Книга: Наука Плоского мира
Назад: Глава 29 Поплаваем?
Дальше: Глава 31 Большой скачок вбок

Глава 30
Универсальное и локальное

СЛУЧАЙ СЫГРАЛ КУДА БОЛЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНУЮ, чем нам представляется, роль в нашем появлении на Земле. Мы с вами не только не являемся вершиной эволюции, нас вообще могло бы не быть. Если бы жизнь пошла не по тому извилистому пути, который привел к нашему возникновению, она вполне могла бы прийти к чему-нибудь другому. К разумным крабам, например. Или к головастым медузам, которые сейчас вовсю плели бы свои коварные сети.
Мы не имеем ни малейшего понятия, сколько перспективных видов было уничтожено внезапными засухами, истощением какого-либо жизненно важного ресурса, метеоритными дождями или столкновением с кометой. Все, что от них в результате осталось, это кое-какие окаменелости. Если мы внимательно изучим палеонтологическое наследие, то обнаружим некий неясный узор: тенденцию к постоянному усложнению. Причем многие из наиболее значительных эволюционных новаций, похоже, были вызваны крупными катастрофами…
Когда мы смотрим на современные организмы, некоторые из них кажутся нам проще, некоторые – сложнее. Скажем, таракан выглядит куда безыскуснее слона. Отсюда мы делаем вывод, что таракан – «примитивный», а слон – «сложный», и на этом основании начинаем рассуждать о «высших» и «низших» организмах. Мы также исходим из того, что жизнь эволюционировала, а значит, современные организмы должны иметь более примитивных предков. Если мы не будем особенно аккуратны в суждениях, мы можем сделать вывод, что современные «примитивные» организмы являются предками современных же «высокоорганизованных». Так, мы говорим, что предками людей являются животные, похожие на человекообразных обезьян, из чего заключаем, что шимпанзе примитивнее нас.
Однако в этом случае мы смешиваем две совершенно различные вещи. Одно дело систематизирование современных организмов по уровню сложности, и совсем другое – нахождение зависимости по времени их возникновения: современные организмы, их предки, предки предков и так далее. Хотя современный таракан, возможно, и примитивнее слона, в смысле – он проще устроен, это не означает, что таракан – чей-то древний примитивный предок. Ведь этого просто не может быть. Наш современный таракан – предприимчив, он идет в ногу со временем и готов бросить вызов новому тысячелетию.
Хотя ископаемые тараканы выглядят точно так же, как современные, они существовали в совершенно иных условиях. То, что позволяло тебе быть успешным тараканом мелового периода, может сильно отличаться от того, что пригодится тебе в наши дни. Например, ДНК тогдашнего таракана должна была сильно отличаться от ДНК современного, ведь в изменившихся условиях твоим генам «приходится бежать со всех ног», чтобы ты «остался на месте», то есть чтобы твое тело сохранило прежнюю форму.

 

Картина эволюции, нарисованная теоретиками, напоминает ветвистое дерево, по которому время, словно древесный сок, поднимается от корней, уходящих на 4 миллиарда лет назад, к самым тонким веточкам на вершине, символизирующим настоящее. Каждый его сук, каждая ветка или побег – это отдельный биологический вид, и все они устремлены ввысь. Это древо жизни прекрасно иллюстрирует одну из ключевых особенностей эволюции: если ветка однажды расщепляется, она уже не воссоединится. Биологические виды расходятся, чтобы никогда больше не сойтись вновь.
И все же «древесный» символ эволюции в некоторых своих аспектах неверен. В частности, отсутствует связь между толщиной «сучьев» и размером соответствующей им популяции: толстая нижняя часть «ствола» представляет куда меньше организмов в смысле общей биомассы, чем какой-нибудь тонкий «побег» на вершине. (Только задумайтесь, например, о человеческой «веточке»…) То, каким образом расщепляются ветви, тоже может ввести нас в заблуждение, поскольку начинает казаться, будто между видами долгое время сохраняется преемственность, даже после появления новых, подобно тому, как на дереве молодые побеги вырастают из старых. Дарвин полагал, что видообразование происходит постепенно, но ведь он мог и ошибаться. Теория «прерывистого равновесия» Стивена Гулда и Нильса Элдриджа основывается на противоположной идее: новые виды появляются внезапно. В действительности существуют прекрасные математические модели, согласно которым при видообразовании сочетаются оба этих элемента: что-то происходит вдруг, а что-то – мало-помалу.
Другой недостаток древа жизни заключается в том, что многие ветви на нем попросту отсутствуют, поскольку большое число видов не оставило после себя даже окаменелостей. А больше всего нас сбивает с толку то обстоятельство, что люди находятся на самой верхушке. В силу особенностей нашей психологии мы отождествляем высоту с важностью (как, например, в выражении «ваше королевское высочество»). Идея, что именно мы – самые важные существа на Земле, льстит нашему самолюбию. Между тем как высокое положение на древе жизни показывает лишь время возникновения вида. Так что каждый современный нам организм, будь то таракан, пчела, ленточный червь или корова, располагается с нами на одной высоте.
Гулд в книге «Удивительная жизнь» выступает против древовидной модели по другой причине. Его возражения основывались на изучении замечательной серии окаменелостей, сохранившихся в сланцах Берджесса. Окаменелости, датируемые началом кембрийского периода, являются останками мягкотелых существ, живших в прибрежном иле у покрытого водорослями рифа и похороненных оползнем. До нас дошло очень немного окаменелостей мягкотелых организмов, поскольку обычно сохраняются лишь твердые части тела. (Несколько хороших окаменелостей найдены также в Китае.) Сланцы Берджесса были открыты в 1909 году Чарльзом Уолкоттом, однако их значение оставалось недооцененным вплоть до 1971 года, когда они были тщательно исследованы Гарри Уиттингтоном. Все организмы оказались расплющенными, и было практически невозможно понять, какой облик они имели при жизни. Саймон Конвей Моррис разделил сплющенные слои и реконструировал с помощью компьютера первоначальные формы. Так удивительный секрет этих сланцев был открыт миру.
До того момента палеонтологи классифицировали фауну сланцев Берджесса в рамках общепризнанных биологических типов: черви, членистоногие и тому подобное. Теперь же стало ясно, что большая часть такой классификации ошибочна. Например, мы знали всего четыре обычных вида членистоногих: трилобиты (ныне вымершие), хелицеровые (пауки, скорпионы), ракообразные (крабы, креветки) и трахейные (насекомые и прочие). Однако, помимо представителей указанных видов, в фауну Берджесских сланцев входят двадцать других абсолютно отличных типов. В одном этом оползне сохранилось, подобно цветам, засушенным между страницами книги, куда больше биоразнообразия, чем существует ныне.
Раздумывая об этом удивительном открытии, Гулд понял, что большинство ветвей древа жизни, выросших из фауны Берджесских сланцев, «засохли» и «отвалились», короче говоря, вымерли. Давным-давно 20 из 24 вариантов строения тел членистоногих исчезли с лица Земли. Мрачный Жнец недрогнувшей рукой обрезал побеги древа жизни, причем использовал отнюдь не маникюрные ножнички. Гулд предположил, что наилучшим наглядным символом будет не дерево, а куст. Из древней почвы то тут, то там пробивались «кустики» различных видов. Большая их часть «засохла» сотни миллионов лет назад. Некоторые другие – превратились в густые заросли, прежде чем также прекратили свое существование миллионы лет назад… И только один из них, превратившись в высокое дерево, дорос до наших дней. А может быть, мы просто неправильно его реконструировали, объединив в одно целое несколько различных «кустов».
Это новое изображение меняет наше представление об эволюции человека. Один из представителей берджесской фауны по имени пикайа – был хордовым животным. Эта группа включает в себя всех современных животных, имеющих спинной мозг, в том числе рыб, амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих, то есть пикайа – наш далекий предок. Другое животное, нектокарис, имевшее сходство с членистоногими в передней части тела и с хордовыми в задней, вообще не оставило потомства. Тем не менее оба эти существа делили одну и ту же среду обитания, и ни то ни другое не могло похвастаться лучшей приспособленностью для выживания. Напротив, если бы одно из них было менее приспособленным, оно почти наверняка вымерло бы задолго до образования окаменелости. Так что же определяет, какой ветви выжить, а каким – нет? Гулд предположил, что это – чистая случайность.
Берджесские сланцы сформировались на границе крупных геологических эпох: докембрия и палеозоя. Начало палеозойской эры носит название кембрийского периода и характеризуется огромным биологическим разнообразием, так называемым «кембрийским взрывом». Земные существа несколько оправилась от массового эдиакарского вымирания, и эволюция воспользовалась этим шансом, чтобы сыграть по-новому, причем какое-то время не имело значения, насколько хорошо кто играет. Давление отбора на новые виды тел было еще невелико, поскольку жизнь не полностью восстановилась после предыдущего массового мора. В таких условиях, по мнению Гулда, кто выживет, а кто – нет, было, скорее всего, вопросом чистого везения: свалится ли на тебя оползень, наступит засуха или пойдут проливные дожди. Если бы мы могли повторно запустить эволюционное развитие на том же самом месте, выжили бы, вполне вероятно, совершенно другие организмы и совершенно другие ветви древа жизни оказались бы обрезанными.
И может быть, была бы обрезана как раз наша ветка.
Подобное видение эволюции как процесса, зависящего от случайных обстоятельств, обладает определенной привлекательностью. Это хороший способ доказать, что люди – отнюдь не вершина творения, не цель всего предприятия. Как мы можем быть какой-то целью, если совершенно случайные обстоятельства могли с легкостью смести нас с лица Земли? Впрочем, Гулд тоже немного перегнул палку (и отыграл назад в ряде последующих работ). Дело в том, что более поздние реконструкции животных Берджесских сланцев показали, что их разнообразие, возможно, несколько преувеличено, хотя все равно остается очень значительным.
Но главной дырой в его рассуждениях является конвергенция. Эволюция базируется на решении проблем выживаемости, причем спектр этих решений невелик. Современный нам мир изобилует примерами «конвергентной эволюции», в результате которой существа получили очень схожие формы, имея совершенно разную эволюционную историю. Акула и дельфин, например, обладают одинаковой обтекаемой формой тела, вытянутым рылом и треугольным спинным плавником. Но акула – рыба, тогда как дельфин – млекопитающее.
Мы можем разделить функции организмов на два больших класса: универсальные и локальные. Универсальные дают общее решение проблем выживания, методы которого широко применяются до сих пор и которые развивались независимо друг от друга. Крылья, например, являются универсальным средством полета, но они эволюционировали параллельно у насекомых, птиц, летучих мышей и даже у некоторых рыб. Локальные же возникли случайно, и не было сходных причин для их повторения. Наш пищевод соединен с дыхательным горлом, поэтому мы захлебываемся и кашляем, когда что-то «попадает не в то горло». Это не универсальное решение: мы случайно унаследовали его от нашего далекого предка, вылезшего когда-то из океана. Неприятно, конечно, но, в общем, ничего страшного, поскольку при всех своих недостатках наше горло функционирует вполне удовлетворительно, особенно если вспомнить другие особенности человеческого строения. Минусы этого решения последовательно терпели все его носители: начиная от первых выбравшихся из воды рыб, затем – амфибии, динозавры и заканчивая птицами, а также, через земноводных и звероподобных рептилий, млекопитающими вроде нас. Эволюция не может подправить задним числом фундаментальные особенности строения тела, и нам приходится довольствоваться тем, что имеем.
Но если бы наши далекие предки были случайно уничтожены, появился бы кто-нибудь, похожий на нас? Это представляется очень маловероятным, потому что много из того, что делает нас такими, какие мы есть, является случайностью. Но интеллект, похоже, является универсальным свойством, к примеру, головоногие моллюски развили его независимо от млекопитающих. В любом случае интеллект – это довольно-таки распространенный фокус. Вполне вероятно, что какие-нибудь другие формы разумной жизни эволюционировали бы вместо нас, хотя и не обязательно в то же самое время. На альтернативной Земле крабы-интеллектуалы наверняка сочинили бы фантастический мир, имеющий форму неглубокой миски, покоящейся на шести губках, в свою очередь едущих на гигантском морском еже. Трое из таких крабов вполне могли бы в данный момент писать книжку «Наука Вогнутого мира».
Простите, если мы кого обидели, но это – чистая правда. Упади один камень здесь или накати случайная волна там – и мы уже были бы не мы, а они. И самое забавное, что они почти наверняка были бы не нами, а кем-то другим.
Назад: Глава 29 Поплаваем?
Дальше: Глава 31 Большой скачок вбок