Часть третья
ВЕСТНИКИ

Двоих сыновей Касасама звали Рест и Рестел. Рест считался старшим, хотя разница в возрасте между братьями была минут в тридцать или того меньше. Но осознание собственного старшинства наполняло его степенностью и рассудительностью. В противовес ему Рестел не был быстр и безрассуден, скорее он казался обиженным и настороженным, что, впрочем, проходило, когда рядом оказывался отец. На него оба брата смотрели с обожанием. И Кама, которая с самого утра была словно сама не своя, едва сдержала слезы, когда на мгновение, на долю мгновения представила на месте спокойного и неторопливого Касасама – собственного отца. Конечно, вряд ли бы он встал на час раньше дочери только для того, чтобы собрать ее в дорогу, об этом всегда было кому потревожиться, но, пожалуй, при случае точно так же тщательно подбирал бы ей мягкий, со множеством стальных бляшек доспех, облицованный снаружи, под обычный котто, сукном, проверял бы иную одежду и обувь, которую ей следовало надеть и взять про запас, оружие, припасы в дорогу и все то, на что обращаешь внимание только тогда, когда взять негде, но обойтись без этого нельзя. Конечно, следовало добавить, что по окончании сборов и Каме, и Эсоксе было предложено улечься на дно одной из трех приготовленных в дорогу телег, где их тут же накрыли ящиками и закидали мешками, но вслед за этим мерины, запряженные в телеги попарно, зафыркали, оглобли, разворачивая телеги, заскрипели, колеса загремели по камням, ворота за их спиной захлопнулись, и нелегкий, как пообещал Касасам, путь – начался.

Нелегкость поначалу обнаружилась только одна, утренний свет едва пробивался через мешочную ткань, и в телеге ощутимо пахло пылью. Эсокса тут же умудрилась уснуть или сделала вид, что спит, а Кама вспомнила, как ее вывозила из Кагала Глеба. Странным образом воспоминания о недавней спутнице смешались с воспоминаниями о семье, затем накатил приступ рвоты, показалось, что не ящики и мешки закрыли от Камы утреннее небо, а вновь гнилая плоть надвигается на ее лицо и руки. Со рвотой Кама справилась, но слезы становились все ближе. И как раз тогда, когда рыдания были готовы скрутить ее, Эсокса нащупала руку Камы и крепко сжала. И именно теперь, когда они лежали рядом под ящиками, приспособленными для перевозки железа, руды, угля или еще чего-то, так нужного кузнецу, одна из принцесс вдруг спросила другую о том, о чем та не только не ожидала услышать, но даже и вовсе не думала:

– Ты ведь еще не была с мужчиной?

– Нет, – отчего-то испугалась Кама.

– Тогда имей в виду, – спокойно, слишком спокойно произнесла клыкастая подружка. – Не потому, что мне этого хочется, нет. Но если наш путь будет близок к концу, к окончательной развязке, я могу это с тобой сделать.

– Не стоит, – поспешила ответить Кама и вдруг вместо слез фыркнула и с трудом подавила пробивший ее хохот.

– Тихо там, – прошипел сверху Касасам.

– Ну и хорошо, – с облегчением ответила Эсокса, прыснула в ответ, а еще раз сжала ее руку и отпустила, и как будто беззвучно, но все-таки заплакала. И Кама, глотая все-таки выкатившиеся из глаз слезы, подумала, что все происходящее могло произойти с кем угодно, но сведение в одном не слишком уютном месте сразу двух принцесс, одной из которых пришлось потерять все, кроме девичьей чести, а другой не осталось и этого, иначе как насмешкой злых богов не объяснишь. Но бывают ли вообще злые боги? Тот же Окулус объяснял, что богам неведомо зло. И что даже Лучезарный, не важно, богом ли он был или великим демоном, разберись еще в них, не был зол так, как может быть зол человек, потому что тот же пустынный калб, который пожирает добычу, не злится на нее. Он просто ест. И Лучезарный, когда вывел свои войска на равнину перед Бараггалом, не желал смерти тем, кто готовился сражаться за него и против него. Он просто хотел есть.

– Нет, – одними губами прошептала Кама. – Не так. Потому что если Лучезарный не злой, тогда и Энки не добрый. И если Лучезарный хотел есть, то чего хотел Энки, когда, встав против своего врага, обхватил себя за плечи и занялся пламенем? Или он всего лишь хотел согреться? А ведь все наставники, все мудрецы, пусть даже их было не слишком много, с которыми приходилось говорить Каме, все повторяли, что и Энки, и те угодники, что были с ним рядом, все они горели настоящим пламенем. И муки испытывали подлинные. Не потому ли именно сжигание на костре было запрещено даже тогда, когда Святая Инквизиция властвовала в Анкиде и убивала всех, заподозренных в ереси, всеми возможными способами? Нет, Энки был добрым. А если Энки был добрым, то Лучезарный неминуемо был злым.

Плакать хотелось безостановочно, но слезы сами собой высохли, и тогда Кама вспомнила наставления Хаустуса и принялась прятать то, что вроде бы дышало внутри нее и о чем она время от времени начала забывать. Сначала забормотала привычные заклинания, отвороты, затем стала прислушиваться к самой себе и подбирать, подгибать, втягивать все, что окружало ее невидимой кроной. Сплетать над головой тонкие нити, но опять же не вытягивать их из себя, а ловить те, что развевались, летели, тянулись вокруг, подобно невидимой ткани существования. Не прошло и получаса, как Эсокса завозилась, протянула руку, коснулась бедра Камы и с облегчением прошипела:

– Фу ты… На мгновение показалось, как будто ты исчезла.

– Тут я, тут, – ответила Кама, и почти сразу снаружи послышались голоса, затем телеги встали, рядом раздались шаги, как будто прошел человек, привыкший ездить верхом. Звякнул эфес чьего-то меча о кольца ремня, шевельнулись ящики и мешки, и Каме с Эсоксой пришлось яростно тереть себе переносицы, чтобы не чихнуть, следом послышалась ругань. Говорили как будто на атерском, но тот акцент, который в семействе Касасама лишь смягчал привычные слова, здесь делал их неузнаваемыми. Зазвенели монеты, снова послышалась ругань, затем невозмутимый Касасам принялся разъяснять неизвестному, что если он, лучший кузнец Лулкиса, не привезет железную руду и не выполнит заказ благословенного Балзарга, то не одна сотня воинов недополучит наконечники для стрел и копий, и уж тогда…

В голосе Касасама было столько неподдельной тревоги, что даже Кама вместо скрытой издевки вдруг прониклась сочувствием к тем неизвестным ей воинам, которые окажутся в бою перед ужасным противником с полными тулами стрел без наконечников и с шестами в руках вместо копий. Неизвестный дозорный говорил еще что-то, Касасам отвечал примерно то же самое, что сказал и в первый раз, но звон монет более не звучал, и вскоре проход небольшому обозу все-таки был дан. Еще минут десять подводы грохотали колесами по камню, затем под ободами зашуршал проселок, мерины побежали бойчее, и Касасам подал голос. Правда, сначала он с минуту старательно плевался.

– Тьфу, проклятая. Замучаешься, пока с языка сплюнешь эту самую «благословенность Балзарга». Вылезайте, девчонки. Далее дозора бояться не стоит. Знакомых не будет, а для незнакомых у меня с собой все семейные ярлыки. За двоих моих дочек вы как раз и пройдете. Только оружие и мешки оставляйте там, где лежат. До начала равнины Миам уж во всяком случае. Да не шевелите штабель, выползайте в сторону ног, выползайте, телега длинная.

Они выбрались на белый свет почти мгновенно. Мешки, как было им сказано, оставили на месте, а мечи потянули за собой и под укоризненным взглядом Касасама спрятали их в мешковине, только после этого принялись крутить головами. Братья правили своими телегами за подводой Касасама и, судя по их взглядам, люто завидовали отцу, что именно на его телеге сидят две девчонки. Вокруг тянулся жидкий перелесок, и, судя по высушенной солнцем рваной глине дороги, земля была неплодородной. Оттого, наверное, и деревеньки не попались на глаза сразу. Или кузнец специально выбрал безлюдный проселок.

– Нас проверяли на том самом месте, где погиб Хаустус, – обернулся Касасам. – Телега его до сих пор там стоит. Вся в крови. Вы, конечно, не все мне рассказали, или в маленьком Хаустусе крови было ведра четыре. Но задержали нас не из-за каких-то подозрений. Дозорных Балзарга нет. Я о новых дозорных говорю. Думаете, подняли на ноги стражу Лулкиса? Нет. Отправили посыльных в Книлу, зато уж вернутся, начнут тогда город ставить на голову. А на дозоре сейчас был наш, из местных. Хотел получить лишнюю монету, не знает, дурак, что скоро таких, как он, будут или резать, или отправлять в тот же Иалпиргах.

– Почему? – не поняла Кама.

– Потому что скрепить всю ту мерзость, которая здесь затевается, может только страх, – ответил Касасам. – Но не тот страх, который испытывает чиновник, домогаясь подношения, а тот, что роняет на колени в благоговейном ужасе.

Кузнец оглянулся, пригляделся к Каме и покачал головой:

– Однако, девонька, я тебя не понимаю! Ты чего глазами хлопаешь? А ну как на дороге дозор будет? Лепи свои поделки на зубы. По моим ярлыкам у меня дочка-дакитка, а не принцесса Лаписа.

Путь до гор занял пять дней. Касасам сразу же направил обоз точно на запад, туда, где в закат чернела зубчатая гряда гор Митуту. Он был почти уверен, что ни дозоров, ни стражников им встретить не придется, но на всякий случай предупредил о том, что в любом случае его спутницам рты не открывать и голос не подавать. Нравы в дакитских семьях суровые, сыновья поперек отца и пикнуть не имеют права, а дочерям вовсе положено не пищать без особого дозволения, даже если они не глупые вопросы собираются задавать, а славить своего отца и петь здравицы правителю королевства. А уж если учесть, что глава семьи даку, то и вовсе следует прикусить языки и медленно их жевать, потому что они вовсе никогда уже не пригодятся.

Касасам хмурил брови, а Кама и Эсокса едва удерживались от хохота, потому что помнили вечернюю трапезу в доме Касасама, во время которой беспрерывные вопросы самой младшей дочери кузнеца любого отца вывели бы из себя, но не Касасама, который, как теперь думала Кама, был образцом добродушия и здравомыслия. Утром второго дня пути по сторонам дороги наконец вновь появились деревеньки, но сама дорога вдруг стала поблескивать черным, а затем среди деревьев обнаружились горы вываленной откуда-то земли и что-то напоминающее колодцы, как если бы их строили великаны ростом локтей в двадцать, а то и больше.

– Главное богатство Лулкиса, – вздохнул Касасам. – Вот куда отсюда уехать кузнецу? Что может быть лучше для кузнечного дела, кроме подземного угля? Да ничто! А тут шахта на шахте и цена приемлемая. Сюда даже горные мастера за углем прибывают. Но они здесь только через недельки две-три появятся, я обычно подгадывал, чтобы с ними дорогу делить или туда, или оттуда, но теперь-то что уж. И так доберемся. Вон там, и вон там, в дальних деревеньках имеются мастера, что не добывают уголь, а томят. Ну, вроде как известь делают, но по-другому. И для другого дела. Мне без такого томленого угля нипочем хороший меч не выковать.

К вечеру горы земли и шахты скрылись за чахлым осинником, а уже перед самой темнотой перед подводами раскинулась голая равнина, лишь кое-где поросшая редким кустарником и жидкой травой. Проселок продолжался и дальше, но здесь с двух сторон от проселка торчали обожженные деревянные столбы, сплошь покрытые рунной резьбой, и чуть в стороне торчал серый от времени колодезный сруб.

– Равнина Миам, – махнул рукой Касасам перед привалом. – Вперед до самых гор. Сто двадцать лиг отсюда до Проклятых Печей. Но это что, на юг если, то до провала Мерифри – все триста. И он сам поперек – сто пятьдесят. А дальше уж до самой Лаэты, до озера Зумви – считай, что еще столько же, если не больше.

– И что же, – спросила Кама, – вот все это, вплоть до самой Лаэты – то же самое, что и Сухота?

– Не совсем, – почесал затылок Касасам. – Говорят, что по первому времени тут тоже погани хватало, но теперь уж редко она попадается. Во-первых, и дыры никакой не образовалось, то, что развелось, через щели выползло, а через щели крупное не выползет. Это теперь подземелья Донасдогама открывают, а такой дыры, что с той стороны гор – нет. Да и в Сухоту, я слышал, мало что вырвалось. Конечно, чтобы отравить долину – хватило. Но почти вся гадость, что была, осталась в подземельях. Мало открыть дыру, надо еще разбудить. А во-вторых, Иалпиргах. Хочешь, не хочешь, а жизнь в провале Мерифри всегда была, значит, шли караваны. Шли караваны, были охранники. Нечисть нападала – ее били. Постепенно почти всю выбили. Но все равно, уши надо держать торчком. И охранника выставлять, и оборачиваться вокруг себя.

Эсокса потянулась и вместе с сыновьями Касасама занялась костром.

– Зачем они вскрывают подземелья? – не удержалась Кама. – Ну, эти, белобалахонники? Если Даккита теперь под ними, кто бы там ни правил. Ведь и этот нынешний покровитель всех – Балзарг, он ведь тоже под ними? Зачем тратить народ на непосильную работу, если есть уже вход? С другой стороны гор?

– А ты думаешь, что им проход нужен? – удивился Касасам.

– А что же? – нахмурилась Кама. – Полторы тысячи лет прошло, что там может сохраниться? Слышала я про какую-то скверну, но кто может знать, что там? Кто видел, что там осталось, в подземельях?

– Разное говорят, – ответил Касасам. – Кое-кто и видел, что там. При Лучезарном еще. Не сам же он устраивал свои хранилища? Думаю, пришлось там потрудиться людишкам. А если есть люди, есть и глаза. Есть глаза, есть и языки. Не иголка, не утаишь… Хотя так все туманом подернуто, что как будто и глаз, и языков, и всего были те древние строители лишены. Но и потом заглядывали внутрь. И угодники, и разные. Пройти не могли, а взор свой запускали… Думаешь, просто так потом возводили охранные башни у Донасдогама? Может, и хорошо, что пройти не могли. Иначе плохо бы было дело… Понимаешь?

– Нет, – призналась Кама.

– Может, оно и к лучшему? – улыбнулся Касасам и тут же помрачнел. – Скверна не скверна, но гадость великая там укрыта. Иначе не полезли бы эти, если бы не было там ничего…

…Следующие три дня подводы ползли по сухой степи. Горы становились все ближе, но ни деревца, ни зверя – никого не было впереди. Разве только высоко в небе чернели точки, но что это было – птицы или сэнмурвы, понять нельзя. Хотя Касасам счел неизвестную живность за птиц.

– Незачем сэнмурвам так высоко подниматься. Их добыча на земле. Но если у птицы зоркий глаз, то сэнмурв силен нюхом. Так что он будет парить над самой головой. А то, скорее всего, сидеть на скале или на дереве и ждать своего часа.

К середине второго дня недалеко от дороги Эсокса заметила человека. Он брел, шатаясь, на север. Услышал скрип колес, развернулся и замер, покачиваясь. Разодранная одежда его развевалась на ветру лоскутами, на груди виднелись подсохшие пятна крови.

– Кто это? – спросила Кама.

– Едем, – скрипнул зубами Касасам.

– Эй! – крикнула Эсокса. – Кто ты?

Неизвестный стоял безмолвно.

– Это беглец из Донасдогама, – прошипел Касасам. – Не знаю, правда ли, но говорят, что нечем ему отвечать. Потому что им отрезают там языки. Вроде бы это лакомство для надсмотрщиков. И я не остановлюсь, потому что помочь ему не могу ничем. Могу только подвергнуть всех нас опасности!

– Так нельзя, – повернулась к кузнецу побледневшая Эсокса. – Дай ему хоть воды!

– Эх! – скривился словно от боли Касасам, рванул к себе мешок, выудил оттуда влажный мех с водой и швырнул его через голову. Кама оглянулась, несчастный упал на колени и жадно пил. Дальше телеги ползли только под скрип колес. Лишь вечером, сидя у жиденького костерка, Касасам проговорил, глядя в черную пустоту:

– Поэтому и угодник из меня не получился. Я могу проехать мимо. Но не просто так. А потому что у меня есть семья. А угодник не может пройти мимо такого несчастного. Поэтому угодник не имеет семьи. Но даже угодник может пройти мимо, если его цель имеет значение для тысяч таких несчастных!

– Но воды бы он глотнуть ему все равно дал? – уточнила хмурая Эсокса.

– Может быть, – согласился Касасам. – Ну, так и я дал. Что меня и тревожит. Он далеко не уйдет. Ловчие Иалпиргаха добычу не упускают.

– Чем это может навредить нам? – не поняла Кама.

– Всем, – буркнул Касасам. – Мехи с водой с неба не падают. И мы не в городе, а в степи. Ладно, спать. Первым караулит Рест.

За всю дорогу сыновья Касасама не произнесли ни слова. Вот и теперь Рест поднялся и, прежде чем отойти, чтобы приучить глаза к темноте, ударил по плечу брата и бросил быстрый взгляд на Каму. Не на Эсоксу, а на Каму. Точно так же, как всякий раз, когда надобность заставляла его отлучиться, хотя бы отправиться на собственную телегу после стоянки. Кама покраснела, взглянула на Рестела, который остался возле костра, и поймала его взгляд, точно такой же. Но Рестел не видел, что Кама смотрела на него, и сам смотрел, не отрываясь. Не на Каму. На меч на ее поясе.

К вечеру пятого дня обоз добрался до предгорий. Дорога из пыльной сделалась каменной, кое-где появились кривые деревья, в отдалении Каме даже послышался звон ручья, хотя это могло быть и горным эхом. Касасам устроил ночевку на первом же небольшом плато, а рано утром разбудил всех еще в сумерках и с первыми лучами солнца завел караван через каменные ворота в узкую долину. Тут Кама и поняла, что такое Проклятые Печи. Вся долина была наполнена гарью. Под ногами хрустел шлак. То, что с той стороны скал показалось звоном ручья, здесь отзывалось шумом горной реки. Она и в самом деле рушилась с горного склона слева и убегала в туманную или дымную даль, потому как долина была не только узкой, но, кажется, и длинной. И вся ее длина была заполнена не только шумом воды, но и непрекращающимся стуком, и скрипом дерева, и каким-то хлопаньем, звяканьем и стоном. По правую руку в горном, но как будто обработанном человеческими руками склоне чернели дыры, прикрытые деревянными воротцами и пристройками, а слева, уходя в даль, торчали то ли башни, то ли трубы, то ли странные, вытянутые ввысь дома-мельницы, от которых шел дым и тот самый скрип, издаваемый вертящимися в водном потоке деревянными колесами. И всюду шевелились, ковырялись, тужились человеческие фигуры.

– Ну вот, – поднялся на облучке Касасам. – Вот они, проклятые печи. И как вам?

– Так это здесь Лучезарный ковал оружие для своего войска? – прошептала Эсокса.

– Не только, – опустился обратно Касасам. – Даже, я скажу, лишь небольшую часть. Основные его кузни были в горах Сагкал. Или, как еще их называют, – подземелья Униглага. Мои корни оттуда. Те кузни есть и сейчас и не останавливались ни на один день. А эти были заброшены, но лет пятнадцать назад нашлись те, кто выкурил отсюда нечисть и позвал первых кузнецов. А металл-то здесь будет получше униглагского, много лучше. Точнее, скажем, превратить его в отличное оружие много легче!

– Кто они? – спросила Кама. – Кто они, «те, что нашлись»? Белые?

– Белые, – кивнул Касасам. – И вот что я скажу, дорогая моя. Если б не они, тут бы все еще стояла тишина. Ведь даже реку они вернули в прежнее русло.

– Э! Звериная морда! – послышался довольный рев, и от ближайшей кузни к подводам заковылял седовласый дакит. – Что это так рано? Я рассчитывал нагрузить твои подводы угольком! О! Да ты со всей семьей!

– Ну, не совсем, – спрыгнул с телеги и обнялся с дакитом Касасам. – Ты особо языком не трепли, нечего к моим девчонкам завистливый глаз тянуть. Я сразу дальше.

– Это куда же? – не понял дакит. – Никак, к Кривому? Ты ж у него с год, наверное, не был?

– Пора, – кивнул Касасам. – Запас подходит к концу, а мои клинки должны по-прежнему быть лучшими.

– Подожди, – насторожился дакит. – Это ж под четыре сотни лиг! Полторы недели на твоих рысаках! И обратно столько же! Всего выходит три? А мы через две недели, даже раньше, за угольком отбываем. Разминемся!

– Ну, ты ж не думаешь, что я не доберусь, – скривился в усмешке Касасам. – Дело неотложное. Раньше выехал, раньше вернулся. Парней своих тебе оставлю, все как обычно. Они знают. Лучшие поковки мне да грязной серебряной крошки. Мешка три. Подсчет с Рестом. Расчет с Рестелом. Сделали?

– Сделали, – помрачнел дакит. – Хоть и берешь только ты, и возни с этой крошкой – будь она проклята, но сделали. Кстати, белые смотрели, как мы тут возрождаем твоей милостью секреты Лучезарного, радовались! Так что соду можешь не доставлять больше, нам ее доставят и без тебя. Но другое страшно.

– Что же? – насторожился Касасам.

– Большой заказ, – прошептал дакит. – Очень большой. На все кузни. Такой, что не разогнуться. Я и тебе поковки откладываю только потому, что наряд у тебя от Балзарга. И у нас теперь наряд, большой наряд, на пять лет!

– А я что тебе говорил, друг? – мрачно спросил Касасам.

– Говорил, – кивнул дакит и, покосившись на девчонок, прошептал: – Многие тысячи мечей, копий, щитов, шлемов. Многие тысячи оков. И в Униглаге, говорят, так же. А в Атере скорняки в рост пошли. Кожи, особенно толстые, влет идут. Все на доспех!

– Эти не беспокоят? – мотнул подбородком в сторону гор Касасам.

– Долбильщики-то? – пожал плечами дакит. – Пока нет. Они все равно раньше чем за года четыре ворота не вскроют. А может, и позже. А там посмотрим.

– Было бы чем смотреть, – сплюнул Касасам. – Дай мне лопату и кирку, верну с оказией.

– Зачем тебе? – не понял дакит. – Или за Кривого хочешь потрудиться?

– Нет, – вздохнул Касасам. – В дороге будет нужда. Ты, главное, за парнями моими присмотри, я девчонок с собой возьму. Но чтоб про них ни слова никому!

Касасам угрожающе покачал головой.

– Да никогда, – клятвенно обхватил плечи растопыренными пальцами дакит, испугался, оглянулся, не видит ли кто, что он сложил руки, согласно уставу Храма Святого Пламени, и побежал, заковылял обратно к кузне.

– Снимайте ящики, – повернулся к сыновьям Касасам. – Обратно пойдете вместе с дядькой, расчет знаете, припасы у вас есть. Я должен буду вернуться домой неделей позже. О девчонках ни слова. Скажете, что отправился за зеленым блеском. Все ясно?

– Так есть же у нас еще блеск? – удивился Рест.

– Нет уже, – отрезал Касасам и, улыбнувшись, прошептал: – А тот, что был, я спрятал и найти не могу. Понятно?

– Да уж трудно не понять, – улыбнулись оба брата одновременно. – А кирка с лопатой зачем?

– На всякий случай, – сделался строгим кузнец, – и чтобы о кирке и лопате матери уж точно ни слова!

Кирка и лопата потребовались на следующий день. Выбравшись из долины Проклятых Печей, кузнец с лигу держался обратной дороги, а потом свернул на едва приметный проселок, идущий на юг. Первый день прошел спокойно, разве только местность с каждой лигой становилась все более мрачной. Кусты исчезли вовсе, а редкие пучки травы сменились серыми колючками. Под ободами колес шуршала сухая глина, ветер приносил с юга запах тлена. К полудню кузнец встал на облучок и правил мулами так, высматривая что-то по левую сторону от дороги, где почти вертикально вверх вздымались горы Митуту. Через час он удовлетворенно кивнул и повернул подводу к скалам. Поставив меринов в тень невысокой скалы, Касасам предложил спутницам сесть за телегу и не высовываться без особой надобности, да, главное, не свалиться в яму, там промоина за камнями, можно подводу спрятать, никто не найдет.

– Зачем? – с подозрением спросила Эсокса.

– Подводу? – не понял Касасам, прилаживая на ноги поножи.

– Зачем садиться за телегу? – не поняла Эсокса. – И зачем ты надеваешь доспех?

– Надо, – вздохнул Касасам. – Поверь моему звериному чутью. Да и вы будьте за телегой, но доспех все-таки проверьте. Лучше жарко, да цело.

Чутье Касасама не обмануло. Едва он успел зашнуроваться да накрыться суконной курткой, как из-за скал выскочил здоровенный калб и, остановившись в двух десятках шагов от подводы, угрожающе зарычал.

– Калб, – почти спокойно заметил Касасам. – Он же вирский пес, он же поганый сухотный волк, и хоть силуэт его красуется на алом стяге атерского Ардууса, но тварь мерзкая. И дрессировке поддается только с помощью магии. Не вздумайте хвататься за самострелы, девоньки. Раненый ловчий сразу уходит за помощью. Пока я с мечом, есть надежда оставить их всех здесь.

– Помощь нужна? – спросила Эсокса, прислушиваясь. За скалами слышался конский топот.

– Нет, – отрезал Касасам. – Но если что, в первую очередь рубить лошадей. Даже если их жалко.

Ловчих было пятеро. Они появились из-за скалы одновременно. Двое остановились напротив Касасама, трое объехали подводу и преградили возможное бегство его спутниц. У всех пятерых были белые лошади, и на плечах висели белые плащи, но их одежда под плащом была черной, и черными Каме показались лица. Во всяком случае, привычные атерские лица полнил какой-то мрак. И даже мутные глаза всадников смотрели как будто не на того же Касасама, а сквозь него, в глубь скал. И у одного из них, у того, к которому, высунув язык, подбежал калб, у колена болталась отсеченная голова несчастного.

– Хорошо, что пятеро, – со зловещей улыбкой обернулся Касасам к спутницам. – Обычно пятый в стороне держится, на посылке, но что им один кузнец с двумя девчонками? Опасаться нечего!

– Твой? – поднял пустой мех тот, у ноги которого присел калб, облизываясь на опухшую голову.

– Мой, – развел руками Касасам. – Так вышло. Порадел болезному. Заблудился бедолага, наверное.

– Тебе известно, что всякая помощь беглым рабам карается или передачей в рабство, или смертью? – спросил ловчий.

– Известно, – опустил голову Касасам.

– Предлагаю тебе встать на колени и протянуть руки перед собой! – отчеканил ловчий. – И твоим спутницам.

– Подожди, – сдвинул брови Касасам. – Я еще не выбрал. Зачем мне рабство? Я выбираю смерть.

Предводитель ловчих, который был среди троицы, преградивших отступление Эсоксе и Каме, но держался чуть позади, рассмеялся. Под белым плащом на его груди поблескивал серебром дорогой доспех, на поясе висел изящный дакский меч. Отсмеявшись, он махнул рукой:

– Не трать время, убить.

Они бросились вперед одновременно – двое всадников на Касасама и двое на девчонок. Кама еще успела разглядеть диковинное: кузнец, стоявший спиной к телеге, странным прыжком оказался на ней, и в его руках блеснули сразу два меча, но уже в следующую минуту услышала шепот Эсоксы:

– Твой третий, – и бросилась навстречу всадникам.

Она упала набок за долю секунды до того, как их клинки опустились на ее голову. Обдирая спину, проехалась мимо тяжелых, страшных копыт и, успев подсечь задние ноги обеим лошадям, метнула нож в горло третьей. Уши резанул истошный визг калба, но Кама не оборачивалась ни на лязганье клинков за спиной, ни на рычание Касасама. Лошадь, в горло которой по рукоять вошел ее нож, захрипела, задрала голову, вытаращила глаза и рухнула в лужу крови, которая стремительно наполнялась из пульсирующего кровью разреза, но ее всадник не пострадал. Воин с мертвенно-спокойным лицом сошел с трупа лошади так, словно не сидел в седле, а стоял на нем. Вытянул из черных, без единого проблеска ножен такой же черный, чуть изогнутый клинок, отставил его в сторону и медленно пошел на Каму. Его левая рука поднялась, пальцы щелкнули, и ледяное оцепенение разлилось вокруг.

– Амгедфа! – стальным карканьем раздалось изо рта воина.

За спиной Камы уже стояла тишина, только хрипели лошади, тихо скулила Эсокса и полурычал-полубился в невидимых тисках Касасам. Кама шагнула в сторону, перехватила меч, подняла его за головой, сделала еще шаг. Заклинание, которое должно было стянуть ее ноги и руки, сваливалось при каждом движении, словно подсохшая кора. Она даже скосила взгляд, чтобы убедиться, что никакой коры, никакого панциря под ногами нет.

– Имя! – прошипел воин. – Я назвал свое!

– Обойдешься, – выдохнула Кама и, разворачиваясь, все-таки успела рассмотреть; и лошади, и калб были мертвы. Так же были мертвы и четверо воинов, но и Эсокса, и Касасам стояли у подводы ледяными истуканами, и только выпученные глаза и согнутые руки говорили о том, что невидимые путы едва не ломают им кости.

– Амгедфа, – повторил воин и напал на Каму.

Он был быстрее и Рубидуса Фортитера, и любого из убитых Камой свеев, и даже, пожалуй, быстрее Сора Сойга. Но его скорость совпала с его самоуверенностью. Наверное, он не знал себе равных, когда преследовал в степи бежавших рабов, или утомился, убивая беззащитных, или обманулся, видя, что Кама преодолевает, но преодолевает его магию с трудом. Может быть, он даже разглядел, что внутри хрупкой девчушки пылает пламя, но не мог разглядеть того, что кроме пламени против него стоит ледяное, более ледяное, чем его заклинание, спокойствие и смертельная безмятежность.

Она отстранилась на ладонь. Достаточно, чтобы пропустить колющий удар удивительного клинка, но недостаточно, чтобы уберечься от глубокой раны в ту долю секунды, когда клинок пойдет назад. Но Кама и не собиралась разрешать чужому клинку порхать вокруг ее тела. В тот самый миг, когда ее шея сдвинулась в сторону, воин оказался слишком близок. Достаточно близок, чтобы клинок, выкованный дедом Касасама для предков Сора Сойга перебил запястье врага и, уходя вверх, с того же взмаха рассек горло противнику вместе с серебряным нагрудником вплоть до верхней челюсти.

– Жаль, что я не видела, как вы сражались, – обернулась Кама.

Мертвый противник упал у нее за спиной. Эсокса торжествующе посмотрела на Касасама. Тот развел руками и хлопнул ими себя по бокам:

– Вот такие теперь пошли принцессы… А ведь я ничего не мог сделать против этого молодца. В магии я не очень. Конечно, это не Воин Света, но в открытом бою даже опаснее. Это страж Храма, и как он здесь оказался, что он искал на равнине, я не знаю. Но его обязательно будут искать. А потом будут искать нас.

– Кажется, я знаю, зачем ты брал лопату и кирку, – посмотрела в промоину за камнями Эсокса. – А ведь тут работы до вечера! Да еще все это нужно туда перетащить!

– Ты забыла, что с вами даку, – продолжая удивленно смотреть на Каму, проворчал Касасам. – Конечно, не этлу и не великий силач, но и не мальчишка какой-нибудь. Справимся.

– Я знаю одно заклинание, – поморщилась Кама. – Точнее, постараюсь вспомнить. Мой наставник учил меня множеству ненужных заклинаний. Да, помню. Если никто не будет беспокоить это место, то можно. Правда, это заклинание кухонное и на небольшое количество мяса… Но голову придется закопать и залить маслом. Иначе она выдаст. А все остальное должно получиться.

– Подожди, – не поняла Эсокса. – Ты говоришь «мяса»?

– А что это? – не поняла Кама. – Разве не мясо? Если мы не едим человечину и собачатину, от этого все это не перестает быть мясом. А что главное повару, если он далеко везет свежее мясо или у него нет льда на погребе? Чтобы мясо не тухло. Магия легкая, да, я помню ее, мы упражнялись, она может не то что примораживать рану на время, нет, как бы останавливать ее, но тут ведь главное – не перестараться. А здесь даже лучше перестараться.

– Подожди, – оборвал Каму хмурый Касасам. – Я слышал об этом заклинании, один колдун даже предлагает свои услуги на рынке Лулкиса, и оно неприметное, пока не ткнешься в него носом, но оно рассчитано, в лучшем случае, на половину овечьей ноги!

– Не важно, – мотнула головой Кама, которую начинало трясти от пережитого. – Дело в силе. А сила у меня есть. И вот еще, – она обернулась, – я возьму тот меч.

– Это дакский меч времен Лучезарного, – мрачно заметил Касасам. – Говорят, что он сам участвовал в изготовлении таких мечей, их всего не больше полусотни, и каждый на счету.

– Я возьму этот меч, – повторила Кама. – А этот, – она сняла с пояса меч Сора Сойга, – я хочу с благодарностью вернуть в его дом. Туда, откуда он вышел. Я видела, какими глазами смотрел на него ты, Касасам, и как смотрели на него твои сыновья.

Кузнец окаменел, потом сделал несколько шагов к Каме и, принимая меч, опустился на колено.

– Только еще одно, – вспомнила она. – Это заклинание будет действовать месяц. В лучшем случае – полтора.

– А что будет потом? – напрягся Касасам.

– Ничего, – пожала плечами Кама. – Мясо обычно съедается до окончания заклинания. Оно же не мешает приготовлению. А это… Оно сгниет за день. Вонь будет на многие лиги.

– Я переживу, – прошептал Касасам. – До Лулкиса этот запах не долетит.