Глава II

Пребывание в рославльских лесах

(1811-1821 гг.)

Прибыв в рославльские леса, Тимофей поместился у старшего из пустынножителей иеросхимонаха Афанасия. Старец этот был московским уроженцем, из канцелярских чиновников, постриженник Оптиной пустыни. Он принадлежал к числу 12 человек, которые были отпущены Песношским настоятелем старцем Макарием вместе с учеником его о. Авраамием для восстановления пустынной обители Оптиной, и в 1796 году принял в ней пострижение, был посвящен в иеромонаха и сделан духовником. Горя желанием безмолвной жизни, он собрался было на Афон и уже получил увольнение, но, услышав о русских пустынножителях в рославльских лесах, пришел туда и поселился между ними около 1805 года. Он прожил здесь безвыходно более 20 лет, храня до смерти духовное трезвение и имея дар умной молитвы. Под его-то руководством Тимофей провел 10 лет в лесной глуши и им был келейно пострижен в монашеский образ, при этом наречен Моисеем. Восприемным его отцом от Евангелия был другой пустынный старец, о. Досифей, постриженник площанский, проживший более сорока лет в рославльских лесах. Кроме названных старцев, в то время подвизались здесь до шести пустынников. Вот как впоследствии о. архимандрит Моисей рассказывал о своем пребывании с ними:

«Когда я пришел в рославльские леса, тамошние пустынники жили в трех келлиях: в одной иеросхимонах о. Афанасий, от него в версте о. Досифей, а в версте от него о. Дорофей, который впоследствии (после 1812 года) переселился ближе к нам, поставив себе келлию от нашей саженях в пятидесяти. Поселясь с о. Афанасием, я построил для него и для себя новую келлию; это был первый опыт моего зодчества. Келлия имела шесть аршин в квадрате, с крыльцом под навесом; прихожая в два аршина длины и два ширины, далее квадратная комната в четыре аршина в длину и ширину, ибо от нее была отгорожена перегородкою спальня, шириной так же, как и прихожая, в два аршина; между прихожей и спальней в углу находилась печка, которою нагревалась вся келлия.

Место, в котором мы жили, принадлежало к дачам рославльского помещика Демьяна Михайловича Броневского. Сельцо его Якимовское находилось от нас верстах в пяти, а верстах в тридцати было другое сельцо Межево, владельцы которого, Таптыкины, были нашими благотворителями, особенно мать этого семейства, урожденная княжна Сонцева, старица благочестивой жизни.

От Межева верстах в двенадцати находилось торговое местечко Лагредино, также Рославльского уезда; от города же Рославля наше пребывание было верстах в сорока.

Под самою нашею келлиею протекала лесная речка Болдачевка, а в полутора верстах впадала в нее речка Фроловка. На берегу ее был колодезь; в речке этой важивалась и рыбка. Бывало, перегородим ее сежею и неретки ставим. Однажды, как помню, на праздник Богоявления, освятивши в речке воду, мы пропели тропарь Св. Богоявления: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» и, вынув неретки, нашли в них шесть налимов, которых и приняли, как Божий дар на праздник.

Всю церковную службу мы правили каждодневно у себя в келлии, начиная с двенадцати часов ночи, полунощницу и утреню; после утрени, через час, соборный акафист Божией Матери; после акафиста, часа через два, часы с изобразительными и, наконец, вечерню часов в пять вечера. В воскресные и праздничные дни приходили к службе ближайшие старцы: о. Досифей, о. Дорофей, а иногда кто-либо из других рославльских пустынников, живших в большем расстоянии от нас. Отправя вместе службу, пообедаем, чем Бог послал, и разойдемся до следующего праздника.

На Пасху же и на Рождество и в другие нарочитые праздники приходил из ближайшего села Лугов (верстах в семи) старец священник и приобщал нас запасными Дарами, дабы и мы не были лишены сего духовного утешения.

В свободное от молитвенных правил время занимались рукоделием, кто какое умел: писали полууставом отеческие книги, занимались огородом, на котором, впрочем, по неблагоприятной почве не родилось других овощей, кроме репы. Летом собирали грибы, ягоды и усердствовали благодетелям, а от них получали печеный хлеб, крупу, а иногда и бутылочку масла для приправы пустынной трапезы. А когда случится недостаток, питались и сухоядением, дорожа всего более духовной свободой и безмолвием.

Волки постоянно выли около нас в продолжение целой зимы; но мы уже привыкли к их вою, как бы к вою ветра; а медведи иногда обижали нас, расхищая наши огороды. Мы их видали весьма близко и часто слышали, как они ломали по лесу деревья, но никогда они нас не трогали, и мы жили с ними в мире. И от разбойников помиловал нас Бог, хотя и часто слышали, что они бродят у нас в околотке. Впрочем, нас не легко было найти, да и нечем было им у нас поживиться. Однажды только, Божиим попущением, случилось искушение. Как теперь помню, это было 23-го ноября 1814 года поздно вечером. Старец мой, о. Афанасий, отдыхал, а я переписывал святцы, так как письмо, по уставу, было обычным моим занятием. И только что начал писать молитву к Божией Матери: „Под Твое благоутробие прибегаем, Богородице, моления наша не презри во обстоянии“, как кто-то постучался в дверь, ― то были разбойники. Они, обобравши келлию бывшего в отлучке о. Дорофея, пришли втроем к нам. Не снимая крючка, я стал спрашивать: „Кто там?“ ― „Да вот работники в лесу заблудились; нет ли вблизи селения?“ И так вопрос за вопросом; я со свечой в руках полуотворил дверь и увидел неизвестного человека; он продолжал разговор со мною, сняв шапку. „Ты говоришь ― мы, а где же другие?“ ― спросил я. В это время из-за крыльца показался его товарищ в шапке, на которого первый тотчас прикрикнул: „Сними шапку-то!“ А издали приближался и третий с рогатиною. Старец, услышав длившийся разговор, взглянул за дверь и в то же время получил тяжелый удар в бок по руке со словами: „Его-то нам и надобно!“ Заслонив собою старца, я силился припереть наружную дверь, но подпорка попала между дверью и стеною, и нас бы конечно убили, если бы, по счастью, не оказался на тот раз в нашей келлии молодой здоровый крестьянин, который принес нам пищу из селения и остался за ночным временем. Проснувшись на шум, он схватил топор и еще со сна закричал: „Много ли их тут? Всех перебью!“ Разбойники, подумав, что нас много в келлии, разбежались, оставив старца еле жива, и долго болел он от полученного удара. Матерь Божия видимо спасла нас. Кроме же сего случая, других, в продолжение десяти лет нашего пустынножительства, благодаря Богу, не было. Но страшнее разбойников бывали для нас порывистые бури, ломавшие вековые деревья и грозившие задавить нас. Однажды обрушилось огромное дерево подле самой нашей келлии с таким треском, что я уже думал: вот настала последняя минута; но и тут помиловал нас Господь, ― оно лишь ветвями задело крышу. Но страшен и самый рев бури в вековом бору, когда она ходит по нему и, как трости, ломает то, что росло целые столетия. Невольно вспоминались тогда слова Псалмопевца: „Глас Господа, стрясающего пустыню, и стрясет Господь пустыню Каддийскую“(Пс. 28, 8).

В 1812 году страх нашествия французов понудил нас оставить любезную пустыню. Я уехал в Свенск, куда прибыл 10-го августа, вслед за преосвященным Серафимом (бывшим впоследствии митрополитом С.-Петербургским), ехавшим тогда из Минска. Вместе с возвращавшимся к вечеру крестным ходом вокруг обители мы вошли в собор. Иеродиакон возгласил многолетие царской фамилии, а настоятель о. игумен Амвросий, заметив за столпом духовную особу со звездой на груди, сам возгласил: „И о здравии преосвященного владыки, зде присутствующего“. Он пробыл в Свенской обители около двух недель.

Немного поживя в Свенске, я, по приглашению о. Серафима (бывшего Свенского казначея, а в то время уже настоятеля Белобережской пустыни), переехал на жительство к нему. Он сперва дал мне уединенную келлию за монастырем в лесу, в которой незадолго перед тем (в 1808 г.) добрым подвигом подвизались, в пустынном безмолвии, три старца духовной жизни: бывший строитель сей пустыни о. Леонид, его спостник схимонах о. Феодор и иеросхимонах Клеопа. А потом я перешел в монастырь, где ходил за добродетельным старцем схимонахом Афанасием (учеником Молдавского старца Паисия), скончавшим дни свои в Площанской пустыни в 1823 году на руках иеромонаха Макария. Потом, когда миновал страх нашествия, я возвратился опять в свою любезную рославльскую пустыню, где и прожил еще восемь лет».

«В 1816 году (в год поступления брата моего Александра к нам в пустынножительство) мы отправились с ним на богомолье в Киев. Нам сопутствовал некто странник о. Павел, знавший хорошо все святые русские места. Мы прибыли в Киев 4-го сентября, а 7-го приехал туда Государь император Александр Павлович. Он изволил слушать обедню в пещерах; никого из посторонних не пускали; но мы, благодаря ходатайству всех знающего и всеми знаемого проводника нашего, были допущены. Государь сам подпевал певчим и внимал Божественной службе с чувством сердечного умиления, выражавшегося слезами. Встречал императора, по чиноположению, митрополит Серапион. Государь милостиво принял поднесенные иконы. Когда мы пришли к митрополиту просить его напутственного благословения, старец удержал нас еще на сутки, ибо намеревался на другой день сам служить Литургию в пещерах и дал нам на благословение один из больших, нарочито приготовленных для Государя благословенных хлебов, сказав: „Это вам на благословение, и всем пустынножителям разделите!“ Были мы также обласканы и наместником Лавры, тогда еще иеромонахом Антонием, скончавшимся в сане архиепископа Воронежского. Ехали обратно на Сафрониеву пустынь, где были знакомы нам старцы: настоятель игумен Варлаам, казначей Герман, духовник Симеон, ― все из учеников о. архимандрита Феодосия, ученика мудрого старца Василия Поляномерульского, учеником и постриженником которого был и старец Паисий Величковский.

Вместе с нами из Киева выехал иеромонах Исаакий, по приглашению коего заехали в единоверческий Максаковский монастырь, где он и остался на время. Далее посетили Глинскую пустынь (Курской губернии), где тогда жил о. Василий Кишкин, бывший Белобережский строитель; он принял нас с любовью и приглашал остаться здесь навсегда. Заезжали и в Площанскую пустынь, где в первый раз видели о. Макария, тогда еще бывшего в сане иеродиакона, а в проезд чрез Орел видели известного старца, игумена Филарета, настоятеля Глинской пустыни; наконец через Белые берега и Свенский монастырь возвратились в свое пустынное пребывание.

В 1819 году ездили вдвоем с братом в Оптину пустынь на одной лошадке. Причем познакомились с тамошними старцами иеросхимонахом Иеремиею (духовником обители), о. Феофаном и учеником его Варлаамом (в схиме Вассианом). Впрочем, о. Феофана мы уже знали; он еще прежде приходил к нам в пустыню погостить, а в этот раз сказал, что придет провести весь Великий пост у нас. Мы сказали: „Добро пожаловать, милости просим“. Отец Феофан, уроженец Владимирский, был на службе Черноморского казацкого войска; до пострижения именовался казаком Феодором Талуниным. Жил первоначально в Софрониевой пустыни, а потом ушел в Молдавию, где пребывал у старца Паисия, а по кончине его возвратился в Россию и поступил в братство Оптиной пустыни в 1800 году.

В крайнем нестяжании и кротости духа деятельную добродетель поста, молитвы и поклонов он проходил с горячею ревностью. В продолжение первой и последней седмицы Великого поста не вкушал ничего; в прочие посты принимал пищу на третий день. Так, приготовляясь постепенно, он, по ревности к подвигам постническим, решился наконец вступить в великую меру вышеестественного подвига.

Придя к нам в пустыню перед началом св. Великого поста 1819 года, он объявил мне, что намерен провести всю св. Четыредесятницу без пищи: „Я верую, ― говорил он, ― что не умру от поста“. ― „Буди по вере твоей“, ― отвечал я, не смея ни отклонять его от сего намерения, ни утверждать в оном. Феофан поместился у нас в прихожей; он носил с собою написанный на полотне образ Распятия Господня, пред которым совершал свое молитвенное правило. И так, вступя в сей чрезмерный подвиг, о. Феофан положил не употреблять пищи и не ложиться спать. Сверх обычной вседневной службы, исправлял келейное правило, и правило его было большое ― до 800 поклонов; он во время сего правила, чтобы не упасть от изнеможения, надевал особые нарукавники, привязанные шнурами к крючьям, на которых висела на стене икона, и так простаивал на молитве целые ночи. Сверх того, сам топил печку, помогал нам петь и постоянно виден был бодрым. Во весь пост он не вкусил ничего и только однажды в неделю употреблял воду, смешанную с уксусом, от сухости во рту. В одно время, заметив его в истощении, я сказал ему: „Отче, ты очень изнурил себя“. Феофан отвечал на это: „Нет, Христос Спаситель излил всю Свою кровь до последней капли, а во мне еще много найдется крови“. Выдержав с Божиею помощью сей подвиг неослабно, он приобщился Святых Христовых Таин. Впоследствии он ревновал паки на тот же подвиг, но от простуды заболел жестоким кашлем и, постоянно оскудевая в телесных силах, отошел ко Господу 15-го июня того же 1819 года. За несколько минут до кончины я спросил его: „Покойна ли твоя душа, не страшится ли чего в часе смертном?“ Он отвечал: „Я с радостию желаю разрешиться от жизни сей“. И тут же стал кончаться; занес руку для крестного знамения и предал дух свой в руце Божии. Погребен в пустыне».

Так закончил рассказ свой о пустынной жизни о. архимандрит Моисей. Сказание его было тогда же записано с его слов одним иеромонахом и в первый раз напечатано в «Домашней беседе» в 1862 году.

Возвращаясь мысленно к этой жизни старцев в лесу, нельзя не признать, что главнейшими событиями в течение ее были: пострижение о. Моисея в монашество и прибытие к нему младшего брата его Александра для водворения с ним на всегдашнее жительство. Александр сам стремился в монастырь и думал поместиться в Саровскую пустынь, но, получив в одном из писем к нему о. Моисея приглашение приехать к ним в пустынь, последовал этому приглашению и приехал в рославльский лес 15-го января 1816 года. Тотчас же одели его в послушническое платье, а после четырехлетнего искуса, 2-го февраля 1820 года, иеросхимонах Афанасий постриг Александра келейно в монашество, назвал Антонием и поручил его о. Моисею, советами которого Александр и прежде руководился; но теперь был уже предан ему как восприемному отцу от Евангелия и всю жизнь хранил к нему великое благоговейное послушание. Сам же о. Моисей, как мы видели, был пострижен в монашеский образ также келейно, тем же старцем Афанасием и поручен им от мантии другому пустынножителю, о. Досифею. Обоих этих старцев о. Моисей весьма почитал и в письме своем к брату Антонию из Москвы от 15-го декабря 1820 года выразился так: «Батюшкам моим о. Афанасию и о. Досифею нижайше кланяюсь и прошу их благословения и св. молитв». В другой собственноручной записке о. Моисея, о которой мы упомянули выше, сохранились такие строки:

«В 1811 году, получа 16 марта новое свидетельство (увольнительное от купеческого общества), по совету иеросхимонаха Алексия Симоновского, расположился я испытать себя, по первоначальному желанию своему, в пустынном уединении, отдельно от монастыря. И, слыша о старце иеросхимонахе Афанасии, живущем в Смоленской губернии Рославльской округи в лесной даче помещика Броневского Демьяна Михайловича, прибыл туда и был оным старцем помещен в сожительство с ним».

Сопоставляя эту записку с уцелевшим в бумагах о. Моисея черновым письмом его, неизвестно кому и когда писанным, но, судя по твердости почерка и качеству бумаги, относящемуся скорее всего ко времени его пребывания в рославльском лесу, приходим к заключению, что не случайно, а вследствие душевной потребности избрал о. Моисей своим старцем о. Афанасия. Вот это замечательное письмо о. Моисея:

«Может быть, падет на тебя жребий ехать в СПб. к настоятелю, в чем ни малого не покажи прекословия, если хочешь быть в благополучии. Возьми в пример собственное мое искусство: в каких я бедствиях был, следуя своей воле! Почему, как любезному другу, тебе накрепко подтверждаю и принять за заповедь Божию, а не человеческую, советую, чтобы ты ни от какого положенного на тебя дела не отрицался, и ни на что сам не назывался, и когда сие сохранишь совершенно, то и в тяжчайших трудностях благополучие увидишь и меня помянешь добрым словом. Когда же ты чего прилежно сам искать будешь или отрекаться, то поверь, во всю свою жизнь горько сожалеть будешь. Я тебе сие не от разума, но от опыта, и опыта примерного пишу, как другу любезному. Ты человек молодой, нужно и полезно тебе будет, ежели только Бог сподобит, быть и в СПб., ты можешь много приобрести полезного, чего ты теперь совсем и не понимаешь, воображая, что ты совершен уже. Поезжай, поезжай, буде Бог тебя позовет, а мшелоимство искорени, нужное имей только»… (Конца нет).

Нам неизвестно, в чем состоял «примерный опыт» о. Моисея и «в каких бедствиях он был, следуя своей воле», но из соображения всех обстоятельств его жизни с достоверностью можно предположить, что и бедствия эти, и опыт относятся ко времени, предшествовавшему поселению в рославльском лесу; в это последнее время он, как видно из писем его к о. Антонию, пользовался миром душевным. Хотя и с ранней еще молодости о. Моисей прибегал, как мы видели, к советам старцев духовной жизни, но, вероятно, советы эти обнимали не всю его деятельность, и ему оставалось еще многое решать самому на основании учения св. отцов. Такие решения, при неопытности в жизни, были, без сомнения, с ошибками и не могли доставить ему тогда прочного мира душевного. Мир этот бывает следствием совершенного отсечения своей воли и предания себя в полное послушание старцу. Вероятно, тревоги душевные и «бедствия» мысленные заставили его искать твердой и верной, хотя и трудной, стези иноческой жизни, о которой о. Моисею приходилось много читать в книгах св. отцов: Иоанна Лествичника, аввы Дорофея и прочих, разумеем стезю совершенного послушания и полной покорности духовному наставнику с отсечением своей воли и своих разумений. Таким наставником был для него о. Афанасий, избранный по указанию о. Алексия Симоновского.

Иеросхимонах Афанасий был старцем простого нрава, но духовно-мудрым по жизни: украшенный деятельными добродетелями, он пребывал в совершенной беспопечительности обо всем житейском, хранил духовное трезвение и имел дарование умной молитвы. От всегдашнего молитвенного состояния лицо его было румяно, так что не знавшие его могли думать, что он употребляет хмельные напитки. В пример его беспопечительности о. архимандрит Моисей впоследствии, в назидание другим, рассказывал о нем следующее.

«Однажды спросил я своего старца, не истопить ли печку. Он сказал: „Хорошо“. Я и спрашиваю: „Сколько положить дров: побольше или поменьше?“ ― „Уж как сам знаешь“. ― „А если для вас, батюшка, будет холодно?“ ― „Оденусь в шубу“. ― „А если жарко будет?“ ― „Я дверь отворю“.

Старец скорее соглашался терпеть холод или излишнюю теплоту, чем каким-либо внешним попечением отвлекать себя от молитвенного внимания и богомыслия».

Находясь десять лет под руководством такого мужа, о. Моисей и сам приобрел великую сосредоточенность, кротость, дар молитвы и внимания к себе. Все эти дарования были присущи ему и потом во всю жизнь его, не только в пустынном безмолвии, но и во время многотрудной и многопопечительной его деятельности настоятельской, когда они особенно и проявлялись. Может быть, пустынное возделывание самого себя и находило в нем уже готовую почву в его природной склонности к молчанию и сокровенности от других, может быть, и общение с молчаливыми старцами имело на него такое влияние; но только о. Моисей, как мы его знали, был весьма молчалив, любил краткословие и очень неохотно говаривал о самом себе. Брат его о. игумен Антоний также ничего не сообщал о сокровенном делании о. Моисея, да может быть, и не знал о нем, а судил только по плодам. Ввиду всего этого мы были бы в немалом затруднении и не могли бы ничего сказать о внутренней жизни о. Моисея в период пребывания его в пустыни, если бы Промыслом Божиим не сохранилось несколько листков синей бумаги, из числа тех, на которых о. Моисей иногда записывал свои действия, мысли и намерения. Вероятно, таких листков в течение десяти лет написано было немало, но они утратились, и до нас дошло только шесть страничек очень малого формата; эти странички говорят только о пяти днях 1819 года, но как много говорят! Вот они слово в слово:

«Ноября 15-го 1819 года. По принесении молитвы исповедания грехов слагался в сердце на все следующее время блюстися опасно, чтобы не ужинать отнюдь, ибо бесчисленно страдал от того и искусом наставлен, что нет лучшего средства к благоустроению души, как вкушать пищу по однажды в сутки. Господи, не остави мене, вонми в помощь мою отселе воздержатися от вечернего употребления пищи и в обеденном трапезовании не пресыщатися и принять искус употребления одного рода пищи.

16 ноября. По духовном беседовании с братом А. о пользе души усмотрел после в мысли своей за необходимо нужное помнить следующее: не начинать никогда говорить брату о пользе души и о всяком исправлении, также и не выслушивать объяснения его без обращения прежде ко Господу ума своего, с требованием себе и брату Его вразумления, и говорить потом с воображением присутствия Божия. По беседе же с обеих сторон должны паки обратиться ко Христу Спасителю и помолиться о помощи Его во исполнение Евангелия и всеблагой воли Его, каковую могли вы разуметь при собеседовании нашем. Да не в праздности будет совещание наше, но поминая глаголы Господа нашего Иисуса Христа: „…яко аще два от вас совещаета о всяцей вещи и просита от Отца Моего, во имя Мое даст вам“ (Ср.: Mф. 18, 19), будем от сего в несомненной надежде о всяком исправлении нашем.

Того же 16-го. По вечери между чтением о трезвении и молитве пришло на память призывать молитвы братние и других известных лиц духовных смирения ради в мысли, и действительного, их ради молитв, пособия о Христе Иисусе Господе нашем на все борющие и упорно стоящие помыслы и страсти. Самого Христа Спасителя нашего преданная молитва на всякую потребу нашу ко временной и вечной жизни есть сия: Отче наш; а по ней, аще не погрешительно будет, да благословит всещедрый Господь и сию читать с верою и благоговенным смирением:

„Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, щедрый и милостивый, долготерпеливый и многомилостивый, многоблагоутробный, человеколюбивый, незлопомнивый и истинный! Не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших. Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего, брата моего (имярек). Подаждь ему, Господи, ведение, память и бодрость в делание советуемых ему заповедей Твоих, душевный мир и телесное здравие во исправление дела послушания, да со страхом Твоим и смиренною мыслию, без размышления и роптания и всякого преткновения лукавого исполнить все нужное в простоте сердца, сообразно с пресвятою волею Твоею. Без Тебе бо, владыко Господи, ничтоже можем благо и благоугодно творити. Того ради дерзаю аз, недостойный и всякого греха исполненный, молить благость Твою: даруй нам истинный разум и силу во всем сотворити волю Твою; да ни делом, ни словом, ни помышлением прогневаем Тебе, Создателя нашего; но все дела наши, советы и помышления да будут во славу пресвятого имени Твоего, молитв ради Пречистыя Матери Твоея, предстательством честных Небесных Сил бесплотных, святых Ангелов, хранителей наших, и преподобных и богоносных отец наших, Иоанна Дамаскина, Акакия иже в Лествице, Досифея и всех Твоих святых. Аминь!“

1819 года декабря 14-го. Сподобился я благодатию Христовою приобщиться Св. Таин с желанием положить начало благое, еже блюсти заповеди святые. В сей день воскресный 29-й недели Апостол читался к Колоссаем зачало, Евангелие от Луки зач. 85-е, лист 147-й. На сие читалось толкование св. Феофилакта Болгарского, Никифора Астраханского, св. Димитрия Ростовского и преосвященного Амвросия Новогородского, поучения св. Исаака Сирина, слова 58 и 59. Полагаю все оное за основание моего предложения, чтобы всегда поучаться в самом деле по оному.

После того, занимавшись правилом, пришло мне на мысль: исправя с Божиею помощию труд поста обучением себя в одном роде простой пищи, начать хранение уст, в разуме грехов своих и недостоинства еже глаголати, за нечистоту и неисправленность сердца и ума моего: чтобы вовсе не говорить устно ничего ни с кем, а по крайней нужде изъясняться через брата, краткими словами на письме полууставом. Боже! Помоги мне сие начати и начатое совершити, определяя лучше умереть, нежели начатое нарушить и не совершити. Для сего призывать в помощь св. Димитрия Ростовского и Феофилакта Болгарского.

Декабря 15-го. Во время трапезы блеснуло в уме разумение относительно до сожительствующих со мною братьев, чтобы их погрешности, видимые мною и исповедуемые ими, принимать на себя и каяться как за собственные свои, дабы не судить их строго и гневом отнюдь не воспламеняться. Равномерно и им мои погрешности должно принимать на себя, с исповеданием пред Богом. И так да даст Господь разум и силы друг друга тяготы носить и тем соблюдать закон Христов, любовь и мир. Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои.

Декабря 31-го. На предложение старца о. Ар. взять для обучения грамоте и письму Д. я без всякого противоречия согласился, нисколько не относясь молитвою к Богу и не обдумавши. Для того за непременный долг полагаю впредь наблюдать память Божию и не решаться ни на какое предложение, не помолившись довольно Богу и не размысливши, согласно ли (оное) с волею Вышнего и с силами моими. Господи! Даждь мне помощь отселе положити сего чина начало».

Какой тихий, но ясный свет проливают эти записки на внутреннюю жизнь о. Моисея в пустынной его келлии! Сосредоточиваясь всегда в самом себе, содержа в памяти слова Спасителя о молитве: «Егда молишися, вниди в клеть твою, и затворив двери твоя, помолися Отцу твоему, иже в тайне: и Отец твой, видяй в тайне, воздаст тебе яве» (Mф. 6, 6), о. Моисей и молился втайне и тщательно скрывал от всех свое внутреннее делание. Но вот от полноты сердца рвутся иногда и его уста сказать, что у него на мысли, на душе. Однако верный самому себе, он и тут не проговаривается, но берет клочок синей бумаги и записывает на нем свои думы и намерения. Записал, и кладет эту бумажку в сторону, к другим таким же записочкам, а сам опять скрывается мыслию внутри себя и продолжает трудиться во глубине сердечной.

Проходят годы, старцы переселяются из пустынного леса на другое место жительства; келейные записки о. Моисея пропадают одна за другою, или, может быть, он сам их уничтожает. Потом и о. Моисей, и ближайший сотаинник его в пустынножительстве о. игумен Антоний кончают свой подвиг и отходят в вечность. Кажется, некому более сказать о них, как они жили в пустыни, что думали и предпринимали там, но синяя бумажка не пропадает; не случайно, а конечно действием Промысла Божия, она сберегается среди книжного хлама и через шестьдесят с лишком лет после того, как была написана, из темного уголка чулана является на свет, поднимает перед нами завесу всегдашнего молчания о. Моисея о самом себе и ярко освещает его сокровенное евангельское делание в пустынном безмолвии: его строгий там пост, его бдительность над собою, жажду совершенного молчания, прилежное чтение Слова Божия и писаний св. отцов подвижников, его молитвенное, при всяком деле, обращение к Господу Богу и хождение пред Ним, как бы в виду Его присутствия, по слову псалмопевца: «Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся» (Пс. 15, 8); наконец, и силу его характера, и его любовь к братиям, с которыми он жил и для которых служил примером строгого подвижничества и послушания старцу. Много, много говорит о нем эта синяя бумажка внимательному читателю.

Какими были, кроме вышеупомянутых молитвословий, келейные, молитвенные подвиги о. Моисея в рославльском уединении ― это, к сожалению, осталось для нас тайною, ибо и сам он, как мы упомянули выше, и брат его о. игумен Антоний не любили говорить об этом и отклоняли всегда подобные вопросы.

В свободное от молитв время главным занятием о. Моисея было чтение и переписывание книг св. отцов подвижников. Еще в бытность свою в Свенском монастыре в 1810 году и в Белых берегах в 1813 году он переписал полууставом с переводов молдавского старца Паисия Величковского книгу св. Иоанна Лествичника, житие Симеона Нового Богослова, поучительные слова его и Стишную его книгу. В рославльском лесу у старца о. Афанасия он нашел многие другие рукописи святоотеческих книг, переведенных тем же старцем Паисием, и, пользуясь этими духовными сокровищами, а также и другими книгами, составил вместе с братом своим Антонием несколько рукописных сборников выписок из поучений св. отцов. Эти замечательные сборники хранятся в библиотеке Оптиной пустыни и содержат в себе изложенные в последовательном порядке правила христианской жизни, особенно монашеской, и свидетельствуют о том, с каким вниманием и разумением оба брата читали творения духоносных отцов. Вот заглавия этих сборников: «О подвижничестве иноков» ― в трех книгах. «О покаянии и спасении души» ― в трех книгах. «Уединенное поучение» ― в двух книгах. «Душевная пища для всегдашнего употребления».

До глубокой старости о. Моисей, равно как и Антоний, не оставлял чтения духовных и других общеполезных книг и потому имел обширные сведения не только о духовных предметах, но и о других отраслях человеческих знаний. Замечательно еще, что по особенному благоговению к книгам св. отцов братья-подвижники, о. Моисей и о. Антоний, живя в рославльском лесу, старались и читать, и писать их стоя, и это ― после продолжительного стояния на молитве.

По благословению своего старца о. Моисей построил и малую келлию, которую называл первым опытом своего зодчества, и распоряжался по своему усмотрению их малым хозяйством. Когда странник или прохожий заходил в их пустынное уединение, то о. Моисею поручалось оказать ему странноприимство, и он исполнял это с особенным радушием, с приветливостью и любовью, так что, кроме хлеба, для каждого гостя из скудных своих припасов приготовлял какую-нибудь горячую пищу, щи или похлебку. За такое свое страннолюбие он при пострижении и был наречен Моисеем в память преподобного Моисея Мурина, отличавшегося страннолюбием. Так еще здесь проявлялись в нем черты, которые впоследствии столько прославили гостеприимного и нищелюбивого Оптинского настоятеля.

Главный труд пустыни ― молитва и прилежное изучение писаний св. отцов ― не прошел бесследно для ума и сердца о. Моисея. Обогащенный большими познаниями, при постоянной духовной практике в обращении с братиями, руководя и поддерживая их, согласно советам о. Афанасия, о. Моисей незаметно для себя самого возрос в мужа добродетельного и крепкого духом в уповании на Господа. Кроме братий, живших с ним в лесу, руководство его простиралось и на семейство помещиков, давших им приют и снабжавших их хлебом насущным. Это последнее руководство, как мы слышали лично от покойного старца о. Макария, было особенно тягостно для о. Моисея, потому что лишало его по временам пустынного безмолвия. По благословению своих старцев, он вместо них должен был от времени до времени посещать семейства помещиков и вести с последними довольно частую переписку. Отрывки этих писем, дошедшие до нас, равно как и письма из рославльского леса о. Моисея к о. Антонию, носят отпечаток замечательной духовной опытности, силы слова и духовного разумения жизни и отношений между людьми.

Возросший и окрепший духовно в пустынном десятилетнем безмолвии, о. Моисей был переставлен Промыслом Божиим как горящий светильник, для пользы общей, на свещник иной деятельности, и вот как это случилось.

В конце 1820 года о. Моисей имел надобность побывать в Москве и на обратном пути оттуда вздумал снова посетить Оптину пустынь.

Обитель эта, возобновленная в конце прошедшего столетия попечением митрополита Платона, продолжала мало-помалу благоустраиваться под отеческим вниманием к ней тогдашнего Калужского архипастыря преосвященного Филарета, впоследствии митрополита Киевского. Любя от самой юности всей душою монашеское житие, сей преосвященный часто посещал монастыри вверенной ему епархии. Он пленился красотою места, занимаемого пустынью, и удобством, которое представляли ее лесистые окрестности к прохождению уединенного пустынного жития, по примеру древних св. отцов, и в сердце святителя родилась благочестивая мысль основать при Оптиной пустыни скит как для того, чтобы доставить желающим средство к более безмолвному житию, так равно и для того, чтобы в духовном отношении навсегда укрепить любимую им обитель.

Зная по слухам о подвижнической жизни рославльских отшельников, преосвященный обратил на них свое внимание и желал поручить им устройство и управление задуманного им скита. Когда о. Моисей посетил Оптину пустынь, настоятель ее игумен Даниил, зная о благом намерении преосвященного Филарета, представил ему о. Моисея. Отечески милостиво принял его монахолюбивый владыка и советовал переместиться с братиею в его епархию, дабы принять на свое попечение заведение и устройство скита в любом месте леса, принадлежащего Оптиной пустыни. До той поры о. Моисей вовсе не помышлял переменять своего уединенного жительства, но при свидании с оптинским схимником о. Вассианом (по его собственным словам)«несколько был поколеблен от основания своего». Потом, будучи привлекаем благосклонностью архипастыря и вниманием игумена Оптиной пустыни Даниила, хотя и соглашался на исполнение их общего совета, но не мог совершенно решиться последовать ему без свидания и совета со своими старцами и сожительствующею братиею, почему и отправился в место своего жительства. Возвратившись в свое уединение, о. Моисей вручил старцу Афанасию письмо к нему преосвященного Филарета такого содержания:

Отец Моисей при этом подробно объяснил единомысленной с ним братии те удобства в духовной жизни, которые представлялись во вновь устраиваемом скиту при Оптиной пустыни под покровительством такого боголюбивого архипастыря, каков преосвященный Филарет. Предложение о. Моисея было принято с радостью, и на общем совете согласились последовать сему приглашению, признав его за звание Божие, особенно еще потому, что в это же время попущением Господним мирное их безмолвие начало подрываться притязаниями окружного земского начальства. Вследствие этого решения о. Моисей немедленно отнесся как к самому преосвященному Филарету, так и к оптинскому игумену о. Даниилу письмами следующего содержания:

Несмотря, однако, на все, по-видимому, столь благоприятные обстоятельства, рославльские старцы иеросхимонах Афанасий и о. Досифей не решились тотчас оставить свое безмолвное пребывание, предоставляя это дальнейшему усмотрению по совершенном устройстве предполагаемого скита. Отец же Моисей с о. Антонием и двумя преданными им монахами, Иларием и Савватием, исполняя волю боголюбивого архипастыря, оставили рославльские леса и отправились в вожделенный путь, сопровождаемые благословениями своих старцев.