И скажи ему, что носишь его ребенка под сердцем.

– Ребенка? – замерла Лава.

– Скоро ты и сама почувствуешь его, – улыбнулась незнакомка.

– Это ты и есть или Светлая Пустошь насылает на нас морок? – спросила Лава.

– Светлой Пустоши или тому, кто теперь вьет из нее прочные путы, нет дела до вас, – покачала головой незнакомка. – Светлая Пустошь – это темное зеркало. Зеркало боли и ужаса. Вы – камни. Вы брошены в нее. И все, что вы видите – это волны от вашего падения. Кроме меня. Тут есть и другие мурсы, но ты им не интересна. Им вообще почти ничто не интересно. А я, наверное, почти стала человеком. Что-то сделало меня почти человеком. Но не думай, что я могу вот так подойти к твоему Литусу…

– …моему Литусу, – эхом отозвалась Лава.

– …и поболтать с ним, – продолжала незнакомка. – Он защищается. Защищает тебя. И правильно делает. Он сильный. И он борется с холодом, что достался ему от отца. Но в тебе его ребенок. Поэтому я говорю с тобой.

– Ты тоже, – сглотнула Лава. – Ты тоже волна на черном зеркале?

– Нет, – усмехнулась незнакомка. – Я развоплощенный мурс. Тут вокруг море силы, поэтому я могу явить себя хотя бы так. Но скоро этой силы не будет, и я погружусь в сон на тысячи лет.

– Силы не будет? – не поняла Лава.

– Он собирает ее, – помрачнела незнакомка. – Он сплетает ее в жгуты и обращает плетью. Несколько дней… Считаные дни… И он начнет призывать отца.

– О ком ты? – почувствовала слезы на щеках Лава. – Какого отца?

– Того, кто его породил, – пожала плечами незнакомка. – Лучезарного. Одиума, Лусидуса, Экзимиуса. Как будет угодно. Он оставил свою тень здесь, и она вошла в силу. И теперь сделает все, чтобы воссоединиться со своим хозяином. Со своим отцом.

– Но это невозможно! – почти закричала Лава. – Энки сжег себя, чтобы этого не случилось!

– Да, – кивнула незнакомка. – Но все меняется. Твои клятвы – это твои клятвы. Твои заклинания – твои заклинания. Твои обеты – важны только для тебя. Шаг в сторону – все иначе. Сожги лес, сотвори пустыню, но ветер принесет иные семена, и дождь, который не помнит пламени, даст им жизнь. Медленно, но неизбежно. И Энки знает об этом. Не полагайся на вечность. Обманет.

– И что же делать? – скривилась Лава.

– Не знаю, – улыбнулась незнакомка.

– Почему тебя убили? – спросила Лава.

– Так было надо, – ответила незнакомка.

Исчезла и появилась снова, но Лава уже стояла на палубе, отмахивалась от сплетающихся вокруг нее, кишащих в воздухе змей.

– Так было надо.

А потом она появилась уже под тусклым светом ламп в трюме, где Лава лежала на тюках соломы, и кто-то хрипел голосом маленькой хрупкой Лацерты:

– Будите детей! Я больше не могу! Будите!

– Так было надо.

А потом оказалось, что Лава лежит на руках Литуса, а корабль стоит у пристани Эбаббара, и небо над бастионами древнего города – иное. Не такое, как всегда. Серое, но другое.

– Мы дошли, – услышала Лава голос Литуса. – Не могу поверить. Шесть дней. Шесть дней от Кирума до Эбаббара. Кажется, нас просто влекло течением. Моллис до сих пор никак не придет в себя. Но дальше ему будет проще. Что-то стряслось сегодня. Мне даже показалось, что вся Светлая Пустошь свернулась в клубок.

– В плеть, – прошептала Лава.

– В плеть? – не понял Литус. – Может быть, в плеть. Не знаю пока. Мы сходим на берег. С нами Джокус и Тела. Она прощается с детьми. Ты, кстати, держалась неплохо, хотя как будто была не в себе.

– Почему Тела сходит на берег? – спросила Лава.

– Это ее судьба, – пожал плечами Литус. – И ее решение. Но нам она поможет. Ты сможешь стоять на ногах?

– Смогу. – Она встала, ухватилась за ограждение палубы, удивилась: – Где твой перстень?

– Перстень, – Литус растопырил пальцы, один из которых был замотан тряпицей. – Растаял. Даже обжег меня слегка. Боюсь, Лава, что мой враг уже не самая главная беда, которая должна занимать меня.