ГЛАВА 23
Райдо видел огни.
Далекая цепь, рассыпавшееся ожерелье из рыжих звеньев, которые по мере приближения срастались одно с другим.
Интересно, отчего подобные дела люди предпочитают проворачивать по ночам? Что это? Инстинктивная вера, будто темнота спрячет их что от закона, что от их же Господа, который, говорят, гневлив и злопамятен? Или же давний, пришедший вместе с ними страх, который заставляет вспомнить древние времена, где ночь была опасна.
Райдо ждал.
Он поднялся на чердак и сел у трубы, к трубе прислонившись. Печь топили с утра, и к вечеру она успела остыть, но кирпичи все одно были теплыми.
Странно как. Ничего-то на чердаке не изменилось. И матрац на полу остался, и покрывало. Столик кукольный, куклы упавшие. Прерванное чаепитие. А время тянется-тянется… ждать тяжело. Райдо устал от этой истории, от самих людей, а еще от невозможности просто жить. Война ведь закончилась, так какого хрыся они держатся за нее?
— Тоска, да?
Тишина давит на голову. И страхи выползают. Запертая комната? Талбот, конечно, дверь исправил и заверил, что этот замок он теперь и сам не сразу вскрыть бы сумел, а значит, людям и подавно его не взять…
Тот, кто устроил это представление, слишком умен. Он подозревает ловушку, не может не подозревать.
…облава?
Облава… неудачная, надо полагать… нынешние разбойники на диво хитры окажутся и, уходя от преследования, доберутся до усадьбы. Спалят…
…только сначала вырежут всех, кто в недобрый час окажется здесь.
И Гарм рискует, как рискует и Видгар. С ним всего шестеро… люди Гарма… полукровки, наемники… а значит, без роду, без племени. Этих никто искать не станет.
— Верно, шериф? — Райдо понял, что молчать не способен. Он поднял куклу со стертым лицом. Платье грязное, да и сама игрушка выглядит жалко, но за неимением иных собеседников, сойдет. Он усадил куклу на стул.
А стул развернул к себе.
— Мне с самого начала следовало заглянуть к мамаше Бибо. Мы с вами знаем, сколько всего интересного способны рассказать проститутки… это другие пусть смотрят на них сверху вниз. О чем они вам поведали? О странных вкусах Альфреда?
— В том числе, — раздался тихий голос. — Вижу, вы не так больны, как мне представлялось.
— А вы не так человечны, как представлялось мне.
Он сумел подняться беззвучно, и, стало быть, даже дом боялся его.
— Поговорим? — предложил Райдо.
— Думаете, есть о чем? Кстати, не шевелитесь и вообще постарайтесь не делать резких движений, а то ведь выстрелю…
Арбалет в руке. Арбалет маленький и выглядит детским, игрушечным, а стрела и вовсе на иглу похожа. Скорее всего, игла и есть.
Шериф кивнул, подтверждая догадку:
— Я не промахнусь с такого расстояния. А вам хватит и царапины.
— Яд?
— Увы…
Он остановился в трех шагах. Близко. И слишком далеко.
— Руки. Так чтобы я их видел.
Райдо положил руки на колени.
— Ладонями вверх. И откиньтесь немного… вам ведь неудобно сидеть.
— Да я потерплю.
— Терпеть осталось не так и долго. — Человек скинул надоевшую маску и теперь, пожалуй, выглядел самим собой.
Ублюдком форменным. Или в форме? Надо будет потом Кейрену отписаться, спросить, как правильно таких вот ублюдков именовать.
— Так, значит, старушка Бибо проболталась? Всегда была языкастой тварью… учи ее, учи, а она упрямится, думает, что если помрет, то я ее не достану. Достану. И помереть не успеет.
Он по-прежнему жевал табак, и челюсти двигались размеренно, спокойно. Сердце билось ровно. И страхом от него не пахло, равно как и азартом.
— Шериф, вам не говорили, что самоуверенность губит людей…
— И нелюдей. — Оскалился желтыми кривыми зубами. — Так на чем мы там остановились?
Человек не спешит. Он уверен в своей победе и позволяет себе небольшую слабость: разговор. Он в этом разговоре нуждается едва ли не больше, чем сам Райдо.
Человек тоже устал. Кто сказал, что хранить тайну просто? Не год, не два, но годы, если не десятки лет.
— На Альфреде… славный мальчик. Напрочь лишен совести, но это по нынешним временам скорее достоинство. Он у нас вообще одно сплошное достоинство… вот только его… пристрастия, вы правы, многим покажутся отвратительными. Нет, я им удивляюсь.
Шериф ступал мягко. Разношенные старые сапоги. И рубашка старая, похоже, та самая, которая на нем была в первый визит.
— Бить жену с пьяных глаз — это нормально, а как розгами, да в постели, да по обоюдному согласию, то извращение. — Шериф носком сапога перевернул кукольный столик, прекращая затянувшееся чаепитие. — Бедняге Альфреду приходилось рисковать… он хорошо платил мамаше Бибо, но сами понимаете…
— Деньги ничто против страха. А вас боятся.
— Только те, кто нарушает закон.
— Ваш закон, шериф.
— Какая разница?
— Огромная. Королевский закон…
— Прекратите. — Шериф с преогромным удовольствием наступил на кукольный чайник. — Где ваш король?
— Он теперь и ваш…
— Пожалуй… только где он? За Перевалом. И нет ему дела до нашего Богом забытого городка, а мне есть.
Он говорил это всерьез. И вправду верил, что воплощает собой закон? И, наверное, был по-своему безумен, если верил.
— Я стал шерифом много лет тому. Я жизнь отдал, чтобы навести здесь порядок.
— И как, навели?
Острие иглы гуляет. Рука. Нога. Живот… шериф ходит, но расстояние держит. Старый зверь. Опытный.
— Навел.
— И, наверное, огорчились, когда война пошатнула этот порядок. Альвам ведь не было дела до того, что городок ваш, и закон ваш, и обычай. Альвы плевать хотели на человека.
— И где они теперь?
— Нигде, — согласился Райдо. — Но есть мы. И есть вы. Слишком старый, чтобы и дальше оставаться шерифом. Вы понимаете, что рано или поздно и до этой глуши дойдут королевские поверенные. А там… последуют перемены, которые вы не готовы принять. А может, и вправду устали и решили, что пора на покой, тем более с вашей-то болезнью иной климат нужен. Только вот на покой лучше уходить с полным кошельком… нет, тебе платили. Матушка Бибо. Лавочники мелкие… Альфред опять же…
— С Альфредом мы сумели договориться без денег.
— Ах да, конечно. Он же мастер договариваться. Но дело не в нем, а в том, что тебе было мало.
— Так ведь городок небольшой. — Шериф развел руками. — Что здесь заработаешь?
— Действительно… городок небольшой, тихий… и ничего-то не происходит. Почти ничего… королевский ювелир не в счет. Кстати, ты ведь за ним приглядывал, верно? Явно или нет, но без надзора их не оставили бы…
Шериф кивнул:
— Пришлось. Я этим не гордился.
— А чем гордился?
Молчание. И надо его разорвать, пока шериф не решил, что пришла пора закончить беседу, иначе…
— Ты понял, что время альвов ушло, и решил провернуть аферу… спугнуть ювелира, заставить его покинуть дом. Надеялся, что он возьмет с собой драгоценности. Ты представлял их стоимость, и… на чем ты зацепил доктора?
— На любви к покойникам… к покойницам. У него, видишь ли, тоже престранные вкусы оказались. В городе их бы не поняли… кстати, он согласился не сразу. Все плакал, что ювелир ему доверяет, что он не может обмануть доверие… погубить целую семью…
— Но ты напомнил ему о собственной семье? Его позор стал бы их позором. Верно?
— Верно. Умный песик.
— И если о жене он заботиться не стал бы, то дочери… дочери — дело иное. Он их любит.
— Все кого-то да любят. К счастью.
Выстрелит? Выстрелит определенно. Он за этим сюда шел. И еще из желания показать, что он, Йен Маккастер, умнее Райдо. И не только Райдо, но и всех прочих, что людей, что нелюдей. Ему, такому умному, было тяжело в этой глуши. Он подмял под себя город, только город оказался невелик…
— Ты предложил замечательный план. Переговоры с псами. Ты убеждал, что его не тронут. Ценный заложник. Сам по себе драгоценность, только в использовании неудобная.
— Не я убеждал. — Шериф осклабился. Зубы у него дрянные, желтые, но крупные. И к резцам прилипли крупинки табака. — Кто я такой, чтобы убеждать сиятельного альва? Знаешь, как он на меня смотрел?
Райдо догадывался. Ювелир, если не совсем глуп, понимал, что кто-то из горожан присматривает за ним. Подозревал шерифа? Или просто этот человек был ему несимпатичен и ювелир при всей вежливости не давал себе труда скрывать отсутствие этой самой симпатии?
А шериф обиделся. Или скорее был оскорблен в лучших чувствах.
— Ты донес мысль до доктора, а доктор…
— Все сделал в лучшем виде. Он не такое уж ничтожество, каким кажется… это все его женушка… тупа и жадна.
Острие качнулось вправо, дразня Райдо, приглашая попробовать сыграть в интересную игру. Кто быстрей? Он или эта вот безопасная с виду стрелка?
Знать бы, что за яд…
— Ты собирался встретить ювелира. Взять его саквояж… и дальше что?
— Ничего.
— В живых не оставил бы. Тебе ни к чему свидетели.
— Ни к чему, — согласился шериф. — От свидетелей одна морока…
— Но ты не учел Дайны.
— Все зло от баб. — Он произнес это нарочито спокойным тоном. — Вечно они лезут под руку…
— Она шепнула своему дружку, а тот отбил оптограмму… и поплатился. Тебе ведь нужно было на ком-то злость сорвать.
Не отрицает. Не соглашается. Слушает. Смотрит. Жует табак. И выглядит сонным, расслабленным.
— И появился Бран… тоже жадный, не особо умный. Он взял ювелира в оборот, но где-то ошибся, и тот умер раньше, чем успел рассказать о сокровище. С одной стороны, это оставляло вам шанс. С другой… с другой, неимоверно все усложняло. С ювелиром можно было договориться. А вот Брана пришлось убить.
— Еще скажите, что он вам был дорог.
— Не был. — Райдо потер шею. — Укусило что-то… клоп, наверное.
— Аккуратней, — предупредил шериф. — Я ведь и занервничать могу… нехорошо заставлять людей нервничать.
— Кто выдал Ийлэ?
— Докторша. Говорю же, тупая, а еще и боязливая. Испугалась, что Бран за нее возьмется… а я, как назло, в отъезде был… по делам…
— Не тем ли, из-за которых на нынешних дорогах неспокойно? Ваша ведь банда.
— Помилуйте. — Шериф сплюнул и плевок растер сапогом. — Какая банда? Патруль из неравнодушных граждан. Граждане имеют право беспокоиться об общественном благополучии.
— Экие у вас тут граждане… обеспокоенные. Полагаю, за то беспокойство им небольшой процент идет. Вы ведь много взяли на этой войне, шериф. Помните, в ту нашу встречу вы так любезно перечислили имена тех, кто пострадал от произвола альвов? Только забыли сказать, что пострадавших было куда больше. И что стало с их имуществом, конфискованным во благо Короны?
Молчание. И челюсть замирает. Поджимаются губы, а нижняя выпячивается, выворачивается причудливо.
— Многое осталось у вас, так? А еще вы брали за то, чтобы отвести карающую длань альвийских репрессий… конечно, брали не сами, не для себя. Вы говорили, что есть люди, способные решить проблему… или нелюди? Его поэтому так ненавидели, несчастного ювелира?
Молчание становится напряженным. Нервным. Еще немного, и палец дрогнет. Нажмет на спусковой крючок, отпуская натянутую тетиву, и тогда…
— Я этого все понять не мог. Он ведь действительно ничего им не сделал. Откуда тогда такая ненависть? А вот если представить, что он брал взятки… не так, отступные… вы — лишь посредник… сам бы ар-найо не снизошел до разговоров с горожанами. Да и о чем ему разговаривать, если он попросту не знал, что за деньги берется предоставить защиту…
Не нажмет. Зол. Но способен еще сдержать эту злость. И сдерживает. Ждет. Позволяет говорить. А значит, Райдо ему нужен… чего ради нужен?
— Это было так удобно. И наверное, забавно, да? Вы взяли чужое имя. И чужие деньги. А самое мерзкое, что вы не всегда исполняли обещание. Это было не в ваших силах… и когда люди все равно уходили, то винили отнюдь не вас.
— Так а за что меня винить-то? Я ж человек, такой же, как они…
— Да нет, — Райдо позволил себе опустить руки на пол, но шериф покачал головой: не следует его дразнить, — люди все-таки разные. Как и альвы… но мы ведь не о них. Мы о жадности… вам все время было мало. Взятки. И отступные… и то, что удавалось взять на дорогах…
— Приходилось делиться.
— А может, сокровища королевского ювелира стали для вас навязчивой идеей? И заодно вы уверились в собственной неуязвимости… или нет, не в уязвимости дело, но в том, что вы умнее.
— Разве нет?
— Не мне судить, — миролюбиво заметил Райдо. — Может, и умнее. Я вот никогда умником не был… ты, пожалуй, первым понял, что без Ийлэ до сокровищ не добраться. Нет, ты не думаешь, что она знает, где клад… не знает, а если бы знала… она бы сказала Брану.
Кивок. И кривоватая ухмылка.
Плевок на сей раз достается кукле с грязным лицом, на которое массивная подошва наступает с каким-то особым наслаждением. Фарфоровая голова хрустит, и звук этот заставляет Райдо кривиться.
— Но ты полагал, что альв альва поймет лучше, чем человек. Верная догадка. А еще ты был болен. Ты и сейчас болен. И надеешься, что она поможет с болезнью управиться. Она ведь альва, а альвы — чудесные доктора. Но добраться до девчонки не получалось. Бран мешал. И ты сделал так, чтобы он умер.
— Не я.
— Доктор и Дайна. Они были знакомы? Думаю, даже состояли в связи некоторое время… доктор был слишком благоразумен, чтобы посещать девиц мамаши Бибо, а вот договориться с кем-нибудь, не обремененным моралью… жадным до денег… ты их свел?
— Показалось забавным. Они так мило играли. — Шериф давил куклу сапогом медленно, растирая сами фарфоровые осколки в пыль. — Она притворялась мертвой… ложилась в гроб…
— Ты подсматривал.
— Наблюдал, — поправил шериф.
— А в чем разница?
— Наверное, ни в чем… оба хороши, а главное, оба делали, что я скажу.
— Доктор приготовил яд, а Дайна угостила псов. Правда, сначала сделала слепок ключей. Кстати, что бы ты делал, если бы не вышло отравить?
— Что-нибудь да придумал бы. Например… — Взгляд шерифа скользнул по стене, зацепился за чердачное окно, забранное решеткой. — Например, случилась бы трагедия… банда мародеров напала на дом… война ведь только-только закончилась. И всякого сброда полно, но, к счастью, обошлись без лишних жертв. Пока обошлись.
Хорошая оговорка, специально для Райдо.
— Мне одно не понятно. — Райдо старался не смотреть человеку в глаза, и, кажется, тот расценил это как проявление слабости.
Пускай. Он осторожен, но все же самоуверен. И когда самоуверенности станет больше, чем осторожности…
— На что ты рассчитывал? Забрать Ийлэ?
— Спасти.
— И она прониклась бы к спасителю благодарностью?
— Почему нет? К тебе же прониклась.
— Я — немного иное… и скорее уж она меня спасла, а не наоборот.
Шериф поморщился, кажется, вникать в подробности чужой жизни ему было неинтересно.
— Ийлэ исчезла, и ты устроил облаву. Надеялся найти?
— Надеялся, что у этой дуры хватит мозгов обратиться к кому-нибудь… к тому, кому она доверяет.
Это к нему?
К Альфреду?
К доктору?
К тем, кто предал и предавал раз за разом?
Райдо заставил себя дышать спокойно. Гнев ему пригодится, но позже. Сейчас еще не время… пока не время.
— А она взяла и… я решил уж, что с концами. Ан нет, вернулась, потаскушка… я ж тебе предлагал отдать по-хорошему. И не только я…
— Альфред…
— Делает, что ему скажут.
Это вряд ли. Он делает, конечно, но ведет и собственную игру. Если Райдо не ошибся… а он очень и очень надеялся, что не ошибся. Альфред — сволочь, но с большими планами, которым шериф, с его ненужной осведомленностью, мешает. Шериф Альфреда шантажировал. И не только в шантаже ведь дело. Смотрел? Подсматривал, как подсматривал за доктором? А после, надо полагать, и комментировал, не упускал случая уколоть, дернуть поводок, показывая собственную власть.
— Он ведь тебя раздражает. — Райдо осторожно выпустил живое железо.
Не на руки. Не на шею… рубашка свободна, за последние дни Райдо похудел, но оно и к лучшему. Шкура зудела, и с трудом получалось не отвлекаться на этот зуд.
— Золотой мальчик, у которого с детства все самое лучшее… это не может не раздражать.
— Еще скажи, что ты за него переживаешь.
— Отнюдь. Но Альфред сам о себе позаботится. И к нашему разговору он имеет весьма опосредованное отношение. Тебе нужны сокровища и Ийлэ. Или, правильней сказать, Ийлэ и сокровища. Настолько нужны, что ты готов… скольких положить? Я приговорен однозначно. Нат?
— Мальчишка слишком беспокойный.
— И Гарм с его людьми…
— Упокой Господь их души. — Шериф даже перекрестился. — Я ведь не настолько наивен, чтобы оставлять их за спиной… ребята вперед пропустят…
…а там арбалеты помогут.
— Видгар, полагаю, тоже…
— Не сейчас. Он пока сыграет на моей стороне. Мне понадобится надежный свидетель из ваших…
— Да и денег он тебе обещал за малышку. Только ты сразу ее не отдашь… спрячешь в каком-нибудь надежном месте, чтобы свидетель и вправду был надежным… а заодно Ийлэ посговорчивей станет. Мало ли, вдруг да упрямиться решит? Или лечить тебя откажется.
— Видишь, как замечательно мы друг друга поняли! — восхитился шериф.
Поняли. Почти.
— Еще кое-что. — Живое железо сплетало узор, который застывал толстой наружной броней. Неудобной. Тяжелой. И надолго Райдо не хватит. А значит, пора заканчивать этот разговор. — Тех женщин убивал доктор?
— Псих полный. А все женушка его виновата… все зло от баб, говорю же… и спрашиваю. Где она?
— Ийлэ?
— Не придуривайся.
— А я и не придуриваюсь. — Сила наполняла и переполняла Райдо. И ему приходилось сдерживать ее. Он раньше и не полагал, насколько это тяжело. Еще немного, и выплеснется, выворачивая его наизнанку.
Рано. Еще секунда. Или две. Чтобы сказать пару слов. Чтобы подошел поближе этот излишне самоуверенный человек.
— Она в той самой комнате. Правда, замок в ней сменили. Док до нее не доберется.
— Замок сменили… ключ у тебя?
Райдо кивнул.
— Хорошо. А что до дока… он псих, но умный. Он в дверь ломиться не станет, он попросит, и альва выйдет сама… он, видишь ли, умеет просить…
Шериф наклонился…
…близко.
…настолько близко, что удерживать гнев и ярость стало невозможно. Сила выплеснулась волной, которая смяла и искорежила Райдо, чтобы наново вылепить его тело. И булавка-игла увязла в живом железе, а после и вовсе упала на пол.
Человек завизжал. Ненадолго.
Он был мягким и слабым, как кукла… та кукла, осколки которой валялись на полу. Человек цеплялся за жизнь и пытался ползти, зажимая разодранный живот. Он не верил, что может умереть вот так просто. Хрипел. Давился кровью. И полз, оставляя за собой широкий след.
Райдо ждал.
— Ты… — Человек добрался до порога и перевернулся на спину. — Ты… сдохнешь…
Он хотел сказать еще что-то, но все-таки умер.
А где-то внизу громко и обиженно заплакал ребенок.
Четыре стены.
Запах сырого мела и металла.
Четыре стены. И стол. Стул.
Корзина с едой. Ее Ийлэ разобрала, спеша занять руки, потому что иначе в голову лезли самые разные мысли. Например, о том, что ее заперли.
Комната мала. Окно закрыто решеткой. Будь она человеком, не выбралась бы… будь она…
— Я не человек. — Ийлэ сказала это шепотом, но и он показался слишком уж громким. — Я не человек… и дом послушает.
Он уже слушал. Слышал. Спешил пересказать. Дом доносил настороженный шепот людей и псов, которые остались при нем. Защита? О нет, дом им не верит. Ийлэ тоже. А они, в свою очередь, не верят дому, чувствуют что-то этакое…
— Глупцы, правда? — Она прислонилась к стене и закрыла глаза.
…люди.
…и двери открыты, скрипят…
…прислуга спряталась. Предупредили? Или предупреждение не понадобилось?
…две из трех горничных еще позавчера заявили, что увольняются. И помощница кухарки с ними… и лакей… крысы бегут…
Не крысы, просто люди. Люди боятся. А разве сама Ийлэ не испытывала бы страха на их месте? Но она не на их месте, она на своем собственном. И дом принадлежит ей по праву, а она ему.
И она отзывается на молчаливый вопрос. Не бросит. Ни сегодня, ни потом. Дома плохо переживают одиночество, хотя и не способны рассказать о нем. Но Ийлэ понимает без слов. И делится силой, не потому, что дом голоден — он, напоенный весенними дождями, сам ожил, но эта сила сродни обещанию. Клятве.
— Я тебя не брошу, — повторяет Ийлэ шепотом и гладит старый пол.
Теперь она ощущает его и не только его. Стены. И старый паркет, который кое-где требует замены, и хитросплетения труб… тяжелые глыбы каминов, которые дому не по вкусу — он боится огня. Ийлэ понимает этот его подспудный страх и унимает его. Огонь приручен. Он больше не причинит боли.
Она ощущает и хрупкость молодых корней, и желтые бляшки плесени, что скопилась в подвалах. Ненадежность северной стены, пострадавшей от морозов в прошлом году, и почки, готовые пробудиться.
Ийлэ позволяет.
Быть может, у нее и не получится направить побеги, но…
…дом открывается, слой за слоем, и Ийлэ удивительно, что прежде она просто жила здесь. Как можно было не заметить? Не увидеть?
Бестолковая какая… дом улыбнулся.
Он простил, и принял, и обещал защиту, пусть и не способен он убивать…
Он не способен.
Ийлэ поднялась. Мысль была такой внезапной, но очевидной.
— Я скоро вернусь, — пообещала она дочери. — Очень скоро вернусь.
Дом открыл путь.
Неразумно. Но она должна, не ради себя, а ради отца. Райдо… и еще Нани, которая имеет право просто жить… и затем, что эта история должна закончиться, потому что, пока она тянется, призраки не отступят. Дом держит их на поводке.
Дом вел тайными тропами, скрывая от чужаков, которых пока было немного. Пока. Ийлэ успеет.
Синяя гостиная. Они готовились встретить гостей… гостей, не врагов… и, конечно, тогда мама самолично проверила, хорошо ли вычистили серебро, парные бокалы для вина велела достать из того особого набора, который извлекали лишь по праздникам.
Отец занял место у камина. Он нервничал, но стыдился показать свое беспокойство перед женой. И притворялся, будто бы все под контролем.
Он ведь получил согласие…
Осталась мелочь. Встретиться. Подписать договор капитуляции и передать саквояж. Вот он, Ийлэ видит. Черный саквояж из хорошей кожи. Старый. С потертостями. С позеленевшей ручкой и монограммой, в которой свились лоза и терний.
Ручка обмотана золотистым шнуром, и отец время от времени наклоняется, касается его…
А мама стоит у окна. Она такая красивая… Ийлэ замирает, любуясь ей.
— Ты… уверен? — Ее тихий голос хорошо знаком дому. И дом любит хозяйку.
…любил. И расстилал перед ней дорожки солнечного света. Позволял летним ветрам заглядывать внутрь, наполняясь медвяными ароматами. Берег от сквозняков.
— Я… — Отец встает.
Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим. Отец устал. Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…
— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.
Скрипом дверей. Холодом.
— Если бы мы могли уйти… — Отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.
— Мы — нет. Но тебя она простила бы.
— А нужно ли мне такое прощение? — Отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и, темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?
Надо поспешить. Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить. Она должна была увидеть.
Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти. Он скучает.
— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят, и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.
Это не родители, лишь память о них…
— Ты… ты не жалеешь? — Мама поворачивается к отцу, и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.
— А должен?
— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…
— Мы выросли вместе. — Отец наклоняется. Лоб в лоб. Нос к носу. И старое зеркало отражает их. Запоминает.
— Она красива. — Мама не желает отступать.
Ревнует? Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.
— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…
— Мстительна.
— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…
Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.
А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.
— Уже? — Мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…
Картина поблекла.
Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…
— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?
Отец не прятал сокровища. Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет. А дом… дом услышал, как умирает его хозяин.
Его страх. И ненависть. И боль. Много боли. Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…
Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым. Ничего. Ийлэ справится.
— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.
Дом никогда не возражал хозяевам.
У Ийлэ получилось вернуться в запертую комнату.
А потом под дверью заплакал ребенок. Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос. И не могла от него спрятаться. Ребенок плакал. Тонко и надрывно. Громко.
— Мне нельзя выходить…
…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.
— …но мне нельзя и остаться. — Она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые, идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.
Ребенок за дверью захлебнулся плачем. И заскулил.
— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.
Человек был один. Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.
— Здравствуйте, доктор. — Ийлэ решила быть вежливой.
В конце концов, почему бы и нет?
В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулиться, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти. Руки мускулистые. В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.
— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.
Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.
— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?
Доктор наклонил голову, он слушал ее. Слышал ли?
— Положите ребенка. Он вам ничего не сделал. Где вы его взяли?
— Купил.
— У кого?
— У матери, конечно. У кого еще? — Он засмеялся сиплым, надсаженным голосом. — Недорого обошлось… полтора шиллинга. Она даже не спросила, зачем он мне. Рада была избавиться. Тварь. — Он облизал сухие губы. — Вы все твари… притворяетесь, будто… она на меня всегда смотрела так… как будто знала про меня все… знала и насмехалась.
— Кто?
— Твоя мать. — Он все-таки наклонился и положил ребенка, который тотчас затих.
Хорошо. Ийлэ очень отвлекал плач.
— Я возьму его, да?
Доктор благородно посторонился, позволяя ей пройти в ловушку тупика. И следовало бы сбежать, вернуться в надежную стальную комнату или хотя бы позвать на помощь. Но ребенок был совсем крохотным и ужасно грязным, с лицом, покрытым коростой, с гноящимися полуслепыми глазами. Доверчивым. И тихим. Почти как Нани. Мальчик? Девочка? Человек или… какая, впрочем, разница. Просто ребенок. Он лежал, ожидая, что случится дальше. Как можно было обмануть его ожидания? Ийлэ пришлось поставить саквояж на пол. Она осторожно, опасаясь причинить боль, оборачивала ребенка тряпьем, валяющимся здесь же.
— Тише, — сказала она. — Скоро все закончится… скоро уже.
Доктор ущипнул себя за куцые усики.
— Благородная альва… как же… еще одна благородная альва на мою голову. Ложь! На самом деле она была такая же, как остальные… думала, что я ее не достоин. Никого не достоин… все смеялись.
— Я не смеялась. Я считала вас другом. А вы…
Ребенок показался легким. И в чем только жизнь держится?
— Я не сам. Он заставил… сказал, что тогда всем про меня расскажет… преступление… я люблю мертвых, а это преступление. Но мертвые молчат… они особенные, они меня понимают. Я не мог иначе. Я не хотел, чтобы их убили, но иначе не мог! — Доктор сорвался на крик. — Он во всем виноват… но его убьют. Он самоуверенный… пошел наверх… решил, что я стал послушен. Яд попросил. Я дал ему яд.
Райдо!
Сердце оборвалось и вновь застучало, когда безумец продолжил:
— Но я умнее! Мой яд… пустышка… то-то будет весело, когда ему перервут горло… а может, кишки выпустят. Человек с выпущенными кишками долго способен прожить.
Он вновь засмеялся и от смеха затрясся, а на лысине выступили капли пота.
Жить. Райдо будет жить. И это хорошо.
— Иди сюда. — Доктор захлебнулся собственным смехом и плюнул на пол, слюна его была розовой. — Иди сюда, глупая девчонка… почему ты вернулась?
— А что мне следовало сделать?
— Умереть, — серьезно ответил доктор. — Мертвецы спокойны. Мертвецы чисты. А ты… ты…
Он погрозил Ийлэ пальцем. И ножом.
— Зачем ты убил Дайну?
— Она была тварью… — Он облизал губы. — Сказала, что если я не принесу ей денег, то она расскажет… всем расскажет…
— Тебе понравилось?
— Убивать ее? Да. Очень. Жаль, что быстро… раз и все… но я понял!
Доктор приближался медленно, он наступал, тесня Ийлэ в тупик. И ведь при всем безумии он прекрасно отдает себе отчет в том, что делает. И все одно делает.
— Что… вы поняли?
— Боишься. — Доктор переложил нож в левую руку. — Это правильно. Вы должны бояться… Господь наделил вас великом даром, вы создаете жизнь. Но вы… вы всегда грязны… недостойны… смрад изо рта… каждое слово — смрад… и вы говорите, говорите… слова — навозные мухи, которые кружат. Я лишь делаю мир чище. Избавляю.
— Тебя посадят.
— Нет. — Он покачал головой. — Я умный. Все думают, что Виктор дурак… слабый… ни на что не годен… Виктор предал… а я знал, что так будет… шериф жадный и умер. Альфред… останется. Пускай остается. Он сделает Мирру несчастной. Но Мирру я не люблю. Она слишком похожа на мать… а ее я ненавижу. — Он не сводил с Ийлэ взгляда. — Я ее так любил… я делал для нее все… а она… она стала чудовищем.
— Не только она.
Не услышал. Впрочем, Ийлэ и не надеялась на то, чтобы быть услышанной.
— Она меня измучила… и Дайна… и остальные… все вы смеялись надо мной… все вы думали, что я глупый и слабый…
— Я не думала.
Доктор рассеянно кивнул и велел:
— Подвинь сумку ко мне.
— Ты меня убьешь?
— Да.
— За что? Я-то в чем виновата?
— Ни в чем, наверное. Но ты расскажешь.
— Тебя и так найдут.
— Нет, — он покачал головой, — не найдут. Я уеду. Я и Нира… Нира — хорошая девочка…
— Нат ее не отпустит.
— Нат умрет. Уже, наверное, умер. Саквояж.
Ийлэ ногой пододвинула саквояж к доктору. Слабая преграда, но хоть какая-то… и хорошо, что ребенка он отдал.
— Твоя дочь любит его. И будет горевать.
— Она слишком молода, чтобы кого-нибудь любить, — возразил доктор. — Она утешится. Я найду способ ее утешить. Мы уедем… далеко… за Перевал. За Перевалом нас не станут искать. Мы купим дом и заживем вдвоем… я и она… счастливо…
Он верил в то, что говорил, и улыбка его делалась мягкой, мечтательной. Ненормальный. И вправду верит, что сможет убежать? Из города, пожалуй, при толике удачи, но вот от себя самого… впрочем, кто Ийлэ спрашивает?
— Отойди, — приказал доктор. — И не думай, что сможешь убежать.
— Куда мне бежать?
Тупик. Ийлэ прижалась к стене, теплой, надежной стене дома, который внимательно прислушивался к разговору. Он помнил этого человека гостем, но и гостем тот был несимпатичен. Он не давал себе труда вытирать ноги. И имел неприятную привычку щупать скатерти. Или гардины. Обивку кресел… он заглядывал в зеркала, точно пытаясь подсмотреть, что же творится там, за фасадом дома. Дом это раздражало. И он выказывал раздражение скрипом половиц, дверьми, которые хлопали громко, намекая гостю, что не след задерживаться. Он пускал по следу человека сквозняки и спешил спрятать от него тепло камина.
— Никуда, — сказал человек, соглашаясь. — Бежать тебе действительно некуда.
Он присел у саквояжа, провел ладонью по витому шнуру, коснулся медных уголков.
— Я просил у него денег, когда понял, что Йен не даст мне жизни здесь… просил… чтобы уехать… а знаешь, что он мне ответил?
Человек смотрит снизу вверх и выглядит почти беззащитным.
— Он ответил, что я не имею права бросать свою семью. Что он знал о моей семье? Ничего! И денег… у него ведь было много денег! Ему ничего не стоило бы поделиться… или не деньгами, какой-нибудь вещицей из пустяковых…
Щелкнули замки.
— Колечко… сережки… она мне всю душу выела… ездила сюда и смотрела, смотрела… моя Маргарет… твоя матушка ее испортила. Маргарет ведь не была такой.
— Какой?
Он не спешит открывать саквояж.
— Завистливой. Она… она умела улыбаться… и смеялась красиво… когда я услышал ее смех, то понял, что женюсь. И женился. А она взяла и изменилась. Подружилась… я ей говорил, что мы альвам не пара, но разве Маргарет когда-нибудь слушала? Ей так нравилось бывать здесь… а потом дети… ты и Мирра… я ничего не понимаю в детях… я работал, много работал, но ей все равно не хватало. Она возвращалась домой такая задумчивая.
Почему он медлит? Он так долго искал это сокровище. Он так долго добивался его. И теперь вот медлит.
Дом тоже не понимает. Дом говорит, что люди в нем ушли, а наверху, на чердаке, пахнет кровью. И не только пахнет, дом впитывает ее жадно, потому что успел проголодаться. Он наполнен чистой силой, но сила и кровь — разные вещи. Кровь ему нравится. И он поглощает ее, каплю за каплей, щедро делясь вкусом.
Дом говорит о том, что новый его хозяин спускается. Он осторожен. Он слышит людей и убьет их, если люди попытаются убить его. Это тоже война, в которой Ийлэ нет места.
— Она смотрела и сравнивала… смотрела и сравнивала… она хотела быть такой, как… — Доктор неловко взмахнул рукой. — Мы не могли себе позволить многого. Я старался. Очень старался. Но кто я такой? Доктор… и только… а твой отец… баловал вас… все эти украшения… помилуйте, для чего ребенку кольца? Или броши? Цепочки эти? А Маргарет рассказывала с таким восторгом… ей хотелось, чтобы Мирра выглядела не хуже… и она говорила, что если я ее действительно люблю, то сделаю все правильно. А я любил. Я так старался…
— Но ей было мало?
— Да. Мало. Она хотела больше… если мебель, то выписанная из Аль-Ахэйо… или ткани вот… или картины… Господи, она сходила с ума, а я… я потакал ей, думал, что еще немного, и успокоится. Поймет. Я умолял ее не ездить больше, но как она могла? — Он плакал, сам не замечая того, что плачет. От слез отмахивался, размазывая их по лицу. — А потом… потом мы поссорились… она сказала, что я ничтожество… что она жалеет о том, что вышла за меня… ослушалась отца… если бы не вышла, у нее было бы множество чудесных вещей, таких как… и знаешь, я понял, что моей Маргарет больше нет. А есть… есть чудовище. Из-за вас!
— Разве мои родители виноваты были в том, что имели?
Ему не нужны возражения, но и молчать Ийлэ не способна. Она сильнее вжимается в стену, а стена поддается, становясь мягкой. Стена готова поглотить ее. Защитить. Но пока рано… человек занят разговором, настолько занят, что почти забыл про саквояж.
— Твою Маргарет свела с ума зависть, а не мои родители.
— И Мирра… моя маленькая девочка превратилась… я не позволю им испортить Ниру. Я заберу ее. — Доктор очнулся и взялся за ручку. — И тебе не позволю. Я не ненавижу тебя. Ты, быть может, честней многих… и тебе не будет больно. Я обещаю.
— Все-таки убьешь.
Убьет. Ему нужно убивать, и он ищет причину, которая оправдает эту противоестественную потребность. Он слишком слаб, чтобы признать, что ему просто-напросто нравится причинять смерть.
— И даже не заглянешь? — Ийлэ склонила голову к плечу.
Страха не было. Самое время бояться, но… она, наверное, слишком устала бояться. И теперь просто ждала, и дом понял, дом поможет Ийлэ… не только ей. Дом не любит людей, но дети — иное…
И ребенок на ее руках затих, он ухватился ртом за пуговицу на рубашке и жадно ее обсасывал. Голодный. И мокрый. И надо бы заняться им, но еще не время.
— Я ведь могла и обмануть.
— Саквояж… я знаю этот саквояж. Я видел, что в него складывали… — Он замер.
Страшно? Правильно. Пускай ее боятся. Или не ее, но обмана.
— Ты не стала бы рисковать… не стала бы… — Он оглянулся, убедившись, что Ийлэ не собирается исчезать, по-прежнему стоит, прижимая к себе слишком хрупкое тельце чужого ребенка. — Нет, не стала бы… ты хочешь, чтобы я открыл сумку? Хочешь…
— Тебе все равно придется ее открыть.
Доктор кивнул. И замер, он переводил взгляд с саквояжа на нож, с ножа на Ийлэ… и снова на нож… ему так хотелось убить.
— Я никуда не денусь, — повторила Ийлэ, прижимаясь к стене. — Ты ведь это понимаешь?
Понимает. Верит. Ведь тупик и стены. Окна и то нет.
— Представь, что будет, если ты меня убьешь, а драгоценности не получишь… — Ийлэ покачивала ребенка, который слабо ворочался.
В редких волосах зияли язвы. И по язвам ползали темные откормленные вши. Ничего. Главное, выжить, а со вшами Ийлэ как-нибудь да справится.
— Разве это было бы не замечательной местью?
Он смотрел исподлобья, настороженно, не желая ей верить, но понимая, что Ийлэ может оказаться права.
— Из-за тебя мои родители умерли. Из-за тебя я прошла через такое… — Она прижала ребенка к плечу и накрыла голову ладонью. — И разве я отдала бы тебе драгоценности? У меня ведь дочь имеется… ей они нужнее.
— Ты… ты тварь!
— Как и ты.
— Ты… ты просто хочешь, чтобы я…
— Я хочу? Разве ты сам не хочешь этого? Тебе же интересно… тебе же смерть до чего интересно узнать, что там… ты ведь мечтал о них так долго… грезил… представлял. Разве не интересно взглянуть?
И он дрогнул. Поставил саквояж на пол. Есть ведь минута… и минута — это слишком много. Секунды хватит, просто чтобы взглянуть, убедиться, что Ийлэ лжет. Или нет.
Он открыл саквояж и отпрянул.
А после, когда ничего не произошло, засмеялся над собственной трусостью. И пальцем погрозил, мол, над кем ты шутишь, Ийлэ?
Он наклонился, разглядывая сияющую груду.
Ожерелья.
И парюра с бриллиантами, и тот рубиновый гарнитур, который матушка очень любила… и сапфировые звезды-заколки… крохотная шкатулка в виде золотого жука. Множество вещиц, что больших, что малых, одинаково роскошных, сваленных в кучу.
Хлам драгоценный.
Ийлэ отдала бы этот саквояж, чтобы вернуть родителей.
— Ты… — Человек не удержался. Сияние камней манит, завораживает, и он наклоняется, желая рассмотреть их поближе. Или прикоснуться.
— Ты обманщица… хотела надо мной посмеяться? Все вы только и думаете, как бы посмеяться надо мной… — Человек запустил пятерню в драгоценности, зачерпнул, потянул, наслаждаясь тяжестью их. — Гадкая девчонка…
…беззвучно лопнула сторожевая нить. И тотчас стремительно развернулись плети разрыв-цветка. И вправду красиво. Жаль, не получилось досмотреть, как зеленый тугой шар его, напоенный силой, лопнул.
Стена дома поглотила Ийлэ за мгновение до того, как острые шипы семян коснулись человеческой кожи. Наверное, доктору было больно. Кричал.
— Не слушай, — сказала Ийлэ ребенку, который завозился. — Он это заслужил…
Крик оборвался.
Ийлэ вернулась в комнату.
Ребенку она сунула бутылочку с молоком и села. Ей оставалось только ждать. Ийлэ надеялась, что ожидание не будет долгим…
